Текст книги "Чужое оружие"

Автор книги: Владимир Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Капитан Бреус буквально влетел в кабинет начальника милиции, словно гнался за кем-то.

– Товарищ подполковник! Товарищ майор! В Вербивке чрезвычайное происшествие!.. – скороговоркой выпалил он.

– Убийство? – встревожился майор Литвин.

– Кто-то пробрался в дом Лагуты, – мрачно сообщил Бреус. – Через окошко в боковой комнате.

Доложив начальству о происшествии, он, казалось, сбросил с себя тяжесть ответственности.

– Но ведь окна забиты досками, – сказал Коваль.

– В том-то и дело, что в боковушке осталось незаколоченным, – покачал головой капитан. – Наш недосмотр.

Коваль подумал: как же это он не обратил внимание на такую деталь.

– Окошко высокое, в два человеческих роста, – продолжал объяснять Бреус. – Не дом, а церковь. Вроде все было изнутри закрыто. Преступник явно знал эту хату, подтащил к стене козлы…

– Нужно ехать! – поднялся из-за стола майор Литвин. Он взглянул на Коваля и, поняв, что тот согласен с его решением, взял телефонную трубку. – Герасименко! Машину! – Затем к Бреусу: – Сумку не забудьте, отпечатки следов надо снять.

Во дворе шофер с роскошными казацкими усами уже сидел за рулем газика.

– В Вербивку! – бросил на ходу Литвин.

Водитель подождал, пока все усядутся, слегка посигналил, словно давая машине прокашляться перед дорогой, и направил ее к открытым воротам.

…Две стоявшие на отшибе, у леса, усадьбы встретили приехавших настороженной тишиной.

– Мрачное место, – поежился майор Литвин, когда все вышли из машины и направились к дому Лагуты. – Даже в ясный день.

– Специально для Лагуты создано, – поддержал Бреус.

– Почему? – поинтересовался Коваль.

– Потому что отшельником жил. При немцах в лесу в яме отлеживался. И в наше время – к лесу поближе. Одно слово – лесовик.

«Лесовик», – повторил про себя Коваль. Так называли в западных областях Украины после войны бандитов-бандеровцев. Но Лагута жил здесь и вроде ни в каких бандах не участвовал. А вдруг Бреус и впрямь угадал – «лесовик»? С этими сомнениями Коваль вместе со всеми начал осматривать дом.

Ни замок, ни сургучная печать на двери повреждены не были. Окна забиты крест-накрест досками, и после недавнего дождя на шляпках гвоздей появился уже буроватый налет ржавчины. Обращенное к лесу окошечко действительно находилось очень высоко. Оно было настолько маленькое, что трудно даже представить, как в него пролез взрослый человек.

Всматриваясь, Коваль увидел, что окошко прикрыто неплотно. Злоумышленник явно торопился. И козлы не отставил. На них виднелись довольно ясные следы от туфель. Были они и на кучке желтой глины, которую неизвестный, очевидно, в темноте не заметил и растаскал по земле.

Удивило, что следы оказались женскими. Коваль знал случаи, когда грабитель, чтобы сбить с толку следователей, надевал то ли женские туфли, то ли богатырские сапоги. А что же здесь?.. Следы были маленького размера.

Капитана Бреуса это порядком обескуражило. Раскрыв свою служебную сумку, он достал приспособления и принялся снимать отпечатки туфель. При этом все покачивал головой:

– Черт возьми, баба! Кто бы мог подумать?

Его терзала одна мысль: утром, после ночной трагедии, он буквально облазил на коленках и двор Лагуты, и опушку, и грунтовую дорогу, что уходила в лес. На опушке он тогда и обнаружил следы небольших женских туфель, потом увидел их уже рядом с мужскими следами. Он измерил их, сделал снимки. Но поскольку следы находились в стороне от дороги и могли принадлежать случайным прохожим, то к делу об убийстве он их не приобщил. А вдруг в дом пробралась та же самая особа, которая ходила возле усадьбы в ту роковую ночь?

Всех интересовало: кто забрался в дом убитого, зачем, что там искал? По пустякам бы не рисковал.

Коваль подумал, что сперва необходимо ответить на вопрос «зачем?», тогда, может, и «кто?» прояснится.

– Товарищ майор! – обратился Бреус к своему непосредственному начальнику. – Не исключено, что и Степанида. Живет рядом, одна. Решила взять что-нибудь. Больше других знает, где что у Лагуты лежит.

– Брось, Юрий Иванович! – возразил Литвин. – Ты о ее душевном состоянии подумал? Ведь так, Дмитрий Иванович?

– Никого, Сидор Тихонович, пока нельзя исключать.

– Проверим, конечно, – согласился Литвин. – Не верю, чтобы Степанида…

«Зачем, зачем?» – проносилось в голове Коваля. И тут же: кто? Кто мог пролезть в такое окошечко? Подросток? Хотя если женщина худенькая, то свободно! Грабительница? Очень возможно. Лагуту считали богатым.

Но воры, если на самом деле это были они, явно опоздали. Золото, ценности, деньги – все это было изъято во время обыска.

Что же могло привлечь сюда?

Коваль поспешил за Литвиным и Бреусом, которые уже сняли печать и замок с входной двери.

Во всех комнатах царил неимоверный кавардак. Пробивавшиеся в окна скрещенные, будто сабли, лучи света падали на пол, на мебель, на разбросанные всюду вещи, вырисовывая неутешительную для глаза картину. Матрацы и подушки были вспороты, и от малейшего движения поднимался пух. Вещи из шкафа – белье, рубашки, какие-то коробки – валялись на полу. Такой же погром был учинен и в боковушке: банки с крупой, солью и сахаром, пучки высушенных трав – все было разбросано, рассыпано и перемешано. Поиски явно велись лихорадочно и с ненавистью. Пододвинутый к стене высокий кухонный столик указывал на то, каким путем грабительница выбиралась из дома. На это указывали и засохшие комочки глины, и следы туфель на столике.

Капитан Бреус снял отпечатки обуви неизвестной злоумышленницы, а также следы рук на стене и на створках. Потом закрыл окошечко. При этом опять пожалел, что не приобщил к делу об убийстве материалы об отпечатках женских туфель на опушке.

Во дворе Бреус нашел две доски, несколько гвоздей и, поднявшись на козлы, надежно заколотил злополучное окошко.

Неожиданное проникновение в дом Лагуты неизвестной женщины лишь убедило Коваля в необходимости глубже вникнуть в жизнь Вербивки. Было очевидно, что не так все просто, как излагает убийство Марии Чепиковой и Петра Лагуты официальная версия сотрудников местной милиции. Разгадка нового загадочного происшествия могла вскрыть неожиданные связи. Многолетняя практика Дмитрия Ивановича говорила о том, что каждая трагедия – это как вершина айсберга. И горе тому капитану, который забудет о скрытой подводной глыбине.

* * *

После возвращения из Вербивки Коваль решил поговорить с Чепиковым. Зашел к нему в камеру. И ничего не добился. Чепиков на вопросы не отвечал, сидел опустив голову. А если и поднимал глаза, то смотрел куда-то в сторону, и Коваль, следя за ним, сам невольно осматривал небеленые шероховатые стены камеры, освещенные слабым рассеянным солнцем, пробивавшимся сквозь зарешеченное окошко.

Наконец Чепиков, которому, видно, надоела настойчивость подполковника, выкрикнул:

– Катитесь вы с этим пистолетом ко всем чертям! Мало мне горя? Еще и убийцей хотите сделать!

Коваль оставался спокойным. Понимал, что такая реакция Чепикова вполне объяснима.

Он поднялся в отведенный ему кабинет. Открыл окно. Устроившись поудобнее в старом кожаном кресле, принялся перечитывать рапорты и протоколы дела об убийстве, стараясь найти ответ на возникшие вопросы.

Узенькая комната, в которой до приезда Коваля работал начальник отдела по борьбе с хищением социалистической собственности, находилась под самой крышей. Летом здесь нечем было дышать. Майор Литвин, правда, принес настольный вентилятор. Но он лишь лениво месил густой нагретый воздух, не давая прохлады. Коваль приоткрыл дверь. И почти сразу услышал возбужденный шепот.

– Ведь с самого утра… – умоляла какая-то женщина. – Посмотри на себя, одни кости… Совсем отощал, пока меня не было.

В ответ донесся недовольный мужской басок:

– Да не голодный я…

– Но, Юрочка… Хотя бы котлеты.

– Да пойми ты наконец, что здесь милиция, а не автобаза!..

Коваль узнал голос капитана Бреуса.

Юрий Иванович уже несколько лет был женат на милой женщине, у которой не сложилась жизнь с первым мужем – каким-то работником автобазы.

Коваль улыбнулся. В райотделе подтрунивали над капитаном, которому всегда не хватало времени пообедать, и жена поэтому буквально гонялась за ним с едой в термосах. Но сейчас Бреус допустил бестактность, сказав об автобазе. Ковалю показалось, что слышит всхлипывания.

Подполковник распахнул дверь. И увидел в коридоре невысокую стройную женщину, которая вскинула на него голубые округлые и оттого будто испуганные глаза.

– Это вы, капитан? – сказал Коваль и еще раз удивился странной способности этого сурового на вид офицера краснеть, как девушка. – Что же вы не знакомите меня с вашей супругой?

– Она только сегодня приехала, – растерялся Бреус. – Сына к моим родителям отвозила.

От шутливого тона подполковника неловкость у супругов исчезла. Коваль обратил внимание, что жена Бреуса продолжает крепко прижимать к себе модную тоненькую сумочку с термосом и еще какой-то посудиной.

Он представился и, обращаясь к Бреусу, добавил:

– Счастливый, жена рядом! Завидую. Очень рад был с вами познакомиться, Зоя Анатольевна.

Говоря это, он невольно окинул взглядом ее нарядное платье, красивую высокую прическу и туфли на тонких, не для сельских немощеных улиц каблуках.

– Придется отучить Юрия Ивановича не слушаться жену. Откомандируем его куда-нибудь на полгода.

– Что вы! – испуганно воскликнула Зоя Анатольевна.

Коваль заметил, что она исподволь оглядывает его. Ему не в новинку был такой интерес к себе. И хотя это его не всегда тешило, он вынужден был с этим мириться. Подумал, что, наверное, капитан успел нарассказать жене всяких небылиц о его приключениях.

Бреус начал всерьез успокаивать жену: мол, подполковник шутит, таких длительных командировок не бывает, разве что учиться пошлют, но Высшую школу милиции он уже закончил, а дальше грызть науку уже стар.

Наказав капитану пообедать, Коваль снова уселся за бумаги. И долго не мог сосредоточиться. Из головы не шла Ружена.

II

Неожиданно Чепиков остановился и огляделся. Справа дорога спускалась в красновато-желтую долину, которая в ожидании жнецов медно высвечивала под солнцем; слева, вплотную к речке, спускалась их Вербивка. Почти у дороги, среди первого ряда хат, ярким зеленым пятном выделялся высокий длинный забор «тетки» Кульбачки с темной рамочкой прорезанного в нем окошечка. Напротив ларька, под старой развесистой ивой, лежали вытертые до блеска бревна, и Чепикову вдруг показалось, что он понял цель своего прихода сюда – посидеть в тени на этих колодах. Бревна были сложены тут невесть когда. Чьи они были, никто не знал. Одни считали – что колхозные, другие – что собственность Кулъбачки. Гладенькие, с утрамбованной вокруг землей, они стали заманчивым местом для Ганкиных клиентов, тем более что поблизости ни одной лавочки, как обычно на сельских улицах около калиток, ни пенечка, ни камешка не было. И кто знает, как осиротела бы околица без этих бревен под единственной здесь старой развесистой ивой, которая укрывала и в жару, и в дождь…

– А-а, – протянула Ганка Кульбачка, увидев около ларька неожиданного гостя. – Пожаловал наконец…

Чепиков поднял голову. За прилавком стояла не очень молодая женщина, которую вербивчане называли просто Ганкой и лишь завсегдатаи этой торговой точки уважительно величали Ганной Митрофановной и даже Ганнусей.

Чепиков отошел от ларька и посмотрел на дорогу, где в пыли «купались» чьи-то помеченные зеленкой куры. «Будет дождь», – подумал он.

И вдруг увидел, что на улицу вышла Ганка. Окинув взглядом небо, она села рядом на колоды и тоже уставилась на кур.

– Чего средь бела дня бродишь, Иван? Или дело ко мне есть?

Чепиков затряс головой: нет никакого дела. И тут же, словно опомнившись, сказал:

– Ситра бы… холодненького.

Ганка вздохнула:

– Сама бы рада… – И строго добавила: – Нет ситра, миленький, не завезли… – И уже ласковее: – А может, яблочного? Лучше ситра любого… Есть у меня и водочка особенная. Только для такого редкого гостя экспортная припрятана. Сто граммов налью… А больше – ни-ни, в жару нельзя. В голову ударит – до греха недолго!

Чепиков промолчал.

– Да, когда душе тяжко… – не договорив, сочувственно вздохнула Ганка. – Киш, проклятущие!.. – вдруг закричала на кур, которые стали клевать присохшее к ее тапочкам повидло. – Или горе у тебя какое?

Из облака густой пыли, которое, увеличиваясь в размерах и расползаясь, накатывалось по долине, выскочил мотоцикл и, пробежав по улочке, замер у ларька. Рыжий хвост пыли медленно наполз и стал оседать. Лицо Ганки просветлело: видно, гости ей были приятны. Но поднялась она с бревен не торопясь, наставительно сказала:

– А ты, Иван, грех свой не таи в себе, открывай богу сердце! – И с видом человека, который исполняет нелегкий свой долг, направилась к калитке.

Ларек прижимался прилавком к забору. Добротная хата Ганки в глубине двора была незаметна постороннему глазу. Только когда продавщица заходила в свою пристройку и на миг открывала дверь, можно было увидеть угол белой стены и кусок крыши, покрытой оцинкованной жестью. Такое расположение ларька было удобным как для Кульбачки, так и для ее покупателей. Хозяйка всегда пребывала и на работе, и дома – могла закрыть окно в заборе и взяться за стирку или обед, а завсегдатаи знали, что «их ларек» в любое время и в любую погоду работает. Стоит постучать посильнее в калитку, как душевная тетка Ганка мгновенно появится возле прилавка…

Пока Кульбачка входила со двора в свой ларек, заставленный ящиками с водкой, вином, сигаретами, спичками, консервами, мылом, конфетами, печеньем и разными другими напитками и продуктами, двое мужиков слезли с мотоцикла и стали на ходу вынимать из карманов огурцы и хлеб.

Чепиков узнал их.

Один – крепкий мужчина, работал слесарем в «Сельхозтехнике», другой – шофер райпотребсоюза Микола.

Микола тоже узнал Чепикова и кивнул ему. Слесарь посмотрел на бревна осоловелыми от жары глазами, стащил с головы шлем и широким движением вытер пот с красного лба.

– Чепиков, – сказал приятелю Микола. – Огородник. Не знаешь?

Слесарь более внимательно посмотрел на Чепикова, словно решая, подходит ли тот третьим в их компанию.

Микола отрицательно покачал головой:

– Непьющий он…

Слесарь кисло улыбнулся:

– Не пьет только курица, потому как стакан держать не может.

Чепиков оставался безразличным к разговору, словно бы и не о нем шла речь.

Тем временем стукнуло, открываясь, окошко.

– Ну так что, милые страдальцы вы мои? – засияла в окне улыбкой Ганна, расставляя на прилавке стаканы. – С собой или тут?

– И тут, и с собой, – ответил слесарь.

– Давай, Андрюха, – засуетился Микола, – сначала по баночке беленькой, а уже потом портвейнчику! Отполируем… Чепиков! – позвал он сидевшего на бревнах Ивана. – Плеснуть тебе? Ради встречи.

Тот ничего не ответил.

– Не трогайте его, греховодники! – строго сказала Ганка, наливая водку в стакан. – Человеку, может, не до вас…

Дружки осушили стаканы, потом сгребли их с прилавка, взяли бутылку портвейна и отправились на бревна. Там, аппетитно хрустя молодыми огурчиками, наперебой стали что-то друг другу доказывать. Чепиков не прислушивался.

Кульбачка снова появилась в окне и поманила его пальцем.

Чепиков тяжело поднялся.

– Да что с тобой, господи? – заглядывая ему в глаза, ласково, тихим грудным голосом спросила она. – Или беда какая стряслась? Ходишь как ночь… Может, болячка прицепилась? – Кульбачка сочувственно покачала головой. – Вот что я тебе скажу, милый! – Сказала так, будто уже догадалась о его беде. – Даже когда невмоготу, верь, что есть на свете сила высшая и господь нас всегда любит… Греха в душе не таи…

Чепиков вдруг полез в карман.

– Налей и мне… Чего-нибудь, – добавил он в ответ на ее немой вопрос. – Крепкого.

– Горе залить надумал?.. Его не зальешь, – жалостливо сказала Ганка, но все же достала из-под прилавка бутылку водки. – С горем нужно к Иисусу идти, а не в кабак… – Быстрым привычным движением она откупорила бутылку и наполнила почти доверху граненый стакан. – Норма. Тебе, Иван, как непьющему высшая доза в такую жару.

Налив Чепикову, Кульбачка высунулась в окно и оглядела пировавших дружков.

– Вам, милые, ничего больше не потребуется?

– Пока что нет… А это все, – с набитым ртом пробубнил Микола и показал рукой на стаканы с вином и бутылку, – запиши.

– Ну что ж, – вздохнула Кульбачка, кладя на прилавок синюю клеенчатую тетрадь, – писать так писать… Только ты уже многовато написался, Микола. Тридцать два рубля девятнадцать копеек.

– Ничего, тетка Таня, скоро все перечеркну.

– И когда же это «скоро» будет?

– Да хоть завтра, тетечка Ганя, – успокоил он.

Слова Миколы, видно, пришлись ей по душе. Сказала мягче:

– Ты завтра принесешь, а ко мне, может, сегодня ревизия наскочит. И меня же за мою доброту – в тюрьму… Я тебе добро, а ты меня – в кутузку. Справедливо это?

– Да что вы, – удивился Микола. – Завтра, честное слово, отдам… Из-за меня еще никто в тюрьму не садился и не сядет…

– Это ты хорошо говоришь, голуба, – совсем уже подобрела Ганка. – Какие там счеты! Я тебе верю – отказа для тебя нет.

– Вот видишь, – хмелея, похвастался дружку Микола, – какая она у меня! Побурчит, но без зла. Как мать родная. Даже лучше…

Чепиков залпом выпил водку, взял с прилавка конфетку и сдачу, положенную Ганкой, и рывком, расправив плечи, двинулся прочь от ларька.

– Ты приходи, Иван, – услышал он вслед. – Будет надоба, приходи. Пути праведного не найдешь, значит, ходить тебе только сюда, – засмеялась Кульбачка.

Вскоре Чепикова обогнал на мотоцикле Микола: он сидел за рулем, мотоцикл свирепо рычал на всю улицу и бросался из стороны в сторону, словно злая собака…

Иван Тимофеевич добрался до своего дома, поднялся на крыльцо и какое-то мгновение нерешительно стоял перед дверью. Потом со злостью взялся за ручку и потянул на себя.

Дом встретил его пустотой. После яркого уличного света тут все представилось ему слишком мрачным. Пошатываясь на непослушных ногах, он уставился на знакомые стены, потом оглядел стол с оставленной вареной холодной картошкой, диван с примятым покрывалом, на котором этой ночью устроил себе постель.

– Маруся, – хрипло позвал он, хотя знал, что никто не отзовется.

Постояв еще немного, словно надеясь, что жена все же появится из другой комнаты, где она провела прошлую ночь, Чепиков вдруг шагнул вперед – ему показалось, что он не один здесь, – и долго, напряженно всматривался в зеркало на дверце шкафа, пока не понял, что видит в нем самого себя.

– У-у… – разочарованно протянул Чепиков и попробовал погрозить своему отражению в зеркале, но никак не мог сжать в кулак непослушные пальцы.

Опустился на диван и заплакал. Перед глазами встала прожитая с Марией жизнь; вспомнилась и первая жена Татьяна, которая подло предала его.

Как бывает с непривычным к водке человеком, хмель быстро одолел Чепикова, и воспоминания его были хаотичны и расплывчаты…

* * *

…Уже смеркалось, когда он весенним днем сошел в Вербивке с попутной машины. Почему потянуло в эти края через двадцать лет, он и сам не знал. В сорок четвертом он прошел этот путь от Шендеривки до Вербивки под артиллерийским огнем, по снегу, и ему казалось, что каждый клочок этой земли истоптан его ногами, измерен его коленями и локтями и знаком как собственная ладонь.

Но теперь он ничего не узнавал. И холмы, окружавшие Вербивку, и берега Роси, и сама деревня – все показалось ему незнакомым. Подумал: воевал здесь зимой, в январские холода, была метель, а сейчас весна и все расцвело. А может, это оттого, что за два десятилетия многое стерлось в памяти.

И деревни-то, собственно, в том январе не было. За валунами, около самого берега, уцелели две или три хатки, к одной из них он, раненный, и дополз по снегу. А сейчас над Росью поднялись десятки домов, и Чепиков никак не мог представить, в какой хате его спасли, на каком пороге его подобрали люди.

Ни хаты той, ни хозяев он не нашел. Но решил остаться в Вербивке, ему здесь нравилось, да и чувство странное появилось: будто его пролитая над Росъю кровь взрастила тут что-то доброе.

На улице встретилась доярка Степанида Клименко. Попросился переночевать, а потом, сняв боковую комнатку в ее хате, остался в Вербивке навсегда…

Не думал Иван Тимофеевич, что сможет еще раз кого-то полюбить, – столько горечи влила в его душу бывшая жена Татьяна, отказавшись принять его после войны.

Даже не понял сначала, любовь это в нем проснулась к хроменькой дочери Степаниды или жалость. Возможно, его чувство было вызвано желанием уйти от одиночества, которым щедро наградила его судьба. Нет, не только страх перед будущим породил эту привязанность. Мария немного прихрамывала, но была красивой. Несмотря на свои двадцать пять лет, поражала наивностью и какой-то душевной чистотой. У нее были большие, в печали, серые глаза, мягким светом озарявшие ее неяркое, с нежным овалом лицо.

Впервые Иван Тимофеевич осознал свое чувство, когда Мария заболела, – внезапно и день померк, и мир опустел. Вместе со Степанидой повез ее в больницу и ежедневно после работы отшагивал двадцать километров, хотя в палату его и не пускали.

И сейчас ему видится пыльная, среди хлебов, проселочная дорога и луг над Росью, по которому он шел в город. Там он собирал цветы, которые возрождали улыбку на Мариином лице.

Навсегда запомнилось ощущение какой-то неловкости и одновременно ребячьей радости, когда он, уже немолодой человек, нес через весь город полевые цветы.

Записок ей не передавал, в теплое время, пока не заклеили в больнице рамы, тайком переговаривался, подтягиваясь к подоконнику.

Потом пришла осень… Мария все еще была в больнице. Операция ничего не дала. Хирург разводил руками и избегал Чепикова, который молча выстаивал перед дверью ординаторской. В конце концов пообещал через два-три года повторить операцию, хотя никаких гарантий не давал, оперировать Марию нужно было еще в детстве…

…Стоял сырой, холодный день. Конец октября. Освещенный увядающим солнцем, Чепиков углубился в лес, то и дело останавливаясь и прислушиваясь к редким птичьим голосам. И лес, и низкое блеклое небо, и, казалось, даже птицы – все насквозь пропиталось влагой.

Иван Тимофеевич высматривал нужное деревцо. Поглядывал кругом и придирчиво примерялся. Чепиков надумал выстругать для Марии ладный костылек, чтобы могла после больницы на него опираться.

Под ногами шелестела побуревшая листва. Не радостно было в лесу, но Чепиков был сейчас охвачен настолько светлыми надеждами, что даже это явное увядание природы не навеивало на него печальных мыслей.

Наконец присмотрел невысокую тоненькую березку и решил: это как раз то, что надо. Долго стоял возле нее, но рубить не стал.

«Они как сестрички», – подумал о березке и о Марии, понимая, что становится сентиментальным, и радуясь этому удивительному для себя неожиданному состоянию.

…Марию выписали домой, когда выпал первый снег. Она очень изменилась – уже не куталась в свой неизменный бабий платок, стала неожиданно прекрасной, словно освещенная внутренним светом, даже прихрамывала меньше.

Чепиков сначала испугался такой резкой в ней перемене; безуспешно отыскивал для объяснения этого всяческие причины, не смея думать и все же надеясь, что именно он, Иван Чепиков, немолодой, усталый человек, является тому причиной.

О любви между ними не было сказано еще ни одного слова. Но Мария казалась ему лучшей из всех женщин, встречавшихся когда-либо. И Чепиков уже не видел ее физического недостатка, а если иногда и замечал, то ему думалось, что прихрамывает она не очень сильно и даже как-то мило. И понял, что жить без Марии уже не сможет.

Он женился, достроил хату… Но вскоре совместная жизнь потекла нелегко, особенно после того, когда у Марии родился мертвый ребенок.

С того времени и началась беда. Мария часто без причины плакала, нервничала. Не один раз, возвратившись вечером домой, видел, как она стоит на коленях и молится…

Когда это случилось впервые, он сделал ошибочный шаг, последствия которого не мог предвидеть. В тот раз, увидев ее на коленях, он ничего не спросил, не рассердился даже, а просто рассмеялся. Мария замолчала, сжав губы, повернулась к нему и смерила гневным, презрительным взглядом.

Потом между ними встал Лагута. Собственно, Лагута всегда был рядом. Теща, Степанида Яковлевна, наведывалась к нему и не переставала повторять, что в тяжелое время сосед не отказывал в помощи. С каждым днем Чепиков все больше чувствовал, что Мария отдаляется от него и замыкается в себе…

Лента воспоминаний оборвалась. Чепиков понемногу трезвел и, решив, что должен во что бы то ни стало найти жену, тяжело поднялся с дивана и вышел из дома.