Текст книги "Воры в доме"

Автор книги: Владимир Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Глава восьмая,
в которой пристально рассматриваются судьбы истории

Зашей себе глаза: пусть сердце будет глазом.

Руми

Он промолчал. Просто промолчал. Но почему? Ведь прежде ему и в голову не приходило, что с этим можно примириться.

Шарипов вспомнил, как 1 мая 1953 года они стояли перед управлением. Майор Кобызев, пожилой, неряшливый человек с апатичным выражением лица и глубокими складками на втором подбородке, ворчливо заметил:

– Для чего это они тащат портреты отца и учителя? – Мимо проходила колонна демонстрантов. – Со Сталиным покончено, и портреты эти годятся только на то, чтобы пугать детей.

Шарипов обернулся и изо всей силы наотмашь ладонью ударил Кобызева по щеке. Кобызев бросился на него. Их растащили.

Через день он получил строгое взыскание. Но не его, а Кобызева перевели в другой город.

А вот теперь он промолчал. Хотя всем в жизни и самой жизнью был обязан Сталину.

И он и его начальник Ведин рвались в действующую армию, подавали рапорт за рапортом. В конце концов их просьбу удовлетворили. Но Ведин стал чекистом, его направили в СМЕРШ, а Шарипова направили в специальное, краткосрочное по военному времени училище. Ему повезло – попасть в такое училище было совсем не просто: туда отбирали особенно проверенных людей. В нем готовили командиров гвардейских минометов – «катюш».

По обе стороны фронта о «катюшах» ходили легенды. Они появлялись на мгновение, обычно ночью, обстреливали расположение противника залпами термитных, все испепеляющих снарядов и снова исчезали.

Шарипов недолго пробыл командиром батареи – ему присвоили звание старшего лейтенанта и назначили командиром дивизиона гвардейских минометов.

Село Тополевка дважды переходило из рук в руки. Немцы ввели в действие танки, и пехотный полк, основательно порастерявший свои силы при штурме Тополевки, отступил без приказа. Едва ли от полка остался батальон.

Шарипов получил приказ обстрелять Тополевку. Разведчики (дивизион имел свою разведку) сообщили, что после пяти залпов немцы бежали из села. И тогда Шарипов вопреки инструкции, по которой после обстрела дивизион был обязан возвратиться в тыл, в укрытие, бросил свой дивизион вперед. Он занял Тополевку. Под утро немцы перешли в контратаку. Из разведчиков, из заряжающих, из писарей Шарипов составил группу, вооруженную автоматами, карабинами, ручными пулеметами и гранатами, и принял бой. Он удерживал село свыше четырех часов, пока ему на помощь не подоспела пехотная часть.

Когда дивизион возвратился в тыл, Шарипов был арестован и предан суду военного трибунала.

Разбирательство было недолгим. Все было ясно. Его приговорили к расстрелу. За преступное нарушение приказа, в результате чего в руки противника могли попасть реактивные установки, снаряды или люди, обслуживающие гвардейские минометы.

Случилось так, что обо всем этом узнал приехавший в штаб армии корреспондент газеты «Красная звезда», писатель Евгений Петров. Приговор трибунала в отношении Шарипова показался ему несправедливым. Он связался со своей газетой, но редакция предупредила его, что такое выступление она опубликовать не сможет. И тогда Петров послал телеграмму Верховному главнокомандующему – Сталину.

По указанию Сталина Шарипову было присвоено звание Героя Советского Союза. В инструкцию о действиях гвардейских минометов были внесены изменения. Генерал Черняховский, который вызвал к себе Шарипова, взволнованно и увлеченно говорил ему, что сам присутствовал, когда на заседании Военного Совета Сталин вспомнил о Шарипове. Сталин сказал, что необходимо не осуждать, а всячески поддерживать таких людей, как Шарипов, поддерживать людей, которые ищут новых тактических приемов, проявляют инициативу.

– Чтобы победить, – сказал Сталин, – мы должны максимально использовать все наши средства. Уставами и инструкциями не предусмотреть всего, что может случиться в бою. Они должны изменяться по мере накопления военного опыта. Вы понимаете, сколько солдатских жизней спас этот Шарипов своей неожиданной атакой? А мы осудили этого человека. На смерть. Этим самым мы связали инициативу и у других. Нельзя рабски подчиняться авторитету устава, его букве, а не духу.

– За Родину, за Сталина! – сорвавшимся хриплым голосом кричал Шарипов, командуя огнем своих гвардейских минометов.

«Сталин» – было первое слово, которое он произнес, когда пришел в сознание после ранения.

– За Сталина! – поднял он первый тост в День Победы.

И вот со дня смерти Сталина – как он плакал в тот день, как не мог примириться с тем, что не имеет возможности поехать в Москву на похороны, – с этого дня прошло восемь лет. И он молчит, когда о Сталине говорят с кривой презрительной ухмылочкой и сравнивают его с каким-то Бабеком.

В чем же дело?

«Дело в том, – думал Шарипов, – что прошло восемь лет. Восемь лет, за которые мы много узнали, многое поняли и многому научились».

Он вспомнил, как рассказывал Николай Иванович о своей первой встрече со следователем – молодым, исключительно интеллигентного вида человеком в пенсне.

– Павлов, – сказал Николай Иванович, – я был с ним знаком – сошел бы с ума, повесился бы на первом же дереве, если бы узнал, каким образом защищают его учение.

– Разрешите это занести в протокол? – вежливо спросил следователь.

– Заносите.

– И вы его подпишите?

– Подпишу.

– Вы не знаете, чем шутите, – сказал следователь, подавая Николаю Ивановичу протокол, куда он быстро успел записать эти слова.

– А я и не шучу, товарищ следователь, – заметил Николай Иванович, ставя свою подпись.

– Шутите, – улыбнулся следователь. – Называя меня товарищем. Я вам не товарищ, а гражданин следователь. Но это не самая смешная шутка. Самая смешная в том, что вы сейчас сами подтвердили свое намерение подорвать основы социалистического государства.

– Вы мне действительно не товарищ, – сказал Николай Иванович. – Ни вы, ни ваши начальники – можете это тоже занести в протокол. И вы и они плохо думаете о нашем государстве, если считаете, что его основы так легко подорвать. Нет, у нас действительно самый прочный и самый перспективный строй, если его не могут поколебать даже такие люди, как вы. Я до сих пор был беспартийным. Но когда меня освободят, – а меня еще освободят, – я вступлю в партию. Потому что будущее за этим строем.

– И вы вступили? – спросил Шарипов.

– Да, вступил.

Глава девятая,
в которой заходящее солнце бросает свои прощальные лучи

Насчет личной осведомленности автора этих заметок читатель может быть покоен.

Записки герцога Сен-Симона

Грише очень хотелось отправиться в космос. Но это вовсе не значило, что ему не нравилась жизнь здесь, на Земле. Нет, наоборот, он находил ее замечательной.

Правда, имелись отдельные недостатки, или, как говорил старший лейтенант Федоров, руководивший у них строевой подготовкой, недоработки. В частности, в Африке. Грише не нравилось, что империалисты протянули туда свою руку и не дают расправиться плечам угнетаемых колонизаторами африканских народов.

Не нравилось Грише и то, что, как об этом правильно писала «Комсомольская правда», разлагающееся искусство Запада оказывает тлетворное влияние на отдельных несознательных советских людей. Гриша имел в виду неприличный, по его мнению, танец рок-н-ролл, которым, как это выяснилось на заседании комсомольского бюро, увлекался даже один из комсомольцев, солдат их подразделения, а также абстракционистские картины, фотографии с которых публиковали журналы «Огонек» и «Крокодил».

Но в остальном все было очень хорошо. А если говорить лично о нем, о Грише Кинько, то можно даже сказать – замечательно. За отличное несение службы и бдительность, в результате которой была выявлена незарегистрированная радиостанция, старший сержант Кинько получил благодарность командования и внеочередное увольнение в город.

Он вошел в кафе – малолюдное и какое-то сумрачное в этот ранний час, – было занято только два столика. За одним сидела толстая усатая старуха с ребенком, а за другим – лысый толстяк в таджикском халате, надетом поверх обыкновенного костюма, – и сел за свободный столик.

Несмотря на то, что в кафе было так мало людей, он знал, что если это произойдет, то именно здесь. И знал, как это произойдет.

Он попросил официантку дать ему мороженого. Две порции. В одно блюдце. Смеси – сливочного и шоколадного. А клубничного не класть. И два стакана сельтерской воды. С сиропом.

Это будет так. Она студентка первого курса с золотистыми волосами, заплетенными в две тяжелые косы – одна сзади, а другая нечаянно перебросилась вперед через плечо, – войдет в кафе и сядет за соседний столик. Он очень захочет с ней познакомиться, но не будет знать, как это сделать. И вместо того чтобы говорить всякие глупости, к которым, по их рассказам, прибегали его товарищи – вроде «извините, но я вас где-то видел», или: «простите, не вы уронили этот платочек», – он просто скажет:

– Вы не рассердитесь, если я сяду за ваш столик? У меня сегодня особенное настроение, я получил благодарность командования и увольнительную вне очереди, и мне бы хотелось начать этот счастливый день с разговора с вами.

– Что ж, садитесь, – скажет она, перебрасывая назад за плечо свою золотую косу.

Ему принесли мороженое, и, чуть отодвинувшись и наклонившись над столом, так, чтобы не капнуть на штаны, он принялся за него, зачерпывая ложечкой поочередно то сливочное, то шоколадное.

– Не правда ли, вы учитесь? – спросит он.

– Да, – ответит она.

– Скажите, пожалуйста, – в каком учебном заведении?

– В педагогическом институте, на литературном отделении.

– Это мечта моей жизни, – скажет он, – поступить в вуз. Только мне хочется поступить на радиофакультет, потому что это мое любимое дело. А литературу я тоже очень люблю и много читаю. Я недавно прочел книгу одного иностранного писателя Генриха Манна. Она называется «Доктор Фаустус». Мне ее дали в нашей библиотеке. Библиотекарь говорил, что книга очень сложная и я, может быть, не все пойму. Но я все понял. А вы читали эту книжку?

– Да, – ответит она, – читала. Но книжка эта в самом деле очень трудная, и я не поняла, какую же музыку все-таки писал ее главный герой.

– На этот вопрос очень трудно ответить. Но я думаю, что эта музыка была похожа на музыку великого немецкого композитора Людвига ван Бетховена.

– А вы вообще музыку любите? – спросит она.

– Я очень люблю музыку, – ответит он. – И симфонии таких великих композиторов, как Чайковский, Римский-Корсаков, Мусоргский, и народные песни. Я не люблю только всякие рок-н-роллы и буги-вуги, потому что в них, по-моему, нет никакой музыки, а только кошачьи завывания.

– Мы с вами одинаково смотрим на этот вопрос, – скажет она.

Затем они вместе выйдут из кафе, и окажется, что у нее сегодня свободный день и она согласна показать ему город и его исторические памятники. И они пойдут по городу, а затем в кино. И после кино он ее проводит к дому и задержит при прощании ее руку в своей. И спросит:

– Если я вам напишу письмо, вы мне ответите?

– Я обязательно вам отвечу, – скажет она.

– Семьдесят три, – скажет Гриша на прощание.

– Что это значит? – заинтересуется она.

– Это международный радиокод. А что это значит, я вам расскажу при следующей встрече.

И они расстанутся. В следующую увольнительную он снова обязательно с ней встретится. Затем она приедет в их клуб по его приглашению, как раз, когда он будет выступать на вечере самодеятельности. Читать стихи Маяковского о советском паспорте. Они еще больше подружатся, полюбят друг друга, и она даст слово ждать его, пока он не вернется из армии.

Но может быть, и вообще не стоит увольняться из армии? Он поступит в училище и станет офицером, а она поедет с ним. Он будет служить в радиолокационной части, расположенной далеко, у самой границы, а она будет учить детей в местной школе. Он будет помогать ей в хозяйстве. Он никогда не будет стесняться помочь ей помыть полы или посуду или приготовить обед. Офицерской чести он этим не уронит. Наоборот, офицерскую честь роняет тот, кто не помогает своей жене и ссорится с ней на людях. А когда заходящее солнце бросит на землю свои прощальные лучи, они будут вместе садиться за стол и учить английский язык.

Гриша доел мороженое. Она не приходила. Он расплатился и вышел на улицу.

Грише очень нравилось отдавать честь встречным военным. Он считал это замечательным обычаем. И, поднося руку к козырьку, он каждый раз невольно улыбался, и улыбались ему в ответ встреченные им прохожие, и хмурились лейтенанты – улыбка при приветствии не предусмотрена уставом.

Его остановил немолодой человек в синем суконном пиджаке, клетчатой рубашке и новенькой кепке с маленьким козырьком, которая очень не шла его усталому, озабоченному лицу.

– Скажите, товарищ старший сержант, – спросил человек, – чи не знаете вы, в каком месте расположена военная часть почтовый ящик 5763?

Это был номер части, в которой служил Гриша.

– Я не могу вам этого сказать, – поколебавшись, ответил старший сержант. – Тут близко военный комендант – зайдите в комендатуру, и вам там точно укажут.

Гришу не раз удивляло, почему перед отпуском в город солдат постоянно предупреждали, чтоб они никому не говорили, в какой части служат и где она находится, хотя любой мальчишка в городе знал, где их часть. Но приказ есть приказ, как говорил старший лейтенант Федоров.

– Сын у меня заболел, – сказал человек в суконном пиджаке. – Первый год служит, и что-то такое у него с ногами. Не писал, не писал, а потом на тебе – болен. И жинка в одну душу – поезжай да поезжай. Так я самолетом – за пять часов с Москвы. Как с нашего села в область автобусом.

– А вы откуда?

– С Украины. С Полтавщины.

– Пойдемте, я покажу вам, где комендант, – предложил Гриша, переходя на украинский язык.

– А вы откуда?

– С Винничины. Из села Чернятка – может, слышали?

– Земляк, значит… Нет, не слышал. Украина большая.

– Это верно, – подтвердил Гриша. – А какая фамилия вашего сына?

– Такая же, как моя. Коваленко. Григорий Коваленко.

Нет, Гриша не встречал такого солдата. Их часть тоже была большой.

Они медленно шагали по улице; Гриша не забывал подносить руку к козырьку при встрече со всяким военным старше его в звании и с удовольствием разговаривал на своем родном, плавном и мягком, певучем украинском языке.

– Это вы напрасно так беспокоитесь, – говорил он. – Не стоило и приезжать. У нас тут замечательная военная медицина, и с сыном вашим будет все вполне благополучно.

– Мать волнуется, – отвечал Коваленко. – Жена моя, значит. Один он у нас. Один сын как один глаз.

Он не говорил о том, как встревожен он сам, как любит сына, как ждет с ним встречи и страшится ее, но Гриша все это понял по тому, как дрожал голос Коваленко, когда говорил он о сыне, как хмурились брови и дергались губы. И хоть сын Коваленко был солдатом-первогодком и заболел чем-то таким, а Грише Кинько было присвоено звание старшего сержанта и он получил благодарность командования, а он, Гриша, поменялся бы с этим сыном и званием и благодарностью, лишь бы иметь такого отца.

Гриша не помнил своего отца. Погиб на фронте. И мать умерла, когда он ходил в седьмой класс. А человеку нужен отец, думал Гриша. Нужен отец, чтоб он вот так волновался и скрывал это, если с тобой что-либо случилось, и мать, чтобы послать отца к сыну за тысячу километров.

Вспомнились Грише его Украина и степи Украины. Ровная, широкая, благодатная земля – такая любимая, что горло сжимает, когда вспомнишь, как по дозревающим хлебам прокатит волны ветер, как обдаст лицо горячим воздухом, насыщенным медвяным, чуть горьковатым запахом цветущей желтой сурепы, розовой повители и перистой полыни… Вдоль Буга – цепочкой курганы – могилы казачьи, а вот и скрытая в густых вишневых садах Чернятка с белыми – самыми белыми в мире! – стенами хат. Из далеких и близких сел приезжают сюда за белой глиной, которую копают здесь в глубоких колодцах, – в Китае называют эту сверкающую снежной белизной глину каолином, а на Винничине – «черняткой», по имени села. Четыре раза на год мать белила хату.

Он вспомнил свою мать – колхозную доярку, у которой постоянно болели пальцы, тихую, молчаливую, по хате она всегда ходила на цыпочках и только иной раз подойдет к Грише, когда сидит он за уроками, проведет жесткой, натруженной рукой по волосам и щеке и скажет: «Учысь, учысь, сынку… А я йисты зготую. И повечеряемо вдвох…» Она всегда говорила: позавтракаем вдвоем, пообедаем вдвоем, поужинаем вдвоем. Видно, когда ждала отца с войны, мечтала, что втроем с мужем и сыном будет это делать. И никогда не забывала, что остались они вдвоем.

– Я вас подожду, – предложил Гриша Коваленко, – и покажу вам дорогу, когда вы узнаете адрес части.

– Спасибо за ласку, товарищ старший сержант, – с достоинством поблагодарил Коваленко.

Спустя некоторое время он вышел из комендатуры, повеселевший и потный.

– Все узнал, – сказал он, утирая лицо платком. – А вышел я, чтоб вы не беспокоились. Комендант позвонил по телефону на этот самый почтовый ящик, и сказали, что сыну уже лучше. Уже ходит, – сказал он так, как, вероятно, говорил, когда его Гриша делал свои первые шаги в отцовской хате. – И провожать меня не нужно – комендант сказал, что даст машину.

Старший сержант Гриша Кинько попрощался с земляком и, искренне радуясь, что неизвестному ему солдату Григорию Коваленко стало лучше, отправился в телевизионное ателье. Ему очень хотелось выслушать мнение опытного радиотехника Александра Александровича о возникшей у него радиотехнической идее.

– Не будете ли вы так добры, – сказал он миловидной девушке – приемщице заказов на ремонт телевизоров, – не скажете ли, где сейчас Александр Александрович?

– Он ушел, но предупредил, что вернется через час. А час уже почти прошел. Посидите, почитайте вот журнал. Он, наверное, скоро вернется.

Гриша сел в глубокое мягкое кресло перед круглым полированным столиком с журналами и газетами, выбрал «Огонек», открыл последнюю страничку и погрузился в необыкновенно интересную статью о том, как на огороде при посадке картофеля нашли клад царских золотых монет.

С Александром Александровичем Ибрагимовым Гриша познакомился совсем недавно. Гриша стоял в довольно большой очереди к кассе кинотеатра. Человека, который остановился за ним, Гриша сначала принял за иностранца – туриста или даже дипломата. На нем был пиджак, который, если посмотреть под одним углом, казался красноватым, а под другим – синеватым; в руке он держал плащ – на внутренней стороне воротника виднелась яркая марка: «Made in USA» – «Сделано в США»; обут он был в невиданные Гришей туфли – черные, остроносые, на шипах из какого-то белого синтетического материала; и разговаривал он со своей спутницей под стать ему – во всем заграничном, с выкрашенными по-заграничному волосами в неестественно светлый цвет – на английском языке; Гриша учил в школе этот язык и хотя не мог понять ни одного слова из того, что они говорили, но знал точно, что это английский язык.

И вдруг иностранец по-русски – правда, с акцентом, но совсем небольшим – спросил, не может ли Гриша взять два билета для него и для его спутницы: они должны ненадолго уйти, он оставит Грише деньги. Гриша охотно согласился – и не пожалел об этом. Александр Александрович Ибрагимов не был никаким иностранцем. А с акцентом он говорил потому, что был азербайджанцем по национальности. Не был он и директором телевизионного ателье, как решил Гриша, когда узнал, что он работает в этом учреждении. Он был просто мастером по ремонту телевизоров.

Познакомил он Гришу и со своей спутницей. Она преподавала английский язык на курсах иностранных языков, и Александр Александрович преувеличенно торжественно сказал Грише: «Это моя учительница».

Он был необыкновенно веселым, добрым и приятным человеком, этот Александр Александрович, а как узнал Гриша впоследствии – и необыкновенным специалистом в своем деле. Лучшим специалистом в телеателье по ремонту телевизоров. Только год тому назад он уволился из армии, где работал тоже по радиоспециальности – ремонтировал радиолокационные установки, и эта военная специальность, как понял Гриша, очень ему пригодилась на гражданке.

Когда Гриша перед началом сеанса в фойе кинотеатра рассказал Ибрагимову, что мечтает стать инженером-радистом, Ибрагимов пригласил Гришу в свободное время заходить в телеателье – познакомиться с новыми марками телевизоров, новыми приборами.

– Это очень вам пригодится, – сказал Ибрагимов. – Вы – военный связист, значит, некоторую подготовку уже имеете. Если вы за время службы в армии изучите еще и ремонт телевизоров, вы потом, когда демобилизуетесь, будете иметь хорошую гражданскую специальность. Дело это перспективное, телевизоров у людей все больше, портятся они, слава богу, все чаще, – он весело подмигнул своей спутнице, – и специалистов по ремонту требуется очень много… А учиться в институте можно и даже нужно – заочно.

В дверях ателье показался Александр Александрович. Гриша поднялся ему навстречу.

– А-а, старший сержант Григорий Осипович, – обрадовался Ибрагимов. Он был первым и пока единственным человеком, который звал Гришу по имени и отчеству. – Что это с вами случилось? Как это вы попали в город в будний день?

– Я получил благодарность командования и увольнительную вне очереди, – похвастался Гриша.

– За что же благодарность?

– Вы не сердитесь, – покраснел Гриша, – но я не могу ответить на ваш вопрос. Это военная тайна.

– Это нехорошо, – строго сказал Ибрагимов. – Нехорошо вы ответили. Я служил в армии побольше, чем вы, и дам вам совет – никогда не отвечайте «военная тайна». Это всегда обращает на себя внимание, вызывает любопытство. Лучше проявить военную хитрость и сказать: «За отличную стрельбу», или: «За ремонт материальной части». Понятно?

– Понятно, – ответил Гриша, досадуя на себя, что так невежливо, непродуманно ответил Александру Александровичу.

– Значит, будем считать инцидент исчерпанным. А теперь сдадим этой красивой девушке выполненные наряды и пойдем завтракать. Шашлык-бастурму любите?

– Я уже завтракал, – нерешительно отказался Гриша.

– Так разве из этого вытекает, что нельзя позавтракать второй раз, когда вас приглашает хороший знакомый? Как говорит пословица: «Палка на палку плохо, а завтрак на завтрак – одно удовольствие».

– Я пришел по делу, – сказал Гриша. – Я хотел с вами посоветоваться…

– За завтраком и посоветуемся.

В шашлычной Александра Александровича встретили как старого знакомого.

– Сейчас, сейчас, – засуетился официант. – Шашлык, конечно?

– Бастурму. И понятно, водки – триста для начала… И может, пива? – спросил он у Гриши.

– Я не пью ни водки, ни пива, – виновато ответил Гриша.

– Никогда?

– Никогда.

– А вино?

– И вина тоже не пью.

– Вот так штука, – удивился Александр Александрович. – Тогда принесите для Григория Осиповича минеральной воды. Нужно же хоть так отметить благодарность командования. А пока нам будут жарить шашлык, можно и посоветоваться. Так в чем дело?

– Я даже не знаю, как сказать… Понимаете…

– Все понимаю, – улыбнулся Александр Александрович. – Деньги нужны. В долг…

– Да нет, что вы…

– Не стесняйтесь, старший сержант, – перебил его Ибрагимов. – Я вас с удовольствием выручу. Хоть сию минуту. Много вам нужно?..

Он полез в карман.

– Да нет, Александр Александрович… Спасибо большое. Но деньги мне не нужны, – сказал тронутый его добротой Гриша. – Тут дело в одной идее… Так сказать, военно-технической…

– Что ж, можно рассмотреть и идею… А деньги в самом деле не нужны?

– Спасибо, совсем не нужны. К чему военному деньги?

– Особенно не пьющему и не курящему, – поддержал его Ибрагимов. – Так какая же это у вас идея?

– Я вот думал, – сказал Гриша, – можно создать такие ракеты… Понимаете, такие ракеты, чтобы они были самоуправляемые. Чтобы они сами летели туда, где работает радиолокационная станция. По ее лучу. Ведь радиолокаторы защищают самые важные объекты, кроме того, и сами ракеты управляются локаторами. И если создать такие ракеты, они сами точно попадут на ракетные базы и так далее… Это, конечно, только замысел. Чтобы его выполнить, нужны специалисты…

– Молодец! – удивленно покачал головой Ибрагимов. – Просто молодец. Замечательный замысел. И по-моему, его вполне можно выполнить. Я вам советую, дорогой товарищ старший сержант Григорий Осипович, сообщить об этом в военный радиоинститут… А сейчас давайте займемся шашлыком и выпьем за ваш замысел. Налить немножко?

– Нет, – ответил Гриша. – Я нарзан выпью. Вы только не обижайтесь.

– За что же тут можно обижаться?

Такого вкусного шашлыка Гриша не ел никогда в жизни.