Текст книги "Тени над Латорицей"

Автор книги: Владимир Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Романюк дочертил на листике бумаги какую-то завитушку и сказал:

– Есть дополнения. Во-первых, ищем только тех, кто приехал. А те, что выехали? Преступление могли совершить местные жители и затем сбежать. Так же, как и «гастролеры».

– Это точно, – поспешил согласиться Вегер, занося замечание в план.

– Во-вторых. Необходимо проверить вокзалы: железнодорожный, автобусный, аэропорт, – диктовал Романюк. – Поговорить с кассирами, носильщиками. Уточнить, кто приезжал и кто выезжал ночью из города. Организовать круглосуточный контроль объектов.

Вегер тяжело вздохнул. Круглосуточное дежурство! Майор понял его.

– Людей мало? Будем опираться на комсомольцев и дружинников. Оперативные пятиминутки созывать по мере надобности. Время работает против нас, Василий Иванович. То, что трудно найти сегодня, завтра будет труднее втрое, послезавтра – в десять раз. Все нужно делать четко и быстро.

Майор прекрасно знал, что Вегера не надо ни подгонять, ни воодушевлять: он и сам торпедой устремляется к цели. И если Романюк произнес эти слова, то вовсе не для Вегера, а для следователя из Ужгорода: он-то ведь видит Вегера впервые.

– Вам, товарищ Козак, – майор бросил взгляд на участкового инспектора, – следует уточнить, кто постоянно ходит по Староминаевской приблизительно в это время. В ноль часов тридцать минут по местному времени, как известно, прибывает поезд, идущий из Солотвино на Львов. Расспросите людей, которые ездят на нем. Поговорите также с работниками в ночных сменах, с врачами «скорой помощи». Ну, это уже ваше дело – организовать, Василий Иванович, – снова обратился он к начальнику уголовного розыска. – Побеседуем и с комсомольскими организациями города. Сегодня вечером я выступлю по радио. Иван Афанасьевич, а как насчет телевидения в Ужгороде?

Тур развел руками, и начальник милиции понял, что эта мера кажется следователю преждевременной.

– Хорошо. А что будем делать с родственниками? – вновь обратился Романюк к прокурору Стрельцу. – По-моему, следует немедленно произвести обыск у Шефера.

– Нужна санкция?

Майор кивнул.

– А основания? Есть основания для подозрения?

– Недовольство сестрой, угрозы в ее адрес и «кви продест», – пока что он единственный наследник.

– Маловато для обыска и ареста.

– Для ареста даст основания сам обыск.

– А если не даст? – Стрелец помолчал. – Будут основания, и я немедленно дам санкцию… Но не раньше. А как у него с алиби?

– Не установлено.

– Вот видите! Возможно, он дома ночевал, а вы к нему с обыском… Так, что у вас еще? – обратился он к Вегеру.

– Дальше, по второй версии: не является ли мотивом убийства месть. По этой версии мы можем только изучать официальные материалы…

– Ну что ж, одобрим план? – обратился Романюк к прокурору Стрельцу. – А там жизнь сама подскажет. У вас нет замечаний, Иван Афанасьевич? – спросил он Тура.

Оставшись с обоими работниками прокуратуры, Романюк молча прошелся по кабинету, приблизился к окну и выглянул на солнечную улицу. Потом вернулся к своему столу и набрал номер райкома комсомола.

– Какое зверское убийство, – покачал головой Стрелец. – Даже не верится, что в человеке сидит такой зверь. По-моему, эдакое пробуждение зверя и есть психическое отклонение от нормы.

– Психическое отклонение? – переспросил Тур. – Хотите подвести убийц под невменяемость? Им ведь это на руку – закон не смог бы наказать их.

– Это отклонение создает в себе сам человек, это не осложнение после какой-то болезни.

Тур поднялся, освобождая начальнику милиции его рабочее место.

– Не будем вам мешать, Петр Иванович. Сейчас главное – ваша милицейская работа.

– И то правда, – кивнул Романюк. – Следствие следствием, прокуратура прокуратурой, а черновая работа – наша, Иван Афанасьевич. Вы-то уж на готовенькое.

– Ну, ну, не преувеличивайте! – строго заметил Стрелец. – Я поехал. Появится что-нибудь новое – сразу же звоните, – и районный прокурор вместе с Туром вышли из кабинета Романюка.

После райкома комсомола майор связался по телефону с соседними районами…

4

…Вот он перепрыгивает через забор и сразу же наступает на жабу. Присмотрелся – а жаба красная. «Красная!» – удивляется он. Жаба смеется и растет, растет… Какая она огромная! Она протягивает к нему отвратительные, мокрые, мохнатые лапы…

Откуда этот хрип? Кого душат?.. Так это же его самого, Клоуна, душат. Это красная жаба его душит! Какие липкие, холодные щупальца! Вырваться невозможно. Это он сам, сам хрипит. Хочется крикнуть: «Мама!» – но голоса нет и нет сил. Он извивается, пытается вывернуться, кусает эту отвратительную жабу, прокусывает ее насквозь!.. Во рту привкус бифштекса и резины. Со свистом вырывается воздух. Жаба отпускает его, съеживается, сморщивается, словно и вправду резиновая, покачивает головой. Снова становится маленькой, хохочет, прыгает в канаву – и исчезает…

Ему становится страшно! Он хочет бежать – и не может.

В высоченном доме мигают окна: зеленые, красные, фиолетовые, белые… Это – забор! Ох, рубашка зацепилась за доску, и забор держит, не отпускает. А Кукушка стоит рядом и смотрит.

«Хочешь выпить, Клоун? – ласково говорит ему Кукушка. – Налью, сколько скажешь…»

«Хочешь, девочку подарю? – продолжает Кукушка. – Свою собственную. Нежная, целует страстно, тело горячее, как огонь…»

«А ты, – приказывает Кукушка, – убей! Убей Длинного, убей жабу… Чего молчишь, падло?! Должок за ним! – сердится Кукушка. – Должок и за вами, пан-барон! – вдруг ласково повторяет он. – Отдайте, пожалуйста, должок! Иначе – умрете…»

А забор держит. Не смоешься.

И вдруг видит: Длинный на доме. Залез на крышу и трубу грызет. Труба хрустит под зубами, как кость. А может, и правда – кость?

А в желтом окне – второй Длинный и девчонка голая у него на руках. Ей стыдно, и она закрывает лицо.

«Ешь ее! – кричит Кукушка. – Только должок верни-и-и-и!»

«А-а-а… – тихо выдыхает девочка на руках у Длинного и так же тихо смеется: – Хочешь выпить? Портвейн есть. И сухое. А водки нет. Водка стоит тысячу рублей!»

Она что-то бросает вниз.

Тысяча рублей!.. Сыплется дождь из копеек. Жадно ловит их ртом. Полный рот копеек! Он их глотает, глотает… Бесконечно долго. Тяжело в желудке, но надо глотать. Нельзя, чтобы они падали на землю, нельзя! Какая боль в желудке!.. Копейки острые, полный рот острых копеек. Он – большая копилка! Да, копилка, да!

«Глотай, Клоун!» – кричат из окна Длинный и девочка.

«Глотай, морда, убью!» – шипит Кукушка – в руках у него острый нож.

А копейки в горле застряли.

«Разве ж это я убил? – хрипит он. – Я не убивал ее…»

«И-и-и! – визжит девочка. – Какой у него большой нос!»

«Нос, нос, нос!» – произносит кто-то за спиной.

Кукушка хватает его за нос и отрезает.

«Должок», – хохочет Кукушка…

…Клоун вскрикнул и проснулся. Прислушался.

Мерный перестук колес. Болит голова, и отяжелевший желудок – точно камней в него накидали. Не стоило так много есть и пить на ночь. Да и вино было дрянное… Он сполз с верхней полки и вышел в освещенный коридор вагона.

Пронизывал холод. С тех пор как сели в вагон и поезд тронулся, Клоуна начало лихорадить. Понял – от страха. Раньше надеялся, что если посчастливится выехать из городка, страх исчезнет и он согреется. Но вот уже и ночь, а его все не покидает дрожь.

Клоун взглянул на часы, потом на расписание движения поезда, висевшее на стенке. Скоро станция. Карпаты – впереди или позади? Впереди… Потоптался у темных окон, пританцовывая на шатком полу вагона.

«А может, выйти на какой-нибудь неизвестной станции, податься в горы и исчезнуть? Чтоб никто, даже Длинный, не смог найти. Никогда! Никогда! И Кукушка не найдет, чтоб потребовать долг. Никто!»

Клоун вернулся в купе за сигаретами. Когда отодвинул дверь, на Длинного упала полоса света, и он заворочался, что-то бормоча во сне.

«А что ему снится?» – подумал Клоун. Взял со столика пачку «Примы» и вышел, плотно прикрыв за собою дверь.

Поезд замедлил ход. Остановился. Беленький вокзал, освещенный изнутри, стоял посреди ночи, словно свеча. За ним таились чужие дома, чужие люди.

Через минуту поезд мягко тронулся, и вокзал отплыл в неизвестность, в прошлое. Клоун на станции не вышел…

Докурив сигарету, он еще какое-то время не отходил от окна. Ему казалось, что поезд идет слишком медленно или совсем уже остановился – такой одинаковый глянцевый мрак заглядывал в окна. И только ритмичное покачивание вагона и перестук колес успокаивали. Не терпелось, чтобы высокие Карпаты поскорее стали стеной между ним и всем тем ужасом, от которого бежали они, как черт от ладана.

Мог бы спросить у сонного проводника, который еще не спрятался в служебное купе, скоро ли перевал. Но проводник, завозившийся в коридорчике, время от времени так внимательно посматривал на него, что Клоун не решился открыть рот.

Он вернулся в купе и залез на свою полку. Подоткнул под голову подушку и попытался заснуть. Напрасно. Дрожь не покидала его.

Скорей бы кончилась эта ночь. Днем страх рассеется. Клоун это знает. Утром они уже будут по ту сторону гор; потом поезд быстро довезет их до Киева, до Москвы.

До Москвы! Москва большая, от нее дороги во все концы. Там легко спрятаться, не найдут. В Москве они с Длинным пересядут на самолет… А пока что…

Клоуна снова охватила волна страха. Купе показалось единственным убежищем, пусть кратковременным; пока вагон в пути, ничего плохого с ним случиться не может…

Клоун еще раз поправил подушку и прикрыл глаза. Из Москвы за несколько часов они улетят черт знает куда. Спрячутся в глуши, и пусть тогда ловят ветра в поле, а их – в дикой тайге! Только бы успеть добраться, зарыться в землю, забиться в нору! Он согласен жить и под землей – живут же крот и барсук.

Он все сделает, чтобы его не нашли! И никто не найдет, не найдет, не найдет…

Вагон понемногу убаюкивал. Так хорошо качала его только мама в детстве. А когда это было? Не помнит Клоун. И мамы не помнит… Жизнь его словно и началась, и закончилась вчера, когда пошли с Длинным на дело, к этой вдове…

А кто это снова хрипит? Снова Длинный? Или та женщина, что спит на нижней полке? Может, она тоже вдова и тоже богатая?..

Нет, теперь ему уже ничего не надо. Кукушке долг отдаст. Отдаст деньгами, а не своей кровью. Не выпросит Кукушка у него крови. Кровь – не деньги, за нее ничего не купишь, даже бутылки «Плодово-ягодного». А он, Клоун, не скупой, будьте любезны, бутылку крови за бутылку вина. Только вино тоже должно быть красное… С хрипом…

Колеса выстукивали что-то невнятное, вагон тихо поскрипывал. Страх как будто бы перестал трясти Клоуна, затих, замер, притаился. В тяжелой голове клубились расплывчатые мысли, всяческие химеры, вопросы.

Зачем она поднялась, эта женщина с нижней полки? Растет между полками, надувается и головой пробивает крышу вагона. Она тоже красная, как жаба. Только без лап. Почему без лап? За лапы крепко держит ее Длинный…

Клоун вздохнул, повернулся на другой бок и, причмокнув губами, снова заснул неспокойным сном.

5

– Вон уже горы видны! – ликовала Наташа, выглядывая в окно. – Из-за своего журнала все прозеваешь!

Коваль оторвался от журнала, пробормотав «сейчас, сейчас», и снова углубился в него, так и не взглянув на горы.

Наташа никогда еще не ездила с отцом. Когда была совсем маленькой, ездила с матерью на дачу. После ее смерти Коваль каждое лето отправлял дочурку в пионерский лагерь. Со временем, когда Наташа подросла, она стала ездить в лагерь уже вожатой, а одно лето была со строительным отрядом на целине.

На этот раз Коваль решил взять Наташу с собой, рассчитывая устроить ее в какой-нибудь пансионат или на турбазу, чтобы не мешала. Ведь побывать в Закарпатье девушке будет интересно. Кстати, и сам он тоже окажется там впервые в жизни.

Выехали из Киева втроем: кроме них, еще старший инспектор управления уголовного розыска майор Бублейников.

Майор, едва проснувшись, взялся решать шахматные задачи. Коваль, выпив стакан чая, читал захваченный из дому журнал, а Наташа сразу же прилипла к окну.

Поезд шел по предгорьям Карпат. Чем выше он поднимался, беря крутые подъемы и проскакивая ущелья, тем труднее становилось ему преодолевать километры пути. После каждой скалистой стены, неожиданно нависавшей над вагоном, после каждого поворота открывались перед взором Наташи новые холмы, покрытые зеленой и синей щетиной елей, развесистыми дубами, величественными буками. По белым камням бежали ручьи, в которых виднелось веселое звонкое утреннее небо, словно развешанное на остроконечных вершинах, над пестрыми лугами и полонинами,[2]2
  Полонина – горная долина или пастбище.


[Закрыть] над далекими – серыми, синими, черными – шапками гор.

В конце концов Наташа все же оторвала отца от чтения. Впрочем, это только казалось, что Коваль внимательно читает. На самом деле мысли его и чувства поглощены были делом, которое и влекло его в путь. Вся деятельность подполковника снова была подчинена единой цели: найти убийцу, который во что бы то ни стало должен предстать перед лицом закона.

И чтение журнала было для него всего-навсего прикрытием, ширмой, за которой мог он спокойно размышлять о том, что с некоторых пор волновало его больше всего, анализировать отдельные подробности сообщения, полученного министерством из Ужгорода.

Подполковник был рад этой командировке. Ехал не для какой-нибудь инспекции, не для подготовки документов на коллегию министерства, а для практической работы, без которой всё еще не мог чувствовать себя нужным человеком.

«Ограничится ли убийца одним преступлением? – рассуждал Коваль, переворачивая страницу журнала. – Он сейчас напуган, притаился в норе и будет отсиживаться, – убеждал подполковник самого себя. – Отсиживаться? Нет, не усидит он на месте, постарается уйти подальше от городка, где пролил кровь. Чепуха! Бежать – это значит ехать поездом, лететь самолетом, мчаться на машине, значит, быть среди людей, на глазах. А он теперь боится людей. И все-таки ему безудержно хочется втереться в толпу, чтобы в ней затеряться. Кажется ему, что так превратится он в песчинку, незаметную среди миллиардов других. А магическая тяга убийцы к месту преступления? Непреодолимое желание знать, что делается там, что задумали его враги, словно это поможет перехитрить их и уйти от возмездия. Сколько было случаев, когда убийца шел в толпе за гробом своей жертвы. Это вы во внимание не принимаете, Дмитрий Иванович? Сомнительно, что убийца отважится бежать, когда все дороги перекрыты, когда все поднято на ноги…»

– Смотри, смотри! – закричала Наташа и за рукав вытащила отца в коридор.

Майор Бублейников поднял голову от шахматной доски и тоже вышел из купе.

Поезд круто поворачивал, и открывалась живописная картина, при взгляде на которую невольно вспоминалось: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Это было такое зрелище, которое даже Коваля отвлекло от его тревожных мыслей. Среди такой красоты не хотелось думать о смерти и о крови, об убийстве и убийце, словно всего этого и не было.

Сердце Коваля сжалось. А ведь все-таки убийца бродит где-то здесь. И кто знает, может быть, именно сегодня ночью он еще кого-нибудь лишит жизни. Где же он, где он прячется, кто он и что делает, что замышляет?

Гибкой змеею выгнулся поезд и пополз по невысокому мосту над речушкой – такой прозрачной, что Наташе почудилось, что она увидела на дне камешки и спинки рыбешек, застывших перед водопадом.

А подполковнику неожиданно показалось, что он уже видел эти горы и ленты дорог, эти вершины и стремнины. Но где и когда? Наверно, в дни войны, когда наши войска перемахнули через Восточные Карпаты и ворвались в Румынию.

Майор Бублейников посмотрел на часы.

– А не позавтракать ли нам, Дмитрий Иванович? Вы-то хоть чай пили, а мы с Наташей натощак природой любуемся.

Бублейников – косая сажень в плечах, от его фигуры веяло здоровьем и силой. Всего несколько дней назад вернулся он из отпуска, и бритая голова его, так же как лицо, была медного цвета, словно закалили ее в огне. Это был оперативник, отчаянный, выполнявший свои обязанности не задумываясь, без лишних рассуждений. Две бандитские пули удалили когда-то хирурги из его тела, а третью мог он ждать при каждой новой стычке, но это не оказывало решительно никакого влияния на его постоянную готовность в любую минуту лезть в самую опасную перепалку. Коваль часто думал о том, что майору тоже тесновато в полированном кабинете, среди бумаг.

– Ты взяла что-нибудь с собой? – спросил он Наташу.

– Естественно, – она оторвалась от окна. – Сейчас накрою стол, господин инспектор.

– Дмитрий Иванович, а ресторан?! Здесь рядом, через вагон, – посоветовал Бублейников. – Зачем же всухомятку?

– Ресторан с двенадцати.

– Обеды с двенадцати. А завтрак дадут и сейчас. Беру это на себя. Переодевайтесь. – И он отправился к проводнику за ключом, чтобы запереть купе.

Навстречу поездам, которые поднимались в горы, спускался с перевала такой же пассажирский состав, на большинстве вагонов которого были надписи не только по-русски, но и на иностранных языках.

В последнем вагоне, не выходя из купе, молча сидели Клоун и Длинный. За окном сменялись картины – одна прекраснее другой, но им было не до них.

Поезд замедлил ход. Он спускался вниз осторожно, словно нащупывал дорогу, как слепой человек. Сворачивал то влево, то вправо, взбирался на мосты, пересекал глубокие ущелья, на дне которых пенились стремительные потоки. Высокие стены буковых и еловых лесов обступали полотно, пестрые полонины коврами стелились под колеса. Внизу в утренних лучах солнца, уже поднявшегося над вершинами гор, мелькали небольшие села и хутора, тянулась аккуратная полоса шоссе.

К Клоуну и Длинному обратилась соседка по купе. Они не поддержали разговора. Женщина не могла понять, почему в купе неожиданно возникла гнетущая атмосфера. Как на похоронах. Думала, у парней какая-то беда, потому и попыталась расспросить их, разговорить, если надо – утешить. Но потом, почувствовав себя с ними неловко, вышла в коридор.

Клоун вздохнул с облегчением. Не мог смотреть на эту женщину.

Когда наступило утро и исчезли ночные кошмары, ему стало легче. Но все еще болела голова. Соседка по купе, которая долго лежала, закрыв глаза, казалась ему мертвой, даже разрезанной на куски. Стоит дотронуться – и она рассыплется.

– Черт побери, – тихо произнес Длинный, как бы отвечая своим мыслям. – Лучше, наверно, через границу махнуть. Теперь там спокойно, не очень-то шухарят, можно в Румынию смотаться или в Венгрию.

– Ты что! – проворчал Клоун. – Там нас в момент возьмут, голенькими, и назад отправят.

– Кто знает, – вздохнул Длинный. – А здесь, если поймают, того и гляди, вышку дадут. Так лучше смыться. Пока не поздно. А?

– Тебе хорошо, ты здешний. И по-венгерски знаешь, и по-румынски. А я что?

Женщина, стоявшая в коридоре, повернула голову к ним, и оба умолкли. Клоун поднялся. На нем была просторная клетчатая рубашка, потертые джинсы, дешевые босоножки. Ноги он расставлял широко, как моряк или профессиональный всадник. Вообще был он какой-то невзрачный – длинный нос, узкие плечи, почти безбровое лицо. Большие серые глаза его никак не гармонировали со всем видом и казались на этом лице чужими, случайными.

У Длинного не было особых примет. Незаметный угрюмый парнище, долговязый, с массивными, похожими, на лопаты кистями рук, выглядел обыкновенным работягой.

Клоун был моложе Длинного лет на семь – ему только что минуло двадцать.

Проводник принес чай. Клоун к чаю не притронулся. Длинный пригубил и поморщился, отодвинул стакан. На душе у него было не легче, чем у Клоуна. А может быть, и еще тяжелее: он ведь недавно отбывал срок в колонии строгого режима и сам видел таких, которых только помилование избавило от высшей меры.

В купе внезапно потемнело. Поезд вошел в туннель. Клоун испугался темноты и удивился самому себе: кого же ему здесь на самом-то деле бояться? Соседки? Смешно! Длинного? Да ну! Только темноты. Темно – как в могиле.

Прошло несколько тяжелых минут. Постепенно забрезжило за окнами, начало светать, потом сразу хлынуло солнце, заиграло в купе, заблистало, засмеялось.

– Остановка, – сказал Клоун, прислушиваясь к замедленному стуку колес. И вышел из купе.

За окном – неповторимый карпатский пейзаж. Поезд подошел к небольшой станции, где стоял встречный состав.

Клоун увидел, как проводник вышел в тамбур и двинулся за ним. Проводник открыл дверь, поднял крышку над ступеньками и спустился на землю. Клоун остался в тамбуре, опасливо осматривая перрон.

Из вагона, остановившегося напротив, донесся смех: «Мокрая курица!» Какая-то девушка показывала пальцем на него. Клоун отвернулся. Но вот поезда отсалютовали друг другу гудками, вагоны вздрогнули и, медленно набирая скорость, покатились. Колеса застучали все четче и чаще, окна встречных вагонов замелькали, и составы разошлись своими дорогами: один – на восток, другой – на запад.