Текст книги "Чужое оружие"

Автор книги: Владимир Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

II

…Сейчас Марии было особенно тяжко. На душе накопилось столько горечи и обид на мужа, который не понимал ее и все больше отдалялся. И в Черкассы она поехала, несмотря на его запрет. Отправилась тайком, неправдой, да простится ей, ибо это во спасение. Теперь у нее одна надежда – господь бог, и она раскрывала ему свое сердце.

…Охваченная общим возбуждением, одуревшая от воплей вокруг и собственного крика, Мария стояла на коленях с высоко поднятыми скрещенными руками и ощущала себя летящей над черной бездной. Белые язычки свечей виделись ей яркими звездами далеких миров, мимо которых она парила – невесомая, широко раскинув свои гигантские крылья. Ветер свистит в ушах, вертит ее во мраке, но вот звезды расступились, и в светлом сиянии перед ней предстал всевышний. Она говорила с ним, захлебываясь словами и криком, изливая ему свою боль, высказывая горькие жалобы. И когда выплеснулась, освободилась от душившей ее тяжести, господь благословил ее своей улыбкой – солнечным сиянием…

Молящихся, которые постепенно приходили в себя после такой экзальтированной «беседы с самим богом», Федора и брат Михайло одного за другим выпроваживали из дома.

Только Мария никак не могла прийти в себя после нервного потрясения. Она долго лежала, уткнувшись лицом в пол, ее потное тело продолжало вздрагивать, белая длинная рубашка вздернулась.

Брат Михайло и Федора подняли Марию и отнесли в ту самую комнатку, где она когда-то останавливалась с мужем.

Мария никак не могла понять, где она, когда вдруг проснулась в полутьме на чужой кровати.

Сначала показалось, что вознеслась в мир, где «несть ни радостей, ни печали», и обрадовалась этому. Потом удивилась кровати с такими же железными прутьями и чуть поблескивающими никелированными колпачками на спинке, с такой же периной, одеялом и подушками, как на грешной земле, откуда ее вознес к себе всемогущий и всеблагий.

Она поднялась, ступила босыми ногами на холодный пол, ударилась об угол шкафа и, ощутив боль, разочарованно подумала, что находится в прежнем мире, где единственным спасением от греха является ее искренняя вера и служение богу.

Услышала вдруг доносившийся откуда-то приглушенный говор и узнала низкий, хрипловатый голос брата Михайла. Значит, она все еще в его доме?..

Неслышно ступая босыми ногами, скользнула по коридору и чуть-чуть приоткрыла дверь в комнату. Увиденное заставило ее замереть на месте. За широким столом, с едой и вином, пировали двое. Воздух в комнате был насыщен водочным перегаром.

Мария не сразу поняла, что происходит. Удивилась: откуда взялся здесь брат Петро? Ведь на молении его не было. Но эта случайная мысль тут же потонула в море других.

Они пьяны! Духовный наставник и божий человек! Разве это возможно? Почему они пьют сатанинское зелье – брат Михайло и брат Петро?

Мария зажмурилась, надеясь, что через миг страшное видение исчезнет. Ведь брат Михайло вместе со всеми только что говорил с Иисусом Христом. Как же господь допустил такой грех? А что твердили ей брат Михайло и брат Петро? «Презирай земные радости, очищайся от вечного греха, иди к святой жизни, непрестанно обращайся к всевышнему!»

Она считала их непорочными, святыми, чуть ли не богами! Так кого же она сегодня видела, с богом ли говорила?

Открыла глаза. Всегда краснощекий, брат Михайло от вина и духоты раскраснелся еще сильнее, его круглое лицо плыло перед глазами Марии большим кровавым пятном.

Брат Петро пил мало, зато старательно подливал хозяину дома. Он сидел боком к дверям, и Мария видела только благообразный аскетический профиль, лысину и большое ухо, которое шевелилось, когда Лагута жевал.

Мария застыла возле двери, не решаясь ни открыть ее полностью, ни закрыть.

– Разгоню я всех этих блаженных, – услышала она голос брата Михайла. – Осточертели они мне, Петро… Накличут беду, наведут милицию.

– Наоборот, – убеждал Лагута, продолжая жевать. – Твои блаженные – настоящая крыша. Милиция не очень любит вмешиваться в дела верующих. А если что-нибудь… Можно поднять такой шум, что и в Москве услышат. И не только в Москве… Они нам одно – спекуляция, воровство, а мы им на весь мир – страдаем за веру, за свободу совести!..

Уже крепко подвыпившему брату Михайлу понравились последние слова Лагуты, и Мария увидела, как широко он улыбнулся.

– Конечно, за свободу совести, именно… – с удовлетворением проговорил он. – Я только за свободу. И чтоб по совести… А не задаром… А вот ты меня обижаешь, Петро. Обещал молодку, а где она?.. Я тут как сторожевой пес: передачи для тебя принимаю, прячу и перепрятываю. За них знаешь что может быть – строгий режим до скончания века… Это разве по совести?

– Дом тебе кто купил? Я купил! Такое в твоей жизни часто бывало? Забыл, как без копейки в кармане торговал булочками в порту?

– То была временная зона…

– Так что благодари бога нашего…

– А зачем ты мужа той дурноватой сюда прислал? Продаст он, вот увидишь.

– Иван Чепиков – моя забота. Прислал, значит, нужно. И не продаст он, не до этого ему сейчас…

В сознание Марии слова доходили медленно. Голова кружилась. Когда услышала имя мужа, у нее чуть ноги не подкосились, и она невольно распахнула дверь.

Хозяин дома и его гость замерли от удивления, когда на пороге в белом одеянии возникла Мария. Придя в себя, позвали ее. Она не слышала, не понимала их слов.

Тогда брат Михайло поднялся, взял ее за плечо и повел к столу. Она не сопротивлялась, шла безвольно, еле передвигая ноги.

Лагута отодвинул скамью и помог Михайле усадить Марию.

– Господь простит нам этот грех, сестра Мария, – сказал пресвитер, оказавшийся справа от нее. – Мы наново рожденные святым духом и больше не принадлежим этому миру. Мы уже стали божьими людьми, и он – наш господин. Нам теперь не может быть никакого осуждения в этом мире. Будь с нами, Мария! Господь и тебе даст прощение греха, и ты тоже придешь в новую жизнь, найдешь новое рождение…

– Испытаешь обряд огненного крещения, – добавил Лагута, наливая в рюмку разбавленного спирта. – Коль ты уже явилась сюда, значит, бог направлял твои стопы и ты тоже выделена из стада.

Мария отодвинула поставленную перед ней рюмку. Но Лагута упрямо возвратил ее на место.

– Исполняй божью волю во всем, – произнес он уже непослушным языком. – А волю его скажем. Мы с ним сейчас говорили, и ты будешь с ним говорить… – И вдруг, повернувшись к Савенко, воскликнул: – А как хороша, брат Михайло, наша Мария, как роза господняя! Хотя и хромуля…

Мария попыталась встать из-за стола, но брат Михайло взял ее за голову и, сжимая пальцами щеки, попробовал силой открыть рот. Вырываясь, Мария повернулась к Лагуте и простонала:

– Брат Петро, что же это? Что же это?..

Но Лагута промолчал. Только продолговатые лисьи глаза еще больше сузились. Наконец она услышала его голос. Но не в свою защиту.

– По воле святого духа…

– Не простится это вам! – успела крикнуть Мария и поперхнулась – жгучая горечь перехватила дыхание. Она тяжело закашлялась, еле передохнула и, ничего не соображая, конвульсивно хватала ртом воздух. Слезы брызнули из глаз.

Сильные руки брата Михайла расслабились и отпустили ее.

Мария опьянела, стало нестерпимо жарко, неприятно кружилась голова, перед глазами плыли стол, бутылки, тарелки…

Она еще раз попробовала подняться и, хотя уже никто ее не держал, не смогла.

– Вот так будет лучше, – услышала над собой чей-то голос и не поняла, кому из двух «братьев» он принадлежит. – Отныне мужу своему ты будешь не женой во браке, а сестрой, без греха… Христова любовь подымет тебя до бога. Иисус Христос сошел на меня и сказал: «Чадо божье не от крови, не от желания плоти, не от желания мужа, но от бога рождается…» Будет и тебе дитя не греховное, а божье…

Мария, уже не владея собой, пьяно улыбнулась.

– Иисус, сойдя, сказал, – продолжал Лагута, опустив сильную руку ей на плечо, – грехом грех уничтожьте, и ты должна сейчас подчиниться брату Михайлу, ибо он в грех впадет не по своей воле, не по желанию плоти, а по воле святого духа…

При этих словах брат Михайло навалился на Марию и начал целовать ей лицо и плечи…

Последнее, что она как в бреду почувствовала, было то, что ее подымают со скамьи, стягивают рубашку… Потом стало душно, и она тяжело провалилась в бездну, влетела в черную звездную ночь, туда, где сегодня уже говорила с господом. И показалось ей, что на этот раз она по-настоящему навсегда оставила грешную землю…

Когда Мария проснулась, в доме никого не было, кроме Федоры. Старуха молча, сжав губы, помогла ей одеться и вывела на улицу. Остановив какую-то машину, ткнула шоферу деньги и попросила отвезти больную женщину в Вербивку.

III

Их было четверо. Три сотрудника милиции и рецидивист-расхититель Михайло Савенко. Уже битый час продолжался бесплодный допрос. Савенко притворялся божьим агнцем. Лишь после того как подполковник Криворучко напомнил об уголовном прошлом «божьего наставника», тот начал сдаваться и признавать за собой грешки, за которые большого наказания не полагалось.

Выяснилось, что брат Михайло вовсе не Савенко, а Савченко, который уже дважды привлекался к ответственности за хулиганство и воровство и отсидел в исправительно-трудовых колониях в общей сложности больше восьми лет.

Сначала все шло довольно однообразно: подполковник Криворучко задавал вопросы, на которые Савенко-Савченко большей частью бросал лаконичное: «Не знаю».

Ответы допрашиваемого быстро печатались на машинке, за которой сидела молоденькая белокурая женщина, инспектор отдела борьбы с хищением социалистической собственности.

– Каким образом у вас дома оказалось такое количество спирта? – в третий раз повторил свой вопрос подполковник Криворучко.

– Не знаю, – так же в третий раз коротко ответил Савченко. – Чужой он. Я разрешал своей пастве эту малость в моем погребе держать.

Подполковник Коваль едва не засмеялся: точно так отвечала на допросе припертая фактами к стене Ганна Кульбачка.

– Но спирт не в бутылках был, а в канистрах и в землю закопан. Тут уж без хозяина не обошлось, – заметил Криворучко, тоже удивляясь, какую неразумную позицию избрал Савченко. – Как бы ни очутился в погребе этот спирт, он все равно ворованный, потому что в магазинах не продается. Интересно, как потом ваша паства разбирается, где чье лежит…

Подозреваемый и сам понял, что его объяснения звучат наивно, но ничего другого придумать не мог и горбился на стуле – мрачный, обрюзгший, весь какой-то осевший, словно остывшая квашня.

– Кто хранил у вас спирт?

– Многим разрешал.

– Если подтвердят, у вас появятся смягчающие обстоятельства. В ваших интересах назвать этих людей.

Савченко, глянув исподлобья на пишущую машинку, ничего не ответил.

– Так зачем все-таки приносили к вам краденый спирт?

– Каждый вносил свою долю, – вдруг нашелся Савченко.

– Поговорим без протокола, если он вас смущает, – включился в допрос Коваль, заметив взгляд подозреваемого.

Начальник отдела не возражал и кивнул.

– Будем записывать только то, что вы сами пожелаете.

Белокурая инспектор сняла руки с клавишей машинки, открыла сумочку и мельком глянула в лежавшее там зеркальце.

– Объясните, как это у вас соединялось: вера, пуританские строгости и деятельность… – Коваль сделал паузу, – экспедитора спиртзавода и по совместительству – расхитителя?

– Вера требуется каждому человеку.

– Но ведь не каждый верующий собирает десятки литров такого зелья, как спирт…

– Благодать на истинно верующего нисходит независимо от того, чем занимается он на грешной земле…

– Насколько мне известно, – заметил Коваль, – вы отрицаете земную жизнь и ее радости, хотя очень любите деньги, стремитесь к богатству. Идете даже на преступления, чтобы удовлетворить свои плотские страсти. В Полтаве вас судили за обычное воровство, перед этим вы отсидели два года за злостное хулиганство…

– Были грехи, каюсь… Я тогда еще не сподобился бога, не обрел духовной жизни.

– Ну, а теперь, уже «сподобившись», все равно нарушаете законы?

– Духовная жизнь, она вне законов, придуманных людьми. Преследования, которым я подвергался, – опустил глаза Савченко, – естественны и закономерны, святым писанием предусмотренные. Истинные сыновья божьи всегда страдают и преследуются во имя господа. Он терпел и нам велел…

– Вы не только законы общества и государства, но и свои заповеди нарушаете, – сказал Коваль. – «Не убий», «не возжелай», «не укради», а вы и возжелаете, и крадете… Вот и начальник ОБХСС подтвердит, – с легкой улыбкой обратился Коваль к подполковнику Криворучко. – Верно, Иван Кондратьевич?

– Мы не боимся пострадать за Христа, – вздохнул Савченко, – это не тяжелая ноша, а радость. Когда вы свои глыбы каменные обрушиваете на нас, мы это принимаем безропотно. Сказано у апостола Павла, что закон духа жизни в Иисусе Христе освобождает нас от закона греха и смерти.

– А Петро Лагута и Мария Чепикова тоже за Христа пострадали, преступив закон жизни и смерти? – вдруг спросил Коваль и с удовлетворением заметил, что при этом вопросе Савченко испуганно стрельнул глазами на машинистку.

– Теперь будем ваши ответы записывать, – сказал Коваль.

– О брате Петре и сестре Марии знаю, но мы им не судии, они теперь вечную жизнь получили и отвечают только перед богом.

– Они-то перед богом отвечают, – вздохнул Коваль, – но кому-то и здесь нужно ответить.

– Об этом нам ничего не ведомо.

– Расскажите, какие у вас были отношения с Марией Чепиковой и Петром Лагутой?

– Никаких. Мария иногда приезжала в Черкассы к врачам, медицина не помогла, вот она к богу и обратилась. Молилась с нами…

– Когда была в последний раз?

– Точно не припомню.

– Накануне своей гибели, седьмого июля, – подсказал Коваль.

Савченко, испуганный тем, что милиции известна дата последнего посещения Марией его дома, закашлялся, стараясь выиграть время и обдумать ответ. Впрочем, если милиция знает дату, то она взята не с потолка. Савченко это знал из своего предыдущего опыта.

– Возможно, и седьмого… Да, кажется, так…

– С кем она была у вас?

– Несколько человек молились.

– А Лагута?

Пальцы Савченко задрожали, и он не знал, куда девать руки. Правое веко, как всегда при волнении, начало предательски подергиваться.

– Не было его на молении.

– А мужа Марии?

– И мужа не было.

– Он что, вообще у вас не бывал?

Савченко подумал: «Не от Чепикова ли у милиции все эти сведения?» И решил, что абсолютно все отрицать нельзя.

– Однажды Мария приводила, но душа у него не раскрылась, не услышал он голос божий.

– А Ганна Кульбачка?

– Седьмого не приезжала.

– Сколько вы продали спирта Кульбачке и по какой цене? – спросил подполковник Криворучко.

– Я ей спирт не продавал.

– Она часто приезжала к вам?

– Веру нашу соблюдала. Вместе со всеми молиться хотела.

– Значит, спирт, который изъяли у нее во время обыска, не с вашего завода?

– Откуда мне знать, что вы у нее нашли! Я ей ничего не продавал.

– Ну что ж, – сказал Криворучко, – проведем очную ставку. Мы располагаем другими сведениями.

– Значит, седьмого июля Мария Чепикова осталась у вас ночевать? – снова перехватил инициативу Коваль.

– Слабенькая она. Устала… – растерялся Савченко. – С богом говорила душевно, все свои силы истратила… Отлежалась и уехала…

– Так, – медленно произнес Дмитрий Иванович, – значит, уехала?.. А в котором часу?

– Не знаю. Спал я.

– А кто еще в ту ночь был в вашем доме?

– Ну, Федора, понятно.

– Может, она знает?

– Да ничего она не знает. Что она может знать!

– Проверим, – произнес Коваль и нажал на кнопку звонка.

Двери открылись, и вошла Федора, одетая в темное платье. Если бы появились живые Мария или Петро Лагута, Савченко, наверное, был бы меньше потрясен.

Увидев брата Михайла, Федора в свою очередь бросила на него испуганный взгляд.

– Ваши фамилия, имя, отчество? – спросил Коваль, предложив Федоре подойти к столу.

– Гнатюк я, Федора Ивановна…

– Вы знаете этого человека? – показал он на Савченко.

– Как не знать…

– Назовите.

– Михайло Гнатович.

Белокурая машинистка-инспектор быстро отстукивала вопросы и ответы.

– В каких вы с ним отношениях? Может, родственник ваш?

– Да ни в каких! И не родственник он мне. Хозяин мой. Служила у них.

– Федора Ивановна, – продолжал Коваль, – вы помните ту ночь, когда у вас последний раз ночевала Мария Чепикова?

Федора тяжко вздохнула и, не подымая глаз, кивнула.

– Какого это было числа? – Коваль заметил, что старуха снова бросила исподлобья какой-то растерянный и виноватый взгляд на Савченко, который в свою очередь зло глядел на нее.

– Да не бойтесь, Федора Ивановна, он уже не страшен, ничего вам не сделает.

– Да, – произнесла она, – помню. Было это с субботы на воскресенье…

– Седьмого июля?

– Седьмого, – кивнула Федора.

– Кто кроме вас находился в доме в ту ночь?

– Мария, хроменькая, прими господь ее душу. И вот они, – указала на Савченко.

– Когда уехала?

– Раненько утром. Я по их приказу, – снова взглянула на Савченко, – посадила ее на машину и отправила.

– А кто еще ночевал в доме в ту ночь?

– Брат Петро.

– Как фамилия?

– Фамилии не знаю.

– И что у вас произошло в ту ночь?

Федора опять тяжело вздохнула и некоторое время молчала, грузно опираясь руками на спинку стула, возле которого стояла.

– Да вы садитесь, Федора Ивановна, – предложил ей Коваль.

Она словно не слышала его слов и продолжала стоять. Только крепче вцепилась пальцами в стул.

– Грех там был большой…

– Я понимаю, вам тяжело говорить об этом, – сочувственно произнес Коваль. – Но необходимо. Ради истины…

Федора продолжала молчать, уставившись в носки своих истоптанных ботинок.

Дмитрий Иванович был готов к тому, что ответы из старушки придется клещами вытягивать. Это была полуграмотная, забитая женщина, потерявшая в войну всех своих близких. Одинокая, без крыши над головой, она нанималась в домработницы. Несколько лет тому назад Федора попала к Савченко и преданно служила ему, не вникая в то, чем занимается хозяин, и не рассуждая, хорошо или плохо все, что он делает. Она исполняла его распоряжения, по-хозяйски смотрела за домом, готовила еду и стирала. Была истинно верующей и фанатично молилась перед своими иконами, висевшими в ее комнатке.

Но как ни старалась она не вникать в дела хозяина, все же происходившее в доме вызывало у нее внутренний протест. Когда начинались, как говорила себе Федора, «бесовские игрища», она запиралась в комнатке и молилась, пока хозяин не выпроваживал гостей.

Она не осуждала хозяина, следуя заповеди «Не судите, да не судимы будете», но старалась держаться от него подальше, как от зачумленного. Даже белье его стирала, предварительно осенив корыто крестным знамением, словно изгоняя оттуда скверну.

Субботняя же ночь потрясла ее. Федора ничем не могла помочь Марии, спряталась у себя, молилась и плакала. Утром, проводив измученную сестру во Христе в Вербивку, старуха твердо решила уйти от Савченко. Но пока собиралась, произошли события, в результате которых она и оказалась в милиции, где допрашивали ее бывшего хозяина.

И все-таки вера и сейчас не позволяла ей вершить суд над Савченко. Давая показания, она выговаривала слова скупо. Возможно, и совсем бы не раскрыла рта, но еще до очной ставки с Савченко Дмитрий Иванович дважды беседовал с ней и смог кое-что выяснить о событиях субботней ночи.

Увидев своего бывшего хозяина, сидевшего, подобно раскаявшемуся грешнику, она не смогла так уверенно, как раньше, выразить свое отношение к событиям в доме, где служила. Было очевидным, что Савченко до сих пор подавлял ее волю.

– Вы говорили нам, – сказал Коваль, обращаясь к Федоре и подвигая к себе протокол прошлой беседы, – что среди ночи услышали крик. Кто это кричал?

– Мария кричала…

– Почему?

Федора отвернулась от Коваля.

– Что происходило в доме?

Старуха, казалось, вот-вот осядет в бессилии на пол. На лбу ее, окаймленном черным платком, выступили крупные капли пота.

– Я уже все сказала, – наконец произнесла она непослушными губами.

– Гражданин Савченко, – обратился Коваль к подозреваемому. – Расскажите тогда вы, что произошло в вашем доме в ту субботнюю ночь.

– Да ничего особенного, гражданин начальник… Ну выпили, погуляли… Без женщины, конечно, не обошлось. Она ко мне давно липла, эта Мария. Муж у нее старый, немощный. Дело такое… обычное… житейское…

Коваль заметил, как вдруг блеснули глаза Федоры.

– Неправду говорите, Михайло Гнатович! – неожиданно сказала старуха. – Она христом-богом вас просила, плакала! А вы говорите – липла! Плохой вы человек, Михайло Гнатович, ох плохой! А Мария несчастная была… Ее обижать – все равно что дитя!.. Она из-за вас, Михайло Гнатович, возможно, и с жизнью рассталась.

– Так где же, Савченко, правда? – строго спросил Коваль.

– Да что вы, гражданин начальник, мне все статьи клеите! И что с женщиной позабавился… Беда в этом небольшая. Государству ущерба нет… И преступления тоже. Если по обоюдному согласию, – вяло закончил Савченко.

Наступила пауза.

Подполковник Криворучко недовольно засопел. Его явно интересовали другие дела, а Коваль все больше уводил допрос в сторону.

– Скажите, гражданка Гнатюк, кто привозил Савченко спирт? И сколько?

– Не считала я. Возили. И сам приезжал с канистрами, и ему привозили…

– Что вы ее терзаете?! – не выдержал Савченко. – «Возили… Привозили…» – передразнил он Федору. – Что она понимает?! Знала свою кухню да корыто с бельем… А в остальном – дуб дубом, с рубля сдачи не посчитает. Бывало, за день слова из нее не вытянешь, а тут разговорилась. – И для пущей убедительности бывший экспедитор постучал себя кулаком по лбу, а потом по столу и указал на Федору. – Она не то что канистры – людей рядом не видела, ходила как лунатик.

С Савченко слетело напускное безразличие, и он начал говорить своим обычным голосом. Коваль понял, что только теперь начнется настоящий разговор.

Федора подняла возмущенный взгляд.

– А что ты знаешь, хозяин?! Разве видел, как умирают дети, как хоронят мужей, знаешь горе?! Водкой глаза заливал… Люди у тебя как овцы: «Иди!» – идут! «Беги!» – бегут. В страхе держал, пугал, обманывал, измывался. И Марию погубил. Ирод, ирод, нет тебе другого слова…

– А оружия в доме не видели? – спросил Коваль, когда Федора в гневе умолкла. – Пистолет, например…

– Нет, – твердо ответила она. – Чего нет, того нет. Да и пистолеты зачем ему? Он и без них мог человека загубить!

– А кому продавал спирт? – спросил Криворучко. – Вы этих людей знаете?

– Всякие приходили. Вот и Ганка, та, что приводила Марию. Ей тоже спирт давал, а деньги себе забирал. Ганя одна душевной была, добрая, ласковая, только от нее одной и слышала слово хорошее. Когда вы бедняжку посадили в тюрьму, он сразу отрекся, как Иуда от Христа. Хлеб милосердный отнести запретил…

– Глупая ты, Федора, и милосердие твое глупое, – пробурчал Савченко, уже знавший, что Федора, несмотря на запрет, тайком ездила к Кульбачке. Но в его сердитом, презрительном бурчании Коваль с удивлением обнаружил и сочувственные нотки.

– А кроме Кульбачки кто еще спирт у вашего хозяина брал? – продолжал Криворучко.

– Имен их не знаю. – Федора упорно стояла, уцепившись в стул. – Грицько кривой, из портового магазина, приходил. И другие тоже.

– Вишь, какая ты, Федора! Тихая да темная… – обиженно заговорил Савченко. – Пригрел гадюку… Ладно! – стукнул он кулаком по столу. – Пустые все это разговоры. Заберите отсюда эту дуру, сам все расскажу.

Когда Федора выходила, Савченко бросил ей вслед:

– Пропадет, бестолочь, без меня. – И, обратившись к Ковалю, добавил: – Вы ее хоть в дом престарелых пристройте…