Текст книги "Очерки по истории естествознания в России в XVIII столетии"

Автор книги: Владимир Вернадский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

5.3  Открытие России для научной работы иностранцев

Одновременно с созданием музеев и началом планомерного научного исследования нашей природы началось и другое течение, которое не прерывалось со времени эпохи Петра, – естественноисторическое исследование России иностранцами.

Оно имело двоякий характер. С одной стороны, Россию посещали ученые-путешественники или иностранные научные экспедиции; с другой – из России шел научный материал в иностранные музеи и к иностранным специалистам. Этот материал разрабатывался и опубликовывался на Западе, вне участия специалистов или научных учреждений в пределах нашей страны.

Удивительным образом эти исследования в XVIII столетии имели гораздо меньшее значение, чем в следующем, XIX в. Два обстоятельства способствовали этому. Во-первых, в XVIII в. научные музеи Запада не являлись живыми учреждениями в первую половину века. Лишь к концу XVIII столетия рост этих научных центров стал более заметен, и к этому времени все больше видно их влияние и на научном изучении природы России. В то же самое время в первой половине XVIII столетия научное развитие России сразу достигло такого высокого уровня, которое сделало возможным с большими удобствами и большими научными средствами производить эту работу в России. Даже бездарные преемники Петра не могли уничтожить вполне то положение, какое было создано первыми десятилетиями XVIII в. В конце века, в эпоху Екатерины II, широкая деятельность Академии наук по исследованию природы России совершенно затмевала единичную работу западноевропейских ученых, сильно возросшую с начала века.

Положение совершенно изменилось с начала XIX столетия, особенно с эпохи царствования императора Николая I. В то время темп развития научной работы на Западе сделался совершенно несравнимым с развитием научной работы в России и деятельность иностранцев в исследовании природы России приобрела для нас – и в общей истории научного знания – большое значение.

Первые начала таких сознательных исследований теряются в начале XVII в. Уже упоминалось о ботанических работах Традесканта Старшего.341 Позже, в середине века, со времени основания Английского королевского общества, мы находим в его изданиях указания на присылку естественноисторических наблюдений из России и предметов, в ней собранных. Все время непрерывно проникали такие отдельные наблюдения в музеи и издания XVII столетия.

Но лишь в XVIII в., со времени Петра, это научное течение получило особое значение. Количество иностранцев, прибывавших в Россию, увеличилось; если они сами ничего не знали или не могли производить научные исследования, они присылали научные наблюдения или природные объекты на родину в научные общества или отдельным исследователям.

Реформа Петра с этой точки зрения возбудила большое внимание за границей. Парижская академия наук и Королевское общество в Лондоне обращали на это внимание Петра. К нему обращался с тем же самым целый ряд частных лиц, во главе которых стоял Лейбниц, старавшийся с 1697 г. и до самой своей смерти вызвать естественноисторическое исследование России.

Это настроение в ученой среде Запада сказалось во многом и на качественном составе тех людей, которые попадали в Россию. На русскую службу шли многие служители науки, которые в девственной стране искали возможность научных открытий. Мы уже видели эту черту в биографии Мессершмидта. Но и позже Стеллер, первые академики и академики екатерининского времени дают нам ряд имен лиц, пошедших на службу в Россию не из-за материальных или личных расчетов, а для-ради служения науке. Очень ярко сказалось это в истории 1713-1714 гг. в связи с приглашением братьев И. и Я. Шейхцеров. Лейбниц жалуется своим швейцарским друзьям на Цюрихский магистрат, не отпустивший Шейхцера-старшего: «Это было бы полезно для республики, выгодно для самого Шейхцера и чрезвычайно полезно для науки, ибо Шейхцер нашел бы в России невозделанную почву для своих наблюдений.342 А сам Шейхцер писал Лейбницу, сообщая о своем отказе: «Я приготовился к отъезду, уже воображал себя в России, летал из одной провинции в другую, производя на девственной почве наблюдения над новыми растениями и минералами. Но человек предполагает, а Бог располагает. Моему отъезду противилось семейство, жена, родители, друзья, родственники; я не обращал никакого внимания на это. Божественное провидение и официальное приглашение были для меня крепким оплотом. Но магистрат не дал мне отпуска.343 Это не были пустые слова. Шейхцер был в это время одним из самых неутомимых, энергичных исследователей природы, и, если сравнить, что ему удалось сделать в Швейцарии,344 можно было ждать от него многого в России. С петровской реформой ряд людей научной веры попали в Россию, работали в ней, оставили в ней след своей энергии и силы.

Наряду с такими добровольными натуралистами были и невольные и случайные.

Может быть, небезразлично было и большое количество шведских пленных, которые долгие годы жили в России, частию в ней покончили свою жизнь и слились с русским обществом. Конечно, судя по характеру тогдашней образованности, едва ли среди них было много людей с большим пониманием природы, однако Россия в то время была так мало исследована, что одни даже географические ее описания давали много нового для описательного и наблюдательного естествознания. Роль шведских пленных мало выяснена. Иногда она преувеличивалась (например, мнение Норденшельда), иногда они пользовались чужой работой (например, Страленберг). Но, несомненно, они участвовали в культурной работе и естественноисторическом исследовании России и оставили здесь нами несознаваемый, может быть, но реальный след.345

Очень многие ученые-моряки, например Крюйс [120], академики, например Рмелин или Делиль, врачи и т. д. – временно находились в России: возвращаясь назад, они издавали собранный ими материал или передавали привезенные коллекции в заграничные собрания.

Против этого принимались даже соответственные меры – мы видели это и в истории Делиля [121] или Мессершмидта.

Очень выдающихся работ в этом направлении в первой половине XVIII в. было немного. Но все же интересно отметить и немногие. К этому времени начали завязываться в этом отношении другие связи. Русские стали получать научное образование за границей и стали доставлять научный материал своим учителям. В этом отношении нельзя забыть в XVIII столетии деятельность Линнея, но она хронологически выходит за пределы этой главы – о ней я упомяну позже.

Первые попытки дать представление о природе России были даны уже немедленно, почти в Петровскую эпоху, Вебером и Страленбергом.346 Это были краткие сведения о немногих произведениях из царства животного, растительного или ископаемого, заметки по этнографии, гидрографии, орографии, немногим отличавшиеся от того, что давали путешественники XVI и XVII столетий. Еще долгое Время Герберштейн стоял впереди них. Объяснялось это тем, что среди иностранцев, писавших о новой России, было мало людей, сведущих в естествознании или им интересовавшихся.

Большое значение имела научная обработка материала, присылавшегося из России отдельным ученым на Западе. Такая присылка началась немедленно. Шумахер посылал разные редкости своим приятелям – так, в 1725 г. Липке в Лейпциге обрабатывал морские звезды из Каспийского моря.347 Академические коллекторы, вроде А. В. Мартина [122], посланного в Сибирь к Гмелину 348 (1740), одновременно с материалом, доставлявшимся в Академию, отсылали часть его в Европу. В это время было в моде собирание семян, из которых выводили растения. Карамышев 349 указывает, что Мартин распределял эти семена по всей Европе, и этим путем сибирские растения попали в только что основанный Геттингенский ботанический сад А. Галлера...

Со времени Линнея, сумевшего привлечь к себе многочисленных учеников, частью и из России, после мощного развития описательного естествознания в Европе, с середины XVIII в., значение таких посылок в истории науки стало очень заметным.

Комментарии редакторов

ГЛАВА 1.

[1]

В вопросе об отношении науки к политике проявилась нечеткость идейно-теоретической позиции В. И. Вернадского тех лет, в частности непоследовательность его воззрений на взаимоотношения науки и государства. С одной стороны, он утверждает, что «наука далека от политики», а с другой спешит подчеркнуть, что ей «нет дела до политического строя» лишь только тогда, когда правительство стоит по отношению к науке «на высоте своей задачи». Следует при этом отметить, что тезис об аполитичности науки далеко расходился с общественной (по существу, политической) деятельностью самого Вернадского, которую он вел в период работы над «Очерками», и с той борьбой за свободу научного творчества и улучшение условий научного труда, которую развернули он и другие передовые ученые России. Еще свежи были впечатления от разгрома Московского университета в 1911 г. (см. комментарии к статье «Общественное значение Ломоносовского дня»); в 1912-1914 гг. усилилось вмешательство властей во внутреннюю жизнь научных учреждений, участились случаи увольнения «неблагонадежных» профессоров и преподавателей, был закрыт ряд научных обществ в разных городах страны. В эти годы В. И. Вернадский выступил с целой серией публицистических статей, в которых подверг резкой критике политику царского правительства по отношению к науке и высшей школе. См.: «1911 год в истории русской умственной культуры» (Ежегодник газеты «Речь» на 1912 г. СПб., 1912), «Высшая школа и научные организации» (Ежегодник газеты «Речь» на 1913 г. СПб., 1913), «Письма о высшем образовании в России» (Вестник воспитания, 1913, N 5), «Высшая школа перед 1914 годом» (Русские ведомости, 1 января 1914), «Высшая школа в России» (Ежегодник газеты «Речь» на 1914 г. Пг., 1914) и др. В этих статьях он прямо указывал на «общее несоответствие государственной организации русской бюрократии потребностям жизни», главным образом нуждам отечественной науки и просвещения, и писал о нерасторжимой связи науки с «демократическими формами организации общества» (Ежегодник газеты «Речь» на 1914 г. Пг., 1914, с. 309).

[2]

Петр Николаевич Лебедев покинул Московский университет в феврале 1911 г. в знак протеста против реакционной политики министерства Кассо вместе с другими профессорами и преподавателями. Под угрозой оказалась не только его собственная исследовательская работа, но и жизнь молодой научной школы физиков-экспериментаторов, созданной им в «лебедевских подвалах».

Московский народный университет был открыт в 1908 г. по инициативе и на средства золотопромышленника, генерала и видного деятеля просвещения Альфонса Леоновича Шанявского. К преподаванию были привлечены видные деятели науки и культуры, в том числе В. Я. Брюсов, В. И. Вернадский, Н. Д.

Зелинский, Н. К. Кольцов, К. А. Тимирязев и др. В 1911 г. университет еще не имел своего здания. Оно было выстроено и открыто уже после смерти П. Н. Лебедева (скончался 14 марта 1912 г.). Временная физическая лаборатория, в которой Лебедев мог продолжать исследования и руководить работой своих учеников, была оборудована на общественные средства (включая средства фонда А. Л. Шанявского) в подвальном этаже дома, где он снимал квартиру (Мертвый переулок, д. 30, недалеко от Пречистинских ворот, ныне – Кропоткинская площадь).

[3]

В. И. Вернадский сравнивает общее положение науки в России, ее финансирование и организацию, с положением науки в развитых капиталистических странах Западной Европы и в США, где в это время на средства промышленных фирм и отчасти государства, при активной правительственной поддержке создавались научно-исследовательские институты и лаборатории. Что же касается научных академий на Западе, то большинство из них не имело в своем распоряжении институтов или лабораторий и получало от правительства довольно скудные субсидии на издания, содержание музеев и библиотек, иногда – на присуждение премий. Члены их, большей частью профессора университетов и высших специальных училищ, за свою работу в академиях обычно жалований не получали. Петербургская Академия наук была с самого своего основания единственной в мире научной академией, полностью финансируемой государством и состоящей из ученых, для которых членство в Академии было родом государственной службы. Прямое сравнение ее с другими академиями по финансированию затруднительно. В то же время именно то обстоятельство, что Петербургская Академия была научным учреждением на государственном бюджете, делало ее материальное положение чрезвычайно тяжелым. Ее лаборатории были плохо оборудованы и зачастую ютились в неприспособленных случайных помещениях, а средства были действительно «нищенскими». Академические отчеты и протоколы за 1900-1912 гг. рисуют картину вопиющего несоответствия научных задач, стоявших перед учеными, материальным возможностям Академии. В ее отчете за 1906 г., в частности, говорилось: «Материальные средства Академии ни в коей мере не соответствуют росту ее научных институтов, отчеты которых вследствие этого начинают походить на мартирологи» (Отчет Академии наук за 1906 г. СПб., 1906, с. 4).

Новые штаты 1912 г. ненамного изменили положение, так как большая часть ассигнованных средств предназначалась для оплаты научного персонала, а на «научные предприятия» было выделено всего 47000 руб. (История Академии наук СССР. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1964, т. II, с. 461). В сущности, в словах В. И. Вернадского о том, что средства Петербургской Академии наук несравнимы даже со средствами академий маленьких стран Европы, при всей их полемической заостренности нет большого преувеличения, если учитывать огромность и богатство Российской империи. Следует добавить, что, добиваясь улучшения условий исследовательской работы и увеличения ассигнований на научные нужды, ученые, в том числе и В. И. Вернадский, обычно сравнивали Петербургскую Академию не со старыми европейскими академиями, а с новыми, мощными исследовательскими организациями, такими, например, как Институт Карнеги в США или учреждения Общества кайзера Вильгельма в Германии, которое пользовалось значительной финансовой поддержкой не только государства, но и крупных промышленных фирм. См., например, статью В. И. Вернадского «Академия наук в 1906 г.» в наст. издании.

[4]

Имеются в виду, по-видимому, любительские научные кружки и общества Франции I половины XVIII в., на базе которых позднее, во II половине столетия, сформировались национальные академии (Французская – 1635, Академия надписей – 1663, Академия наук – 1666). Принимая под свою опеку научные общества и возводя их в ранг «королевских академий», французский абсолютизм поддерживал далеко не все их работы, а лишь те, которые были вызваны военными нуждами или связаны с соображениями государственного престижа.

[5]

Эта оценка В. И. Вернадского связана с недостаточной изученностью истории науки в Польше в его время. В XVII в. в Гданьске вел свои наблюдения выдающийся астроном Ян Гевелий (1611-1687) – продолжатель научных традиций Н. Коперника; в Варшаве при дворах королей Владислава IV и Яна Собеского работали физики, математики и механики. О деятельности научных обществ в Польше в XVIII в. см.: Rolbiecki. Towarzystwa naukowe w Polsce. Warszawa, 1972.

[6]

Мендель Грегор Иоганн (1822-1884) – чешский естествоиспытатель, основоположник генетики. Был монахом, а затем настоятелем Августинского монастыря в г. Брюнне (ныне – Брно), где производил свои знаменитые опыты по гибридизации гороха (1856-1865), на основе которых Мендель установил статистические законы наследственности и доказал дискретность передачи наследственных свойств.

[7]

Секки Анджело (1818-1878), член ордена иезуитов, астрофизик, с 1849 г. директор обсерватории в Риме, известен как исследователь спектров звезд, Солнца, Луны, планет и комет, дал первую классификацию звездных спектров. Изобрел прибор для определения относительной прозрачности воды, носящий его имя – «диск Секки».

[8]

Монастыри и церковные школы были на Руси в средние века центрами «книжности», где велось летописание, создавались философские преимущественно этические – учения, разрабатывались политические доктрины. В конце XVII – начале XVIII в. из среды церковнослужителей выдвинулись такие видные философы и деятели просвещения, как первый в России дипломированный доктор философии Палладий Роговский (1655-1705) и ректор Киево-Могилянской академии, впоследствии сподвижник Петра I и вице-президент Синода Феофан Прокопович (1681-1736). В своих трудах они пытались опираться на данные современной им науки, но были далеки от занятий естествознанием.

[9]

В XVIII в. дворянство действительно не выдвинуло из своей среды видных ученых-естествоиспытателей. В естественнонаучных исследованиях принимали участие всего несколько представителей крупного поместного дворянства, причем, как правило, это были и видные государственные деятели. А. П. Бестужев-Рюмин (1693-1766) завел собственную химическую лабораторию, в которой наблюдал главным образом светочувствительность солей железа. Он изобрел названные его именем «бестужевские капли» (см.: Раскин Н. М. Химическая лаборатория М. В. Ломоносова. М.; Л., 1962, с. 31). Дипломат Дмитрий Алексеевич Голицын (1734-1803) опубликовал ряд работ по минералогии и по изучению электричества, был почетным членом Петербургской Академии наук, членом Бельгийской, Шведской, Берлинской академий. Вице-президент Берг-коллегии Аполлос Аполлосович Мусин-Пушкин (1760-1805) серьезно занимался физической химией и химической технологией; изучал методы кристаллизации различных химических соединений. Особую известность приобрели его работы по исследованию платины. Он опубликовал в отечественных и зарубежных изданиях больше сорока работ; был почетным членом Петербургской Академии наук, Лондонского королевского общества, Стокгольмской и Туринской академий (см.: Раскин М. Н, Аполлос Аполлосович Мусин-Пушкин. Л., Наука, 1981). Из небогатого дворянского рода происходил академик С. Е. Гурьев (1766-1813), математик, сыгравший заметную роль в становлении математического образования в России.

[10]

В высказанном здесь положении об отсутствии «преемственности и традиций» в русской науке звучит явное и, возможно, намеренное преувеличение. Чтобы понять, чем могла быть вызвана такая оценка, следует вспомнить реальную обстановку, сложившуюся в научной жизни России в тот период, когда В. И. Вернадский писал эти строки: исследовательские коллективы, складывавшиеся годами, разрушались по произволу властей буквально росчерком пера; над учеными висела постоянная угроза репрессий; вмешательство правительственной администрации во внутреннюю жизнь научных учреждений, организаций высших учебных заведений нарушало стабильность их работы и ставило под грозу ее преемственность, тормозило формирование и развитие молодых отечественных научных школ. Об отсутствии элементарных условий, обеспечивающих преемственность и устойчивые традиции» в научно-исследовательской работе, с тревогой и горечью писали в то время и в тех же самых выражениях, что и В. И. Вернадский, П. Н. Лебедев, Н. К. Кольцов, М. А. Мензбир и другие ученые.

Не исключено, что в данном случае это своего рода полемический прием, намеренно заострявший внимание читателей-современников на событиях «злобе» дня. Не случайно В. И. Вернадский непосредственно связывал то, что он называл «отсутствием традиций и преемственности», с «изменчивой государственной политикой» царской России и непрекращающейся «борьбой правительства c обществом» (см. наст. издание). В то же самое время Вернадский как в этой работе, так и в других постоянно подчеркивал непрерывность и поступательный характер развития науки в России, указывал на наличие прочных гуманистических и материалистических традиций, в частности традиций, заложенных М. . В. Ломоносовым (см. серию статей о М. В. Ломоносове наст. издания).

[11]

См. комментарий 5.

[12]

За последние десятилетия историки науки выявили много новых материалов о развитии науки в Прибалтике в XVIII в.: о деятельности Вильнюсской обсерватории, основанной в 1753 г., об академии «Петрина» в Митаве (ныне г. Елгава), о работе таких просветителей и ученых, как видный деятель культуры Латвии Г. Ф. Стендер (1714-1795), математик и астроном М. Почебут-Одляницкий (1728-1810), механик Э. И. Бинеман (1755-1806) и др. К. об этом: Из истории естествознания и техники Прибалтики: Сборник статей. Рига, вып. I, 1968; вып. II, 1970; вып. V, 1976; Роль Вильнюсского университета в развитии науки. Вильнюс, 1979; История Тартуского университета, 1632-1982. Таллин: Периодика, 1982.

[13]

В. И. Вернадский имеет в виду умонастроение, распространившееся в 1860-х годах среди радикально настроенной демократической российской интеллигенции, преимущественно среди молодежи. Оно было рождено резкой непримиримостью с существовавшей социальной действительностью и выражалось в отрицании господствовавших идеологии и религии, жизненных устоев и ценностей дворянского общества, его культурных и эстетических принципов. Термин «нигилизм», или «отрицательное направление», родился в процессе развернувшейся в те годы идейной и литературной борьбы. Ярким выразителем этого идейного течения, охватившего широкие слои разночинной молодежи, был журнал «Русское слово» (1859-1866), в котором ведущую роль играл публицист и литературный критик, революционный демократ Д. И. Писарев. В статьях Писарева начала 60-х годов большое место занимали борьба за демократизацию культуры, пропаганда материализма и естественнонаучных знаний. Он подчеркивал, что развитие естествознания – «самая первостепенная потребность нашего общества», ибо «положительная наука» является основной движущей силой общественного прогресса, а научный труд в его статьях выступал как форма служения народу. Пропаганда Д. И. Писарева увлекала не одно поколение молодежи. Влияние его идей на развитие отечественной науки 1860-1880-х годов отмечали многие видные естествоиспытатели, на себе испытавшие их воздействие, например И. М. Сеченов, И. П. Павлов, К. А. Тимирязев, А. Н. Бах и др. И. П. Павлов, в частности, писал: «Под влиянием литературы 60-х гг., особенно Писарева, наши умственные интересы обратились к естествознанию» (Павлов И. Л. Полное собрание трудов. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1949, т. V, с. 341). Выступления представителей «отрицательного направления», в том числе Д. И. Писарева, не были свободны от крайностей: им были свойственны некоторая вульгаризация материалистических идей, преувеличение принципа утилитарности науки и особенно искусства. Накал полемической борьбы нередко приводил их к отрицанию эстетической ценности творчества великих мастеров литературы и искусства прошлого, таких, как А. С. Пушкин или Рафаэль, и к проповеди «разрушения эстетики».

Ученые-естествоиспытатели, восприняв все лучшее, что было в творчестве Писарева, и прежде всего его яркий материализм и стремление поставить достижения науки на службу народу, в зрелые годы отходили от крайностей «нигилизма и писаревщины», хотя и оставались верны демократическим идеалам молодости. См.: Варустин Л. Э. Журнал «Русское к во». Л.: 1966; Козьмин В. П. Литература и история. М.: Худож. лит., 19 с. 225-327; Новиков А. И. Нигилизм и нигилисты. Л.: Лениздат, 19 с. 34-117.

[14]

В данном случае В. И. Вернадский имел в виду содержательную сторону науки «общеобязательность и непреложность» результатов научного творчества. Подчеркивая объективный характер научных истин, он в то же время указывал, что именно «жизнь данного народа» на том или ином этапе его исторического пути «определяет оттенки и формы научного творчества» – темпы, направление и особенности развития науки в стране. Он пишет: «...развитие научной мысли находится в неразрывной связи с народным бытом и общественными установлениями – ее развитие идет в сложной гуще исторической жизни...». Вернадский в своих работах не раз употреблял и термин «русская наука», I в виду «научную работу в русском обществе», специфику определявших ее общественно-исторических условий, а также ее социальные последствия для Росс

В 1915 г. он был одним из инициаторов академического издания «Русская наука», целью которого, по словам В. И. Вернадского, было «подвести итоги глубокому историческому процессу – росту, углублению и расширению научной мысли в среде нашего народа» (см. статью «Работы по истории знаний» в наст. издании).

В этом разделе своей работы Вернадский затронул вопросы о характере научных истин, особенностях научного творчества, о социальной обусловленности и относительной самостоятельности науки, которые он впервые поставил еще в 1902-1903 гг. в труде «Очерки по истории современного научного мировоззрения» (см.: Вернадский В. И. Избранные труды по истории науки. М.: Наука, 1981, главы I-Ill). Впоследствии он не раз возвращался к этим проблемам и особенно подробно рассмотрел их в 1930-х гг. в книге «Научная мысль как планетное явление». См: Вернадский В. И. Размышления натуралиста. М.: Наука, 1977, кн. II.

[15]

»Нил, архиепископ Иркутский; Палладий» – вписано рукой Вернадского в оттиск работы, по которой готовилась к печати вводная глава.

Нил – архиепископ Иркутский и Ярославский (Николай Федорович Исакович, 1799-1874), написал «Путевые записки о путешествии по Сибири» (Ярославль, 1874), собрал богатую коллекцию минералов, которую передал по завещанию Петербургскому университету. Вернадский в 1898 г. посвятил этой коллекции специальную статью «О коллекции архиепископа Нила» (Северный край, 17 декабря, 16).

Палладий – в истории русской церкви известно несколько лиц, носивших это имя. Наиболее вероятным представляется, что В. И. Вернадский имел в виду современника архиепископа Нила – архимандрита Палладия (Кафарова Петра Ивановича, 1817-1878), который приобрел известность как китаевед, географ и этнограф. Несколько раз с религиозной миссией посещал Китай, в 1870-1871 гг. по поручению Русского географического общества совершил этнографическую и археологическую экспедицию в Уссурийский край. Помимо историко-филологических работ, оставил географические и этнографические описания: «Дорожные заметки от Пекина до Благовещенска» (Записки имп. Русского географического общества, 1871, т. IV) и «Исторический очерк Уссурийского края» (Записки имп. Русского географического общества, 1879, т. VIII). Среди библиографических заметок В. И. Вернадского, касающихся истории отечественной науки, имеется упоминание и об указанных работах П. И. Кафарова.

Не исключено, однако, что В. И. Вернадский мог иметь в виду Палладия Роговского (1655-1705) – игумена московского Заиконоспасского монастыря, первого в России дипломированного доктора философии.

Комментарии М. С. Бастраковой и Ю. X. Копелевич.