Текст книги "Отступник - драма Федора Раскольникова"

Автор книги: Владимир Савченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Глава четвертая

ОКТЯБРЬСКИЕ ПОЗИЦИИ

1

Утром 26 октября Раскольникова разбудили треск медного дверного звонка и громкие голоса в прихожей, дверь его комнаты распахнулась, и вошел кронштадтский матрос Пелихов, большевик-комитетчик, возбужденный, взъерошенный, с зажатой в кулаке бескозыркой:

– Поздравляю, революция началась! Зимний дворец взят, и весь Петроград в наших руках. Как вы себя чувствуете?

Раскольников выскочил из постели. Сильно простудившись во время недавнего митинга в цирке "Модерн", он слег с высокой температурой, последние дни не выходил из дому и к нему никто не заходил, мать тоже не выходила и новостей они не знали.

– Я за вами, – продолжал матрос. – Меня послал товарищ Троцкий, просил узнать, когда сможете прийти.

– Сейчас пойдем, – сказал Раскольников, торопливо одеваясь. Его пошатывало от слабости, еще держалась высокая температура. – Как началось восстание?

– Началось третьего дня, – стал рассказывать Пелихов.– По приказу Военно-революционного комитета во всех частях гарнизона стали заменять комиссаров правитель ства комиссарами комитета. Восемь комиссаров во главе с Мехоношиным комитет послал в штаб округа. Командующий округом отказался признать их полномочия, и тогда комитет через своих комиссаров призвал гарнизон не исполнять никаких приказов командования без его санкции. Дальше – больше. Керенский послал юнкеров громить большевистские газеты и разводить мосты. ВРК приказал отбить мосты и захватить телеграф, вокзалы. В Неву вошли "Аврора" и четыре миноносца с десантом наших кронштадтцев. И пошло-поехало. Ночью открылся Второй съезд Советов, он поставлен перед фактом восстания…

– Правительство арестовано?

– Да, министры в крепости.

– И Керенский?

– Керенский сбежал. Он в ставке. Говорят, двинул на Петроград третий конный корпус генерала Краснова. Но это пока слухи…

Разговаривая, быстро добрались до Смольного. Здесь все изменилось. Во дворе месили грязь люди, лошади, грузовики, из здания института выносили какие-то тюки, грузили на повозки, швыряли в кузова автомобилей. Перед входом– расчехленные пушки, приведенные в боевое положение, пулеметы со вставленными лентами. Толкотня в коридорах– сплошь серые шинели, кожанки, куцые пальто красногвардейцев. Пол грязный, заплеванный подсолнечной шелухой. Двери всюду распахнуты, по зданию гуляют пронизывающие сквозняки, – холодно, сыро, или это так казалось Раскольникову, его еще знобило. Лица у всех осунувшиеся.

Пелихов привел Раскольникова в небольшое помещение в верхнем этаже, дверь была открыта настежь, входили-выходили разные люди. В комнате было два стола, за одним несколько военных, и среди них Подвойский и Антонов-Овсеенко, изучали карту Петрограда. За другим сидел в одиночестве и что-то писал Троцкий.

– Хорошо, что появились, – поднял на Раскольникова воспаленные глаза Троцкий. – Как себя чувствуете?

– Двигаться могу.

– Это хорошо. Двигаться сейчас всем нам нужно много. Николай Ильич, окликнул он Подвойского, – вот Раскольникова можно послать навстречу самокатчикам.

Оказалось, в штабе ВРК получено было известие о наступлении на Петроград со стороны Гатчины отряда самокатчиков. Подвойский объяснил Раскольникову, что нужно встретить отряд и расположить в пользу восставших.

Подвойский убежал за мандатом для Раскольникова. Вошел с ворохом газет Ленин, он был без усов и бородки.

Увидев Раскольникова, поздоровался с ним, будто виделись не далее как вчера, и подошел к Троцкому. Раскинув газеты веером на столе, пришлепывая по ним ладонью, заговорил с досадой:

– Вот, полюбуйтесь. Неужели мы не обуздаем эту сволочь? Ну какая мы, прости господи, диктатура, – ткнул пальцем в одну газету, в другую. Далось им это "грабь награбленное". Перепевают на все лады. В фельетонах, даже в стихах.

Троцкий живо просмотрел газеты.

– А чьи это слова? Газетчики выдумали?

– Да нет, я действительно когда-то это сказал. Сказал и позабыл. А они ухватились, сделали из этого целую программу…

Троцкого позвали, он вскочил, пошел к двери. И Ленин направился к двери, но, взглянув на Раскольникова, спросил, как бы между прочим:

– Какие бы меры вы приняли по отношению к буржуазной печати?

Раскольников на минуту задумался. Ленин приостановился, наклонив голову, с любопытством ждал ответа.

– По-моему, прежде всего следует подсчитать запасы бумаги, – осторожно заговорил Раскольников, припомнив, что в этом роде что-то писал недавно, при Керенском, сам Ленин, – и затем распределить между органами разных направлений, пропорционально количеству их сторонников. Пропорционально количеству сторонников, – повторил, по лицу Ленина не мог определить, как он воспринимает его слова.

Ленин ничего не ответил, повернулся и вышел.

Раскольников подумал, что, пожалуй, он со своим советом попал пальцем в небо. Одно дело – положение печати при Керенском, и другое теперь, когда власть в руках пролетариата, в руках партии. Вероятно, такого ответа ждал от него Ленин.

Вернулся Подвойский с мандатом, подписал его, вручил Раскольникову: "Военно-революционный комитет делегирует тов. Раскольникова для встречи войск, прибывающих с фронта, на Варшавский вокзал и назначает его комиссаром прибывающих войск".

Раскольников помчался на Варшавский вокзал. Нашел начальника вокзала, спросил о самокатчиках, но тому ничего о них не было известно. Решил поехать навстречу войскам. На пассажирском поезде доехал до Гатчины. Здесь самокатчиков тоже не было, никто о них ничего не слышал. Пошел к вокзалу другой, Балтийской железной дороги. Там на путях было пусто, в небе мирно кружили два аэроплана Гатчинской авиашколы. На товарной и пассажирской станциях узнал, что никаких воинских эшелонов в сторону Петрограда не проходило. Тревога оказалась ложной. Ближайшим поездом вернулся в Питер.

Доложил в Смольном Подвойскому о результатах поездки.

– Все же Гатчина остается на подозрении, – сказал Подвойский, поднимаясь из-за стола, потягиваясь и зевая; лицо у него от усталости посерело, еще длиннее казался вытянутый вниз утиный нос. – Ладно, завтра обстановка прояснится. Давайте, пока есть время, спустимся в актовый зал. Скоро начнется вечернее заседание съезда Советов. Владимир Ильич будет выступать с докладами о мире и о земле. И, может быть, сегодня будет образовано наше прави тельство. Знаете, как оно будет называться? СНК Совет народных комиссаров. Скорее всего, оно будет однородное большевистское, ни с левыми эсерами, ни с меньшевиками-интернационалистами, кажется, нашим товарищам договориться не удалось. Если так, то, конечно, главой правительства будет Владимир Ильич.

2

Наутро обстановка не прояснилась.

Явившись по поручению Троцкого в штаб военного округа, где всеми делами теперь заправлял солдат большевик Чудновский, Раскольников пытался узнать о положении на подступах к Петрограду. Но здесь, как и в Смольном, точных сведений еще не было. Лишь опять на слуху была Гатчина, будто бы к ней приближался сформированный Керенским на фронте казачий экспедиционный корпус. Опять пришлось ехать туда выяснять обстановку.

На этот раз ехал на автомобиле, с молодым офицером Измайловского полка, командированным для организации гатчинской обороны, Чудновским.

В Красном Селе узнали, что Гатчина занята казаками Краснова.

Проехали в Царское Село. Местным гарнизоном, состоявшим из двух лейб-гвардейских стрелковых полков и других частей, еще до 25 октября заявивших о поддержке ВРК, командовал пожилой полковник, раненный на фронте в ногу и передвигавшийся с помощью самодельного костыля. Он сидел в штабе в одиночестве, офицеры штаба разбежались, когда узнали о выступлении войск Керенского-Краснова. Наметив с ним необходимые меры для обороны Села, оставив ему в помощь измайловского офицера, Раскольников засобирался в обратный путь: в Питере ждали его сообщений.

– Не желаете ли перекусить на дорогу? – вежливо предложил полковник.

– Некогда, – отмахнулся Раскольников.

– Вестовой! – Полковник что-то шепнул подскочившему молодцеватому солдату. Солдат исчез, но когда Раскольников садился в автомобиль, появился вновь и сунул ему в руки пару банок рыбных консервов и ломоть хлеба.

Был поздний вечер, когда Раскольников подъехал к зданию штаба военного округа. Все окна здания были освещены.

На заседании штаба ВРК выслушали сообщение Раскольникова о положении на Гатчинском направлении, тут же решили отправить туда броневики, рабочие отряды.

Заседание еще не кончилось, когда Раскольникова вызвали к Ленину, он находился в штабе округа. Провели в большую комнату. За длинным столом сидели рядом Ленин и Троцкий. У обоих был изможденный вид. Перед ними лежала развернутая карта окрестностей Петрограда.

– Какие суда Балтийского флота вооружены крупной артиллерией? – без предисловий спросил Ильич.

– Дредноуты типа "Петропавловск", – ответил Раскольников. – У них по двенадцати двенадцатидюймовых орудий в башенных установках, на считая более мелкой артиллерии…

– Если нам понадобится обстреливать окрестности Петрограда, – перебил Ленин, – куда можно поставить эти суда? Можно ли их ввести в устье Невы?

– Нет, ввиду глубокой осадки линейных кораблей и мелководья Морского канала, проводка их в Неву невозможна. Лишь в крайне редком случае большой прибыли воды…

– Каким же образом, – снова перебивая, спросил Ленин,– можно организовать оборону Петрограда судами флота?

– Можно поставить линейные корабли на якорь между Кронштадтом и устьем Морского канала примерно на траверзе Петергофа. Помимо непосредственной защиты подступов к Петрограду и Ораниенбауму, у них будет значительный сектор обстрела в глубь побережья.

– Покажите на карте границы этого сектора.

Раскольников, взяв у Ленина карандаш, провел по карте полукруг от Ораниенбаума до западных предместий Петрограда. Ленин как будто успокоился.

– Позвоните по телефону в Кронштадт и сделайте распоряжение о срочном формировании крупного отряда кронштадтцев. Необходимо мобилизовать всех до последнего человека. Если сейчас мы не проявим исключительной энергии, Керенский и Краснов нас раздавят.

Вышли в коридор. Ленин и Троцкий сели на скамейку у телефонной будки. Раскольников взял трубку аппарата.

– У вас нет ли чего-нибудь съестного? – неожиданно обратился к нему Троцкий, не проронивший до этого ни слова, прослушавший весь их с Лениным разговор в мрачном оцепенении.

Раскольников отдал им консервы, извинившись, что больше ничего нет; хлеб они с шофером съели по дороге.

Пока он пытался связаться с Кронштадтом, Ленин с Троцким жадно глотали консервы.

Дозвониться не удалось.

– Вот что, – сказал Ленин Раскольникову, – завтра утром поезжайте в Кронштадт и сами сделайте на месте распоряжение о формировании сильного отряда с пулеметами и артиллерией. Помните, дорога каждая минута…

3

Весь следующий день, а затем и еще день и ночь, занимался Раскольников тем, что сколачивал боевые отряды из кронштадтцев и гарнизонов фортов и направлял их на разные участки красновского фронта. Фронт за это время приблизился к Питеру: казаки Краснова заняли Царское Село.

С одним из отрядов кронштадтцев, включавшим две полевые батареи, восемь трехдюймовых пушек, Раскольников сам отправился на фронт.

К вечеру прибыли в Пулково, здесь находился штаб образовавшегося за эти дни объединенного командования отрядами, защищавшими Питер, командовали войсками нарком по военным делам Подвойский и нарком по морским делам Дыбенко. Появление артиллерии особенно обрадовало начальника штаба, того хромого царскосельского полковника, с которым Раскольников виделся третьего дня. Кронштадтцы получили боевой приказ: установить орудия на Пулковских высотах.

Устанавливали их на склонах холмов, круто спускавшихся к Царскому Селу. Командовал батареями прапорщик запаса, средних лет добродушный, очень подвижный толстяк, избранный на эту должность солдатами за веселый характер, хотя дело свое прапорщик знал.

Едва выехали на позиции, не успели расставить пушки по местам, как одна из батарей была обстреляна орудийным огнем со стороны Царского Села. Спешно отпрягли лошадей с передками, отогнали их подальше в тыл, в небольшой овражек, привели пушки в боевое положение. Казаки били шрапнелью, первые снаряды разорвались далеко позади позиций, затем был недолет. Очевидно, казаки видели батарею, не успевшую окопаться, и брали ее в "вилку". Наконец, ответило одно, затем второе, третье орудия моряков. Огонь казачьей батареи прекратился.

Всю ночь рыли окопы, делали укрытия для орудий. Спали урывками, по очереди, тут же в окопах, благо не было дождя.

Рано утром, только начало светать, послышалась частая ружейная и пулеметная стрельба со стороны Царского Села, на левом фланге кронштадтцев, на участке их соседей, – слева от кронштадтцев оборону держали красногвардейцы. Раскольников выскочил на бруствер окопа. Там, в низине, стоял туман, ничего нельзя было разобрать даже в бинокль. Может быть, казаки пошли в атаку?

– Приготовиться к бою! – закричал он по линии окопов, услышал, как его команду передали дальше несколько раз, налево и направо, по всей длине позиций его отряда.

Подошел прапорщик, артиллерист.

– Похоже, разведка боем. Только чья? Наша? Их? – бормотал он, силясь хоть что-то разглядеть в тумане в свой бинокль. – Ни черта не видно.

Перестрелка стала стихать. Туман понемногу рассеивался. В той стороне, где стреляли, стали видны какие-то постройки, может быть, пристанционные. Правее и дальше была небольшая рощица, за ней деревня и паханые поля. Откуда скорее всего следовало ожидать атаки казаков? Пожалуй, от построек.

– В лоб, от лесочка, они не пойдут, не дураки, – будто прочитав его мысль, подтвердил артиллерист, – пустое пространство и в гору. Может, усилим левый фланг?

– Валяйте, – согласился Раскольников.

Прапорщик что-то еще хотел предложить, но в это время у них над головами затрещали разрывы шрапнельных снарядов, они едва успели вскочить в окоп, вжаться в его стенку. И тут же услышали характерный нарастающий гул движения большой массы конницы.

Подняли головы над бруствером. Снизу, из-за леска, выезжали всадники, сотни две-три казаков, и разворачивались в лаву, направляясь вверх, прямо на позиции кронштадтцев.

– Мать честная! – поразился артиллерист. – Они спятили! Куда прут? Ну мы их сейчас встретим.

Он выскочил из окопа, в два прыжка добрался до своего командного пункта, закричал в рупор:

– Батареи, товсь! Братцы! По Керенскому и Краснову с кронштадтским приветом! Картечью! Прямой наводкой! – командовал весело, не придерживаясь устава. Артиллеристы засуетились возле своих пушек, заряжали, крутили ручки поворотных механизмов, напрягались, ожидая завершающей команды.

Конная лава развернулась на добрые полверсты, казаки скакали коротким галопом, пока не горячили лошадей, покручивали головами налево-направо, выдерживая линию фронта. Как завороженный, следил Раскольников в бинокль за действиями выбранного им казака. Белобрысый, с желтыми усами и хищным оскалом, в мятой фуражке на ремешке, склонившись к шее своей рыжей лошади, казак, как и другие, крутил головой, поглядывая на соседей, шашку он держал опущенной у стремени. Но вот он еще ниже склонился к шее лошади, еще больше оскалился и стал колотить са погами по бокам лошади, разгоняя ее, поднял и завертел над головой шашку. И другие казаки, увидел Раскольников, завертели над головами шашками. До окопов донесся дикий вой и визг сотен мужских глоток.

И в этот миг прапорщик скомандовал:

– Огонь!

Одно за другим забухали трехдюймовые, затрещали винтовочные выстрелы матросов. И сразу изменилась картина боя. Первые орудия ударили по правому флангу наступавших, разрыв снаряда захватывал разом несколько всадников, валил вместе с лошадьми, образовывалась свалка, скакавшие сбоку шарахались от упавших, лава сжималась, и в эту уплотненную массу всадников всаживало снаряд очередное орудие.

– Заряжай! Огонь! Мать их! – увлеченно кричал в медную трубу прапорщик.

Потеряв из виду белобрысого казака, Раскольников схватился за винтовку. Стрелял, как все, почти не целясь, стараясь как можно скорее, перезарядив винтовку, послать пулю навстречу движущейся, опасно приближающейся массе всадников.

И еще раз изменилась картина боя. Не доскакав до позиций кронштадтцев саженей двухсот, казаки не выдержали огневого удара моряков и повернули коней.

– Хорошая работа? – весело прокричал, появляясь у окопа Раскольникова, прапорщик. Он ждал похвалы, и Раскольников ответил:

– Хорошая!

Казаки в беспорядке уносились обратно к рощице, батареи били им вслед, но уже не причиняя им вреда, не успевали менять наводку.

– Прекратить стрельбу! – скомандовал прапорщик.

И в этот момент вновь заработала казачья артиллерия. Один из снарядов, фугас, разорвался совсем близко от окопа Раскольникова и угодил в ездовых лошадей, которых подогнали, чтобы двигать одну из пушек на другую позицию. Раскольникова и прапорщика обдало грязью, смешанною с кровавыми ошметками конского мяса.

Чертыхаясь, прапорщик кинулся к пушке, там ранило или убило кого-то из обслуги, сам встал за наводчика.

– Заряжай! Огонь! Мать их…

Ему, должно быть, удалось накрыть казачью батарею, ее огонь внезапно прекратился.

Послышались стрельба и крики в районе железнодорожных домиков, из-за них выбежало несколько человек с винтовками. Это были красногвардейцы, они бежали вверх по косогору, к красногвардейским позициям.

За ними из-за домов вынеслась группа всадников в бурых папахах и темных черкесках, терские казаки. Один из них, похоже, был офицер, он скакал как бы поодаль от остальных. Казаки догнали двух отставших красногвардейцев и закружились вокруг них, взмахивая шашками. Еще один отставший красногвардеец почему-то бежал не вверх, а вдоль по косогору, за ним погнался офицер. Раскольников направил на него бинокль. Смуглое, с округлыми, как бы размытыми чертами бритое молодое лицо офицера показалось Раскольникову знакомым. И вдруг его даже в пот бросило от догадки: Трофим Божко! Вот так встреча. Офицер между тем догнал рабочего и махнул клинком. Рабочий упал и снова вскочил на ноги, бросился бежать, на этот раз вверх по склону, но опять упал и остался лежать. Офицер сделал вольт налево и, не обращая больше внимания на срубленного, поскакал к своим. Казаки кружились на месте, поджидая офицера, он жестом велел им следовать за собой и понесся назад, к постройкам.

Ах, гад! Срезать бы гада. Но винтовкой его не возьмешь. Разве шрапнелью?

С этой мыслью бросился Раскольников к прапорщику.

Тот еще сидел на месте наводчика, возился с прицелом.

– Можете сбить того… тех… – начал было объяснять задачу Раскольников, и умолк, увидев обращенные на него живые, готовые к услугам глаза толстяка.

Обернувшись, поднял к глазам бинокль. Казаки приближались к укрытию, но еще можно было накрыть их. Однако Раскольников уже знал: он не посмеет отдать этот приказ. Сердце бешено колотилось.

– Кого сбить? – с готовностью смотрел на него прапорщик.

– Поздно, – ответил Раскольников, дождавшись, когда последний из казаков скрылся за постройками.

– Мародеры, – сказал прапорщик. Он показывал вниз по склону, на поле боя. Там суетились матросы, оставившие позиции, добивали штыками раненных казаков, чистили карманы мертвых.

– Я схожу в штаб, – сказал Раскольников.

На душе было смутно. Уже отойдя от окопов на несколько саженей, вдруг подумал о мародерах: непорядок! Вернулся к окопам, приказал прапорщику принять меры.

Других атак красновцев в этот день не было.

А на следующий день утром в штабе сообщили, что казаки оставили Царское Село.

Передвинули кронштадтцев в Царское Село. И тут из Гатчины пришла весть, что казаки сдались, Краснов арестован Дыбенко, Керенский бежал.

4

Утром 2 ноября, вернувшись из Царского Села в Петроград, не заезжая домой, Раскольников проехал в Смольный. В комнате ВРК застал Подвойского и его помощника Константина Степановича Еремеева, старого партийца, немолодого уже человека с лицом костистым, ястребиным. К этому лицу шли, молодили его щегольские юнкерские усики. Под жестким руководством Еремеева начинал когда-то писать в партийных газетах Раскольников.

– Кстати появились, – обрадовался ему Подвойский. – Вам придется сегодня принять командование над отрядом моряков и ехать на поддержку московских товарищей. Там еще продолжаются бои и положение, знаете, неважно. Одновременно с вами в Москву отправляется Лодейнопольский полк, у него свое командование. Вот Константин Степанович тоже поедет вместе с вами. На него возложено общее руководство обоими вашими отрядами.

Вечером вместе с братом Александром, тоже отправлявшимся с отрядом моряков, Раскольников был на Николаевском вокзале.

Сводный отряд уже погрузился в вагоны. Матросский отряд, около тысячи человек, шел головным, его эшелон состоял частью из классных вагонов, частью из теплушек и двух открытых платформ с установленными на каждой из них двумя 75-миллиметровыми морскими орудиями. Солдатский эшелон был сцеплен с матросским: в распоряжении сводного отряда имелся лишь один паровоз, и тот достали с большим трудом, – железнодорожники Питера бойкотировали большевиков. Надеялись в пути, где-нибудь в Бологом, добыть второй паровоз.

Штаб матросского отряда помещался в купированном вагоне, здесь все проходы, нижние лавки были заставлены ящиками с патронами, продуктами, амуницией. Раскольникову отвели место в купе проводника, тоже заставленном патронными ящиками. В штаб входило несколько авторитетных среди матросов лиц – комиссар Центробалта Ховрин, брат Александр, кронштадтцы большевик Баранов, анархисты Железняков, Берг.

Когда тронулись, Раскольников прошел в свое купе, рассчитывая сразу лечь спать и выспаться: несколько ночей провел на ногах, спал в окопах. Забрался на верхнюю полку, блаженно вытянул ноги, накрылся шинелью.

Но уснуть не пришлось.

В купе постучали и тут же, не дожидаясь ответа, нетерпеливо отворили ее. Извинившись, вошла женщина, протянула руку:

– Здравствуйте, Федор Федорович Ильин-Раскольников. Вот вы какой. Я Лариса Михайловна Рейснер.

Он спрыгнул с полки, схватился рукой за ворот расстегнутого кителя, другую руку вытянул, пожал ее ладонь, слегка сжав тонкие пальцы:

– Пожалуйста. Прошу. Чем могу?

Она стояла против фонаря, висевшего на стене и светившего ей в глаза, щурилась и улыбалась, рассматривая Раскольникова. И он узнал ее. Это была та статная сероглазая незнакомка со странной голубой помадой на губах, которая так поразила его весной на пароходике, подходившем к Кронштадту.

– Прошу вас, – говорил он, сдвигая ящики на нижней скамье, приглашая ее сесть. – Чем обязан?

Она села и объяснила:

– Я еду в Москву по тому же делу, что и вы, но не в качестве бойца, а корреспондентом от "Известий". В Военревкоме предложили ехать с солдатским эшелоном, а уже на вокзале я узнала, что на Москву направляется сводный отряд из солдат и матросов и матросами командуете вы. И попросила проводить меня в ваш вагон. Не прогоните?

Она говорила весело, забавляясь его замешательством.

– То есть вы хотите сказать…

– Ну да, – смеясь, перебила она, – прошу меня приютить. Впереди ночь, вагоны битком набиты, ни сесть, ни прилечь негде.

– У вас нет места?

– Ну, конечно же, боже мой! Вы не хотите меня устроить у себя?

– Нет, почему? Устроим, разумеется. Но как же вас направили в воинский эшелон и не сказали, к кому обратиться?

– Сказали. На вокзале меня встретил Еремеев и предложил свой вагон. А я вот попросила проводить меня к вам.

– Милости просим. Но почему, собственно…

– К вам? Потому что хотела познакомиться. Может быть, я о вас напишу. Я о вас наслышана. Знаю вас не только как героя июльских событий. Читала ваши статьи в "Правде" и в кронштадтском "Голосе". Видите, я многое знаю…

– И я вас знаю! И я вас читал. Знаю ваши стихи. И публикации ваши в горьковской "Новой жизни" видел. Кроме того, мы с вами встречались.

– Где и когда?

– В конце апреля, на катере, при подходе к Кронштадту. Вас сопровождали двое молодых людей. Вы шли к трапу, а я стоял у трапа.

Она подумала, вспомнила:

– Вы тот голубоглазый морячок без фуражки, с дикой копной волос на голове? У вас был забавный задиристый вид. Морячок-петушок. Никогда бы не подумала, что это вы.

– Почему?

– Я считала, что вы – старше. Большевик-подпольщик. Правдист. И я не знала, что вы военный. Думала, что вы на флоте, как Еремеев в "военке". От партии. Вы кадровый военный?

– Мичман флота. В этом году окончил гардемаринские классы.

– Гардемаринские классы. Насколько мне известно, туда принимали студентов?

– Я и был студентом, когда началась война. Изучал библиографическое дело у Семена Афанасьевича Венгерова. А перед тем закончил Политехнический.

– Когда же вы в "Правде" работали? Еремеев мне сказал, что вы под его началом работали там с первого номера, не только писали, но были секретарем редакции.

– Да, и писал, и был секретарем редакции. И в тюрьме довелось посидеть за "Правду".

– Ильин – ваша подлинная фамилия?

– Да. Раскольников – литературный псевдоним.

– Название крейсера "Лейтенант Ильин" имеет отношение к вашей фамилии?

– Крейсер назван в честь моего прапрадеда по материнской линии, Дмитрия Сергеевича Ильина, который отличился в Чесменском сражении в тысяча семьсот семидесятом году, потопил несколько турецких судов. Прадед был тоже морской офицер, артиллерист, ученый. И дед – военный, генерал-майор артиллерии. Мне на роду написано быть военным.

– У вас материнская фамилия. Почему? А по отцу как?

– Петров. По этой линии мне бы надлежало проповедовать любовь и согласие между согражданами. Предки моего отца более двухсот лет священствовали в Петербургской гу бернии. И отец был священником. Он уже умер. С моей матерью он не был повенчан, когда они сошлись, он был вдовцом и, как священник, не имел права жениться вторично. После его смерти матери пришлось торговать в винной лавке, чтобы как-то вытянуть нас с братом. Может быть, это объясняет, почему ваш покорный слуга пошел в революцию?

– Не думаю. В революцию идут по разным причинам. И даже без видимых причин.

– Эстетическое чувство, стремление к прекрасному тоже может привести в революцию?

– Может.

Она и бровью не повела, не уловив или не пожелав принять на свой счет его иронию, а он в нее целил, знал и помнил ее стихи, считал ее представительницей петербургского эстетизма, хотя, может, и не самой правоверной, а все же из этого не близкого ему мирка рафинированных, манерных. Но продолжать в том же полунасмешливом тоне не стал. Потому что и еще кое-что знал об этой изящной молодой поэтессе и писательнице. Знал, что она вместе со своим отцом, профессором права, одно время издавала полудекадентский, полуреволюционный журнал со странным названием "Рудин", придушенный царской цензурой, что отец ее – старый член партии, и, как правовед, введен в комиссию для составления декретов советской власти.

– Я помню одно ваше стихотворение, – живо заговорил он. – Когда я его прочитал в журнале, хотел написать вам и поставить несколько вопросов. Помешали обстоятельства. Но теперь я могу их поставить?

– Можете.

– Называлось стихотворение "Художнику"… Нет, все-таки удивительно, что вы – это вы, – перебил он себя, смеясь, его переполняло чувство тихого ликования: он так искал ее весной, и вот, она сама явилась перед ним. Никак не могу связать ту экстравагантную барышню с голубыми губами и поэтессу Ларису Рейснер.

Она отпарировала:

– Мне тоже странно, что вы – это вы. Большевик-подпольщик – и морячок-петушок. Но что ваши вопросы?

– Стихотворение "Художнику". "Сегодня Вы опять большой, как тишина. Исполнены томлений и корысти, на полотне бесшумно спорят кисти, и тайна творчества загадки лишена…" И дальше… – Он остановился, потому что по лицу ее прошло досадливое выражение.

– Стихотворение давно написано, – сказала она быстро.

– Но вы не отказываетесь от него?

Она сделала неопределенное движение головой.

– И дальше: "Палитру золотит густой, прозрачный лак, но утолить не может новой жажды; мечты бегут, не повторяясь дважды, и бешено рука сжимается в кулак"… Кончается все смехом Горгоны, гибельным для художника. И вот мои вопросы. Я понимаю: тема тайны творчества нужна вам лишь как повод для стихотворного высказывания. Ваша цель – совершенная форма стиха. Красота формы. И вы своего добиваетесь. Вы пишете изобретательно, ярко. Красиво, ничего не скажешь. Но не кажется ли вам, что вы себя обкрадываете, ограничиваясь стилевыми поисками? Это касается не только вас. Вся современная поэзия занята этим. Дела мира ее не интересуют…

– Дело поэзии – красота.

– Но красота – это весь мир. Ее не извлечь из отдельных деталей, осколков мира. А вы изображаете, расцвечиваете именно детали…

– Почему не извлечь? – протестующе перебила она. – Красота всегда красота. Неважно, из какого материала она извлечена. Хотя бы из пены морской. Красота сама по себе содержательна. Притом вы не правы, когда говорите, будто современная поэзия не интересуется делами мира…

– Ну да, чужие небеса, романтические цветы, жемчуга…

Он осекся под холодным ее взглядом. Помянув образы Гумилева, вождя поэтов-акмеистов, хотел сказать, что гумилевщина – пример ухода от реальной жизни. Но, видимо, задел чувствительные струны в ее душе.

– Вы не знаете Гумилева, – сказала она с глухим укором, – если его поэзию сводите к экзотике. И Гумилев – не вся современная поэзия. Футуристы прямо обращаются к социальной действительности. Маяковский, например…

– Да, Маяковский, – с удивлением согласился он. – Футуристы… Ваша правда.

– Вот мы и пришли к одному мнению, – удовлетворенно заключила она, и улыбнулась.

Черты ее лица по отдельности нельзя было назвать безупречными: узкий точеный нос был великоват, нежный подбородок излишне выдвинут, но хороши были легко улыбавшиеся алые губы, смеющиеся глаза, и вместе все соединялось в удивительную гармонию обворожительной женственности. На ее лицо хотелось смотреть и смотреть. И слушать ее быструю, уверенную речь.

– Еще читал ваши статьи о пролетарском искусстве, – одушевленно продолжал он. – Мне понравилась ваша критика претензий Рабочего театра на новое слово в искусстве. Согласен, на одной идеологии, пролетарской, без опоры на культурные традиции недалеко уедешь. Понравилась статья о реформе сцены, проведенной театром Гайдебурова. Вы судите о театре профессионально. Серьезно занялись театром?

– К театру у меня давняя склонность. Летом занималась организацией наро дных театров от думской комиссии Луначарского. Между прочим, не только в апреле, и в сентябре была у вас в Кронштадте, подбирала помещение для гастролей петроградских трупп.

– Я в это время сидел в тюрьме…