Текст книги "Отступник - драма Федора Раскольникова"

Автор книги: Владимир Савченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Одновременно белые перешли в наступление и на других направлениях. На севере двинулись вдоль железной дороги Екатеринбург-Пермь на Вятку, на юге – вдоль линии Вольск-Саратов на Царицын.

Четвертого августа белые захватили устье Камы. Создавалась непосредственная угроза Казани.

Рано утром 5 августа Раскольников двинул флотилию, все готовые к тому времени вооруженные пароходы, к устью Камы, с жестким предупреждением: выход судов из боя с нерастраченным боекомплектом будет рассматриваться как предательство со всеми вытекающими последствиями. Флотилия встретилась с кораблями белых в нескольких верстах от Казани. И опять бой был неравный. Расстреляв все снаряды, суда флотилии стали отходить вверх по реке. Более быстроходные пароходы белых нагнали два отставших парохода флотилии у деревни Верхний Услон, несколько выше Казани, и захватили их. Взятых в плен матросов белогвардейцы отсортировали: комиссаров, комендоров и пулеметчиков тут же утопили, предварительно связав всех вместе колючей проволокой и прицепив для грузила пароходный якорь, остальных повезли вниз, к Симбирску.

В этот же день к вечеру флотилия белых высадила на левом берегу Волги под Казанью, западнее города, десант, который повел наступление на город. Утром 7 августа Казань пала.

Перед выходом из Казани, на рассвете, Раскольников виделся мельком в штабе фронта с Ларисой, она навешивала на себя бумаги, печати, все ценное и секретное, что нужно было унести с собой, и условились, что она и сопровождавшие ее два матроса будут пробираться в Свияжск, это верст двадцать на запад от Казани, вверх по Волге, на правой стороне ее, там находился штаб формировавшейся Пятой армии. Там и встретятся. Если, конечно, выберутся из Казани.

Сам он уходил с отрядом красноармейцев, который прикрывал отход обозов с беженцами и воинским имуществом, выбиравшихся на Сибирское шоссе. Шли в арьергарде, отстреливаясь от наседавших чехословаков. Но уже перед самым выходом из города попали в окружение и пришлось с боем прорываться к шоссе.

Получилось так, что, прикрывая с фланга какую-то часть, решившую зацепиться на задворках лесопильного завода, задержались, оторвались от обозов, они ушли далеко вперед. И тут неожиданно, отсекая отряд от шоссе, из-за окраинных хибар вымахала конная батарея белоказаков, две упряжки низкорослых гривастых сибирских лошадей с всадниками и полевыми пушками, с грохотом, гиканьем понеслись полем к лесопилке. Лихо развернулись там, всадники поспрыгивали с коней, мигом привели орудия в боевое положение и стали лупить разрывными снарядами по лесо пилке. А следом за батареей из-за хибар высыпали пехотинцы в темно-серых мундирах, не чехи и не казаки, должно быть, какой-то отряд армии Комуча, с винтовками наперевес устремились в том же направлении, к лесопилке. Державшие оборону на заводе дрогнули и стали отходить в сторону, противоположную шоссе.

Нужно было прорываться к шоссе. Командовал арьергардным отрядом красноармейцев немолодой солдат с черной бородой, в черной барашковой, несмотря на жару, папахе, в шинельной скатке через плечо. Раскольников не вмешивался в его распоряжения, солдат был человек бывалый. Солдат приказал всем подтянуться к нему; не высовываясь, он сидел на корточках перед забором, отделявшим пустырь от узкой и кривой улицы, выводившей из города. Та сторона улицы тоже представляла собой пустырь, с разбросанными по нему убогими деревянными строениями – жилыми домишками, складами, обывательскими сараями.

– Значит, так, – сказал солдат, оглядев свое воинство, штыков двадцать, лишь комиссар с револьвером. – Двум смертям не бывать, одной не миновать. Возьмем на испуг. Всем держаться кучей. Выйдем за хибары – и бегом к шоссейке. Орудовать штыком, патроны зря не жечь. Перемахнул шоссейку – дуй вдоль нее с той стороны, там вроде низина.

– А в спину будут стрелять? – спросил кто-то.

– Нехай стреляют. Не останавливаться, не отвечать. Кто убежал, тот, считай, в рубашке родился. А кто не добежал… Словом, ясно?

– Куда яснее!

– Тогда за мной.

Вышли за последние дома и побежали. Оказавшиеся у них на пути солдаты в незнакомых мундирах замешкались, увидев несущуюся на них молча, с выставленными штыками ораву красноармейцев, брызнули в стороны, не думая сопротивляться. Но не все успели убраться с дороги, два или три человека упали, наколотые на штыки, еще одного, опомнившегося из первых, выставившего было свой собственный штык, застрелил Раскольников. Это был румяный молодой мужик с голубыми глазами, веселой ямочкой на щеке, он хотел пырнуть пробегавшего мимо него Раскольникова, тот увернулся, солдат изготовился послать винтовку сильнее, и Раскольников, не целясь, пальнул в его сторону из револьвера.

Добежавшие низиной до рощицы, налево от шоссе, остановились, переводя дух, стали совещаться, как двигаться дальше. Шоссе, судя по всему, заняли белые, в их руки попали обозы и беженцы. Следовало пробираться либо на север, вдоль реки Казанки, пытаясь догнать отходившие с боями части Второй армии, либо на запад, к позициям формировавшейся левобережной группы войск Пятой армии. Неизвестно было, что творится на территориях, занятых белыми, поэтому решили двигаться небольшими группами.

Раскольников и еще трое бойцов, перейдя Казанку, какое-то время шли вдоль нее на север, обходя стороной попадавшиеся на пути деревеньки, потом повернули на запад. Заночевали на опушке лесочка, в копне сена, стоявшего возле леса.

Пока шли сюда, Раскольников ловил на себе косые взгляды попутчиков он, комиссар, был для них чужаком. Люди были ненадежные, неизвестно, что у них на уме, могли и выдать, случись напороться на белых, и Раскольников решил отстать от группы. Ночью, когда все уснули, встал тихонько и пошел полем, вдоль леса, стараясь не терять западного направления.

Утром неподалеку от какого-то хутора, стоявшего на большой почтовой дороге, наткнулся на место недавнего боя, по полю были рассеяны разбитые орудия, повозки, изувеченные трупы лошадей, попадались неубранные тела убитых красноармейцев. Возле трупа одного красноармейца он остановился, поколебавшись, перевернул его. На нем была вполне сносного вида солдатская обмундировка. Преодолевая отвращение, раздел его, снял с себя бросавшуюся в глаза флотскую форму, облачился в одежку убитого. Натянул сапоги убитого, они были похуже его собственных, но он рад был освободиться, наконец, от них: всякий раз, когда надевал их, вспоминал, как судил похожего на цыгана мужика, эта память смущала душу. Отправился дальше.

К ночи он набрел на небольшую деревню. Постоял на задворках, послушал. Никаких войск здесь как будто не было, решился напроситься к кому-нибудь из местных жителей на ночлег.

Отдельно стояла крытая прелой соломой просторная изба с просевшим на один бок двором, покосившимся кое-где плетнем, видно, двор давно не знал мужской руки. В избе теплился огонек. Хотя было еще по-летнему довольно светло.

Постучался. Дверь не сразу открыли. Вышла на порог высокая молодая баба, повязанная платком, за выцветшую ее пеструю юбку держалась тоненькая, лет четырех-пяти, девочка, за ней стоял белобрысый мальчонка, годом-двумя старше ее.

– Хозяйка, нельзя ли переночевать? Хоть на сеновале? Иду домой с фронта, все ноги сбил, – попросил Раскольников.

– Отчего нельзя? На сеновале – так на сеновале. – Она отступила в просто рные сени, слабо освещаемые масляным светильником, подвешенным к стене, отворила дверь во двор, вынесла туда светильник. Стойла, где, должно быть, в лучшие времена стояли корова да лошадь, были пусты. Но сена в сарае было много, сеном была завалена задняя часть помещения, почти до оконца.

– Будешь спать здесь. Принесу поесть чего-нибудь.

– Спасибо, милая, – обрадовался Раскольников.

Она снова на него внимательно посмотрела и вышла. Вернулась с ломтем хлеба и глиняной миской, в которой было несколько вареных картофелин, следом за ней шла девочка с кружкой воды.

– Боле ничего нет. Война все у нас отняла. Спи. Держи, сено покроешь, – кинула ему свернутую трубой попону. – Устроисси – огонь погаси.

Они с девочкой вышли.

Раскольников, не евший двое суток, с жадностью проглотил еду. Залез на сеновал, постелил попону, задул светильник, вытянулся с наслаждением.

Он уснул тотчас, но спал недолго, вдруг проснулся, не понимая отчего. Закинул руки за голову. Лежал, вдыхая мятный аромат сена, слушал тишину, ни о чем не думая. Где-то лаяла собака. Раздался далекий выстрел. В избе еще не спали, слышны были голоса ребятишек и воркующий голос матери, должно быть, она укладывала их. Потом в избе все стихло. Женщина вышла из избы, выплеснула воду из ведра, вернулась в избу.

Тихонько отворилась дверь в хлев, и женщина вошла, подошла к сеновалу. Раскольников заворочался, она спросила тихо:

– Не спишь?

– Нет.

Она поднялась по лесенке на сеновал.

– Ну-тко, подвиньси.

Он подвинулся, и она легла рядом.

– Ох, устала. Маисси с утра до ночи, жизни никакой. Ты женатый?

– Да.

– А кольца нет. Из безбожных, знать?

– Потерял кольцо, – соврал он.

– Врешь, и не носил небось. Ну да бог тебе судья… – Она вздохнула. Помолчала. Попросила: – Обнял бы меня, что ли? Не убудет небось?

Он обнял ее – и задохнулся. Ударил в голову запах ее кожи, острый и сладкий. Он потянул ее к себе, она прильнула к нему всем своим долгим и гибким телом. Он даже застонал от нетерпения, от предвкушения близкого счастья… В течение ночи он несколько раз просыпался, она тихо лежала рядом, не спала, жалась к нему. И каждый раз новая волна желания накатывала на него, он ничего не мог с собой поделать. Будто за все годы воздержания и месяцы неутоленной любви к Ларисе воздавалось ему щедрой судьбой. Он по ворачивал ее к себе, она не противилась, отдавалась послушно и мягко…

Он уходил рано утром. Она стояла на пороге избы, простоволосая, не такая уж и молодая, какой показалась вчера, смотрела ему вслед. Он шел полем по направлению к далекому лесу, шел и оглядывался на нее. Он не запомнил ее лица, не узнал имени, не спросил и названия ее деревни, понимая, что никогда не вернется сюда, не увидит ее больше, хотя помнить ее и тосковать по ее долгому телу будет всю жизнь.

5

К вечеру он добрался до расположения советских частей. Переночевал в штабе левобережной группы войск. Несколько дней пришлось провести при этом штабе, разъезжая с агитационными речами. На пятый или шестой день, на рассвете, переправившись через Волгу, был в Свияжске. Узнав, что Лариса находится при штабе Волжской флотилии, поспешил к месту стоянки кораблей.

Поднялся на борт белоснежной "Межени", бывшей царской яхты, где у них с Ларисой была большая роскошная каюта с ванной, горячей водой, запасом чистейшего тонкого белья. Его радостно встретил на палубе "Межени" Лепетенко, скосив взгляд, сказал, что Лариса Михайловна у себя. Еще сказал, что на борту – Троцкий. При этом взгляд его еще больше уплыл в сторону.

Недоумевая, зачем понадобилось Троцкому посетить яхту, Раскольников спустился к своей каюте. В коридоре дежурил латыш из охраны наркомвоенмора. Он отдал честь Раскольникову, сделал движение, будто хотел что-то сказать, но как бы не решился и замер с каменным лицом.

Дверь каюты была заперта изнутри. Раскольников постучал – никто не ответил. Он постучал громче, подумав, что Лариса, должно быть, еще спит, не слышит. Опять никакого ответа. Начиная странно тревожиться, громко позвал Ларису, снова постучал. Дверь отворилась, за ней стоял Троцкий.

– Входите. Рад вас видеть, – незнакомым скрипучим голосом заговорил Троцкий, отступая в глубь каюты. – А мы тут бог знает что передумали о том, где вы, что вы…

Троцкий был не вполне одет, в расстегнутом френче, надетом на белую рубаху, плохо заправленную в шаровары, пытался застегнуть пуговицы френча, но пальцы не слушались. Ноги засунуты в незашнурованные ботинки с высокими каблуками. И Лариса была полуодета, в ночной сорочке, в накинутой на плечи светлой шали, с распущенными волосами. "Вот так номер", – подумал Раскольников, не столько с огорчением, сколько с удивлением. Было ясно: они только что встали с постели. Постель была разобрана.

– И не смотрите на меня так, – продолжал Троцкий, теперь уже раздраженным тоном. – Ничего страшного не случилось. Сцены между нами, надеюсь, не будет. Нет причины. Я не собираюсь уводить у вас жену, у меня своя есть. То, что произошло между нами с Ларисой Михайловной, закономерное чувство взаимной симпатии, усиленное естественным же желанием дойти в любопытстве друг к другу до конца. И вот мы дошли до конца. И что же? Любопытство удовлетворено. Мы остаемся с Ларисой Михайловной добрыми друзьями. Так, Лариса Михайловна?

– Так, – улыбалась она.

– Ничего подобного между нами больше не будет, уверяю вас. И мне, и Ларисе Михайловне это не нужно. И самое главное: это ни в малейшей степени не касается ее чувств к вам, как и моих чувств к моей жене. Если бы вы знали… впрочем, она вам расскажет, как она металась, когда получила известие, что вам грозит гибель, как сама чуть не погибла, пытаясь спасти вас. Она была прекрасна в своей трагической страсти. Страстной любви к вам. Это была разъяренная тигрица. Признаюсь, я позавидовал вам. Смею вас уверить, такая любовь дорогого стоит…

– Лев Давыдович, вы недооцениваете Федора Федоровича, – перебила его Лариса. – Зачем столько слов? Ему ничего не надо объяснять, он и без длинных речей понимает вас правильно. Я права, Федя?

– Да, разумеется…

– И прекрасно, – сказал с облегчением Троцкий и протянул руку Раскольникову. – Останемся и мы друзьями.

Он крепко пожал руку Раскольникову.

– Засим, друзья, позвольте мне оставить вас. Мне пора. Федор Федорович, надеюсь вас еще увидеть сегодня на оперативном совещании. До встречи.

Троцкий удалился.

– Что будем делать, Федор? – без тени смущения, с любопытством смотрела на него Лариса.

Что он мог ответить? Он чувствовал себя сбитым с толку. К тому же и сам был не безгрешен. Он подошел к ней.

– Позволь, сначала тебя обниму, – обнял ее за плечи, притянул к себе, зарываясь лицом в ее душистые волосы.

Она слегка отстранилась:

– Ты не ответил?

– Что будем делать? – ответил он. – Будем любить друг друга. Как любили.

Она припала к нему.

– Да, милый. Не могу тебе передать, как у меня изболелось сердце, когда мне сказали, что ты попал в плен к белым. Я тебя искала в Казани, занятой белыми!

– В Казани?

– Да, милый. Но что за вид у тебя? Почему эта форма? Что с тобой было?

– Подожди. Вымоюсь, переоденусь, тогда поговорим. Я рад тебя видеть! Он снова прижал ее к себе.

История ее попытки спасти его была романтична и трагична. Оказалось, она, придя в Свияжск, услышала, будто он попал в плен и сидит в Казани, ожидая расстрела, и вздумала идти обратно в Казань выручать его. Ушла с одним из сопровождавших ее матросов. С приключениями пробралась в занятую белыми Казань, там ей удалось выяснить, что слух о его пленении ложный, решила возвращаться, и – сама попалась, побывала в контрразведке белых, чудом убежала, чудом выбралась из Казани.

– Интересно, как бы ты стала выручать, если бы узнала, что я схвачен? – спросил он.

– Не знаю, – отмахнулась беспечно. – Организовала бы набег. Или устроила маскарад с переодеванием. Представь, отряд переодетых в белогвардейцев матросов проникает в город. Во главе отряда – чешский или мадьярский офицер с бумагой от полковника Каппеля выдать арестованного командиру отряда… Мало ли как!

– А тот матрос, который тебя сопровождал? Вы вместе вернулись?

– Его схватили в Казани и расстреляли.

"Вот цена твоего легкомыслия", – хотел сказать ей, но удержался. Она бы обиделась, не приняв упрека. И что упрекать за дерзость, пусть и безрассудную? На войне побеждают не рассудком.

6

В Свияжске на Ларису набежало множество дел сразу при двух штабах. Приказом Троцкого она была назначена комиссаром разведывательного отдела при штабе Пятой армии, набрала и вооружила кавалерийский отряд из красноармейцев-мадьяр в тридцать сабель, ходила с ним в разведку. В это время Троцкий, находившийся здесь же со своим штабом, привлек ее к литературной работе при своем ведомстве, издавали летучие листки, прокламации, обращенные к деревенской бедноте поволжских губерний, где волновалось крестьянство, недовольное земельной политикой большевиков. Выполняли указания Ленина поднимать и организовывать бедноту, деревенскую голь, всеми средствами углублять классовый раскол в деревне. Другого средства не было покончить с крестьянской вандеей, убеждал Ильич.

Другого средства не было. Чуть не ежедневно приходили от Ленина письма и телеграммы с подробными инструк циями, как использовать комитеты бедноты при изъятии "излишков" хлеба и как – при усмирении восставших крестьянских общин. "Беспощадно подавлять кулаков и конфисковать в е с ь хлеб повстанцев", "соединить беспощадное подавление кулацкого левоэсеровского восстания с конфискацией в с е г о хлеба у кулаков", "провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города", – требовал он в письмах и телеграммах к партийным и советским руководителям Нижегородской, Пензенской, Саратовской, других поволжских и соседних с ними губерний, письмах и телеграммах, с которыми эти руководители знакомили Раскольникова, как представителя Центра в Поволжье.

Категорически настаивал Ильич и на такой карательной мере против крестьян, задерживающих ссыпку "излишков" хлеба, как захват заложников и ликвидацию их, в случае неисполнения требований советской власти: "Составьте поволостные списки богатейших крестьян, отвечающих жизнью за правильный ход работы по снабжению хлебом голодных столиц", "…повесить зачинщиков из кулаков, мобилизовать и вооружить бедноту при надежных вождях из нашего отряда, арестовать заложников из богачей и держать их, пока не будут собраны и ссыпаны в их волости все излишки хлеба…"

Жестокие меры. Но они, эти массовые расстрелы и конфискации, давали быстрый эффект, позволяли справиться с мятежными волостями и губерниями, с крестьянством, у которого был хлеб, нужный республике. Позволяли усмирять возбужденные умы…

После падения Казани на Восточном фронте наступило некоторое затишье, белые вынуждены были перейти к обороне на всех направлениях. Конечно, потеря Казани была чувствительна, и не только в военном отношении: белые захватили находившийся там золотой запас, половину всего золотого запаса республики. И все-таки не удалось им пробить линию фронта ни на севере, ни на юге. Можно было извлечь уроки из прошедших боев и приготовиться к решительному контрнаступлению.

Весь август Раскольников метался между Свияжском, Нижним Новгородом и Арзамасом, где после падения Казани расположил штаб фронта Вацетис. Как члену реввоенсовета фронта, ему поручили организовать оборону подступов к Нижнему Новгороду, главным образом со стороны реки. С потерей Казани это направление становилось наиболее опасным, белогвардейцы рвались сюда, Нижний открывал им дорогу на Москву. Требуя из Петрограда дальнобойную морскую артиллерию, устанавливал эти орудия по берегам Волги между Нижним и Свияжском, готовился минировать, в случае необходимости, русло реки. И торопил, форсировал переоборудование судов военной флотилии.

Заботы о флотилии постепенно вытеснили все иные заботы. Опыт боев под Казанью говорил о том, что успех армий фронта в предстоящих боях в большой мере будет зависеть от того, удастся ли к началу наступления усилить флотилию настолько, чтобы противостоять флоту и береговым батареям белых. Не хватало настоящих боевых кораблей, тех миноносцев, которых он давно требовал из Питера. 2 августа они были отправлены с Балтики на Волгу по Мариинской водной системе, но застревали в пути. Теряя терпение, Раскольников бомбардировал Москву и Питер телеграммами, требуя ускорить продвижение миноносцев. Обращался за содействием к Ленину: "Сейчас для нас самое важное дело– создание сильной флотилии. Только флотилия может воспрепятствовать быстрому авантюристскому продвижению неприятеля вверх по реке".

И Ленин отзывался.

Двадцать второго августа миноносцы пришли в Рыбинск. Здесь они могли застрять на несколько дней. Раскольников телеграфировал Ленину. Ленин – в Рыбинск, командиру отряда миноносцев и местному совдепу: "Приказываю самым срочным порядком закончить погрузку орудий, снарядов и угля и незамедлительно следовать в Нижний… Каждая минута промедления ложится тяжелой ответственностью и повлечет соответствующие меры по отношению к виновным".

В течение дня дело было сделано, миноносцы тут же вышли в Нижний.

В один из наездов Раскольникова в Нижний, в середине августа, пригласил его зайти в губисполком Григорий Федоров, председатель губисполкома и член коллегии Наркомата труда, знакомый Раскольникову еще по Петербургскому комитету партии довоенного времени, интеллигентный рабочий с красивым лицом, чертами напоминавшим лицо казненного в Екатеринбурге Николая Второго. Улыбаясь, предложил ознакомиться с двумя письмами.

Одно письмо было от Ленина к Федорову, с припиской: непременно дать прочесть Раскольникову и Данишевскому. Другое – от какого-то Боброва, уполномоченного Наркомпрода в Нижнем, к Ленину, пересланное Лениным Федорову вместе со своим письмом. Бобров сообщал Ленину о будто бы раскрытом им в Нижнем белогвардейском заговоре и о разных безобразиях, творившихся в городе. Откликаясь на сигнал Боброва, Ильич писал Федорову:

"В Нижнем явно готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь все силы, составить тройку диктаторов (Вас, Маркина и др.), навести т о т ч а с массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т.п. Ни минуты промедления… Подателя я не знаю… Судя по мандатам его, заслуживает доверия. Проверьте и впрягите в работу… Надо действовать вовсю: массовые обыски. Расстрелы за хранение оружия. Массовый вывоз меньшевиков и ненадежных…"

Улыбался Федоров потому, что не верил ни единому слову доноса Боброва, он уже виделся с этим Бобровым, это хлюст или маньяк, во всяком случае, человек с тяжелым характером и амбициями, в 1905-м году сражался на баррикадах, лет пять был политэмигрантом, потом работал слесарем на заводе "Феникс" в Петрограде, считает себя специалистом по борьбе с контрреволюцией.

– Но Старик приказывает создать "тройку диктаторов",– мягко говорил Федоров, держа письмо Ленина на раскрытой ладони и слегка покачивая, как бы взвешивая. – Надо создать. Двоих он определил: меня и вашего Маркина. Третьим не пойдете ли в компанию? Правда, теперь оформлять "тройку" оснований как будто нет. Никаким заговором в Нижнем и не пахнет. Сотни проституток – бред. Старик мнителен и, как всегда, торопится с выводами. Но, на всякий случай…

– Я уже состою в одной "тройке", – заметил Раскольников. – Созданной тоже по приказу Ленина.

– Знаю. Но тут другое дело. Одно другому не помеха.

– Что ж, если надо. Правда, теперь я занят флотилией. Вернемся к вашему вопросу, когда действительно появится нужда.

– Да я не настаиваю. Именно – если появится нужда. Могу я сообщить о вас Старику?

– Я сам ему сообщу. И со своей стороны засвидетельствую, что в Нижнем спокойно.

На том и порешили. Раскольников написал Ленину.

Однако Ильичу еще долго не давала покоя мысль о возможном заговоре в Нижнем. Неделю спустя он телеграфировал Раскольникову в Нижний:

"Следите с утроенным вниманием за снабжением казанского фронта, за ускоренной посылкой туда резервов и за тем, чтобы борьба с белогвардейцами в Нижнем была начата без промедления и проведена вполне твердо…"

Войти в "тройку диктаторов" пришлось в самом конце августа, когда стало известно о покушении в Москве на жизнь Ильича эсерки Каплан. "Тройка" санкционировала действия нижегородской ЧК, представившей свои предложения, как ответить на эсеровский террор красным террором. В тот день в Нижнем было взято семьсот заложников, сорок человек немедленно расстреляли. В список рас стрелянных попали офицеры, священники, чиновники, редактор газеты, стражник, лесничий, крестьяне. "На каждое убийство коммуниста или на покушение на убийство, – писала нижегородская губернская газета, – мы будем отвечать расстрелом заложников буржуазии, ибо кровь наших товарищей, убитых и раненых, требует мщения…"

7

К началу сентября 18-го года на подступах к Казани была создана ударная группировка в составе войск Пятой армии, командарм – бывший полковник Славен, группы войск Второй армии под началом бывшего рядового Азина и Волжской военной флотилии, командование которой, по предложению главкома Вацетиса, взял на себя Раскольников.

Флотилия к этому времени состояла уже из семнадцати вооруженных бронированных судов, в том числе трех миноносцев, плавучей батареи "Сережа" с дальнобойными морскими орудиями, нескольких быстроходных разведывательных катеров. В состав флотилии входил и авиационный отряд из четырех гидросамолетов, которые вели воздушную разведку, корректировали огонь артиллерии, бомбили позиции противника.

Став командующим флотилией, Раскольников реорганизовал ее по примеру и при поддержке Вацетиса. Ликвидировал выборные судовые комитеты, на все суда назначил командиров и политработников. Потребовал от командиров, коммунистов, всего личного состава соблюдения железной дисциплины. В своем первом приказе по флотилии он писал: "Социалистическая революция не расправится со своими врагами раньше, чем те, кто стоит под ее знаменами, не проникнутся сознанием твердой, объединяющей всех суровой товарищеской дисциплины. И флотилия также должна подтянуться. Нужно раз и навсегда позабыть расхлябанность, мягкотелость и малодушие…" Не всем братишкам пришлись по вкусу нововведения, но с нарушителями дисциплины Раскольников не собирался церемониться: продолжала действовать партийно-следственная комиссия ЦК, "тройка", разбиравшая проступки командиров и комиссаров, дела рядовых нарушителей дисциплины передавались в военно-полевые суды.

Глубина обороны белых под Казанью с запада и севера была верст в пятнадцать-двадцать, оба берега Волги на этом пространстве находились в их руках. По плану Вацетиса предполагалось ударить на Казань с трех направлений. Главный удар, с запада, вдоль правого и левого берегов Волги, наносили войска Пятой армии при поддержке Волжской военной флотилии, вспомогательный удар, с северо-востока,– группа Азина. Намечено было наступление на начало сентября.

Но белые опять опередили. Будто проведав о плане наступления (возможно, так оно и было), чтобы сорвать его, 27 августа ударили с юга по войскам Пятой армии в районе Свияжска. Отряды Каппеля и Савинкова наступали двумя колоннами. Одна двигалась на Свияжск, другая – к Свияжскому железнодорожному мосту через Волгу, отсекая штаб Пятой армии от основных ее сил. Конный отряд в триста пятьдесят сабель с артиллерией прорвался к железной дороге у станции Тюрлема, белогвардейцы сожгли станцию, взорвали два поезда со снарядами и двинулись к Волге.

В этот день, 27 августа, Раскольников впервые ввел в бой миноносцы, только что отремонтированные после перехода с Балтики, готовые к боевым действиям. Сам и повел их в бой.

Нужно было, спустившись от Свияжска, где находился штаб флотилии, верст на десять вниз по Волге, сбить батарею чехословаков, располагавшуюся на правом, обрывистом берегу, в районе деревни Верхний Услон, и остановить белогвардейскую флотилию, двигавшуюся, как сообщили авиаторы, снизу, из-под Казани, явно на подмогу отрядам, атаковавшим Свияжск. Раскольников шел на головном миноносце, "Прытком", два других, "Ретивый" и "Прочный", шли следом, один за другим.

Напросилась в поход Лариса, прискакавшая перед самым отходом миноносцев, бросила повод коноводу, с хлыстом и в сапогах со шпорами взошла на мостик. Взошла не как пассажир, по законному праву: приказом Вацетиса была проведена, при назначении Раскольникова комфлота, его флаг-секретарем. Но оставалась и комиссаром разведотряда.

Шли ходко, бесшумно, совсем другое дело, радовался Раскольников, оглядываясь назад, на узкие тела других миноносцев, легко скользивших по глянцевой глади широкой реки, не то что колесные буксиры-тихоходы, грохочущие и неповоротливые. Посмотрел на Ларису, обменялись улыбками, и ей нравился быстрый, летящий бег боевых кораблей.

Она сидела на ступеньках малого трапа рубки, обернувшись к корме. Ей уже приходилось вместе с ним выходить на боевых судах. Свист пуль и снарядов на нее не действовал. Опасность ее радостно возбуждала, влекла.

Незаметно пролетели десять верст. Раскольников приказал убавить ход. Тотчас повеяло жаром от желтых, прокаленных солнцем круч правого берега.

Показалась паровая мельница на правом берегу. В районе мельницы, меняя позиции, действовала батарея чехословаков. Располагались их батареи и дальше по берегам Волги, но прежде нужно было сбить эту, у нее был обширный сектор обстрела. Батарея пока молчала, не обнаруживая себя. Глаза всех, кто был на мостике, обшаривали кручи берега, огонь мог брызнуть и с вершины яра, и из какого-нибудь овражка. В рубке слышался лишь приглушенный голос лоцмана, бросавшего рулевому: "Влево… еще влево… ворочай обратно…" У заряженных трехдюймовок на носу и на корме застыли комендоры.

Батарея ударила, когда "Прыткий" вышел на уровень мельницы и какого-то красного кирпичного строения неподалеку от нее. Один снаряд, шипя и шурша, пролетел над миноносцем, другой поднял столб воды возле форштевня, тяжелые всплески накрыли корабль. Миноносец развернулся, и тотчас носовое орудие громыхнуло, послало ответный снаряд. Он угодил в кручу обрыва, ниже орудийной площадки чехословаков. Близко от этого места шлепнулся и снаряд выстрелившего кормового орудия. Латунные гильзы звонко зацокали по стальной палубе.

Раскольников, выскочив из рубки, бросился к прислуге носового орудия:

– Огонь по красному строению! Накройте его!

Водяные столбы поднимались теперь по всему пространству плеса, где маневрировали миноносцы, этих столбов стало больше – с левого берега открыла огонь еще одна батарея белых.

"Прыткий", уничтожив пушку у красного строения, бил теперь по орудию на мысу. Попасть в него оказалось не просто. Но вот один из снарядов лег точно в цель, кромка яра взорвалась огнем и клубом пыли.

– Что там полетело у них? – живо спросила Лариса.

– Колесо. Станина. И руки-ноги… – ответил командир миноносца и посмотрел на Раскольникова. – Идем дальше?

Снова вышли на фарватер, "Ретивый" в кильватере "Прыткого". Комендоры разворачивали орудия, готовились поддержать огнем артиллеристов "Прочного", которые вели бой у левого берега Волги. Но когда подошли к "Прочному", тот успел сам справиться с белогвардейской батареей, и разворачивался, готовясь занять свое место в походном порядке.