Текст книги "Воры в доме"
Автор книги: Владимир Киселев
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
Глава тридцать шестая,
которая называется «А в это время…»
Не входи, не нужно…
Заслони окошко
Сонной этой ветвью.
Сном, упавшим в ветви…
… Скорбь горы под снегом,
Кровь зари на небе…
Г. Лорка
Окно заслоняли два перепутавшихся кронами высоких тополя, и было слышно, как лопочет их листва. Время от времени по потолку скользил луч света – по улице проезжала автомашина.
– … Немного есть на свете людей, – продолжала Зина, – к которым я бы пошла поломойкой. Но вот к Шолохову пошла бы. За Аксинью, и за Григория, и за всех остальных…
Ведин лежал на спине на самом краю широкой кровати, согнув ноги в коленях, и смотрел в потолок, а рядом, у стены, повернувшись к нему лицом и поддерживая голову рукой, – Зина.
– Может, все-таки съешь чего-нибудь? – неожиданно перебила себя Зина.
– Да нет, чего же это я вдруг буду кушать среди ночи… – Он так устал, что не обедал и не ужинал. – А что у тебя есть?
– Ну что ж, можно котлету с хлебом или жаркое согрею… Или просто кусок мяса из борща, как ты любишь, с солью и луком.
– Может, и в самом деле перекусить?.. Только смешно это ночью.
– Некому смеяться. Пропусти, сейчас принесу.
– Я на кухню пойду.
– Не нужно. Я сама принесу.
Она сошла на пол и зашлепала босыми ногами. Спустя несколько минут Ведин прищурил глаза – Зина зажгла свет и подала ему глубокую тарелку, в которой лежал кусок вареной говядины с приставшими к нему ломтиками свеклы, разрезанная на четыре части луковица, солонка и два ломтя хлеба. Он присел на кровати и с аппетитом принялся за мясо.
– И вся их жизнь, и любовь, и все такое прошли в войне, в смертях и увечьях… И играла в их жизни война самое главное значение, – сказала Зина, переложив с сиденья стула на спинку гимнастерку Ведина и сев, как садятся на пол, обхватив руками колени и опираясь на них подбородком. – Только не знаю, как другие, а я мечтаю про них, как бы они жили, когда б протекала их жизнь в другое время, мирное и спокойное… Все было бы по-другому. Все бы у них было как следует… А ты вот не думал, – неожиданно спросила она, – что бы делал ты, если бы не стало больше этих самых воров в доме? Ну вот, если бы в самом деле наступил мир на земле?
– Не знаю, – ответил Ведин, прожевывая мясо, лук и хлеб. – Наверное, пошел бы в водопроводчики. Хорошее дело… Кстати, у нас кран на кухне заменили?
– Нет еще. Я его веревочкой обвязала, чтоб не текло.
– А запить чем? – спросил Ведин.
– Согреть чаю?
– Нет… Компота не осталось?
– Сейчас принесу.
Она принесла ему кружку холодного компота. Он выпил его залпом, поставил кружку на тумбочку и с удовлетворением заметил:
– Спасибо. Ох, и засну же я теперь.
– Так и отметили, что ты сегодня уже не майор, а подполковник, компотом.
– Не до этого теперь. Вот немного дела наладятся, обязательно отметим. Банкет устроим. В ресторане.
– А когда Шарипову присвоят подполковника? – ревниво спросила Зина.
– Не знаю. Скоро, наверное, присвоят… Ну, давай спать.
Он погасил свет, лег в постель к стенке и сразу же заснул.
Его разбудила Зина, но он уже сам проснулся перед этим. Звонил телефон. Он заторопился в соседнюю комнату, на ходу взглянув на светящийся циферблат часов, которые он ночью не снимал с руки. Было еще не поздно – около часа ночи. А ему казалось, что спал он долго и хорошо отдохнул.
– Я слушаю, – сказал он. – Хорошо. Я уже внизу.
Одевшись с той непостижимой скоростью, какая доступна лишь людям, прошедшим полковую школу в довоенной армии, он сказал:
– Когда вернусь, не знаю. Позвоню, если будет откуда.
Вынул из кобуры пистолет, проверил, есть ли в патроннике патрон, сунул пистолет в карман и поспешил вниз по лестнице к автомашине, которая, не заглушив мотора, уже ждала его у дома.
«Может быть, это и есть тот счастливый случай, – подумал он, – в который я всегда не верил и который так нужен? Как любит напевать Шарипов: «Потом его передали властям НКВД, с тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде»? Ладно, сейчас разберемся…»
Рядом с шофером сидел дежурный – лейтенант Аксенов, а дверцу ему открыл устроившийся в глубине машины судебно-медицинский эксперт, юркий и нетерпеливый врач по фамилии Суматров. Аксенов не успел даже кратко рассказать о случившемся, как они уже подъехали к гостинице. Ведин увидел два милицейских автобуса и милицейскую «Волгу» с красным пояском на кузове.
– Опаздываете, товарищ майор, – весело и озабоченно сказал ему милицейский капитан Маркарьян. Ведин часто с ним сталкивался по своей работе и любил его за находчивость и веселый нрав. – Э, да вы уже подполковник? Поздравляю… – Маркарьян стоял у своей машины с красным пояском, готовясь сесть в нее. – Сейчас сюда прибудет все наше начальство. Пока со всех сторон не начали поступать указания, поедемте по следу. Я привез двух собак. Они впереди…
– Я сяду с вами, – сказал Ведин. – Хорошо?
– Пожалуйста.
– А моя машина пойдет следом.
Маркарьян открыл дверцу, пропустил Ведина и сел рядом.
– Что здесь произошло? – спросил Ведин.
– А вам еще и не доложили? Отстаете, товарищ подполковник.
Маркарьян торопливо, захлестывая Ведина потоком слов, стал рассказывать о происшедшем.
– Не похоже, чтобы уголовник, – сказал он. – Уголовники, бывает, режут милиционеров ножами. Но чтобы газом травили, такого случая я не знаю. Поэтому приказал позвонить в вашу контору, а пока пустил собак.
– Хорошо, – одобрил его Ведин и посмотрел сквозь заднее стекло: его машина шла следом.
Они повернули в переулок вслед за двумя собаководами, которые бежали так, словно собаки – большие и сильные овчарки – тащили их за собой. Затем свернули влево, к окраине, и подъехали к большой, обнесенной местами глиняным, а местами деревянным забором строительной площадке будущего комбината строительных изделий. Собаки со своими проводниками скрылись за забором.
– Побежим, – предложил Маркарьян.
Они перелезли через невысокий глиняный забор и побежали в темноте, без дороги, спотыкаясь о какие-то плиты и бревна, а вслед за ними, шаг в шаг бежали лейтенант Аксенов, медицинский эксперт Суматров и еще какие-то люди, выгрузившиеся из двух автомашин, которые прибыли следом за ними. Собаки остановились у небольшого сарайчика еще без крыши – его, очевидно, сооружали для того, чтобы там складывать цемент, так как он находился рядом с растворным узлом, но не закончили. Площадку неясно освещал укрепленный на стоявшем метрах в пятидесяти от них башенном кране электрический фонарь.
– Отведите собак назад, – негромко сказал Ведин.
И проводники отошли назад, к нему и Маркарьяну, а тем временем подошли еще шесть человек из управления милиции.
– Не стрелять, – сказал Ведин. – Только в крайнем случае в ноги. Вы и вы, – сказал он Маркарьяну и еще одному лейтенанту, – зайдите за сарайчик. С тыла. Не стрелять, – повторил он, – а в крайнем случае только в ноги. Вы, – сказал он собаководу и еще двум милиционерам, – вот сюда, влево, к растворному узлу. Вы направо, – сказал он остальным и задержал Аксенова и рослого старшину милиции. – А вы со мной.
– Я подойду к двери и предложу ему выйти, – волнуясь и неловко расстегивая висевшую сзади на поясе кобуру, предложил Аксенов.
– Не нужно. Ложитесь. И не спускайте глаз с двери.
Ведин сунул руку в карман и, слегка пригнувшись, направился к сарайчику. Он подошел к двери сбоку и громко, резко сказал:
– Выходите!
Выстрела он не услышал.
Выстрел услышал Аксенов, которому показалось, что у Ведина раскололась голова и разлетелась на части. И когда он приподнялся, чтобы броситься к Ведину, раздался еще один выстрел.
Пригнувшись так, как это только что сделал Ведин, Аксенов пошел к сарайчику.
Глава тридцать седьмая,
о монете, украшенной изображением безбородого царя вправо
Кто в этом доме, в этом селении, в этом кишлаке человек враждебный, отними у его ног силу, омрачи его разум, сокруши его ум.
Авеста, Ясна
Володя сидел на свернутом особым образом вчетверо ватном одеяле, сложив калачиком босые ноги, и таял от удовольствия. Мулло Махмуд отлично разговаривал на арабском языке, на классическом арабском языке, которым написан коран, четко и выразительно произнося гортанный «айн».
Он наслаждался беседой с мулло и горьковатым вкусным чаем, который мулло подливал ему в небольшую фаянсовую серую пиалу, каждый раз наполняя ее на треть, и удивительно вкусной, удивительно сладкой штукой, оказавшейся попросту халвой местного приготовления, и особенно нишалло – белым, пенистым, похожим на крем лакомством. Мулло Махмуд объяснил, что его готовят особым образом из сахара и сбитых белков с прибавлением мыльного корня.
К тому же мулло Махмуд оказался любителем и знатоком стихов Абу-л-Атахия – арабского поэта восьмого века. Поочередно, строку за строкой, как это делают люди, играющие в «байтбарак», они стали вспоминать эту касыду Абу-л-Атахия.
Жизнь и смерть очень близки,
А время, если бросить стрелу, то угодит в цель.
Время учит всех, кто в нем живет,
Но шло ли кому-нибудь на пользу это учение?
Свойствами времени являются мудрость и совершенство,
Оно лучший поэт и проповедник.
Я вижу тебя измеряющим долготу твоей жизни,
А ведь она приносит тебе мучения, старит тебя и истощает.
Я вижу тебя опытным,
Но разве научил тебя твой опыт, как нужно поступать в дальнейшем?
Разве сделал он для тебя доступным язык времени –
Ведь в битвах времени ты слышишь только стон и плач.
Ты настойчив в исканиях юности,
А смерть, хоть ты пренебрегаешь ею, близка.
Ты стал опытным, но не вижу в тебе признаков этого опыта.
Ты все еще ищешь жизни, а к истине ты не стремишься.
Но вот ты успокоился в доме ином (превращенном)…
– Не знаете ли вы, что значит в «доме превращенном»? – спросил Володя.
– По-видимому, – ответил мулло Махмуд, – смысл этого слова следует искать в дальнейших строках: «Но и это превращение – тлен и прах», то есть что жизнь тебя ничему не научила и не научит, пока ты не превратишься в прах. Ведь далее, как помнит домулло, говорится, что «все поднимается для смерти», иными словами, все живет, чтобы умереть.
– И все-таки, – возразил Володя, – Абу-л-Атахия воспевает не смерть, а жизнь, потому что он спрашивает: «Разве ошибками украсилась жизнь твоя? – О нет, куда уж там…» И огорчается: «Как беспечно растратил ты свою жизнь…» Мне думается, что смысл этой касыды именно в том, что впоследствии выразил Хайям строками: «Ведь в царстве бытия нет блага выше жизни, как проведешь ее, так и пройдет она».
– Все мы ищем в стихах, – доброжелательно и печально сказал мулло, – то, что подтверждало бы наши собственные мысли и намерения…
Володя одолевал уже второй чайник чаю. «Это похоже на собаку, которая ловит собственный хвост, – думал он. – Чем больше ешь этой халвы, тем больше выпиваешь чаю. А чем больше пьешь чаю, тем больше съедаешь халвы. Пора бы и остановиться. Мулло, наверное, еще не попадались люди, способные съесть такое количество сладкого».
Разговор тем временем перешел на вопросы, которые, как с удивлением отметил про себя Володя, в те дни служили темой даже передовых статей в газетах, – на вопросы связи науки с жизнью.
– Конечно, – сказал мулло, – теперь уже всем, даже детям, известно, что Земля кругла, как отрубленная голова. Но что изменилось в мире от того, что мы это узнали? Стало ли от этого лучше? Как и прежде, люди или верят, или не верят в бога, и тот, кто стал безнравственным, сделался таким не потому, что отказался от веры, и тот, кто вышел на путь добродетели, ступил на него не потому, что поверил в бога. И как прежде, люди рождаются, и умирают, и трудятся, и боятся войны и разорений, и воюют и разоряют друг друга; и как прежде, мир разделяется на женщин и мужчин, на добрых и злых, на богатых и бедных, на запад и восток. И то, что мы узнали, что он круглый, не помогло им соединиться. Запад так и остался западом, а восток – востоком. И они не соединятся.
«Авеста – это понятно, – подумал удивленный Володя. – Она могла остаться в таджикском языке хотя бы потому, что была у одного из его истоков. Но Киплинг?..»
– Это вы так говорите?.. О западе и востоке? Или это старая пословица? – спросил он.
– Нет, это я так говорю. А почему вы об этом спрашиваете?
– Редьярд Киплинг, – ответил Володя, снова испытывая неловкость за свой вопрос, – английский поэт, написал когда-то почти такие же слова: «Запад есть запад, а восток есть восток, и им не сойтись никогда».
– Что ж, и среди кафиров (неверных) было немало мудрых людей, – прищурился мулло Махмуд. – И как писал Хасан-ибн-Сабит: «Лучший стих тот, о котором говорят: это правда». – Он помолчал минутку и продолжал: – Но объединить людей знаниями никогда и никому не удавалось и не удастся. Их можно объединить только верой в Ису или Мухаммада, в коммунизм или народовластие. Вера всегда была выше знания, и знание всегда только вредило вере.
– Смотря что мой досточтимый собеседник называет верой, – вежливо, так, чтобы не обидеть хозяина, возразил Володя. – Вера может быть построена на знаниях, и тогда она становится тем, что называют у нас научным предвидением. Может она базироваться и на заблуждениях, и тогда – я не имею в виду убеждений моего уважаемого собеседника – может превратиться и в суеверие.
– Религии, как об этом, должно быть, хорошо знает домулло, суеверие еще более противно, чем неверие, – оказал мулло Махмуд. – И не думает ли домулло, что его попытки получить точные знания о человеке, жившем тысячу лет тому назад, столь же далеки от нужд всей массы людей, – он не нашел подходящего слова и сказал, – всех, кто населяет эту землю, или, как вы говорите, этот шар, как попытки получить точное знание о человеке, который будет жить через тысячу лет после нас.
Володя ответил, что ему было бы очень приятно согласиться с его многознающим собеседником, но он не может этого сделать, так как счастлив каждой крупице знания, ибо придерживается того мнения, что знание дороже самых больших алмазов.
– Ну что ж, – сказал мулло Махмуд, – тогда, быть может, моему мудрейшему гостю поможет в его розысках воды, испарившейся тысячу лет тому назад, монета, которую принесла мне старая и больная женщина в обмен на пучок травы, – в наше время, когда верующих так мало, он занимается врачеванием тел, а не душ.
Мулло вышел за дверь и, немного замешкавшись, вернулся с монетой в руках. Он протер ее пальцами и протянул Володе. У Володи похолодело в груди. Он взглянул на монету, вскочил на ноги, поближе к окну, чтоб получше ее рассмотреть.
На первый взгляд она напоминала саксо-бактрийское серебро. Лицевая сторона была украшена изображением безбородого царя вправо. На реверсе, вокруг фигуры всадника – надпись шрифтом, похожим на греческий, замкнутая слева тамгой, напоминающей латинское 5. Монета была небольших размеров, но массивная, полновесная, хорошо сохранившаяся. Головной убор царя в короне в виде орла напоминал головной убор Ардашира Первого.
– Это удивительно! – сказал Володя. – Я боюсь утверждать – я не специалист в этой области, – но так как в китайских хрониках упоминается о коронах среднеазиатских царей в виде птиц, то можно думать, что эта монета примерно третьего века по христианскому летосчислению, когда такие головные уборы были очень распространены в Средней Азии, потому что в парфянское и кушанское время головные уборы царей имели более простые формы…
Володя рассказал, что во всем мире имеются всего две подобные монеты: одна в Британском музее, и вторая – значительно худший, сильно потертый фрагмент – в нумизматической коллекции Эрмитажа.
– Вы не узнавали, как попала к этой женщине монета? – спросил Володя. – Где она ее нашла?
– Спрашивал, – равнодушно ответил мулло Махмуд. – Она получила ее в наследство от своей матери, а та, может быть, от бабушки или прабабушки.
– А где живет эта женщина?
– Не знаю… Где-то в Горном Бадахшане. Но я вижу, что этот предмет очень вас занимает… Так возьмите его от меня в подарок на память об увлекательной и поучительной беседе, которую мы с вами сегодня вели.
– Я не могу принять такого подарка, – искренне испугался Володя. – Вы просто не представляете себе, какая ценность попала вам в руки! За эту монету любой музей даст не менее тысячи рублей, а может быть, и больше.
Мулло Махмуд несказанно удивился.
– Мой ученый друг, вероятно, преувеличивает, – сказал он, поглаживая бороду. – Как может этот жалкий серебряный кружок стоить таких денег?
– Стоит, – сказал Володя. – Поверьте мне. Ведь это саксо-бактрийская монета… Примерно времен Ардашира Первого, то есть 224–241 года…
– И все-таки, – сказал мулло, – прошу вас принять эту монету в подарок, так как я не стал бы ее продавать. Ибо считаю несправедливой столь значительную цену за такой ничтожный предмет.
– Хорошо, – превозмогая нерешительность, сказал Володя: уж слишком большое потрясение среди нумизматов должна была вызвать находка. – Я передам монету Академии наук, а там уж решат, куда ее поместить. Я думаю, что скорее всего она попадет в Эрмитаж как ваш дар.
– Я подарил эту монету вам, а не Академии наук, а вы вольны поступать с ней как вам заблагорассудится.
– Спасибо. Большое вам спасибо, – сказал Володя.
– Нет, это вам спасибо за то, что вы открыли мне, несведущему, глаза, рассказав о значении этой монеты для того, что у кафиров называется наукой.
Когда они расстались, мулло Махмуд свернул достархан с лепешками и халвой, заварил свежий чай, затем принес из очага горящий уголек, переложил его на донышко перевернутой пиалы, вынул из жестяной коробочки из-под зубного порошка кусочек анаши или гашиша, называвшегося также бангом или чарсом, величиной с горошину, положил гашиш на уголек и, когда послышался приторный запах горящей конопли, стал вдыхать дым через трубочку, свернутую из новенького рубля и перевязанную ниткой. Дым медленно и мягко туманил сознание. Мулло лежал на ватном одеяле, то потягивая сквозь трубочку дым, то отпивая маленькими глотками горьковатый чай, и думал о толстом нелепом ученом, которому он только что, повинуясь неожиданному порыву, сделал подарок.
Он был искренне удивлен, когда услышал от Володи о стоимости показанной им монеты, но не стоимости, а тому, что человек, сумевший так точно определить время, когда она была выпущена, ее исключительность, не попытался хоть немного приуменьшить ее цену.
Да, этот молодой ориенталист не ошибся. Действительно, только один экземпляр такой монеты имелся в Британском музее, и он получил в подарок именно этот экземпляр, а в музее его заменили точной, искусно приготовленной копией. Ее и два листа редчайшего куфического корана вручили Френсису Причардсу, когда он под именем графа Глуховского был направлен в армию Андерса.
Глава тридцать восьмая,
в которой Шарипов остается бесстрастным
Не говори: от бога мой грех. Бог сначала создал человека, а затем предоставил его собственным побуждениям. Перед тобой огонь и вода: можешь протянуть руку куда хочешь. Перед человеком – жизнь и смерть, и что ему нравится, то ему будет дано.
«Премудрости Бен-Сиры»
Шарипов поворачивал в замке ключ. Туда и назад, туда и назад. Так это и было. Чтобы закрыть эту дверь, нужно было притянуть ее посильней и лишь после этого повернуть ключ в замке. Иначе запор не попадал в предназначенное для него отверстие, ключ проворачивался вхолостую, и дверь на замок не закрывалась.
… Ему и Ведину иногда случалось вместе ходить осенью и весной по полям или по немощеным, залитым жидкой вязкой глиной улицам кишлаков. У него сапоги бывали забрызганы грязью доверху, до колен, а у Ведина ни пятнышка. Как выходил он из машины или из поезда в начищенных сапогах, так и приходил на место. Он выбирал, куда поставить ногу. Он считался медлительным человеком, его многолетний начальник. Но это была медлительность человека, всегда знающего, куда и на что идет, и умеющего рассчитать каждый шаг.
… Да, это подтвердил и милиционер. Он скоро пришел в себя. Пистолет был заряжен патронами с безопасным для человека газом. Когда милиционер потянул к себе дверь, она открылась. Он попал не в тот номер, этот милиционер. Какой-то приезжий напился в ресторане и повел к себе в номер девицу довольно подозрительного вида и поведения. Когда портье воспротивился такому нарушению порядков, принятых в гостинице, приезжий довольно сильно стукнул портье кулаком по голове, а девицу, вздумавшую улизнуть, силой потащил к себе. Портье вызвал постового милиционера.
«Так стоит ли за это ложить жизнь?» – спросила когда-то Зина. Чью жизнь?.. И за что?.. У этого человека было много приспособлений для того, чтобы лишить себя жизни. Ампулы с ядом. Он должен был раскусить такую ампулу, если попадется. Игла, заправленная кураре. Он должен был уколоть себя, если увидит, что нет выхода. Пистолет, из которого он застрелился… Но перед тем как застрелиться, он убил Ведина.
Шарипов распорядился, чтобы, прежде чем начнут осмотр оставленных вещей, обыскали номер: не успел ли убийца спрятать что-либо в выходе вентиляционного канала, в постели, за батареей водяного отопления или просто под потертым ковриком, лежавшим перед кроватью.
«Очевидно, он стрелял по звуку. Их там обучают. Но почему он выстрелил только один раз в Ведина и сразу же вслед за тем в себя? Сдали нервы?.. Боже мой, – подумал Шарипов, – как я буду жить без Ведина?.. Говорят, что людей часто начинают ценить лишь после их смерти. Но мы все при жизни Ведина знали, какой это человек. Какой это человек! И вот ему разнесли голову так, что хирурги не смогли сложить частей, и он лежит в управлении с головой, закрытой белой тканью… Ждал ли он, что в него выстрелят? Не знаю. Очевидно, ждал. Иначе бы он не оставил на месте Аксенова, который просился вперед. И я бы не пустил Аксенова, а пошел сам, если был бы там старшим начальником, как был там Ведин. Такая у нас работа. Это наша работа».
Он внимательно перелистывал книжечку, которую нашел в столе. Это был краткий рецептурный справочник. Неизвестно, принадлежал ли он последнему жильцу этого номера. Он искал в нем какие-то отметки. Никаких отметок не было. Справочник производил впечатление совершенно нового. Возможно, им ни разу не пользовались.
Говорят, легкая смерть. Когда человек умирает во сне от сердечного заболевания. Или как погиб Ведин. Суматров подсчитал, что он не слышал выстрела, а Суматрову можно верить в таких расчетах. Значит, он даже не понял, что умер. И говорят, что это легкая смерть. В утешение. Чепуха. Человек не должен так умирать. Даже от инфаркта. Человек должен знать, что он умирает. Должен обдумать, что он успел сделать и чего не успел. Должен знать.
Под кроватью нашли губную помаду. Он осмотрел ее и положил на стол, где лежал рецептурный справочник и пистолет, из которого убили Ведина. Ведин не увидел этого пистолета. Когда-то он рассказывал Давляту о предложении немецкого инженера Герлиха сделать ствол конической сверловки, сужающийся в калибре от казны к дулу с 8,73 до 6,19 миллиметра. При этом скорость пули увеличивается почти вдвое – до 1700 метров в секунду. Пули, чтобы они могли двигаться по коническому стволу, снабжены двумя поясками. По мере движения по каналу ствола пояски сжимались и входили в кольцевые заточки на корпусе пули… На пулях к пистолету, лежавшему на столе, было по два пояска и кольцевые заточки. Они обладали огромной пробивной способностью, эти пули к пистолету со стволом системы инженера Герлиха.
… Сказать – не поверят. Но для него внезапная смерть Ведина была особенно неожиданной еще и потому, что он не успел с ним поговорить так, как хотелось бы. За столько лет! Что он о нем знал?.. Очень мало. Почти ничего. Он, человек, профессия которого состояла в том, чтобы знать о других людях как можно больше, так мало знал о своем многолетнем и, пожалуй, единственном друге. Что же он знает о других? О врагах, а не друзьях. Если он часто не мог понять, почему так или иначе поступает Ведин, как понять, почему так или иначе поступают люди, по всему чуждые ему и враждебные… А понять – это их работа. Это их самая нужная работа.
«Нужно будет найти чертежи Ведина, – подумал Шарипов, взглянув на стол, – и передать их специалистам. Пусть сделают пистолет, которого он не успел сделать. Чтобы был ему памятник. Пистолет системы Ведина. Или просто «Ведин». Надолго. Или хотя бы до тех пор, пока в нас стреляют из пистолетов».
На тумбочке лежала початая плитка шоколада «Спорт», а в чемодане – еще четыре плитки. Возможно, он любил сладкое, этот человек. Любил сладкое и заботился о своей прическе. В чемодане у него обнаружили единственный предмет нерусского происхождения – купленное в первой же попавшейся аптеке немецкое средство для ращения волос – «Биокрин»… Он стоял в стороне и, часто стряхивая пепел с сигареты в гостиничную плоскую алюминиевую пепельницу, наблюдал за тем, как следователь вынимает из чемодана рубашки, носки, носовые платки, осматривает каждый шов, а оперативный дежурный их отдела торопливо составляет опись.
«В газетах известят: «Трагически погиб при выполнении служебного задания». А может быть, даже без слова «трагически», как еще посмотрит на это слово военный цензор. На похоронах все скажут правильные, продуманные речи. И я, наверное, скажу все, что нужно. А потом, на разборе операции, Степан Кириллович предложит почтить вставанием память подполковника Ведина, а затем скажет, что Ведин допустил такие-то и такие-то ошибки, что он не должен был сам подходить к двери сарая и кричать: «Выходи!» Нет, он не крикнул: «Выходи!», Аксенов засвидетельствовал, что Ведин крикнул: «Выходите!», хоть точно знал, что там один, а не двое. Он был очень вежливым человеком, Ведин… Что не должен был сам подходить к сараю, а следовало послать присутствующего здесь на разборе лейтенанта Аксенова. Потому, что место руководителя операции является таким же элементом операции, как место командира в бою. И еще что-нибудь в этом роде. Что не нужно было подходить к двери сарайчика, а предложить ему выйти оттуда из милицейской машины. Для этого достаточно было включить мегафон… Но сам бы он поступил так, как Ведин. И я бы действовал так же. И даже Аксенов. Но причины, почему каждый из нас поступил бы так, у всех были бы разные. Что-то такое было у Ведина. Какой-то надлом. Как у многих людей. Но какой, я не знаю и не узнаю никогда. И даже такой историк, как этот толстый и большой Неслюдов, если бы захотел узнать об этом в будущем, не узнал бы ничего, как не узнает он, что думал Бабек перед его страшной смертью, о которой он рассказывал. И когда мы говорим, что он думал так-то, то мы ставим себя на его место и думаем, как мы, а не как он…»
Дежурный подал ему документы, найденные в кармане пиджака.
«С какой же «легендой» он приехал?» – думал Шарипов, внимательно рассматривая паспорт. Это был довольно потрепанный паспорт, бессрочный, выданный в Москве на основании метрической выписки и орденской книжки. И то, что не забыли указать номер орденской книжки, а орденоносцы любого возраста имеют право на бессрочный паспорт, делало его еще более похожим на подлинный документ. Во всяком случае, только эксперты смогут, может быть, отличить этот паспорт от настоящего.
Не один день сочиняли для этого человека то, что на языке разведчиков называется «легендой». Над ней работали специалисты в разных областях жизни Советского Союза. В ней были взвешены и продуманы тончайшие биографические детали, и все, что придумали для этого человека, и что придумал он сам и потом запомнил до мельчайших подробностей, могло быть и подлинной биографией. Мог где-то существовать такой Алексей Григорьевич Павлов, проживший такую же или примерно такую жизнь, как та, о которой рассказывалось в «легенде», подготовленной для этого человека.
Все люди, которые так или иначе были связаны с разведкой, имеют свою «легенду». И вся работа его заключалась в том, чтобы установить правду. Работа эта наложила свой отпечаток и на него: иногда ему становилось уже невмоготу от лжи, с которой он постоянно сталкивался, казалось, что неправда и является самым главным, и самым грозным, и самым коварным оружием, которое постоянно приставлено к его горлу, и даже небольшая ложь, фальшь со стороны людей, каким он особенно доверял, надолго портила настроение, утомляла и разочаровывала. Для чего Ольга сказала, что не виделась с Аксеновым, в то время как навестила его в госпитале?.. К чему эта ложь?.. Чтобы он не ревновал ее? Но ведь он не ревнует. Не ревнует, но хочет, чтобы ему говорили правду. И всегда.
И дело в общем не в Ольге. И даже не в этом убийце, размозжившем себе голову. Дело в том, что в мире появилось слишком много неправды, которая правдоподобнее самой светлой истины. Что слишком много людей сделали своим занятием не изготовление сапог и самолетов, хлеба и стульев, а ложь, а неправду, хитрую, дутую, бессовестную. И иногда ему казалось, что весь мир взывает об одном: правды! правды! Так больше продолжаться не может! Уже невтерпеж! Хватит!..
– Эти запонки развинчиваются, – сказал следователь. – Но еще нужно будет разобраться экспертам – может быть, они так и изготовляются фирмой. Может быть, он сам не знал, что они развинчиваются. Посмотрите, уж слишком маленькое остается отверстие.
Шарипов осмотрел запонки.
«Нет больше Ведина, – подумал он с таким отчаянием и горечью, что ощутил желание завыть и хватать пыль на дороге и сыпать ее себе на голову и в лицо. Так однажды делал его дедушка Шаймардон, когда узнал, что брат дедушки – неграмотный поэт Латфуло – умер от черной оспы. – Нет Ведина, и этого не поправить уже ничем: никакими мыслями, никакими словами, никакими поступками. И что бы там ни говорили о том, что смерть во имя правого дела – святая смерть: святой бывает только жизнь… И неужели люди – все люди, все человечество – никогда не научатся так ее строить, чтобы она не обрывалась преждевременно, чтобы людей не убивали, не мучили, чтобы с ними поступали справедливо, чтобы каждый поступал с другим так, как он бы хотел, чтобы поступали с ним».
Осмотр вещей, оставленных в номере убийцей, подходил к концу.
«Если бы этот негодяй, убивший Ведина, сам остался жив, мне бы не дали вести следствие. Я бы не смог. Я все понимаю. Но я ненавижу его так… Я ненавижу его так, что… – ненависть переполняла его, и он ощущал ее, как ощущают физический предмет, она угловатым, царапающим комом собралась в горле, и нужно было проглотить ее или выплюнуть. – Бандит. Подлый убийца. И все-таки… Вот он струсил в последний момент и застрелился. Если сопоставить время между выстрелами, он не знал, убил ли он кого-нибудь. Наверное, не знал даже, ранил ли. Хотя, может быть, он прошел такую тренировку, что стрелял по звуку совсем без промаха. Бывают такие. Но если бы он интересовался результатами выстрела, он бы выждал, чтобы проверить. Скорее всего он выстрелил с испугу. Бывает и так. И даже за секунду до выстрела он, вероятно, не знал, что выстрелит в одного из людей, окруживших сарайчик, – если бы он готовился отстреливаться, он бы продолжал стрельбу… А что сам застрелится, он уже, возможно, знал.