Текст книги "Девочка и птицелет"
Автор книги: Владимир Киселев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Я понимаю, что, наверное, слова "грустно и восхищенно" должны как бы исключать друг друга, но он посмотрел на меня именно так и сказал:
– Я навсегда запомню эти стихи.
В цирке мне больше всего понравились жонглеры. Это, по-моему, настоящее искусство, и оно учит нас, как много может достичь человек, если будет постоянно работать над собой. Коле больше всего нравятся воздушные акробаты. И мне бы они тоже, может быть, нравились, если бы они все это проделывали не под куполом цирка, а на земле. Потому что мне совсем неприятно, если кто-то рискует собой, чтобы развлечь меня. И если мы отрицательно относимся к таким развлечениям, как сражения гладиаторов, которые бывали в древности, так почему мы одобряем гимнастов, которые перелетают с трапеции на трапецию, и достаточно им ошибиться на один сантиметр, чтобы разбиться?
Но хуже всего, по-моему, была женщина-змея. Смотреть, по-моему, на это стыдно и унизительно. Ну как это можно допускать, чтобы женщина просовывала голову между собственными ногами и смотрела назад в этой уродливой позе, а потом еще прыгала на руках, шлепая, как большая жаба!
Клоунов было аж три, и один из них, с грустным бледным лицом и рыжими в кудельках волосами, был по-настоящему смешным. Он подходил к артистам, служителям и даже к зрителям и все время задавал один и тот же вопрос: "Зачем ты это делаешь?" Все очень смеялись и ждали, когда он снова, как правило, в самую неподходящую минуту, задаст этот свой вопрос.
Наша русачка Елизавета Карловна говорит, что смех бывает умным и глупым. Так вот, на этот раз, мне кажется, смех был умным, потому что зрители смеялись не столько над клоуном, сколько над собой. Потому что у многих и о многом можно было бы спросить: "Зачем ты это делаешь?" – и не все смогли бы ответить на этот вопрос.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Взрослых все-таки нужно жалеть. Ведь, как правило, они умирают раньше нас. Поэтому не следует придираться к их ошибкам и, проще говоря, не стоит выходить из себя, если видишь, что слова у них расходятся с делом.
Мама очень не любит, когда я или папа болеем. А мне очень правится болеть. И папе тоже. Только нам это редко удается. Мы все какие-то очень здоровые...
На этот раз папа заболел ангиной. У него повысилась температура до тридцати восьми градусов, и стало трудно глотать. Мама среди недели, а не в воскресенье, поменяла все постельное белье – к папе должен был прийти врач. А папа лежал па белоснежной, накрахмаленной наволочке очень серьезный, очень важный и очень грустный и незаметно мне подмигивал, и пил в постели чай с коньяком и лимоном.
– Как же ты здесь будешь один? – спросила мама.
– Не знаю, – ответил папа. И трагическим тоном добавил: – Но запомните, если я в ваше отсутствие умру, то трудно вам будет без меня, двум одиноким женщинам.
Мама сказала, чтобы я вернулась из школы пораньше, потому что я должна ухаживать за больным, а папа сказал, что раз в доме тяжелобольной, то я могла бы и вообще не ходить в школу, а ухаживать за ним. Но мама посмотрела сначала на его очень серьезное лицо, потом на мое очень серьезное лицо и сказала, что этот номер не пройдет и чтобы я отправлялась в школу.
В школе я просидела только четыре урока, а с двух последних – с географии и зоологии – отпросилась домой в связи с болезнью папы.
– А что с ним? – спросила учительница зоологии.
– Еще неизвестно, – ответила я. – Еще врач не приходил. Температура тридцать восемь.
У папы наверняка ангина, но я не сказала этого, потому что ангина слишком обыкновенная болезнь, для того чтобы отпустили с урока.
Я открыла дверь своим ключом, сняла пальто и тихонько вошла в комнату. Папа спал. Он любит поспать днем, только ему это редко удается. Я отправилась на кухню готовить нам еду: мама сказала подогреть бульон и заправить его яйцом.
В нашей семье бульон с яйцом едят, только если кто-нибудь заболел, а обычно мы едим бульон отдельно, а яйца отдельно. Мама меня предупредила, что если яйцо выпустить в горячий бульон, то оно свернется, и поэтому нужно сначала смешать и взбить вилкой это яйцо в половине чашки холодного бульона, а потом вылить эту смесь в кастрюльку с горячим бульоном. Я все так и сделала и подогрела второе – жареную телятину. У папы во время болезни удивительный аппетит, он говорит, что чем у него выше температура, тем ему больше хочется есть.
Когда у меня все было готово, я нарочно уронила крышку от кастрюли на пол и понесла бульон в комнату. От грохота на кухне папа проснулся и сказал, что он не спал.
Не успел папа пообедать, как пришла участковая врачиха Фаина Семеновна. Она измерила папе температуру, посмотрела горло, сказала, чтобы он и дальше принимал этазол и пил горячее, и велела ему три дня лежать в постели.
Когда ушла Фаина Семеновна, папа закурил, но сейчас же погасил папиросу и сказал, что курить ему противно, а это первый признак того, что он по-настоящему болен, а так как он по-настоящему болен, то к нему нужно проявлять чуткость и поэтому я должна его развлекать. Для начала "развлечения" он предложил сыграть в "буриме". Мы взяли по листику бумаги и карандаши.
– "Нету", – сказал папа.
– "Поэту", – ответила я и продолжала: – "Созвучья". Папа ответил на это:
– "Получше".
Мы записали эти слова и стали сочинять на них стихи. У папы всегда очень ловко получается буриме. В этот раз он так написал:
Новых рифм в помине нету
Очень плохо быть поэтом.
Все истрачены созвучья
И похуже и получше.
А я так написала:
Смешнее человека нету,
Чем тот, кто хочет стать поэтом,
Чтоб целый день искать созвучья.
Быть химиком – гораздо лучше.
Мы посмеялись сначала над тем, что он сочинил, затем над тем, что я сочинила, и стали играть в «типографию» – кто больше придумает слов из букв, заключенных в одном слове. Из слова «председатель» папа составил восемьдесят шесть слов, а я – двадцать семь. В «типографию» он всегда выигрывает. – Ну, а что у вас в школе? – спросил вдруг папа.
– Ничего, – ответила я. – Опять получила тройку по сочинению.
– Почему?
Я рассказала, что Елизавета Карловна задала нам на дом написать сочинение на вольную тему – кому про что захочется. Я написала сочинение, под названием "Золото и железо".
– Покажи, – сказал папа.
Я дала ему свою тетрадку, и он начал внимательно читать. Вот что я там написала:
"Из золота делают разные драгоценные вещи, например кольца. У моей мамы есть золотое обручальное кольцо. И когда я была маленькой, оно мне очень нравилось, а теперь уже не нравится. Лучше бы кольца делали из железа, потому что когда хотят узнать, богатое какое-нибудь государство или нет, то спрашивают не про то, сколько оно имеет золота, а про то, сколько оно вырабатывает железа, потому что именно железо – самый главный металл.
А золото, которое называют благородным металлом, фактически металл кровавый. И правильно писали разные писатели, что золото принесло людям много неприятностей. Для того чтобы его получить, люди убивали друг друга, воевали друг с другом или продавали людей, как рабов. Я читала в какой-то книжке, что если бы все слезы, которые пролили из-за золота, собрать в одно место, то вышло бы целое море. Это объясняется тем, что за золото в капиталистическом мире можно все купить, то есть можно самому не работать, а жить за счет эксплуатации.
Мы с вами счастливые люди. Мы живем в новом, светлом, социалистическом мире. У нас хозяевами жизни, хозяевами страны являются не алчные хищники и стяжатели, а люди труда. В нашем новом мире все природные богатства, все достижения науки, техники, культуры служат народу, используются для того, чтобы жизнь людей становилась с каждым годом лучше, счастливее, интереснее, радостнее. Таков главный закон нашего светлого мира – мира социализма".
– Почему же тройка? – спросил папа.
– Елизавета Карловна сказала, что поставила бы мне пятерку, – ответила я, – так как тема моего сочинения правильная и оно идейно по своему содержанию, если бы я не списала конец из "Комсомольской правды". А мне никогда даже в голову не приходило, что Елизавета Карловна читает "Комсомольскую правду". И как можно запомнить, что где написано? Для этого все-таки надо иметь очень хорошую память.
– Оля Алексеева, – сказал папа, – это уже плагиат. Так ты, чего доброго, перепишешь "Белеет парус одинокий" и скажешь, что это ты сама написала.
На этом папа закончил нотацию, и мне показалось, что он совсем не огорчен моей тройкой. Мама мне это так легко бы не спустила. Папа попросил, чтобы я ему дала еще чаю с лимоном и коньяком и положила побольше сахара. Он всегда кладет в стакан по шесть, а то и по семь кусков сахара. Не понимаю, как может мужчина быть таким сластеной. А когда я ему дала чай, он отпил немного и спросил, хочу ли я послушать, какую новую статью он собирается написать.
По-моему, он немного притворяется, когда задает такой вопрос. Он отлично знает, что больше всего на свете я люблю слушать его рассказы о статьях, какие он только задумал. В такие минуты я им особенно горжусь. Это и в самом деле здорово: тысячи и даже миллионы читателей еще даже не догадываются, что будет такая статья, ее еще не напечатали машинистки, не набрали наборщики, еще не оттиснули на газетных листах огромные, постоянно спешащие ротационные машины, лесоруб, может быть, только срубил дерево, из которого сделают бумагу, а я уже знаю, что будет в этой статье. Это все равно что заглядывать в будущее. Хоть краешком глаза, а заглядывать.
– Эта статья будет называться "Существует ли любовь?", – сказал папа и искоса, чуть прищурясь, посмотрел на меня.
Я сделала безучастное лицо. Мне было страшно любопытно, потому что я сама часто задумывалась над этим вопросом, но я боялась, что вдруг папа раздумает и прекратит рассказывать, хотя бы потому, что статья, судя по названию, относилась к числу таких, о которых на афишах кинотеатров предупреждают: "Детям до шестнадцати..." Хотя, с другой стороны, газета это не кино, и ее может прочесть любой ребенок и даже первоклассник.
– Видишь ли, – сказал папа, устраиваясь в постели поудобнее, – в чувство дружбы государство не вмешивается. Это личное дело каждого – дружить ему с каким-то человеком или не дружить. А вот с чувством любви дело обстоит сложнее. Брак заключается, или, во всяком случае, должен заключаться, по любви. Семья представляет собой ячейку общества, как бы частицу государства. И вот Карл Маркс писал когда-то, что если бы брак не был основой семьи, то он так же не являлся бы предметом законодательства, как, например, дружба. Ты понимаешь это? – спросил папа.
– Понимаю, – ответила я не очень уверенно, потому что не знала, к чему он ведет.
– Но вот, – продолжал папа, – в нашу редакцию приходит много писем, в которых рассказывается, что с чувством любви у нас часто совершенно не считаются, как будто его не существует. В результате этого очень затруднены разводы в семьях, которые фактически распались, а люди, не получившие формального развода, не могут на законных основаниях создать новую семью. Я расскажу в этой статье о мальчике, который в четвертый раз убегает из дому, потому что его родители постоянно спорят и дерутся между собой. И о детях, у которых в метрике вместо фамилии отца прочерк, потому что родители не смогли оформить развода. И, наконец, отвечу тем, которые возражают против того, чтобы облегчить расторжение браков, потому что от этого страдают дети... Действительно, всякий семейный разлад отзывается на детях. Но нужно еще разобраться, от чего дети больше страдают. Какое из двух зол большее родители, которые не любят друг друга, часто ссорятся, скандалят и отравляют этим жизнь детей, или родители, которые, хоть и расторгнут брак, но воспитывают детей в дружной, новой семье. Ну и в конце сделаю вывод о том, что если любовь существует, так с ней уже приходится считаться... В общем, я вижу, что статью на такую тему тебе читать будет не интересно.
– Нет, – ответила я не сразу. – Мне это интересно. – А потом вдруг спросила: – Значит, мой родной отец и мама спорили между собой?
Папа страшно растерялся.
– С чего ты это взяла? – сказал он наконец. – Ничего подобного... Они никогда не ссорились и очень уважали друг друга... А как это тебе удалось так рано вернуться сегодня из школы? – постарался он перевести разговор на другую тему.
Мне было неприятно, что папа так смущен и растерян, и, конечно, в другое время я тоже охотно перевела бы разговор на школу, но сейчас я решила выяснить все до конца.
– Меня отпустили, – сказала я. – Но скажи – когда журналист или писатель что-нибудь пишет, он всегда пишет как бы о себе?
– Да, – ответил папа твердо. – Всегда. Как бы он ни старался быть объективным, но все равно все, о чем он пишет, преломляется в нем, все видится его глазами.
– Но если мой родной отец и мама не ссорились между собой, почему мама его оставила?
Я сама не ожидала, что спрошу это так резко. Папа лежал на кровати, опешивший, растерянный, несчастный, с высокой температурой.
– Откуда ты это знаешь? – спросил он, не глядя на меня.
– Он приезжал недавно. Я с ним виделась.
– Это очень сложно, – сказал папа и посмотрел мне прямо в глаза. Боюсь, ты меня не поймешь. Я очень люблю твою маму. Понимаешь... Можно быть счастливым человеком в самом черном государстве и несчастнейшим при самом справедливом строе. Многое зависит от того, кто рядом с тобой. А и я и твоя мама можем быть счастливыми, только если мы будем вместе.
Он так сказал это, что у меня сдавило горло. Кажется, я заразилась от Колиной мамы ее болезнью.
– И все-таки, – сказал папа, – ты маме не говори, что знаешь об этом. Ей будет неприятно.
– А я и не собиралась, – ответила я.
– И приготовь мне, пожалуйста, еще чаю.
Папа снова закурил, глубоко втягивая в себя табачный дым.
Я все-таки больше похожа на папу, чем на маму. Хотя он мне и не родной отец. Я имею в виду не лицом, а в моральном отношении. У меня тоже недостаточная сила воли.
Папа бросал курить уже, наверное, сто раз. Делал он это всегда торжественно и жизнерадостно.
– Больше я не курю! – объявлял он маме и мне. – Для чего мне отравлять собственные легкие ядом, каплей которого можно убить голубя, кролика и даже лошадь. Ученые подсчитали, что процент заболеваний раком у курящих намного больший, чем у людей, которые, как ты и Оля, никогда в жизни не курили. Это последняя сигарета.
И он закуривал эту "последнюю" сигарету, а всю остальную пачку выбрасывал в мусоропровод, или в урну, или просто в Днепр – в зависимости от того, где это происходило.
Затем папа каждый день объявлял: "Четвертый день не курю! Пятый день не курю!" Так доходило до сорока дней. Но после этого он неизменно снова начинал курить и очень сердился, если ему напоминали, что он обещал больше никогда этого не делать.
Я похожа в этом на него. Сколько раз я решала, что буду готовить как следует все уроки, что буду устные готовить так же старательно, как письменные, что не буду рассчитывать на то, что меня не вызовут. И все равно – я не уверена, что делала это хоть сорок дней подряд.
Но дело не в этом. Дело в том, что, как ни странно, с папой мне легче разговаривать, чем с мамой. А сегодня я еще раз убедилась: он мне как-то ближе и понятнее.
И еще одно: я не могу этого объяснить, я это только чувствую, но мне кажется, что папа хочет написать эту свою статью о любви, чтобы оправдаться перед самим собой. А маму он очень любит. И меня. И это очень здорово!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Коля был недоволен отметкой. Он и не скрывал этого. Садясь за парту, он так хлопнул крышкой, что учитель истории Михаил Иванович вскинул голову и так посмотрел на Колю, что я подумала, что он выставит его из класса, и дернула Колю за рукав, но учитель помолчал минутку и продолжал урок.
Все-таки в последнее время Коля стал придавать слишком большое значение отметкам – четверка по истории его уже не устраивала. Конечно, если разобраться по справедливости, так отвечал Коля на пятерку. Михаил Иванович поставил ему четверку, по-моему, только потому, что некоторое время болел, не ходил в школу и привык еще к старой Колиной репутации двоечника.
Теперь я понимаю, какая это прочная штука – репутация, как медленно она складывается и как трудно меняется. На том же уроке истории вызвали Лену. Она явно не выучила, путалась, сбивалась. И все равно Михаил Иванович поставил ей четверку. Вот что значит репутация отличницы.
У нас было родительское собрание. Мама вернулась с него очень мной довольная: Елизавета Карловна хвалила меня, говорила, что у меня будто бы большие педагогические способности, что во мне произошел какой-то перелом, что я стала значительно серьезнее, чем была прежде, и очень хорошо сумела помочь Коле Галеге. Потом Колина мама благодарила мою маму и говорила ей, что когда я прихожу, так у них дома от этого праздник.
Мама тут же добавила, что если у меня не будет головокружения от успехов и если я и дальше буду так же серьезно относиться к учебе, то я еще выйду в отличницы и докажу, что я не хуже Лены Костиной, которую по-прежнему ставили всем в пример.
А по-моему, это совершенно не нужно доказывать. Все и так знают, что я не глупее Лены Костиной и ум тут совершенно ни при чем, а просто Лена Костина старательнее меня и многих других и, очевидно, способнее к наукам. Она, правда, меньше других способна к химии и этим напоминает Колю, который теперь, как и Лена, вошел в нашу компанию и которому, как и Лене, скучновато, когда мы обсуждаем химические вопросы.
На днях Коля сказал мне:
– Хорошо учиться – очень просто. Не нужно для этого никаких особенных способностей. И совершенно ни к чему зубрить. Достаточно ежедневно готовить уроки. И все. Жалко мне теперь, что я потерял год.
Черт его знает, зачем, но я сказала:
– Значит, тебе больше не нужна моя помощь?
Нет, мама была все-таки права насчет головокружения от успехов. Я быстро привыкла к тому, что Колины пятерки все, и особенно он, связывали с моим участием.
– Нет, не нужна, – отрезал Коля. – И я тебе скажу – мне надоело, что ты всюду хвастаешь. И что на меня смотрят, как на ученую собаку, а на тебя, как на дрессировщика. Хватит. И сидеть с тобой я тоже больше не хочу.
– Ну и не сиди, – сказала я. – Я тебя не звала. – И добавила: Самшитик.
Коля странно посмотрел на меня и очень покраснел. Если бы, конечно, это сказала не я, а кто-нибудь из мальчишек, сейчас бы тут была хорошая драка. Я даже думала, что он и меня ударит, и мне хотелось этого. Если бы он меня ударил – я была бы права. Но он отвернулся от меня и пошел, но вдруг возвратился, посмотрел на меня с презрением и сказал:
– Эх ты... А я тебя человеком считал... А ты занималась со мной, чтобы тебя похвалили... что ты помогаешь отстающему...
И ушел. А я немного поплакала и тоже пошла домой. Я открыла дверь своим ключом и вошла в переднюю. Когда я разделась, я заметила, что мамино пальто висит на вешалке. Значит, что-то случилось. Я вошла в комнату и увидела, что мама переодевается. Тут мама – как была в одной комбинации – схватила меня за руки и закружила по комнате. Я кружилась очень неохотно. Мама отпустила меня и сказала:
– Ну, Лялька, поздравь меня и себя тоже – на зимние каникулы мы с тобой и с папой поедем в Москву. Наш проект получил на всесоюзном конкурсе первую премию.
Мамин отдел проектировал для целины типовые зернохранилища, мама последнее время очень много работала и очень волновалась из-за своей работы.
Нам ли стоять на месте?
В своих дерзаниях всегда мы правы.
Труд наш – есть дело чести,
Есть дело доблести и подвиг славы,
вдруг запела мама свой любимый «Марш энтузиастов». Когда у мамы веселое настроение, она сразу вся как-то хорошеет и становится удивительно, ну просто редкостно красивой.
Многие ребята из нашего класса уже побывали в Москве. И мне тоже очень хотелось побывать в Мавзолее Ленина и в Кремле и посмотреть на кремлевские звезды. Я так много раз видела Москву в кино, что мне кажется, я буду узнавать улицы. Здорово будет, если я тоже побываю в столице нашей Родины.
– Хочешь посмотреть, что я тебе купила? – спросила мама. И она все еще неодетая и необутая, в одних чулках подбежала к своей сумке и вынула оттуда серую небольшую коробочку. – Держи. Это тебе. Подарок...
Я открыла коробочку. Там лежали часики, такие маленькие, что у них не было даже секундной стрелки.
– Сегодня купим ремешок, и будешь их носить. Только не в школу. Я свои первые часы получила в шестнадцать лет. И не такие, – сказала мама. Намного хуже. А сейчас переоденься быстренько. Сейчас придет папа, и отправимся обедать в ресторан.
– А уроки? – спросила я.
– Сделаешь позже, – сказала мама. – Может, хочешь пригласить с собой своего Колю?
– Нет, – ответила я, – он такой же мой, как твой. И я не хочу никого приглашать.
– Поссорились? – спросила мама.
– Нет, – сказала я. – Я ни с кем не ссорилась.
Я ответила так резко, что мама посмотрела на меня и сказала сквозь зубы – она причесывалась и в губах держала заколки:
– Очень ты все-таки тяжелый человек. Любую радость можешь испортить. Другая девочка не так бы обрадовалась таким часам. И уж, во всяком случае, поблагодарила бы за них.
– Спасибо, – сказала я. – Я просто...
Я не хотела огорчить маму. Я в самом деле была рада ее подарку и благодарна ей. Мне всегда хотелось иметь такие маленькие часики. Просто сегодня... А кроме того – куда же их еще надевать, как не в школу? Ведь именно в школе хочется, чтобы у тебя на руке были часы, чтоб посмотреть, много ли еще осталось до конца урока, успеет ли тебя учитель вызвать. А когда я сижу дома, они мне ни к чему – у нас будильник, и еще такие круглые часы на шкафу, и настенные на кухне. И на улице теперь часы на каждом углу, возле почты и во многих витринах. Я думаю, что у людей, которые живут в большом городе, наручные часы являются скорее украшением, чем измерителем времени. Потому их стараются делать такими красивыми, и даже есть уже кольца с часами.
– Ох, Лялька! – сказала мама, надевая свой синий костюм джерси. – Все люди строят воздушные замки, но при малейшем ветерке они разлетаются. И только мы, наша проектная группа, решила создать такой воздушный замок, чтобы он стоял, как каменный. Наш склад будет построен из воздуха... Представляешь себе – огромные капроновые полотнища, под которыми будет поддерживаться давление немного выше атмосферного. Такой склад будет в двенадцать раз дешевле самого дешевого из существующих теперь, а кроме того, его легко перевезти на другое место и поставить можно буквально за день... Так что у тебя в школе?
– Ничего. Все благополучно.
– Брось, брось. Я тебя насквозь вижу. Покажи дневник. Я показала.
– По физике пятерка. И по географии? И даже по геометрии? Молодец, Лялька!.. Так чем же ты недовольна?
– Я всем довольна.
– Ну, иди переоденься. С тобой не договоришься... Папа сейчас придет.
Примчался папа, веселый, красивый, нарядный – он купил себе такое коротенькое пальто из какой-то синтетики, – и закричал на нас:
– Милые дамы, подгоните ваших портных, парикмахеров и сапожников, потому что внизу ждет такси, и счетчик в этом такси крутится с нездешней силой.
Папа нас растормошил, мама докрашивала губы уже на лестнице, а папа тем временем говорил:
– Есть у американцев такая паршивая пословица: "Время – деньги". Обычно этого как-то не чувствуешь. Но до тех пор. пока ты не просишь таксиста подождать то небольшое время, какое требуется жене, чтобы накрасить губы и примерить пяток платьев.
– У меня всего пять платьев, – огрызнулась мама.
– Ой ли? – ответил папа.
– Но как ты догадался? – счастливо рассмеялась мама. – Именно пять новых платьев я себе собираюсь сейчас сшить. Да самых модных! А тебе – новый костюм. Ты видел, какие я часы Оле купила?
– Нет. Когда же я мог?
– Нужен ремешок. Надо было взять часы с собой. Купили бы ремешок по дороге.
– Я сбегаю, – предложил папа.
– Ладно, потом, – ответила мама.
Мы сели в такси. Как всегда, мама и папа сзади, а я впереди, рядом с шофером.
– В ресторан "Динамо", – сказал папа водителю, пожилому человеку, который очень недовольно покосился на меня, когда я завертела ручку, открывая окно со своей стороны.
Машина тронулась, а я все раздумывала о том, как же будет с Колей. Конечно, если бы я рассказала маме о нашем разговоре, то она ответила б, что я сама виновата, потому что я его обидела. Но ничем особенным я его не обидела. Ему часто говорили Самшитик, да и теперь говорят, и никогда он не обижался. Он просто стал теперь таким обидчивым. Успех меняет людей. И не всегда к лучшему.
И мне очень захотелось, чтобы Коля, после того как поссорился со мной, снова начал получать двойки. Вот тогда бы он узнал. И все бы увидели, что хорошо учиться он начал под моим влиянием.
– Коля тебе ничего не говорил? – неожиданно спросил папа.
– Нет, – ответила я недовольно, потому что мне показалось, что он будто подслушал мои мысли.
– Значит, он ничего не знает... А тебя ждет большой сюрприз.
– Какой?
– Сюрприз имеет такое название потому, что должен быть неожиданным. Но я тебе расскажу, – сказал папа, расплачиваясь с водителем. – Пойдемте?
Он взял под руку маму и меня, а мы с мамой почти одного роста, и повел нас вверх по длинной и широкой лестнице к ресторану "Динамо".
В ресторане, когда мы уже сели за столик и когда наш знакомый официант, совсем молодой человек, подстриженный ежиком, по имени Федор Павлович, спросил у мамы, как ее здоровье, хотя мама никогда и ничем не болеет, спросил у меня, не именинница ли я сегодня, сказал папе, что погода портится, и посоветовал нам взять на обед беф "Динамо" – я только видела это блюдо, а никогда его не ела – это такое мясо, запеченное в горшочках, а сверху горшочки накрыты белым тестом, – папа сказал, чтобы нам дали этот беф "Динамо" и еще бутылку мускатного шампанского, а потом уже рассказал мне, что он как депутат горсовета выступил на заседании комиссии, которая занимается жилищным вопросом, и сказал, что родители Коли живут в плохих квартирных условиях и что Колина мама, Елена Евдокимовна Лукашенко, герой Отечественной войны, и им уже выделили квартиру в новом доме, в нашем же районе, почти против нас, и что дом этот на днях будет принят государственной комиссией и заселен.
Папа никогда прежде не говорил, что он депутат городского Совета. Я об этом даже не догадывалась. А мама смотрела на папу смеющимися влюбленными глазами и говорила, что он молодец, что это он сделал замечательное дело, что она хочет выпить шампанского за то, что он такой хороший, и чтобы он всегда был таким, а папа смущенно отмахивался и говорил, что она его напрасно хвалит, что он зазнается и перестанет узнавать знакомых, а также слушаться жену и других начальников, а я смотрела на них, и мне было завидно, что им так хорошо и весело.
