Текст книги "С нами были девушки"

Автор книги: Владимир Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

4

В небольшой комнатке, временно заменявшей гауптвахту, было одно-единственное окошко; сквозь его железную решетку был виден клочок неба, того самого неба, которое пришли охранять в этот далекий край советские девушки. Кроме непокрытого дощатого топчана, другой мебели здесь не было. На голых стенах грязновато-серого оттенка нет ничего, за что можно зацепиться взгляду.

Ночь Зина не спала. Да и какая это ночь – разорванная пополам, будто рассеченная молнией. Зина так и просидела всю ночь на досках, накинув на плечи шинельку. За окошком почти до утра лил дождь, точно стремился залить, смыть все, что было до сих пор, не оставить и следа от прошлого, чтобы после этого жизнь началась заново. А что могло начаться, когда все, кажется, закончилось этой ночью?

«Вот и возвратилась в штаб!» – горько подумала Зина. Разве так рисовалась в мечте ее встреча со старыми подругами, с Андреем?!

Виделось ей, что приедет сюда солнечным днем. Девушки радостно выбегут навстречу. Целых два года стояла она с ними на страже неба. Есть о чем поговорить, что вспомнить. Потом она увидится с ним. Посмотрит в его ясные глаза, увидит, что́ в тех глазах – не погасли ли в них светлые лучики, которые не раз светили ей в бессонные ночи на посту?

И зачем только дано человеку мечтать!

В комнатке было сумрачно, полутемно, возможно, потому, что небо еще не освободилось от разбросанных туч. Тело Зины занемело от сидения, и она поднялась, подошла к окошку. Не успела прислониться головой к железной решетке, как часовой со двора крикнул на нее и взмахнул рукой. Зина поняла: надо отойти. Покорилась, опять опустилась на топчан.

Вскоре приоткрылась дверь. Вошла девушка-солдат из кухонного наряда. Осторожно несла алюминиевую миску и кружку с чаем. Поискала глазами вокруг и поставила завтрак на топчан.

– Ложки у тебя нет? – обратилась к Зине. – Как же ты будешь есть? Вот не додумалась взять… А где твои вещи?

– Не разговаривать! – вмешался начальник караула, который зашел следом.

– А чем ей есть?

– Принеси!

Девушка бросилась в дверь. Через минуту она возвратилась. По лицу, по быстрому взгляду любопытных глаз было видно, что ей очень хочется поговорить с Зиной, но начальник караула оставался неумолим. Он пропустил девушку вперед и вышел следом, плотно прикрыв дверь. Ключ дважды повернулся в замочной скважине, и опять стало тихо.

Зина не ела со вчерашнего дня. Еда приятно пахла. Дымилась паром картошка, будто напоминала, что может остынуть. Но Чайка даже не посмотрела на нее.

В комнате светлело. Ветер неутомимо разгонял тучи. Они уплывали на край неба и таяли, точно льдинки весной. За маленьким зарешеченным окошком словно ширились с каждой минутой горизонты.

Впервые Зина увидела мир из окошечка отцовской хаты над Ворсклой. Подросла – бегала к плетню и зачарованно смотрела на просторные дали: под горой куда-то бежала, извиваясь синей лентой, полноводная Ворскла, слева – овражки, серебристая осиновая роща, справа сверкают на солнце белые хаты, а впереди – сколько простора, если поглядеть за речку: зеленые луга, за ними леса и леса – далеко бежит взгляд, до самого края земли!

Стала старше – бегала на речку купаться, стирать белье с матерью, пасла коз на кручах – и далекий мир становился все ближе. Потом узнала, что не край земли ей из дому виден, что за горизонтом есть еще села, еще люди, а за селами – большой город Полтава. Сколько было тех ясных дней, когда узнавала свой родной край: вначале с отцовского подворья, на вольных лугах, затем в школе, – и чем больше взрослела, тем сильнее любила его!

Вспомнит родной край – и слышит соловья, поющего над хатой, видит уставшую мать, которой стоило, бывало, притронуться, погладить по головке – и становилось радостно, куда-то исчезали все детские горести и обиды. Подумает о родине – и сразу вспоминается и школа с уроками, и пионерский отряд, и первый нечаянный поцелуй, после которого убежала как сумасшедшая, топча высокие травы, прячась за белые шумящие осины…

С плоской крыши волжского элеватора, когда «юнкерсы» волнами налетали на город, она видела не только широкие степи.

Тогда город горел. С самого высокого здания, где она дежурила с подругами, ей было видно, как стаи черных железных воронов кружили над городом, как из желто-красных тюльпанов огня разворачивались свитки дыма и стелились на десятки километров вдоль Волги, как лопались стены, рассыпались, словно игрушечные, каменные дома и стирались с лица земли вместе с людьми целые улицы.

Смена – четыре часа. Четыре часа с пятизарядной винтовкой в руках, которой не отобьешься от пикирующих бомбардировщиков, с полевым биноклем, с телефоном, сигнала которого каждую секунду ждут зенитчики. Четыре часа – выше всех, с глазу на глаз с летающей смертью.

Элеватор, пробитый бомбами, медленно горел. Тлело в его окладах зерно, дым пробивался вверх и окутывал крышу. Она стояла на этом гигантском строении, которое каждую минуту могло вспыхнуть. Стояла и тогда, когда внутри его шли отчаянные рукопашные схватки, стояла, пока гитлеровцы не начали взбираться на верхние этажи. И ей казалось, что стоит она не на здании, а на высокой круче и видит оттуда не только этот русский город, Волгу и степи, а и свою Ворсклу, родную Украину, всю в далеком огненном зареве…

Затем двинулись на запад. Прошли истерзанный врагом родной край и встали на охрану синего неба обманутой фашистами Румынии.

И вот теперь, когда утреннее солнце выходит из-за туч, весь этот тяжелый честный путь будто отодвинулся в далекий сон и она видит мир только сквозь решетку маленького окошка…

Никогда не думала, что над объектом может появиться «боинг». Видела его только на рисунке, но догадалась бы сразу, если бы хоть на секунду пришла мысль, что он может тут оказаться…

А он подкрадывался, прятался за солнцем, за облачной кисеей, будто вор… И никто не знал, что летит друг, никто не предупредил…

Щелкнул в дверях замок. Вошел начальник караула Чекалин, за ним выглядывала девушка, приносившая завтрак.

– Почему не ешь? – сурово спросил сержант. – Голодовку надумала объявить? Не глупи, девка, – по головке не погладят! – и он вышел, хлопнув дверью.

Зина механически взяла ложку, картошка затвердела, слиплась в твердый комок. Зина ковырнула ее, взяла кусочек мяса, пожевала: нет, не лезет в горло.

За дверью снова послышались шаги. Опять щелкнул замок. Зина положила ложку. «Будь что будет!»

Дверь широко открылась, в комнату вошли Чекалин и Андрей Земляченко.

– Товарищ лейтенант! Не хочет ничего есть! – пожаловался начальник караула.

Андрей не слышал, что говорит сержант. Перед ним сидела Зина. Как она изменилась! Ночью, сквозь окошко, он не рассмотрел ее как следует. На белом девичьем лбу прорезались тонкие, будто нити, морщинки, под глазами залегли синие полукружья, а охваченные жаром скулы выделялись на похудевшем, бледном лице… Только глаза были, как всегда, сколько их знал Андрей, прозрачные, глубокие, как осенние озера.

– Дайте столик и стул, – сказал Земляченко сержанту.

– Слушаюсь, товарищ лейтенант!

Они остались одни, с глазу на глаз…

Не проходило и дня, чтоб он не думал о Зине, о встрече с ней, о будущем…

И вот сбылось!.. Андрей стоял против нее, никто не мог им сейчас помешать, не мог запретить броситься друг к другу. В этой гимнастерке, без пояса, с растрепанными волосами, она показалась ему еще более дорогой, близкой, какой-то домашней, родной.

Но теперь между ними встала незримая стена. Наверно, об этой стене и подумал Моховцев, когда вдруг согласился, чтобы Земляченко вел, дознание…

Зина смотрела на Андрея, но не видела его. Лейтенанту казалось, будто она смотрит сквозь него, куда-то дальше. Под этим взглядом Андрей растерялся. Что сказать? Спросить, как она попала сюда? Наивно, глупо!.. Сказать, что он пришел вести дознание? Но как об этом сказать?!

Молчание нарушил глубокий, короткий, как вскрик, вздох. Зина опомнилась, она видела теперь Андрея и все, что окружало их. Глаза девушки затуманились.

Андрей не выдержал, шагнул вперед.

– Не надо… Не надо, Зина… – прошептал он. – Вот выясним все… Успокойся…

В тишине, наступившей после его слов, послышались за окошком шаги часового…

5

Не прошло и минуты, как в дверь гауптвахты постучали. Андрей крикнул: «Войдите!» Дверь отворилась, и начальник караула Чекалин с сержантом Аксеновым внесли маленький столик и стул.

Когда сержанты снова вышли, Земляченко положил на стол папку с бумагами, сел на стул и вынул из нагрудного карманчика, гимнастерки ручку. Как бы там ни было, а откладывать дознание он не мог…

Не глядя на Зину, глубоко вздохнув, он произнес:

– Ефрейтор Чайка, командир батальона приказал мне провести дознание.

Такими словами, как учили молодых дознавателей на сборе, полагалось начать допрос.

Слова были произнесены правильно, если не считать того, что голос у дознавателя был хриплый и выдавал его волнение. Впрочем, о том, каким должен быть голос дознавателя, на сборе ничего не говорили.

Зина вздрогнула. Так вот зачем ты, Андрей, пришел!

Но она сдержала себя. Ни звуком, ни жестом не выдала своего смятения. Даже голову не подняла. Как и раньше, неподвижно сидела на топчане, вполоборота к офицеру, равнодушно опустив руки на колени.

– Зина!..

Девушка молчала. Подавив волнение, Андрей снова обратился к ней:

– Ефрейтор Чайка, повернитесь ко мне!..

Зина повернулась, выпрямилась и подняла голову.

– Мне встать?.. – тихо спросила она.

Голос у девушки был глухой, тихий… На посту подруги сразу замкнулись, тогда стало известно, что из-за ее ошибки сбит союзник. А ведь такое с каждой могло случиться! Старые друзья – Койнаш и Незвидская – не подают о себе весточки. Раньше, бывало, если кто-нибудь из девушек попадал на гауптвахту, они проявляли необычайную предприимчивость, присылали весточку с воли, чтобы подбодрить подругу…

И вот о ней наконец вспомнили… Андрей пришел…

– Сидите, Чайка, – с трудом поворачивая сухой язык во рту, выговорил лейтенант.

Земляченко резким движением отложил ручку, и она покатилась по столику до самого края. Там ручка на миг задержалась, как будто раздумывала: стоит ли падать, а затем упала.

Лейтенант почувствовал, как мелко задрожала у него левая нога. Он уперся ею в пол, чтобы унять дрожь. Но чем больше нажимал на ногу, тем сильнее она дрожала.

Зачем он сказал «Зина»! Нужно взять себя в руки! Иначе он не сможет выполнить свой долг. «Я должен взять себя в руки!» – Он несколько раз повторил в мыслях эту фразу.

Правильное решение не принесло, однако, успокоения.

Нога не переставала противно дрожать. Андрей поднялся и нервно прошелся по комнате. Потом остановился напротив топчана и взглянул на девушку. Лицо у нее было бледное и непроницаемое, словно застыла на нем гипсовая маска. Но даже эта белая маска с невидящими глазами излучала на Андрея знакомый ему сильный свет, который слепил его, кружил голову, наполнял всю комнату колеблющимся розовым туманом. У него мелькнула мысль: «Брошу все к черту! Скажу, что не могу вести дознание!»

Усилием воли он подавил это желание. Поднял упавшую ручку, снова сел за стол и пододвинул ближе к себе стандартный бланк допроса. На верхней строке прочел: «Фамилия, имя, отчество». Молча написал ответ: «Чайка Зинаида Яковлевна».

Андрей знал, что полагается задавать подследственному анкетные вопросы. Задавал их мысленно, сам отвечал и торопливо писал ответы. «Воинское звание»… ефрейтор, «Год и место рождения»… тысяча девятьсот двадцать пятый, село Вербное, Полтавской области.

Он напряженно всматривался в анкету. «Осудят ее или нет?» – взволнованно думал Андрей. Он потерял строчку, против которой должен был писать ответ.

«Национальность»… украинка.

Он снова потерял строчку и потом, догадавшись, что можно держать на странице палец, из-под которого строчке уже не выпрыгнуть, прижал листок.

«Партийность»…

«Осудят или нет?»

…Так продолжалось, пока не пришлось задавать вопросы вслух.

И неожиданно для Андрея Зина стала спокойно, даже чрезвычайно спокойно, рассказывать, как все случилось. Будто не о себе, а о какой-то другой девушке, оставшейся там, на посту, говорила она.

Земляченко писал. Казалось, он уже полностью овладел собой и думал только о том, что нужно успеть записать показания. И в то же время его пугало Зинино спокойствие, ее самообреченность. Даже голос девушки – глуховатый, монотонный – с каждым словом взваливал на его грудь тяжесть. Словно не показания она давала, а обвиняла другого человека, обвиняла в тяжелом проступке… А ему хотелось, чтобы Зина защищалась, доказывала свою невиновность…

Автоматическая ручка суматошно бегала по бумаге, оставляя за собой размашистые завитушки букв. Но неожиданно она остановилась, словно споткнулась, и сделала кляксу.

– Вы говорите, что отвлеклись в тот момент, когда летел «боинг», и потому не смогли распознать? – переспросил Андрей. Он еще отчетливее почувствовал, что Зина старается облегчить задачу дознавателя, подогнать свою вину под обычный табель воинских преступлений и этим окончательно возложить на себя всю ответственность. – Отвлеклись или не успели разглядеть? – повторил он свой вопрос.

Зина молчала.

– После того как вы увидели самолет, он спрятался за облаками?

– Да.

– И больше вы его не видели?

– Видела, когда уже падал.

– Сколько времени «боинг» был в поле зрения?

– Не помню.

– Несколько секунд или больше?

– Секунды.

– А облачность какая была?

– Перистая.

– В небе еще были чистые поля, без облаков, по курсу, которым шел самолет?.. Вы могли рассчитывать еще раз увидеть его, чтобы проверить себя?

– Не было. Нет…

– А «фокке-вульф» вы когда-нибудь опознавали?

– Да.

– Может, вы просто не запомнили очертания «боинга», когда мы его изучали, и потому спутали? В небе вы его никогда до этого не видели, а знали только по рисунку. Да и плохо я объяснял.

– Нет. Я отвлеклась… – вздохнула Зина.

«Зина!» Андрей перестал записывать. Ему хотелось закричать ей: «Зина, милая, зачем ты это говоришь? Ведь «боинг», и не отвлекаясь, при том малом времени, что у тебя было, легко спутать с «фокке-курьером»! И самолет шел на большой высоте, из-под солнца, в облачном небе!.. Ты же сама себе хуже делаешь!» Но он сдержался и только до крови прикусил губу. Он не имел права ничего подсказывать.

– А силуэты я выучила хорошо, – снова вздохнула Зина.

Не могла же она действительно сказать, что учила самолеты союзников плохо, что в казарме, когда Андрей занимался с солдатами, она невольно больше смотрела на него, чем на скучные очертания истребителей и бомбардировщиков. Нет, этого он никогда не узнает! Ей не станет легче, если Андрей начнет переживать, что не заметил, чем занималась в те дни его прилежная ученица Чайка. Пусть забудет ее, когда все закончится, вычеркнет из памяти, как вычеркнут ее из списков части… Так будет лучше…

– Вы говорите, что знаете силуэты самолетов хорошо. Как же «хорошо», если спутали!.. Почему все-таки вы ошиблись? Что вам могло помешать, отвлечь?..

– Что? – Зина грустно взглянула на Земляченко. – Где-то в долине пела флояра. Я заслушалась, замечталась…

– Неправда! Не наговаривайте на себя!

– А вы не кричите, товарищ лейтенант, а записывайте, что я сказала. Иначе совсем говорить не буду! – И она заставила себя зло поглядеть на Андрея.

Земляченко перехватил ее взгляд и сжал зубы. Снова заныла прикушенная губа.

– Вам приказали допросить меня или мучить? Пишите, что я сказала…

Он нацелился пером на бумагу, но писать не стал. В этой небольшой подвальной комнатке с цементным полом ему и раньше не хватало воздуха, хотя в открытое окошко с силой врывался свежий утренний ветер, а сейчас стало совсем невмоготу. В горле у него пересохло, и на лбу выступили бисеринки пота. «Осудят!»

– Ефрейтор Чайка, что вы еще хотите добавить?

Зина молчала.

– Больше ничего?

Вверху, за решетчатым окошком, послышался сердитый голос:

– Да ты кто – жандарм? – Андрей узнал голос Койнаш. – Будь же человеком, Максименко!

Ответа не было.

– Пойми, дубина, я ей только плитку шоколада передам. Просуну в решетку – и порядок!

– Говорю, нельзя, – ответила Максименко. – Там сейчас лейтенант. Допрос ведет…

Максименко еще что-то добавила, но Андрей не разобрал. Голоса затихли. Видно, девушки отошли от окна.

– Значит, все, Чайка? – Андрей поднялся из-за стола. У дознавателя стреляло в виске, ноги были как ватные. Он не чувствовал своего тела, только тяжесть, страшная тяжесть в груди… Но пытка его, кажется, заканчивалась. Осталось дать Зине подписать протокол, потом собрать бумаги, повернуться и уйти.

И вдруг Зина закрыла лицо руками:

– Андрей!..

Земляченко почувствовал, что воздуха в комнате совсем не стало. Розовый туман снова поплыл перед глазами… Лейтенант схватился за ворот, рванул его и очутился возле девушки. Все это произошло так быстро, что оторванная пуговица, упав на пол, еле успела докатиться до двери…

Дрожащими руками Андрей притронулся к мягким кудрям. Девушка открыла лицо и подняла голову. Он увидел в ее глазах смертную муку.

– Не надо, – шепнула она и отстранилась.

Андрей уронил руки…

– Не надо, – уже тверже промолвила Зина, и в глазах ее мелькнуло отчуждение.

Андрей круто повернулся и выбежал из гауптвахты.

Дверь качнулась за лейтенантом и, пройдя половину расстояния до косяка, остановилась…

Шум в подвале привлек внимание часового. Некоторое время Максименко боролась с собой, и, когда в конце концов женское любопытство в ней победило, она подтянула юбку и, не выпуская винтовки из рук, присела на корточки над окошком. Она опоздала и ничего интересного для себя не увидела: кусочек спины арестованной девушки и полуоткрытую дверь.

Несколько солдат и сержантов, стоявших возле БП, впервые увидели Земляченко взлохмаченным, с расстегнутым воротом – и проводили его удивленными взглядами. А он, ничего не замечая вокруг, прошел через двор и скрылся в здании штаба.

Он искал капитана Моховцева или Смолярова, или обоих вместе, чтобы высказать им все, что было у него на душе, сказать, что считает Зину невиновной, что хотя она и ошиблась, но «боинг» все равно надо было сбить и что он, лейтенант Земляченко, не может дальше вести дознание…

Ему не удалось осуществить свое намерение. Ни командира части, ни замполита в штабе не оказалось. Оба уехали в Бухарест…

Глава десятая

1

Моховцев еще раз медленно перевернул страницы, густо исписанные размашистым почерком Андрея. Недовольно выпяченные губы делали его полное лицо обиженным. Наконец он захлопнул рыжую папку, на которой было написано:

«Дело ефрейтора Чайки Зинаиды Яковлевны. Начато… 1944 года. Закончено …года».

– Что это вы мне подсунули, лейтенант? А? – устало спросил комбат Андрея.

Земляченко еле сдерживал охватившее его волнение, когда капитан читал протоколы дознания. От того, утвердит ли командир его выводы, зависела судьба Зины.

– Материалы расследования, товарищ капитан! – пытался спокойно ответить Земляченко.

От слуха Моховцева не скрылись нервные нотки в голосе молодого офицера. Лицо капитана стало настороженным. Он на несколько секунд замолчал, всматриваясь в какое-то слово в тексте, потом так же спокойно, не поднимая головы, сказал:

– Какое же это расследование? Это просьба, написанная неумелым адвокатом.

– Не понимаю вас, товарищ капитан!

– Вот как? Странно! Ну для чего здесь ваши соображения, как и почему американский самолет появился над постом? Какое это имеет отношение к тому, что боец не выполнил своей обязанности, а это в свою очередь привело к позорному чрезвычайному происшествию. А?

– Прямого отношения это, возможно, не имеет, но…

– Что «но»?

– Это же не просто так себе самолет с полной боевой нагрузкой внезапно появился над важным объектом…

– У нас нет оснований считать, что он сбросил бы эти бомбы… Это раз. У зенитчиков положение несколько легче – наш пост сообщил: «Воздух», самолет шел без заявки… Но как мы можем оправдать то, что Чайка приняла его за «фокке-вульф» и так передала на батарею? Они теперь и ссылаются на нас…

У Земляченко уже сложилось свое мнение обо всей этой истории. Он решил, что старшее начальство, чтобы замять инцидент, хочет найти и наказать виновных и сообщить об этом союзникам, а командир части согласился принести в жертву солдата.

Это до глубины души возмутило Андрея. Возможно, рассуждал он, американские и английские генералы только и ждут предлога, чтобы отказаться от своих союзнических обязательств. А когда нужен предлог, то и случайно сбитый самолет пригоден для этой цели. Но ведь никакой даже самой высокой политикой нельзя оправдать несправедливость!..

Ночью, несмотря на страшную усталость, он спал плохо. Снился ему американский генерал в стальной каске, с железным хлыстом в руке. Генерал поторапливал своих солдат, которые, ругаясь, тянули Зину в горящую печь… Зина была без пилотки, без ремня, такой, какой увидел ее Андрей на гауптвахте. Она упиралась из последних сил, и в прозрачных глазах ее стоял ужас.

С бьющимся сердцем Андрей бежал ей на выручку, но ноги не несли его. Он пытался долететь к Зине на крыльях и заслонить ее от огня, но крылья его сгорели…

Утром, когда ночные кошмары исчезли, он решил не отказываться от дальнейшего дознания, а драться за оправдание Зины. Теперь и настал этот момент.

– Вы в авиации не служили, лейтенант? – вдруг спросил Моховцев задумавшегося Земляченко.

– Не приходилось, – удивленно ответил Андрей. Моховцев прекрасно знал, что он служил в пехоте.

– Заметно. Потому что в вашем представлении полет – это передвижение по рельсам или прогулка по главной улице столицы, где на каждом перекрестке указано место перехода. Воздух – пространство, ничем не ограниченное…

– Наши истребители и зенитчики думают иначе, – дерзко сказал Андрей, – и это хорошо почувствовали фашистские летчики…

– …А благодаря Чайке и союзники, – добавил Моховцев. – Я тоже был бы счастлив, если б не произошло это грустное событие. – Он поднял глаза на лейтенанта, и тот, к своему удивлению, увидел в них откровенное сочувствие. «К кому?.. К нему? К ней?» – Земляченко не успел разобраться в этом, как командир батальона продолжил: – Но факты – вещь упрямая. Вот что, юноша, тут не время и не место пререкаться. Возьмите эти бумаги и перепишите их так, чтобы они имели вид официального расследования. К сожалению, ваши соображения ничем не помогут, а только запутают дело. Ясно?.. Зачем и как американец летел, будет выяснять высшее начальство. – Он протянул Земляченко папку. – Не задерживайте, так как материалы пора отправлять в штаб командующего. Идите.

Андрей взял из рук капитана рыжую папку, но с места не двинулся. Он вытянулся, побледнел и не сводил глаз с Моховцева.

– Что еще?

– Товарищ капитан, самолет, идущий над объектом без предварительной заявки, считается врагом?

– Да, – сказал Моховцев.

– В начале войны немцы захватили на аэродромах наши самолеты и использовали их против нас…

– Да.

– Это и вызвало такой приказ?

– Да.

– Значит, зенитчики имели право сбить идущий без заявки «боинг»?

– Да, – сказал Моховцев. – Имели право. Тем более что наш пост объявил «Воздух».

– Ну вот. Значит, и мы имели право считать «боинг» врагом. За что же отдавать под суд Чайку? А если бы он прошел над промыслами и сбросил бомбы?..

Моховцев помолчал. Если бы кто-нибудь из людей, знавших Моховцева, слышал этот разговор, он бы удивился поведению комбата. Капитан не любил повторять дважды своим подчиненным одно и то же. Но сейчас он только вздохнул.

– Вы снова за свое, лейтенант? – устало произнес комбат. – Вы же знаете: вносовцы – это глаза и уши противовоздушной обороны. Глаза должны видеть, уши слышать. Мы всегда имеем больше времени для опознания самолета, чем активные средства. Для вносовцев не всякий идущий без заявки самолет – противник. Иначе зенитчики посбивали бы много наших самолетов, которые, бывает, вынуждены возвращаться с задания неуказанным маршрутом… – терпеливо объяснял Моховцев. – Как вы думаете, лейтенант, для чего мы изучали самолеты союзников? А? Очевидно, не для того, чтобы их сбивать… – Андрей молчал. – А для того, чтобы различать их в воздухе, если они появятся, – продолжал Моховцев, – чтобы не путать друзей с врагами… Распознай Чайка, что это «боинг», – зенитчики открыли бы огонь не на истребление, а заградительный… И «боинг», конечно, отвернул бы… Такое мнение есть, кстати сказать, и в штабе командующего…

Чувствуя, как под ударами объяснений комбата рушатся его надежды, Земляченко сам не заметил, как произнес:

– Товарищ капитан… вся эта история похожа на перестраховку. Нельзя приносить человека в жертву, лишь бы начальство сказало, что в части наведен порядок.

Андрей был уверен, что Моховцев сейчас взорвется и грубо выставит его из кабинета. Но капитан только сверкнул глазами, в которых отразились боль и раздумье.

Несколько секунд оба молча стояли друг против друга. Моховцев, видимо, заметил в глазах Андрея испуганные огоньки, и это помогло ему взять себя в руки. Он глубоко передохнул, посмотрел на часы, на руке и тихо, отчеканивая каждое слово, сказал:

– В двенадцать ноль-ноль чтобы все материалы дознания были оформлены как положено и сданы в штаб. Выполняйте!

Андрей щелкнул каблуками и вышел. В коридоре, недалеко от кабинета командира, Андрея дожидался Грищук.

– Ну? – спросил он.

– Приказал переписать и выбросить все о причинах появления самолета в районе поста.

– И ты согласился?

Андрей так посмотрел на товарища, что тот сразу понял бессмысленность своего вопроса.

– Мои рассуждения об этом проклятом самолете – действительно чистый домысел! Я не юрист, впервые в жизни вот так, сам понимаешь…

– Понимаю, – перебил его Грищук. – Конечно, приказ надо выполнить. Но твои соображения следует довести до высшего начальства и успеть сделать это раньше, чем материалы попадут в трибунал…

«Высшее начальство!» Андрей сомневался, поможет ли это.

Безнадежно махнув рукой, он направился по коридору.

– Слушай, а со Смоляровым ты уже говорил? – дернул Грищук Андрея за рукав.

– Пока нет… Утверждает дознание ведь командир. И разве Смоляров осмелится сделать что-нибудь наперекор Моховцеву?

– Зачем наперекор? Он, как замполит, имеет возможность довести до сведения политотдела. А там – будь здоров, разберутся! Пошли.

– Вот Моховцев и подумает, что после нашего разговора я бегал жаловаться…

– Ну, Василий Иванович не такой мелочный. Пожалуй, он сам был бы рад, если бы дело как-то уладилось и с батальона сняли пятно…

– Не думаю… – пробормотал Земляченко.

– Да ты, друже, из-за этой истории, кажется, совсем того… – протянул удивленный Грищук и выразительно покрутил пальцем у виска. – А ну пошли! – сердито скомандовал он.

Капитан Смоляров был в своей комнате. Он только что вернулся с беседы, которую проводил в казарме, и вешал на стенку карту СССР.

– Разрешите, товарищ капитан! – просунул голову в приоткрытую дверь Грищук.

– Заходите, заходите, – приветливо улыбнулся Смоляров.

Грищук пропустил вперед себя Андрея.

– Здравия желаем, товарищ капитан!

– Здравствуйте. Садитесь…

Земляченко тяжело опустился на стул возле стола. Как может капитан спокойно проводить занятия и возиться с картой, когда случилась такая беда!

Грищук потянулся к портсигару капитана.

– Разрешите закурить, товарищ капитан?

– Закуривайте. – Кольца карты наконец сели на гвоздики, и замполит повернулся к друзьям. – Я вас слушаю.

Грищук посмотрел на Андрея и решил, что говорить надо самому.

– Понимаете, товарищ капитан, лейтенант Земляченко закончил дознание.

– Так… – кивнул головой Смоляров.

– Подал командиру…

– Так…

Смоляров взял и себе сигарету, придвинул ближе аккуратно обрезанную консервную банку, которая служила пепельницей.

– Но капитан отказался утвердить материалы…

– Да вы что – жаловаться прибежали на командира? – сурово перебил Смоляров.

– Нет, нет… так просто, посоветоваться.

Капитан сделал вид, что ответ удовлетворил его, и, закурив, словно из обычного любопытства, спросил Земляченко:

– Почему же командир не утвердил?

Андрей поднялся.

– Сиди, сиди!

Не зная, как рассказать о беседе в кабинете Моховцева, лейтенант протянул Смолярову папку. Капитан неторопливо развернул ее и начал читать протокол. В комнате было так тихо, что Андрею казалось, будто товарищи слышат удары его сердца.

Время от времени, сбрасывая в жестянку пепел, капитан отрывался от чтения. Встречаясь с грустным взглядом юноши, он опускал глаза и опять углублялся в бумаги.

– Ну что ж, – дочитав, сказал Смоляров. – На мой взгляд, правильно отражено то, что случилось на посту Давыдовой.

В глазах Земляченко вспыхнула надежда.

– Но многое здесь, – продолжал Смоляров, – выходит за рамки порученного дознавателю. Твое дело – точно установить факты по сути самого события. Ведь так? Правда, в ходе дознания иногда выявляются дополнительные факты, которые помогают посмотреть на само событие шире и глубже. Да, да, – подтвердил он, раскуривая сигарету. – Только где они? Одних домыслов, пусть самых убедительных, мало… Никто не лишает дознавателя прав на размышления, но официальный документ должен базироваться на установленных фактах и выводах из этих фактов. Не больше. Поэтому, очевидно, командир и отказался утвердить материалы.

Андрей смотрел на Грищука так, словно хотел сказать: «Ну вот! Это самое мне уже говорили!»

– А вообще-то, не только тебя, Земляченко, а всех нас занимает вопрос, почему здесь оказался американский самолет… Высшее командование тоже над этим думает. И наша обязанность дать ему исчерпывающие данные для выводов.

– За этим мы и пришли, – заволновался Грищук.

– Можно послать в Бухарест и те твои материалы, которые не войдут в официальный документ, – обратился Смоляров к Андрею. – И не откладывая, одновременно с протоколами дознания. В случаях, подобных такому исключительному событию, военный суд делает свое дело быстро.

– Неужели так и трибунал? – вырвалось у Грищука.

– Очередное политдонесение я еще не отправил, – продолжал замполит, не замечая невыдержанности офицера. – Как исключение, разрешается посылать его не спецсвязью, а нарочным… – Он бросил взгляд из-под сомкнутых бровей на молодых офицеров и опять подтянулся к портсигару.

– Поручите мне! – попросил Андрей. – Я… я… все сделаю.

– Нет… Политдонесение повезет Грищук… И обратится там к полковнику Твердохлебу, а тот уже доложит члену Военного совета. Это именно тот человек, который имеет возможность смотреть на события шире, чем мы с вами. Он может полностью оценить все, что случилось. Так что вам, Земляченко, надо переписать дознание, как требует командир. Ясно? А затем снова поедете на место, где упал самолет. – Андрей вопросительно смотрел на замполита. – Надо побывать и в ближайшем селе, поинтересоваться, может, американец что-нибудь сбрасывал. Все это надо знать…