Текст книги "Чужое оружие"

Автор книги: Владимир Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

VI

Коваль разрешил конвоиру идти, потом кивнул Ганне Кульбачке:

– Садитесь.

Она присела на стул; весь ее вид – опущенные плечи, застывшие на коленях руки, отсутствующий взгляд – свидетельствовал, что покорилась судьбе и готова нести свой крест.

Какое-то время молчали.

Дмитрий Иванович любил начинать допрос с такой паузы. Что ни говори, а это был не пустой разговор, шло сложное противоборство, в котором Ковалю нужно было находить зерна истины, в то время как подозреваемый все больше старался припрятать их. Подполковник использовал слабые места в обороне противника. Наибольшее воздействие на подозреваемого оказывало неожиданное, непонятное ему поведение допрашивающего.

Если у допрашиваемого был довольно ограниченный и хорошо известный Ковалю набор стереотипов поведения, завершавшийся молчанием, то молчание дознавателя для подследственного уже было неожиданностью. Таким способом Дмитрий Иванович вызывал смятение в душе подозреваемого, увеличивал тревогу, ослаблял сопротивление.

Сейчас, не глядя на Кульбачку, словно ее и не было в комнате, он сидел неподвижно, как бы размышляя о чем-то своем, и, когда на какую-то секунду обращал на нее свой взгляд, лицо его мрачнело и морщины на лбу становились глубже. Ему как будто было неприятно и тяжело допрашивать эту женщину.

Потом он долго готовил бумагу для протокола, заправлял ручку чернилами. Ганна напряженно следила за каждым его движением.

Но очень затягивать начало допроса Коваль не мог и, почувствовав тот момент, когда растерянность и тревога в душе женщины достигли вершины, спросил:

– Ну как, Ганна Митрофановна, поговорим начистоту?

Кульбачка кивнула и даже попробовала улыбнуться.

– Что же тут говорить, милый. Все нами переговорено и пересказано. Все я рассказала, все признала. Виновата, каюсь, любому-всякому закажу не иметь дело с самогоном. Истинно сказано: зелье сатанинское, – перекрестилась она, не сводя глаз с подполковника.

– А я не о самогоне, – мягко остановил ее Коваль.

– О чем же? – казалось, искренне удивилась Ганна.

Подполковник не сразу ответил, он еще раз использовал паузу, чтобы растопить броню, за которой укрывалась подозреваемая. Вышел из-за стола, шире распахнул окно и, внимательно изучая лицо Ганны, на котором, несмотря на все ее усилия, обозначалась тревога, глядя ей прямо в глаза, сказал:

– Я об убийстве спрашиваю.

Ресницы у Ганки предательски дрогнули.

– А я тут при чем? – как можно спокойнее спросила она. Подумав, добавила. – Царство ей небесное, Марии. Не дал ей господь счастья на земле. Позвал к себе. – Ганка подняла глаза. – Они с Петром и на земле слугами божьими были… А об убийце, об этом Иване, нечего и говорить. Допился до беды, сатана ему в руки и сунул оружие.

– А что вы скажете о Лагуте? – спросил Коваль, когда Ганна замолчала. – Какие лично у вас с ним были отношения?

– Отношения? – чуть не вскрикнула Кульбачка. – Какие отношения? Говорила же, человек он божий. Иногда за молитвой к нему ходила, ведь и я в господа нашего Иисуса Христа верю. – Ганна снова перекрестилась. – А что же еще? Плохого ничего не было. И года нет, как мужа похоронила, царствие ему небесное…

– А почему в дом к нему ночью лазили? – тихо спросил Коваль, так, словно спрашивал между прочим, о чем-то не очень существенном.

На этот раз Кульбачка даже не вздрогнула, смотрела застывшими зрачками, и Ковалю показалось, что она вдруг одеревенела.

«Большой клубок придется разматывать», – подумал он.

– Вы слышите меня, Ганна Митрофановна? – переспросил подполковник, потому что она никак не реагировала на его слова. – Почему, спрашиваю, пробрались ночью в дом убитого гражданина Лагуты и как вы это сделали?

Ганка наконец заговорила:

– Не пойму, гражданин подполковник, о чем вы? Никуда я не пробиралась.

– Ганна Митрофановна, ой, Ганна Митрофановна, – укоризненно покачал головой Коваль. – А все-таки пробирались. Это установлено. Следы ваши найдены. И туфли, в которых вы на козлы становились и по хате ходили, уже изъяты и приобщены к делу. Имеется заключение экспертизы.

Кульбачка никак не могла полностью взять себя в руки. Ее всегда бледное лицо еще больше побледнело, покрылось пятнами. Казалось, она даже помолодела от волнения.

– В глине испачкали туфельки, в той, что у стены за домом Лагуты лежала, – прокомментировал он вывод экспертизы.

– Да разве только там глина? – наконец сообразила, что ответить, Кульбачка. – Ее во многих дворах набросано. Жатва кончится, хаты будут мазать и ремонтировать.

– Но там кроме глины был еще мел на козлах, и вы его разнесли по всему дому. Нет, ночью по комнатам Лагуты ваши туфельки ступали. И ваши руки брались за подоконник и раму окошка, через которое пробрались в дом. Это установлено, и ваше признание не обязательно. Объясните только, зачем вы туда пробирались, что искали и что нашли?

Что могла ответить на это Кульбачка? Тут уже никакая выдумка не спасала. Ганна молчала. А может, нервный спазм сдавил ей горло, лишил голоса. В конце концов она поступила так, как обычно в безвыходном положении поступают женщины: она расплакалась.

Коваль поднял трубку телефона, набрал номер.

– Сидор Тихонович, зайдите ко мне. И Бреуса позовите.

Кульбачка продолжала плакать. Коваль не мешал ей. Она плакала и тогда, когда вошел Литвин с капитаном, – откуда только брались слезы! Но Коваль видел, что они искренние, – Ганне и в самом деле было тяжело.

Наконец она перестала плакать и только всхлипывала.

– Все? – резко спросил Коваль. – Выплакались? Теперь рассказывайте. – И он повторил свой вопрос: – Зачем вы проникли в дом Лагуты после его убийства?

– Я там не была… – упорствовала Ганка и обтерла платочком мокрое лицо.

И без того не очень большие глаза капитана Бреуса стали еще меньше.

– Разрешите, товарищ подполковник? – обратился он к Ковалю.

Дмитрий Иванович кивнул.

– А где вы находились восьмого июля между десятью и одиннадцатью часами вчера, когда произошло убийство?

Ганка растерянно заморгала.

– Дома вас в это время не было. Вернулись вы уже после того, как Лагута и Чепикова были убиты, – сухо проговорил капитан. – Где вы находились в это время? Можете объяснить?

– Дома была, – прошептала Ганка белыми губами, понимая, что ей предъявляют обвинение, перед которым и торговля самогоном, и спекуляция овчинами, да и все другое становятся мелочью.

– Неправду говорите, – твердо заявил капитан. – Вот свидетельство, товарищ подполковник. – Бреус расстегнул планшет и вынул оттуда исписанные листки. Один за другим он положил их на стол перед подполковником.

– Ясно, – сказал Коваль, мельком глянув на протокол. – Но вернемся все же к нашим баранам, – не обошелся он без своей любимой поговорки. – Итак, – проговорил он сурово, – гражданка Кульбачка, зачем вы проникли в дом Лагуты?

– Я искала там свои письма, – вдруг выпалила Кульбачка. – Это было во вторник, двенадцатого июля, а восьмого вечером я была дома. Вы меня свидетелями не пугайте, – повернувшись к Бреусу, неожиданно дерзко сказала она. – Знаем мы ваших свидетелей. И у меня есть свидетели, которым я в это время отпускала водку.

– Ночью? – удивился Литвин.

– Почему ночью? В половине одиннадцатого или в одиннадцать. Когда убийство было… Вот и судите меня за то, что я после семи водкой торговала. Скажите на милость! – И она истерически рассмеялась. – Может, вы меня и в убийстве подозревать будете? Странный вы человек, Юрий Иванович, – вскинула она глаза на Бреуса. – Как у той свекрухи, у которой всегда невестка виновата. Пусть человека в хате и не было, лишь бы его кожушок там висел. Знаю, давно вы на меня зуб точите.

Глаза у капитана Бреуса заблестели. Что-то его развеселило в словах Кульбачки.

– Давайте по порядку, – произнес Коваль. – Какие письма вы искали ночью двенадцатого июля в доме убитого гражданина Петра Лагуты?

– Личные.

– Почему хотели их забрать?

– Это были такие письма, гражданин подполковник, что милиции к ним дела нет.

– Любовные? – снова позволил себе вмешаться капитан.

– Может, и любовные! – с вызовом ответила Ганка. – Это уже мое дело. И никому отчитываться не обязана.

Она зло смерила взглядом Бреуса с ног до головы. Ей казалось, что сейчас это для нее самый непримиримый противник.

– И вы нашли их? – спросил Коваль.

– Нет. Где уж там после вашего обыска! – Она махнула рукой.

– Никаких писем мы не изымали, – заявил Бреус.

– А может, там никаких писем и не было? – заметил начальник милиции. – Может, вы, гражданка Кульбачка, искали что-то другое?

Ганка ответила не сразу, пробурчала после паузы:

– Что же мне было там искать?

– Вы заявили, гражданка Кульбачка, что есть свидетели, которые подтвердят ваше алиби. Назовите их, – сказал Коваль.

– Ну, хотя бы Микола. Шофер наш из потребсоюза, – торопливо выпалила Кульбачка. – Как сейчас помню: я ему бутылку «Московской» отпустила, очень просил. Я и пожалела его.

– Микола? – переспросил Коваль. – А фамилия?

– На деревне его Гоглюватым называют… А мы у себя в райпотребсоюзе – Микола да Микола… Юрий Иванович его хорошо знает.

– Правильно, Гоглюватый его фамилия, – согласился Бреус. – Есть такой.

– А еще кто у вас свидетель?

Ганка буркнула что-то вроде того, что, мол, разве одного недостаточно.

Обращаясь к Бреусу, который внутренне торжествовал, Коваль попросил:

– Позовите свидетеля.

Кульбачка не поверила своим глазам, когда Гоглюватый переступил порог кабинета.

– Садитесь, – пригласил его Коваль. – И расскажите, что вы знаете о вечере восьмого июля, где были, с кем встречались…

Микола повторил свои, записанные капитаном, показания. Чем дольше он рассказывал, тем сильнее хмурилась Ганка. Память у Гоглюватого оказалась цепкой. Несмотря на то, что, ожидая тогда продавщицу, он был выпивши, все подробности помнил.

– Значит, вы утверждаете, гражданин Гоглюватый, что долго ждали гражданку Кульбачку? И прибежала она уже после выстрелов. Как долго вы ее ждали?

– Точно не знаю, врать не стану! Но не сразу пришла. Долгонько ее не было, – сказал Микола.

– Как «долгонько»? Как «долгонько»? – не выдержала Ганна. – Я же в своей хате была, когда Чепиков стрелял. А потом выбежала. Залил ты себе, Микола, глаза и болтаешь.

– А где вы были перед этим? – спросил ее Коваль.

– Перед чем? Из дома весь вечер никуда не выходила.

– Как же это никуда не ходили, тетка Ганна? – искренне возмутился Гоглюватый. – А почему я вас столько ждал? Стучался. И темно было в вашей хате. И прибежали вы запыханные. Еще и испугались меня, когда я из-за дерева вышел. «Свят, свят!» – закричали. – Гоглюватый рассердился на продавщицу и решил не щадить ее. – И просили еще никому не рассказывать…

– А что не рассказывать? – спросил Коваль.

– Откуда я знаю.

– Ясно, – резюмировал Бреус. – Не рассказывать, когда она прибежала.

Коваль отпустил Гоглюватого, который, не глядя на Ганну, вышел из кабинета. Все какую-то минуту молчали, словно подытоживая услышанное.

Потом подполковник сказал:

– Есть свидетели, гражданка Кульбачка, которые видели вас около двадцати трех часов восьмого июля, когда вы спешили к своему дому. Остается уточнить: было это до выстрелов или после них. Придется провести очную ставку с этими свидетелями… Или, может, вы сами расскажете? Так для вас будет лучше.

– Я все сказала, как было. Мне скрывать нечего… – решительно заявила Ганка и сжала губы, как бы говоря, что больше ничего от нее не добьются.

VII

– Расскажите, как к вам попал пистолет? И где вы его прятали?

– Не знаю никакого пистолета, – Чепиков даже протянул руки, словно показывая, что у него ничего нет.

Коваль обратил внимание на большие руки Чепикова с заскорузлыми пальцами и твердыми желтыми мозолями на ладонях, расцарапанных, с въевшейся в кожу чернотой.

Руки всегда производили впечатление на Дмитрия Ивановича. Они могли рассказать не только о том, как совершалось преступление, но и о том, как жил человек и даже почему произошло его падение. Целую гамму чувств, картину душевного состояния, биографию подозреваемого мог прочитать подполковник по рукам. Не как хиромант – по линиям ладони и не как криминалист-дактилоскоп – по отпечаткам пальцев, а просто как человек с большим жизненным опытом.

Вот и сейчас руки не только Чепикова видел он. В памяти всплыли массивные, лопатоподобные руки Кравцива – закарпатского воришки, который никак не мог уместить их на своих коленях; вспомнил уверенные вельможные руки управляющего «Артезианстроя» Петрова-Семенова, считавшего, что сумеет избежать наказания; тонкие нервные пальцы художника Сосновского; ревматические, с утолщенными суставами пальцы старого эсера Козуба, усилием воли сдерживавшего их дрожь… Нет, ни одни из этих рук не были похожи на руки Чепикова.

Кого они напоминали? Не интенданта ли?.. Как же его фамилия?.. Тогда Коваль был еще младшим лейтенантом. Сколько времени прошло! Неудивительно, что фамилия забылась… А вот руки его, наверное, до смерти помнить будет… Интендант прибежал чуть свет в милицию растрепанный, перепуганный. Руки дрожат. «Ночью, – говорит, – выехал по тревоге в лагерь, а когда вернулся, квартира – разграблена, жена задушена, лежит в коридоре…»

Коваль с оперативной группой немедленно выехал на место происшествия, на окраину Киева.

Во дворе у интенданта жутко выла огромная овчарка.

Коваль попросил взять собаку на цепь.

Хозяин поймал пса…

Подполковник вдруг вспомнил его фамилию – Бойцов.

Интендант, вцепившись в собаку, начал застегивать ошейник. Пес упирался и рычал, казалось, не только на чужих, но и на хозяина. Это, видимо, удивило и самого Бойцова. Все же он справился с овчаркой и защелкнул замок ошейника. Молодой инспектор милиции Коваль обратил внимание, как хозяин держит вырывавшуюся собаку, как сжимают его сильные пальцы ее шею, как дрожат от напряжения руки, и его словно током ударило. Пригляделся внимательнее к Бойцову. Говорит, приехал из лагеря, с песков, а у самого даже сапоги не запылены!.. Осмотрев труп женщины, Коваль подозвал товарищей и тоном, не допускавшим возражений, приказал интенданту:

«А теперь, Бойцов, расскажите, как вы задушили жену?..»

И убийца сознался.

Руки Чепикова… Нет, они не похожи на руки того интенданта. У Бойцова были будто из дерева вытесаны… А у Чепикова обычные, рабочие, живые человеческие руки. Только сейчас они словно измученные, будто каждая мозоль и царапина жалуются на неласковую судьбу.

– Так как же, Иван Тимофеевич? Пистолет у вас был системы «парабеллум». – Как всегда на допросе, Коваль не торопился, считая, что время работает на него, а не на подозреваемого. – Вы носили его с собой. Есть свидетели. Приблизительно за месяц до убийства даже уронили его на землю возле ларька. Вы еще оглянулись, не видел ли это кто-нибудь. И в лесу недавно забавлялись этим оружием.

– Выдумки все это, – поднял голову Чепиков. – Никакого пистолета у меня не было. Ни в каком лесу я не стрелял. И ничего у ларька не ронял. Кто мог видеть? А в лес ходил, когда людей не было. Мне со своей бедой ни с кем не хотелось делиться.

Сегодня он был не таким агрессивным, как в прошлый раз: начинали сказываться дни, проведенные в камере, да и все сильнее давили на него доказательства, собранные уголовным розыском. Конечно, не последнюю роль сыграло и то, что нервное потрясение, особенно ощутимое в первые дни, уже притупилось. Чепиков весь словно охладел, поник.

Коваль выдвинул ящик стола и достал папку с материалами дела.

– Вот, – сказал он, найдя нужный лист. – Показания гражданки Кульбачки. Она видела из своего ларька.

– Кульбачка? Гапка, значит. Подлая она, гражданин подполковник…

– Нам все или почти все известно, – продолжал Коваль, – и отказываться не стоит. В прошлый раз вы считали возможным отмалчиваться, даже грубить. Но теперь должны изменить свое поведение.

Чепиков оставался глухим к словам Коваля.

– Обстоятельства против меня, – тихо произнес он. – Не могу объяснить и доказать, что не виновен. Тогда уж лучше молчать.

Подполковник почувствовал, что складывается ситуация, когда подозреваемый не хочет говорить, а следователь не может вызвать его на откровенность. Нечто похожее на психологический пат. Выбраться из такого тупика непросто. Есть путь прямой к истине и есть извилистый, сквозь глухие закоулки, выбравшись из которых в конечном счете тоже приходят к истине, но это уже увеличивает вину подследственного. Выбор пути, к сожалению, зависит не только от следователя, но и от подозреваемого. И сейчас Коваль с сожалением видел, что Чепиков идет по неправильному, опасному для себя пути.

Решив дать ему возможность еще раз подумать, подполковник не торопил.

Он надорвал пачку «Беломора», выбил щелчком папиросу себе и подвинул пачку к Чепикову:

– Курите?

Чепиков отрицательно покачал головой.

Коваль закурил и поднялся из-за стола. Сделал несколько шагов вперед и назад мимо открытого окна и остановился перед допрашиваемым, который продолжал рассматривать свои разбитые, без шнурков ботинки.

– Я вырос на Ворскле, на Полтавщине, – негромко произнес он, словно говорил сам с собой.

В глазах Чепикова, который поднял голову, промелькнуло искреннее удивление: «К чему это?»

– Когда знакомился с вашим делом, – продолжал подполковник, – я узнал, что дивизия, в которой вы воевали, первой вышла к Ворскле и освобождала мой родной городок.

Коваль снова отошел к окну и, пуская в него дым, задумчиво добавил:

– Я воевал на другом фронте… Знаете, Чепиков, мне всегда хотелось встретить человека, который сражался за мой городок… Мои личные воспоминания, может быть, и не ко времени. Но не думал, что придется встретиться вот так… – Коваль отвернулся и, казалось, надолго засмотрелся на плотину, реку, старую мельницу с большим неподвижным деревянным колесом. В то же время краем глаза он видел и уголок стола, и поникшего Чепикова на стуле. Ему представилось, как этот самый Чепиков лежит на берегу Ворсклы, прижимается к мокрому осеннему песку, как прячется перед атакой в побитом осколками ивняке.

Эти обрывистые берега над Ворсклой, крутые дорожки к воде были его землей, по которой он ходил босиком. Под смертельным огнем немцев именно он, Коваль, должен был ползти по обрывистым и скользким глиняным откосам, освобождая край своего детства. Но вместо него тем нелегким путем шел солдат Иван Чепиков.

– Вы и ранены были на Ворскле? – отвернулся от окна подполковник.

Чепиков кивнул. И уточнил:

– Легко, в ногу.

– Перешли речку около разрушенного Днепропетровского моста?

– Да, – сказал, оживившись, Чепиков, и печальные глаза его заблестели; казалось, что и морщины, изрезавшие лицо, немного разгладились. – Мы вышли на крутой правый берег, к Ярмарковой площади. Брали в лоб.

– Запомнили название?

– Да уж не забылось.

Коваль внимательно всмотрелся в его лицо, оживленное воспоминаниями, и, подождав немного, сказал:

– Вы не были трусом, Иван Тимофеевич. А теперь вам не хватает смелости.

Глаза Чепикова потускнели, будто погашенная одним дуновением свеча.

– Смелости говорить правду, – уточнил подполковник. Он заметил, как допрашиваемый напрягся и руки его, большие и заскорузлые, немного приподнялись над коленями, словно хотел ими защититься.

– Взять на себя чужую вину?.. – У Чепикова перехватило дыхание. – Могу взять… Мне теперь все равно. Но убийцу вы тогда не найдете.

– Нет, и вам не все равно, – возразил Коваль. – И нам тоже.

Чепиков никак не реагировал на замечание подполковника.

– Я ждал от вас других слов, – с сожалением, тихо и, медленно проговорил Коваль.

– Вам нужны такие слова, чтобы меня в убийстве обвинить? Судить хотите? Поздно. Я сам себя сужу. И вашего суда не боюсь. – Чепиков поднял на Коваля взгляд – уже не такой упрямый и напряженный, как раньше. – О пистолете допытываетесь? – Голос Чепикова стал твердый. – Да, был у меня парабеллум. Еще с фронта. У немца взял. Но я никого не убивал.

– Вы носили пистолет с собой?

– Недели две, как потерял.

– До восьмого июля?

– Да.

– Где потеряли?

– Если бы я знал…

– А почему носили его с собой?

Чепиков пожал плечами.

– Вы угрожали Лагуте?

Чепиков вздохнул и отвел взгляд:

– Я хотел убить его.

У Коваля дернулась бровь.

– Почему хотели убить?

Чепиков не ответил.

– Вы ревновали жену?

– Нет.

– Почему же тогда хотели убить?

– Душу он ей изничтожил.

– Как это понимать?

Чепиков только рукой махнул.

Подполковник переждал минуту и продолжил допрос:

– Так как же он изничтожил душу Марии?

Чепиков покачал головой:

– Следствию это ничего не даст.

– Как знать, – ответил Коваль. – Один факт мы с вами сегодня все же выяснили: пистолет у вас был, тот самый, что видела Кульбачка. Надеюсь, вы не станете отрицать и второй факт, что стреляли из него в лесу?

Огромные руки Чепикова безнадежно распластались на коленях.

– Ну, стрелял, – согласился он.

– Сколько раз?

– Всего один.

– Когда это было? Число?

– Не припомню. В конце прошлого месяца.

– В котором часу?

– Да уже стемнело.

– Сколько сделали выстрелов?

– Кажется, три.

– Правильно, три, – согласился Коваль, думая о том, что нужно не откладывая выехать в Вербивку и на месте события закрепить признание объективной проверкой. Ему казалось, что, выкладывая неопровержимые доказательства, уже собранные розыском, он заставит Чепикова признаться во всем. И вместе с тем ему хотелось – жило затаенное желание, – чтобы человек, сидевший перед ним и уже вызвавший в нем нечто похожее на симпатию, не оказался убийцей. – Сейчас вы говорите правду, – удовлетворенно продолжал Коваль. – А теперь давайте установим самое главное. Мы нашли две пули, застрявшие в стволе дерева. И пустые гильзы. Экспертиза установила, что пули выстрелены из того же пистолета, из которого были убиты ваша жена и Лагута. Как вы это объясните?

Чепиков молча зыркнул на Коваля.

– Здесь уже молчать не следует, Иван Тимофеевич, – заметил подполковник, когда пауза затянулась. – Выводы экспертизы нужно объяснить.

– А мне объяснять нечего, – буркнул Чепиков, чувствуя, как кольцо доказательств сжимается вокруг него. – Это ваше дело – разобраться…

– Если мы с вами не сможем иначе объяснить стечение обстоятельств, – сказал Коваль, – остается один вывод, и он не в вашу пользу… – Подполковник сделал паузу. – Надеюсь, вы меня понимаете. То, что убийство совершено пистолетом, который вы хранили, становится одним из решающих доказательств вашей причастности к преступлению…

– И, значит, вы думаете, что я убил Марусю? – вспыхнул Чепиков. Он весь напрягся, полный желания вскочить, но властный взгляд Коваля приковал его к стулу, и Чепиков обмяк. – Я вам ничего больше не скажу, – пробормотал он. – Делайте что хотите.

– Хорошо, – согласился подполковник. – Вам надо подумать. Вы не трус, Иван Тимофеевич. Прошли войну честно. Не повезло с первой семьей… И теперь… тоже. Вы производите впечатление человека, который растерялся в жизни. Не бойтесь, Иван Тимофеевич, правосудия, не бойтесь власти, за которую воевали. Вам при допросах, очевидно, называют сороковую статью. Давайте заглянем в нее.

С этими словами подполковник взял со стола «Уголовный кодекс», открыл его и стал читать вслух. Впрочем, читать – не совсем точно: Дмитрий Иванович знал кодекс, что называется, назубок и сейчас только время от времени заглядывал в него.

– «Статья сороковая. Обстоятельства, смягчающие ответственность, – прочитал он. – При определении наказания обстоятельствами, смягчающими ответственность, являются…» Первый пункт… Это не для нашего случая… Второй… «Совершение преступления вследствие стечения тяжелых личных или семейных обстоятельств…» Третий… Пропустим… Четвертый… «Совершение преступления под воздействием большого душевного волнения, вызванного неправомерными действиями потерпевшего…» Пятый… Шестой… Седьмой… Эти вас не касаются… А вот восьмой пункт, самый важный… «Искреннее раскаяние или явка с повинной, а также содействие раскрытию преступления…»

За все время, пока Коваль читал, Чепиков не шевельнулся. Словно окаменевший, отведя взгляд от подполковника, он сидел, уставившись в одну точку на стене.

– Ну как, Иван Тимофеевич? Сейчас все расскажете или будем и дальше ломать голову?

Чепиков только пожал плечами. Говорить он не хотел.

Коваль вызвал конвоира.