Текст книги "Девочка и птицелет"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

– Кого ты больше любишь: папу или маму?

Детям постоянно задают этот нелепый и бестактный вопрос. Если бы у взрослого спросили: "Кого ты больше любишь: жену или мать?" – и он должен был бы ответить прямо и честно, взрослый очень задумался бы перед тем, как задавать ребенку такой вопрос. И все-таки, когда я знакомлюсь с новой подругой или новым товарищем и бываю у них дома, я часто задумываюсь, а кого он или она любит больше: мать или отца, хотя никогда, понятно, об этом не спрашиваю.

Я побывала дома у Коли. Они живут во дворе на первом этаже, в старом двухэтажном доме. Квартира у них плохая. Дверь с улицы ведет прямо в кухню, а передней нет, а уже яз кухни вход в комнату. В этой комнате еще одна дверь. Коля сказал, что там маленькая клетушка, где он спит, что там нет окна и освещается она электричеством.

– Здравствуй, Оля, – сказал мне Колин отец, Богдан Осипович. – Садись к столу, пообедаешь с нами. Покажи, где помыть руки, – сказал он Коле. – Или ты, как Колька, не моешь рук перед едой?

– Как когда, – сказала я по правде и почувствовала, что мой ответ понравился Богдану Осиповичу.

Колина мама, которую, как и мою, зовут Елена, только по отчеству Евдокимовна, толстая женщина с очень белым лицом и шероховатыми руками, неожиданно обняла меня и прижала к себе. Смотрела она на меня при этом как-то особенно жалостливо. Я не люблю, когда меня обнимают чужие люди, но я не отодвинула ее руки, а подождала, пока она сама меня отпустит.

На обед был очень вкусный борщ, а потом еще на второе огромные, во всю тарелку, свиные отбивные, с гречневой кашей.

– Так чем занимается твой отец? – спросил у меня Богдан Осипович так, словно продолжал уже начатый разговор,

– Журналист. Он в газете работает.

– А как его зовут?

– Николай Иванович.

– Николай Алексеев? – сказал Колин папа и очень обрадовался. – Как же, знаю. Помнишь, Лена, – обратился он к жене, – я тебе еще его фельетон показывал. Замечательный фельетон. Он там так по начальнику железной дороги врезал, что, я думал, с работы снимут... начальника этого. Здорово пишет.

Мне было очень приятно, что он помнит статьи моего папы, и вообще очень приятно в этом доме, и только немножко смущало, что Колина мама все время смотрела на меня с жалостью, подперев щеку правой рукой и поддерживая локоть левой рукой, и все время повторяла:

– Ешь, деточка, какая ты худенькая.

А я ела и наелась так, что когда незаметно пощупала рукой живот, мне показалось, что он натянут, как барабан.

На третье Колина мама принесла компот из слив и груш и очень вкусное малиновое варенье, которое, собственно, не варенье, а просто сырая малина, перемятая с сахаром. Мне положили чайное блюдце этой малины, и только я ею всерьез занялась, как показался знакомый. Неизвестно откуда появился и подошел к столу тот самый кот, которого Витя хотел перекрасить в черный цвет. Но теперь он снова был совсем белый.

– Это ваш кот? – спросила я у Коли.

– Наш.

– Он, по-моему, был на нашем дворе.

– Вот, значит, где он пропадал, – сказал Колин папа. – Кто-то его тушью облил.

– А он не слепой? – спросила я. – У нас один мальчик говорил, что белые коты с голубыми глазами обязательно бывают слепыми. Он говорил, что читал про это в какой-то научной книге.

– Этот мальчик перепутал, – сказал Богдан

Осипович. – Как говорится, слышал звон, да не знает, где он. Не слепыми, а глухими бывают коты с голубыми глазами и белой масти.

– И ваш кот глухой?

– Глухой.

– А как вы это установили?

– Да очень просто – он ничего не слышит.

– И мышей он не может ловить?

– Нет, мышей он ловит, – вступился за кота Коля. – И не хуже, чем всякий другой.

– Он когда пропал, так жена все беспокоилась, что не вернется, – сказал Колин папа. – А я ей говорил – обязательно вернется. Кошки привыкают к месту, а собаки к людям. А вот уж люди по-разному: некоторые, как кошки, а некоторые, как собаки. А ты кто, кошка или собака? – спросил он у меня.

– Не знаю, – ответила я. – Скорее собака, но немножко и кошка.

Колин отец как-то очень по-доброму посмеялся.

– Так как же это теперь называется, – подмигнул он мне на Колю, – на буксир, что ли?

Я не поняла его.

– Ну, это в мое время, когда отличник помогал отстающему, называлось "брать на буксир", – пояснил Колин отец.

– Нет, – сказала я. – Я не отличница. У меня есть тройки и даже двойки. Мы просто будем готовить вместе некоторые уроки. Особенно по химии.

– Хорошо, – сказал Богдан Осипович. – Не оставаться же ему на третий год. Восемь классов нужно закончить. А там – на работу. Придет время, сам поймет, что нужно учиться. Выберет специальность и – заочно. А ты кем собираешься быть, когда школу закончишь? – спросил он у меня.

– Химиком. Думаю поступить в университет на химическое отделение.

– Химический факультет, – поправил он меня. – А не раздумаешь?

– Нет.

Елена Евдокимовна глубоко, со всхлипом вздохнула, как вздыхают маленькие дети, и вдруг сказала:

– Значит, ты поможешь Коленьке? Ты не смотри, что он большой... Ты помоги ему...

Она тяжело задышала, а Коля, не обращая на нее никакого внимания, спросил у меня громко:

– Ты сколько раз можешь поджаться?

– Как поджаться?

– Ну, на руках.

– Не знаю. Я не пробовала.

– Пойдем попробуем.

Коля встал из-за стола и, несмотря на то, что я еще пила компот, взял меня за руку и потащил к двери. Мы вышли во двор. Возле сарайчика был врыт в землю столб, а между стенкой сарайчика и столбом укреплена железная палка турник.

– Я тебя подсажу, – сказал Коля. – Прыгай вверх.

Я подпрыгнула, а он меня поддержал и приподнял. Я уцепилась руками за шероховатую железную палку и повисла на ней.

– Подтягивайся, – сказал Коля.

Может быть, в другое время я бы и подтянулась, но борщ, отбивная и гречневая каша неодолимо тянули меня вниз, к земле.

– Эх ты! – сказал Коля. – Слазь. А теперь считай.

Он подпрыгнул, ухватился за турник и стал поджиматься. Я насчитала десять раз.

– А теперь смотри.

Коля забрался на турник и перевернулся на животе через перекладину.

– Тренироваться нужно.

– Нужно, – согласилась я. – Но, может быть, мы все-таки сядем за уроки? А то мы так ничего не успеем.

– Скоро сядем, – ответил Коля. – Подождем еще немного. – Он посмотрел на землю и добавил: – Пусть матя немного успокоится.

– А что с ней?

– Больная она. У нее горло перехватывает.

И Коля рассказал мне, что его мама очень больной человек: как только увидит что-нибудь хорошее в кино, в газете или в жизни, так у нее сразу перехватывает горло, и она задыхается так, что приходится иногда вызывать "скорую помощь", чтоб сделали укол.

– А ты не слышала про мою матю, про медсестру Елену Лукашенко? спросил Коля. – Ведь про нее в газетах писали и в журналах.

– Нет, – сказала я.

Коля рассказал, что отца его мамы, то есть Колиного деда, на глазах Колиной мамы расстреляли немцы за то, что он прятал у себя в хате раненого советского офицера. Колина мама убежала к партизанам, а потом, когда подошли наши войска, вступила в армию, стала медсестрой и вынесла с поля боя семьдесят восемь раненых. Она была тогда маленькая, худенькая и все равно тащила на себе тяжелых, рослых солдат. Некоторые из тех, кого она вытащила из-под огня, до сих пор переписываются с ней. Но с тех пор у нее такая болезнь. Достаточно ей увидеть или услышать что-нибудь приятное, как у нее сдавливает горло и словно перенимает дыхание. Даже от ласкового слова. Коля говорил, что старается даже разговаривать с ней погрубее, а поцеловал он ее как-то раз, когда она спала, так она проснулась, и опять ей плохо было.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

– В те далекие времена, когда поезда ходили туда, куда хотели машинисты, одна маленькая девочка с такими же веснушками, как у тебя, и с такими же золотыми косичками, которые неграмотные дети называют рыжими, узнала, что у нее заболела бабушка.

Жила ее бабушка в далеком городе, где хорошие люди с опаской выходили из своих домов, потому что в этом городе было очень много садов, а в садах этих сидели садисты, злые и безжалостные разбойники, которым очень нравилось расстреливать людей из своих винтовок.

А болезнь у бабушки была очень опасная. Как только увидит бабушка что-нибудь хорошее – красивый цветок, или желтого воробышка, или девочку, которая отдала подружке ровно половину шоколадки, – так она сразу начинает плакать и так сильно плачет, что у нее вместо слез течет кровь и врачам приходится делать ей переливание крови, чтобы она не умерла. А плакала бабушка так потому, что в этом городе садисты сделали очень много плохого, и к плохому бабушка уже давно привыкла, а хорошее ее очень волновало.

И вот маленькая девочка пошла на вокзал, подошла к паро возу, который уже шевелил колесами и тяжело дышал, собираясь в путь, и закричала машинисту:

"Товарищ машинист, отвезите меня, пожалуйста, к моей бабушке".

Машинист спросил:

"А для чего тебе к бабушке?"

Девочка сказала:

"Я хочу отвезти ей лекарство, которое мне дали в дежурной аптеке, потому что моя бабушка больна".

Тогда машинист сказал:

"Вообще-то я собирался поехать на рыбную ловлю, но так как человек человеку друг, товарищ и брат, то поедем сначала наловим рыбы, а потом поедем к бабушке".

"Нет, – сказала девочка, – никогда не нужно откладывать на завтра то, что можешь сделать сегодня. Если это, конечно, хорошее дело. А если это плохое дело, то лучше его отложить на завтра".

"Хорошо, – сказал машинист, – тогда поедем к твоей бабушке, а уж мой белый кот с голубыми глазами обойдется сегодня без рыбы".

Машинист подал девочке руку, она села рядом с ним на сиденье, и поезд помчался по блестящим, начищенным, как паркет, рельсам.

"Как же ты передашь лекарство бабушке? – спросил машинист. – Ведь это хороший поступок, а бабушка от такого поступка может так сильно заплакать, что умрет".

"Действительно, – испугалась девочка, – как же мне быть?"

Наташка слушала меня с открытым ртом. Я уже в два раза старше Наташки. Наташка в этом году только поступила в первый класс. Она младшая сестра Сережи, и я люблю ей рассказывать сказки. Вообще я люблю возиться с детьми, мне с ними никогда не бывает скучно.

Наташка внимательно слушала мою сказку. Мы сидели на скамейке в садике возле нашего дома, а говорила я тихо, вполголоса, потому что на другом конце скамейки сидел очень худой и очень остроносый человек с большими очками в толстой оправе, который читал газету, как бы покалывая ее носом. На нем была модная куртка, сшитая, как ватник, но с "молниями", и огромные тяжелые ботинки с железными подковами, и вообще вид у него был очень чудаковатый, и хотя он не смотрел в нашу сторону, мне почему-то казалось, что он не читает, а слушает то, что я говорю, и это меня смущало, и я хотела сказать Наташке: "Пойдем на другую скамейку", но мне было неудобно, потому что он мог подумать, что я думаю, что он слушает мою сказку.

– "Нужно что-нибудь придумать", – сказал машинист, – продолжала я. – И они стали молча думать.

И вдруг девочка сказала: "Я придумала".

– Как ты думаешь? Что она придумала? – спросила я у Наташки.

– Я знаю, – сказала Наташка, – нужно дать лекарство так, чтобы бабушка не заметила. Когда я была маленькой, мне тоже давали лекарство от кашля и говорили, что это – компот.

– Правильно, – сказала я. – То же самое, что ты, придумала девочка. И машинист так обрадовался этому ценному предложению, что дал громкий гудок. Вот такой.

Тут я сложила руки по нашему способу и загудела, как паровоз.

– А дальше? – спросила Наташка.

Когда я гудела, этот человек в стеганой куртке совсем оставил газету и смотрел на меня очень внимательно и странно, и мне расхотелось рассказывать.

– Дальше я еще не дочитала, – ответила я. – Я сегодня дочитаю эту книжку и завтра тебе обязательно доскажу.

– А в какой книжке это напечатано? – спросил у меня человек в стеганой куртке высоким, совсем не мужским голосом.

Вообще-то я не люблю лгать, но у меня не было выхода.

– У нас дома есть такая книжка, – ответила я. – Только я не помню названия.

– А кто автор?

– Автора я тоже не помню. Мы с Наташкой встали со скамейки, и человек в стеганой куртке тоже встал, снял очки и нерешительно сказал мне:

– Послушай, девочка... Я вообще не умею разговаривать с детьми. Но все-таки давай немного походим по садику и побеседуем.

– Не ходи! – вдруг уцепилась за мою руку Наташка. – Может быть, этот дядя – садист.

Дядя, странно всхлипывая, засмеялся, а я покраснела и сказала Наташке, чтобы она не говорила глупостей.

– Все равно я пойду с тобой, – сказала Наташка, не выпуская моей руки.

Дядя сказал Наташке: "Молодец, так и нужно!" – и попытался погладить ее по голове, но Наташка отклонилась, и мы втроем пошли по садику.

Некоторое время мы шли молча, а затем дядя приостановился и сказал:

– Ну что ж, давайте знакомиться. Меня зовут Павел Романович. А фамилия моя Корнилов. Я писатель.

– Писатель? – сказала я. – А Алексеева вы знаете?

– Алексеева? Нет, не припоминаю. А кто он такой?

– Николай Иванович Алексеев. Он фельетоны пишет в газету и статьи.

– Нет, не знаю. Не читал, – сказал, как отрезал, дяденька. Я подумала, что он, наверное, плохой писатель, если не знает статей моего папы, которые все читали и которые всем нравятся, и мне даже расхотелось с ним разговаривать, но я все-таки спросила, где он живет, а он ответил, что в Москве. Тогда я спросила, бывал ли он прежде в Киеве, а он ответил, что был только до войны, и тогда я стала рассказывать, что с тех пор Киев очень переменился, что во время войны в Киеве было разрушено очень много процентов жилой площади, что город построен заново и что сейчас это город-сад.

Павел Романович слушал все эти вежливые разговоры с грустным и внимательным лицом, а потом спросил:

– А какого писателя ты больше всего любишь?

– Шевченко, – ответила я сразу.

– Тараса Шевченко? – удивился писатель. – Больше Пушкина, больше Лермонтова?

– Да, – сказала я. – Больше. Хотя, конечно, и Пушкина, и Лермонтова я тоже очень люблю.

– А почему, – спросил писатель, – ты любишь Шевченко больше всех?

Мне было очень трудно рассказать об этом. Вообще я не знаю, можно ли объяснить это, но все-таки я сказала:

– Потому что Шевченко самый храбрый поэт. Он ничего не боялся. Он всегда писал то, что думал. Я знаю много стихов из "Кобзаря" наизусть.

– А сама ты не писала стихов про Тараса Шевченко?

Я ответила, что писала, затем немного поломалась, совсем немного, и прочла стихотворение о Шевченко, которое я написала этим летом:

 
Он прятал от тюремщиков
В голенище не нож, а стих.
Радоваться нечему,
Но это – его стиль.
Не самолюбие автора,
А чистая вера в то,
Что можно приблизить завтра
Залпом своих стихов.
Эта вера рождала
Песню в зашитых ртах.
Буду об этом помнить
И буду писать – так.
 

Павел Романович сказал, что это очень хорошие стихи, хотя технически они еще несовершенны, что во всем стихотворении строчки рифмуются, а в последней строфе «рождала» и «помнить» без рифмы, и попросил, чтобы я прочла еще какие-нибудь стихи.

То ли потому, что до сих пор никто не относился серьезно к моим стихам, то ли потому, что Павел Романович был писателем, а я еще никогда в жизни с писателем не разговаривала, я читала одно стихотворение за другим, а он больше не делал никаких замечаний и только кивал головой и говорил: "Еще". Так я читала стихи очень долго, пока Наташка не сказала, что она уже хочет домой, и я тоже сказала, что мне надо домой, потому что я не сделала уроков.

Павел Романович спросил, кем я собираюсь быть, когда вырасту, и я ответила, что химиком.

Павел Романович сказал, что это очень хорошо, но что у меня будет еще время передумать, и спросил, не могу ли я дать ему на несколько дней тетрадку со своими стихами.

И тут я сделала большую бестактность. Вместо того чтобы пригласить писателя к себе домой, я сказала, что сейчас вынесу свою тетрадку.

Он это понял, но не подал виду и сказал:

– Мне за твои хорошие стихи и за твою хорошую сказку хочется сделать тебе подарок. Вот – возьми.

И он вынул из кармана и дал мне прекрасную самопишущую ручку зеленого цвета с прожилками я с золотым колпачком.

– Только прежде я запишу тебе свой адрес и свою фамилию, чтобы ты ее лучше запомнила и могла мне ответить на письмо, которое я тебе напишу.

Он вынул блокнот, взял у меня ручку, написал на листке свой адрес, телефон, фамилию, имя и отчество, а затем вернул мне этот листок и ручку и сказал, что подождет, пока я вынесу тетрадку.

Ручка мне так понравилась, что я даже забыла поблагодарить писателя за подарок и сделала это только тогда, когда уже вернулась с тетрадкой.

Писатель спросил, нет ли у меня второго экземпляра, и сказал, что стихи обязательно нужно записывать в двух экземплярах, что тетрадку мою он мне скоро вернет, и я с ним еще долго разговаривала о поэзии. И мне не хотелось уходить, но он сказал, что мы еще встретимся, что мне пора за уроки. И когда я пришла домой, мама у меня спросила, почему я такая красная и возбужденная, а я сказала, что так, ничего, и села за физику.

Вечером, когда папа вернулся из редакции, я сказала ему, что познакомилась у нас в садике с каким-то человеком, по фамилии Корнилов и по имени Павел Романович, который называет себя писателем и подарил мне авторучку, но который не знает папу.

– Откуда же ему меня знать? – смущенно сказал папа. – Это очень большой писатель.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Можно повеситься – Коля опять получил двойку! По химии. Он забацаный. Это у нас в школе говорят: забацаный. Витя когда-то объяснил мне происхождение этого слова. Это когда в боксе кого-нибудь сильно стукнут, особенно в голову, и он наполовину теряет сознание и идет не в том направлении, куда ему нужно, то о нем спортсмены говорят: забацаный.

Мы вместе учили химию. Дома он все знал, но как только вышел к доске, он стал путаться и говорить такую чепуху, что весь класс смеялся, и даже Евгения Лаврентьевна улыбалась, а Сережа, чтоб было еще посмешней, нарочно неправильно подсказал вместо окиси ртути – окись магния, и у Коли не получался вес в кислородных единицах, а выходила какая-то бессмыслица. За такие подсказки надо бить морду.

Я в этот день, как назло, получила три пятерки: по химии, по английскому и по истории. И когда Коля подошел ко мне после уроков, я почувствовала себя перед ним как будто виноватой: ведь учили мы вместе, и знал он не хуже меня, и все-таки у него ничего не получалось.

– Останься в классе, – сказал Коля. – Поговорить нужно.

Я вышла со всеми, но уже внизу, в вестибюле, сказала ребятам, что не пойду с ними, потому что мне... тут я пробормотала: "Нужно еще по одному делу" – и вернулась в класс.

Мы сели рядом за нашу парту, на которой я теперь сидела одна.

– Больше я не пойду в школу, – сказал Коля. – Пошли они все к черту!.. Ни к чему мне эта ваша школа, и эта ваша химия, и эта ваша история, и эта ваша литература... И вообще я во всем разочаровался.

– Как – разочаровался? В чем?

– Во всем. Я не вижу, куда приложить свои силы, и мне ничего не интересно...

Мне очень не нравилось то, что говорил Коля. Очень не нравилось. Но я не знала, как его переубедить.

– Ты неправ, – сказала я наконец. – У тебя плохое настроение, потому что ты не сумел ответить по химии. Хотя и знал не меньше, чем на четверку.

– Нет, – сказал Коля, – химия тут ни при чем... Все-таки ему было очень плохо. И чем ему помочь, я не знала.

– Но ведь ты все знал, – сказала я Коле. – Ты просто боишься учителей.

– Я ничего не боюсь, – покраснел Коля. – Смотри! – Он распахнул окно, и не успела я сообразить, что он собирается делать, как он вскочил на подоконник и выбрался на карниз – узкую кирпичную полоску, проходящую за окном.

– Вернись сейчас же обратно! – закричала я. Другую девочку, может, и восхитил бы Колин поступок, но меня он только обозлил. Я так закричала, что Коля сразу вернулся. – Это не храбрость, – сказала я. – Это чепуха. А вот когда тебя вызывают к доске, в тебе всегда появляется какая-то робость. И ты должен с ней покончить.

– При чем тут робость? – с досадой сказал Коля. – И при чем тут учителя? У меня просто нет цели в жизни. Мне никем не хочется быть. Батя, например, хочет поступить заочно в педагогический институт и учить историю, а мне не интересна ни история, ни география, ни ваша химия.

Я смотрела на Колю с жалостью и интересом. Это был первый человек за всю мою жизнь, которому никем не хотелось быть. Конечно, он внешне был очень мало похож на Печорина, но, как Печорин, он был лишним человеком в нашем обществе и тоже во всем разочаровался.

– А как же будет с цирком? – спросила я.

– Что ж, в цирк, конечно, пойдем, – обреченно ответил Коля.

Билеты в цирк нам купил Богдан Осипович. Мне хотелось пойти в цирк, потому что я была в нем только раз за всю жизнь, и то в раннем детстве. Мои родители, вернее, моя мама, не любят цирка, и поэтому мы в него никогда не ходили. И тут моя мама тоже стала говорить, что это неудобно, чтобы я ходила в цирк с каким-то мальчиком, что я еще маленькая, но папа предложил составить точный список, в каком бы указывалось, для чего я маленькая, а для чего большая, и мама, как она сама выразилась, "скрепя сердце" – когда я была меньше, я думала, что говорят "скрипя сердцем", – разрешила мне пойти в цирк.

После школы я не стала заниматься с Колей, а направилась к Вите, где наши ребята сегодня собирались приготовить из чернильного прибора – бывают такие чернильные приборы из прозрачной пластмассы – полиметилметакрилат очень ценное для наших опытов химическое вещество. Для этого нужно было построить специальную установку с холодильником и конденсатором готового продукта. В холодильнике я предложила использовать сухой лед, который всегда остается у мороженщицы в нашем гастрономе, и Витя сказал, что это ценное рационализаторское предложение.

У Вити я застала только Лену Костину, – впечатление было такое, словно она даже не заходила домой, а прямо пошла к Вите. Они о чем-то очень горячо разговаривали, может быть, даже обо мне, потому что, когда я вошла, сразу замолчали. Но мне это было безразлично.

Витя сказал, что Сережа и Женька Иванов отправились в экспедицию за сухим льдом, а он пока приготовит сырье. После этого он взял щипцы и молоток и стал разбивать на куска чернильный прибор, который мне было немножко жалко, потому что мы заплатили за него два рубля тридцать пять копеек, а с деньгами у нас по-прежнему было довольно туго. Кроме того, прибор этот был прозрачным, красивым и новеньким.

Пока Витя ломал чернильный прибор, Лена негромко у меня спросила: – Ты занимаешься со своим Колей?

– Он такой же мой, как твой, – ответила я.

– Это неважно, – сказала Лена. – Я хотела тебе посоветовать... Вот вы зовете меня зубрилой – я знаю, я и в самом деле немножко зубрила. А почему? Потому что я в младших классах очень боялась отвечать у доски и все вызубривала. Теперь я уже не зубрю. Но Галеге для начала нужно просто вубрить уроки на память, как стихи.

Я заметила, что Витя прислушивается к нашему разговору, задрала нос и ответила, что мы обойдемся без зубрежки, но подумала, что Лена, может быть, не такой уж нечуткий человек, как мне это казалось...

В Витину дверь кто-то отчаянно зазвонил: надавил кнопку и держал до тех пор, пока не открыли. Мы все бросились в переднюю. За дверью стояли Сережа и Женька. Вид у них был испуганный, смущенный и довольный. Они достали сухого льда. Они напрямик объяснили нашей мороженщице, для чего им нужен этот сухой лед, и хотя мороженщица сказала, что химические опыты лучше делать с чистым мороженым, она им дала бесплатно несколько кусков сухого льда.

И вот когда они вошли в Витино парадное и поднялись на второй этаж, они увидели, что уборщица поставила на площадке ведро с водой и моет в парадном окна и подоконники. Сережа тут же бросил в ведро кусок сухого льда, а затем они поднялись вверх и стали наблюдать, что произойдет дальше. Когда уборщица увидела, что в ее ведре вода бурлит, как кипяток, и из воды поднимаются клубы белого пара, она страшно испугалась и стала кричать: "Ой, лишенько, вода загорiлася!" На ее крики из соседней квартиры выскочила какая-то старушка и стала говорить, что это, очевидно, не вода, а бензин и что нужно вызвать пожарных. Но мимо проходил какой-то дяденька, который засучил рукав, достал из ведра оставшийся там еще кусок сухого льда и объяснил женщинам, что сухой лед – это замороженный аммиак, который переходит прямо из твердого состояния в газообразное, и что сухой лед в ведро, очевидно, подбросили дети. Уборщица вспомнила, что тут проходило два "шибеника" – по-украински это слово звучит не обидно и даже ласково, а по-русски грубо: шибеник – это висельник.

Они не успели закончить своего рассказа, как в дверь снова позвонили.

– Прячьтесь, – сказал Витя и пошел открывать.

Это была уборщица и еще какая-то пожилая женщина, очевидно, соседка. Уборщица спросила:

– К вам не забегали два таких хлопчика – побольше и маленький?

Витя ответил, что никто не забегал. Тогда уборщица потребовала:

– А скажи: пионерское слово.

Витя дал пионерское слово, и тут уборщица закричала:

– Так, значит, ты и на пионерское слово брешешь! А я же знаю, что они у тебя прячутся!..

Совершенно непонятно, зачем она требовала, чтобы он дал честное пионерское. Но взрослые часто так поступают: заведомо зная, что кто-нибудь лжет, требуют у него слова, что он говорит правду.

На весь этот шум вышла Витина бабушка. Она поговорила с уборщицей, сказала Сереже и Женьке, что им незачем прятаться, и поговорила еще с ними, и все это так спокойно, что уборщица стала улыбаться, и мы тоже стали улыбаться. Она всех заражает своим спокойствием. Я думаю, это очень важно для государства, чтобы в нем были такие спокойные люди. Если бы их было побольше, то, наверное, никто бы ни с кем не ссорился и не было бы всяких преступлений.

Тем временем мы приготовили прибор для перегонки осколков чернильного прибора в полиметилметакрилат. Для этого мы соединили колбу из жаростойкого стекла с холодильником, который приготовили из коробки из-под ботинок. В эту коробку мы сложили сухой лед. Холодильник стеклянной трубкой мы связали с конденсатором – широкогорлой бутылкой из-под молока.

Шерсть, древесина, хлопок, каучук, смолы – не так уж много полимеров создала природа. Химики сделали намного больше. Я очень люблю читать романы и всякие другие книги, на мне кажется, что интереснее всего читать самый обыкновенный учебник химии. Вот есть такой замечательный рассказ – не помню, какого писателя, – который называется "Золотой жук". Там человек находит записку, написанную непонятными знаками, но постепенно он расшифровывает каждый знак и всю записку и благодаря этому находит клад. Но в химии на каждой странице приходится примерно таким же образом расшифровывать формулы, определять в веществе каждую молекулу, каждый атом, а клад можно найти более ценный, чем нашли в этом рассказе.

Мне не хотелось уходить, но нужно было еще готовить с Колей уроки, а потом идти в цирк, и я сказала, что мне пора домой. И только после этого решила заговорить о том, что собиралась сказать вот уже несколько дней.

– Нам надо взять в нашу компанию Колю, – сказала я твердо.

– А ты что, его адвокат? – спросил Витя.

– Нет, не адвокат... Но Лену мы взяли.

– Лена – другое дело, – отрезал Витя. – А Коля пусть сначала химию подучит, чтоб хоть тройки были. А то он до сих пор не знает, как отличить кислород от водорода или как определить, кислота это или щелочь. А я это уже в первом классе знал или, может быть, еще в детском саду.

Витя, конечно, здорово знает химию, но и хвастается он тоже здорово.

– Почему ты говорил, что мы все вопросы будем решать коллективно, а сам всем распоряжаешься один? – спросила я. – А как ты, Сережа, смотришь, если Коля будет с нами?

Сережа помялся и сказал довольно решительно, что Коля нам пригодится, особенно учитывая, что Петькина компания решила переловить нас всех поодиночке и как следует вздуть.

– А ты, Женька?

– Женька у нас еще не имеет права голоса, – вмешался Витя.

Но обиженный Женька ответил ему:

– Я был против, а теперь я назло тоже скажу "за".

А Лена, хотя я к ней не обращалась, сказала, что она согласна с Витей, что Коля должен сначала подтянуться по химии.

– И вообще, – сказал Витя, – этому Галеге головной мозг попался случайно, он бы мог вполне обойтись спинным...

Я очень разозлилась и ушла. Дома я уже застала Колю. Мама пока использовала его физическую силу – он укреплял над окном карниз с чистыми занавесками.

Мы сели за уроки.

– Послушай, Коля, – сказала я. – А что, если тебе в самом деле хоть раз вызубрить уроки на память? Чтоб отвечать, не сбиваясь, как автомат... Это только для начала, а потом не нужно будет зубрить.

– Хорошо, – согласился Коля не слишком радостно и посмотрел на меня как-то странно.

Последнее время он иногда смотрит на меня так странно – глаза у него тогда бывают грустные и какие-то преданные. Я не хочу его обидеть даже про себя, но какие-то собачьи глаза. И мне, когда он так смотрит, очень хочется погладить его по голове. Черт его знает, что такое!

Учить на память – это, оказалось, хорошая мысль, только для Коли, а не для меня. У него, оказалось, очень сильная зрительная память – прочитает страницу и как будто сфотографировал то, что прочел. Вот, например, выучив страничку учебника, он сразу мог сказать, что написано в третьей строчке, а что на восьмой строчке. В общем, я поняла, что ему здорово можно подсказывать. Например, негромко, будто бы про себя, сказать вслух: "Тридцать два дробь четыре". Это будет обозначать – тридцать вторая страница, четвертая строчка, и он сразу вспомнит, что там, и выпалит: "Такие личинки называются "фин". Мы как раз учили про солитера в зоологии.

Когда мы сделали уроки, я спросила у Коли, может ли он таким же образом запоминать стихи.

– Какие стихи? – спросил Коля. Оказалось, что он никогда не учил стихов наизусть.

– А вот такие, – сказала я и прочла на память стихотворение, которое недавно придумала:

 
Не поможет ни сила, ни меткость,
Ни уменье, ни твердость руки.
У дантесов тяжелые веки,
И у них под глазами мешки.
Знать, поэтам пи шпага стальная,
Ни винтовка, ни острый кинжал
Не нужны, если их убивают
За стихи, что разят наповал.
 

– Давай я его перепишу, – сказал Коля. – Мне легче запомнить, когда я вижу это перед собой.

Я ему продиктовала стихотворение, и он сразу же отложил листок и прочел на память то, что я продиктовала.

– Здорово! – сказала я. – А знаешь, чьи это стихи?.. Это – мои.

– Не может быть, – ответил Коля убежденно и, вдруг сообразив, что я бы не стала врать, сказал: – А я думал – это из учебника по литературе. Просто даже не верится. – И он снова посмотрел на меня грустно и восхищенно.