Текст книги "Отступник - драма Федора Раскольникова"

Автор книги: Владимир Савченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Он, конечно, понимал, что, объясняясь так, не делал подарка режиму, установившемуся на родине. Но он давно решил для себя: он служит России, а не Ленину, Троцкому или Сталину. И собираясь ехать за рубеж, фактически убегая от тягостной обстановки, в которой жил последние годы, твердо знал, что едет служить России, что за границей он будет полезнее России, чем находясь в Москве, вблизи от Кремля, от тех, кто теперь определял ход жизни страны. Как бы то ни было, сознавал: не все то хорошо для России, что хорошо для этого режима.

4

В мае 30-го года он съездил в Москву за Музой, сдававшей последние экзамены. Привез ее в Таллин, приставил к ней учителей французского и немецкого.

Как жена полпреда, "Чрезвычайного Посланника и Полномочного Министра" – значилось на визитных карточках Раскольникова, она должна была представиться женам аккредитованных при эстонском правительстве посланников и женам эстонских министров и видных общественных деятелей. Для этого требовались соответствующие туалеты. Заказали у дорогих мастеров платья, шляпы, перчатки, сумочки, все по европейской моде, игнорируя чичеринскую инструкцию, которой предписывалось женам полпредов одеваться скромно, в черные платья с длинными рукавами, без декольте. Первым от портного принесли вечернее платье, бледно-розовое, длинное, с открытыми плечами. Увидев Музу в этом наряде, Раскольников не удержался от комплимента, обратившись к ней с поклоном и довольной улыбкой: "Ваше изящество".

Две недели жена старейшины дипломатического корпуса, посланника Финляндии, мадам Вуорима возила ее представлять дипломатическим дамам. Потом она у себя в полпредстве принимала ответные визиты.

Весело было наблюдать Раскольникову, с каким увлечением осваивалась в новой для нее среде его подруга. Очень скоро рядовая московская комсомолка превратилась в светскую даму, хозяйку салона, в котором бывали видные политические и общественные деятели Эстонии.

После большого приема в полпредстве 7 ноября таллинские газеты писали о дружелюбной и раскованной атмосфере, царившей в уютных комнатах посольства, одобрительно отзывались о хозяевах представительства, замечая с удивлением, что "люди могут быть симпатичными, несмотря на различие мировоззрений".

Внутри полпредства обстановка была вполне сносной. Должности первого секретаря, генерального консула, военного атташе занимали люди, круг интересов которых был далек от круга интересов Раскольникова, и отношения с ними с самого начала установились деловые, без амикошонства. Эти люди представляли собой новую породу дипломатических работников, в последние годы усиленно выводимую на родине. Это были "выдвиженцы", партийцы со стажем. Прошедшие ускоренные сталинские курсы марксизма-ленинизма, убежденные в несокрушимой силе усвоенного ими на этих курсах "самого передового учения", они с высокомерием относились к политическим и общественным деятелям страны, где находились, пренебрежительно относились и к самой стране. Между ними хорошим тоном считалось жаловаться на тоску "по родной советской стране", хулить все на Западе – магазины, полные, в отличие от советских на родине, разнообразных товаров, мягкий европейский климат, спокойную вежливость и любезность людей на улицах. "У нас все лучше", или "будет лучше", как заклинание, твердили они. Языков они не знали, к контактам с иностранцами не стремились. Впрочем, контакты с иностранцами и не поощрялись Москвой. После бегства на Запад в 29-м году советника полпредства в Париже Березовского всем сотрудникам полпредств, кроме дипломатического персонала, были запрещены какие бы то ни было личные сношения с иностранцами. Дипломатическому же персоналу рекомендовалось не "злоупотреблять" подобными сношениями. За этим следили сотрудники ГПУ, в каждом полпредстве их было по несколько человек.

Однажды очень насмешил Раскольникова первый секретарь Антипов. Взволнованно вошел к нему в кабинет, протянул номер русской эмигрантской газеты "Сегодня".

– Федор Федорович, смотрите, что о вас эти белогвардейцы написали.

В газете отчеркнута была фраза: "Он вышел на площадь и, как Раскольников, упал на колени и стал публично каяться в грехах".

Раскольников засмеялся:

– Это не обо мне. Речь идет о герое "Преступления и наказания" писателя Достоевского. Вы не читали этот роман Достоевского?

– Я о таком писателе не слышал, – ответил удивленный Антипов.

5

С Музой отношения складывались счастливо. Ему нравилось доставлять ей большие и маленькие радости. Они много вместе читали, оставаясь одни, по вечерам. Она любила слушать стихи, и он часами читал ей из Бунина и Ходасевича, по-французски из Бодлера, Аполлинера. Читали прозу – Шмелева, Ремизова, Набокова, Алданова, читали из мемуарной литературы, особенно интересовавшей его. Однако с мемуарами как-то вышел казус. Часа два подряд он с увлечением читал ей воспоминания русского министра иностранных дел графа Ламсдорфа. Она слушала, слушала и вдруг расплакалась. Он всполошился, бросился к ней: в чем дело? Она сказала, что ей стало скучно, но она не решилась остановить его. Он засмеялся, сказал, что для него это урок, впредь он будет внимательнее к ней.

Оба любили путешествовать. В свободные дни садились в машину и отправлялись в Тарту, Пярну, Гунгенбург. В первый же отпуск он повез ее в Берлин и Париж.

В Берлине их поразила неброская, стыдливая нищета населения, очереди за благотворительным супом, прилично одетые мужчины, протягивающие шляпы за милостыней. Гейнц Нейман, водивший их по Берлину, рассказывал о падающей экономике, растущей безработице. Они встретили небольшую колонну марширующих штурмовиков со сва стикой на рукавах коротких курток. Прохожие останавливались, смотрели на шествие с любопытством, иные – с ироническими улыбками.

– Кое-кто из политиков считает, что наци очень скоро могут взять верх в Германии, – сказал Раскольников.

Гейнц рассмеялся:

– Чепуха. Ничтожная кучка кретинов. Что они в сравнении с этой силой? – Они проходили мимо громадного дома немецкой компартии с типографией "Роте Фане", на этот дом указывал Гейнц.

В Париже без устали бегали по музеям, выставкам, объезжали знаменитые предместья. Жили в полпредстве, в прекрасном старинном, но страшно запущенном особняке – там по ночам по коридорам с визгом носились крысы.

Раскольникову хотелось повидаться с Эренбургом, жившим в Париже, с ним он давно был знаком, печатал у себя в "Молодой гвардии", в "Красной нови". Нашли его в полуразвалившемся доме на глухой улочке, в узкой, сырой, нетопленой комнате; оказалось, он сидел без гроша. Дали ему денег, он повел их в знакомый ему кабачок, жаловался на московских критиков, обвинявших его в преклонении перед Западом, он же не мог парировать удары, живя вдали от Москвы. Отчего же он не часто появляется в Москве, спросил Раскольников. Съездил бы, устроил там свои дела и вернулся назад.

– Ездил бы чаще, но всякий раз, как соберусь ехать, меня останавливает мысль, что назад меня не выпустят, – сказал Эренбург с досадой.

На другой день он сам пришел к Раскольниковым, предложил показать им в Париже такие места, о которых мало кто знает. Водил по каким-то задворкам со зловонными помойками, показывал сбитые из фанеры и кусков жести лачуги, в которых ютились плохо одетые люди, с неестественной горячностью живописал убогую жизнь этих людей. И потом исчез. Раскольников недоумевал: зачем он устроил этот спектакль, что ему эти люди, никогда прежде он как будто не проявлял беспокойства о судьбе парижских отверженных. Может быть, решил, что накануне сказал лишнее, вздумал таким способом очиститься в глазах Раскольникова? Неприятный осадок оставила эта встреча.

6

На следующий год они ездили в Италию. Готовились к этой поездке всю зиму, брали уроки итальянского, изучали справочники, путеводители по Италии. По пути исколесили Германию, останавливаясь на день-два то в Мюнхене, то в Гейдельберге, Дрездене, Баден-Бадене, прокатились на пароходе по Рейну.

Первым итальянским городом была Венеция. Известный по бесчисленным репродукциям, город все равно поражал воображение. Ослепили кружева дворцов Большого канала, удивив странным сходством с дворцовой перспективой Невы в Петрограде. Блаженные часы провели они во Дворце дожей, в залах Академии, на площади Святого Марка.

После Венеции – Падуя с фантастическими фресками Джотто, Флоренция с ее дворцами, церквами, садами. Им хотелось познакомиться с обычной, будничной жизнью итальянцев. Рано утром садились в маленький потрепанный автобус местных линий, ехали до какого-нибудь Сан-Джиминьяно, проходили городок насквозь, заходили в дома местных жителей, заговаривали с хозяевами.

В Риме их устроил у себя полпред Курский, благожелательный и гостеприимный, широкая натура, с замашками русского барина. Он возил их на своем автомобиле, показывал Рим. Вечера неизменно проводили на веранде его квартиры, заплетенной виноградом.

Очарованные, опьяненные всем увиденным, пережитым в Италии за этот месяц, возвращались они в Таллин. В поезде, стоя у окна, мимо которого проносились утопающие в зелени римские предместья, он сказал ей с улыбкой:

– Обещаю тебе, Муза. Пока я жив, каждый год будем ездить в Италию.

Ездили в Италию и в очередной отпуск, летом 32-го года. А в 33-м году, перед самым отпуском, который тоже наметили провести в Италии, Раскольников неожиданно получил новое назначение – в Данию.

Грустным и трогательным было прощание с Эстонией. Здесь они оставляли много друзей. В начале сентября, после бесчисленных прощальных приемов, они взошли на пароход, отплывавший в Данию. Провожали их с помпой – официальные лица, журналисты, знакомые, друзья. Музу завалили цветами, вся ванна в их каюте оказалась заполнена букетами.

7

Советское полпредство в Дании находилось в Копенгагене. Предшественник Раскольникова, Кобецкий, не поддерживал никаких отношений с датской общественностью. Соответственно помещения полпредства представляли собой помесь большой коммунальной квартиры, где жили сотрудники, с заурядной канцелярией для штемпелевания входящих и исходящих бумаг. Приемных комнат не было, посетителей принимали в коридорчике с журнальным столиком и парой стульев.

Раскольников вручил верительные грамоты датскому королю, Муза представилась королеве. Не теряя времени, стали делать визиты к общественным деятелям. Одновременно начали ремонт и переустройство дома. Не кончив ремонта, уехали в отпуск – в Париж, Италию, Берлин.

Когда вернулись из отпуска, дом был отремонтирован, оборудованы два салона, большая столовая. Из Берлина доставлены купленные ими там несколько хороших картин, ковры, кое-что из мебели. Полпредство приобрело приличный вид, можно было устраивать приемы.

Как и в Эстонии, Раскольников приглашал на приемы писателей, поэтов. Переводчик ему не требовался, к осени он уже прилично говорил на датском. Одним из первых датских писателей, побывавших на приеме в полпредстве, был нобелевский лауреат Мартин Андерсен Нексе, известный советским читателям романами из жизни бедных людей.

Летом 34-го года у Раскольниковых гостил несколько дней Борис Пильняк с женой. С ними ездили на машине по Дании, побывали в Эльсиноре, замке Гамлета, принца Датского. По вечерам усаживались на диване в салоне, ставили на стол коньяк для Пильняка, он читал свои рассказы, отвергнутые московскими журналами и издательствами, – ему не прощали "Повести о непогашенной луне". Высокий, рыжий, громкий, он то и дело вскакивал с дивана, делал круг по комнате, выпивал коньяк, потом продолжал чтение. Когда женщины уходили спать, мужчины еще долго разговаривали. Раз засиделись до утра. Пильняк спросил, имея в виду свои неопубликованные рассказы:

– А вы, Федор Федорович, напечатали бы их? Если бы оставались в журнале?

– Сейчас – да, напечатал бы.

– Хорошо вам это говорить сейчас, когда вы сидите тут, а не там. Сидели бы там, держали бы хвост по ветру.

– И все-таки, думаю, напечатал бы.

– Все рассказы?

– Ну, все не все. Но что-нибудь напечатал.

– Что-нибудь! Да мне не подачки нужны, мне нужно знать: могу я печататься в советских журналах или нет?

Пробежался по комнате, спросил:

– А вы сами что-нибудь пишете?

– Пишу, когда есть время, – ответил Раскольников. – Пишу пьесы. Рассказы тоже. Но не тороплюсь печатать. Пусть отлежатся.

– Да, вы можете себе это позволить. Завидую вам. – Снова сделав круг по комнате. – Сейчас в Москве готовится съезд писателей. Будет создан единый Союз писателей: ССП. Союз советских писателей. Злые языки поправляют: Союз сталинских писателей. – Усмехнулся. – Вы довольны? Ведь это ваша идея, Федор Федорович. Помнится, вы ратовали за единый Союз.

– Ничего хорошего от этого ожидать не приходится, – сказал Раскольников.

– Вот как? – удивился Пильняк. – Не ожидал это услышать от вас.

– Союз писателей будет строиться по аналогии с партией. Никакой фракционности. Писатели будут обязаны исповедовать одно направление. Какое? Теория соцреализма для этого самая подходящая. Я ратовал н е за такой Союз. Впрочем, ваш упрек принимаю.

– Значит ли это, что не надо вступать в такой Союз?

– Не знаю. Это каждый должен решить для себя сам.

– Но вы – вступите?

– Как и вы, Борис Андреевич, скорее всего – да. Куда мы денемся?

– Невеселый у нас получился разговор, – уныло заключил Пильняк. – Но я вам признателен за откровенность. С этим, знаете ли, у нас становится все труднее.

Желая как-то приободрить Пильняка, Раскольников устроил в его честь прием. Пригласил редакторов литературных журналов, издателей. Этим людям имя Пильняка было хорошо знакомо, его проза печаталась за границей.

Глава четырнадцатая

ЗА КРЕМЛЕВСКОЙ СТЕНОЙ

1

Только проводили Пильняка, как из Москвы от наркома иностранных дел Литвинова получил Раскольников предложение переехать в Софию. С Болгарией, не имевшей дипломатических отношений с Россией с 914-го года, решено было восстановить их, и для Болгарии, писал Литвинов, оказалось невозможным найти лучшую кандидатуру, чем его, Раскольникова.

Не раздумывая, Раскольников согласился. Работа в бурлящей политическими страстями Болгарии представлялась более интересной, чем в благополучной Дании, с которой у Советского Союза отношения ограничивались торговлей. После отпуска, который Раскольниковы провели, как и прежде, в Италии, они простились с Данией и в начале ноября отправились в Софию.

В Софии первое время жили в гостинице "Болгария", дожидаясь окончания ремонта пустовавшего двадцать лет здания русского посольства. Изучали болгарский язык, историю страны, листали подшивки болгарских газет за последние годы.

Сразу же начались визиты, телефонные переговоры, встречи с журналистами. Русских дипломатов не видели здесь с начала мировой войны, когда Болгария выступила на стороне Германии, и журналистов интересовали перспективы советско-болгарских отношений.

Болгария переживала тяжелые времена. Подобно всем европейским странам, с трудом выходила из экономического кризиса. К трудностям экономического характера примешивались внутриполитические. После провала в 1923 году коммунистического мятежа страну все эти годы потрясали кровавые столкновения между коммунистами, македонскими четниками, членами фашистских лиг. Стал утихать террор лишь с весны 34-го года, когда власть в стране взяли офицеры-националисты полковника Кимона Георгиева. Тепе решние правители страны во главе с царем Борисом видели выход из кризиса в присоединении, экономическом и политическом, к Германии, в которой еще год назад с триумфом пришла к власти нацистская партия Гитлера.

Но в Болгарии не были забыты и давние близкие отношения с Россией. С первых дней появления Раскольникова в Софии его наперебой приглашали к себе сторонники сближения с "вечной братской" Россией. Старые русофилы Маджаров, Бобчев, народные демократы Малинов, Мушанов, встречаясь с ним, много и горячо говорили о перспективах славянства, об угрозе германизации их родины.

2

В декабре из Москвы пришла громоподобная весть: убит Киров. И вслед не менее оглушительная новость: арестованы Зиновьев и Каменев, будто бы причастные к убийству Кирова. Пошли слухи о массовых репрессиях в Советском Союзе, особенно в Ленинграде, где ГПУ хватало людей без разбору.

Зарубежные газеты из номера в номер печатали длиннейшие статьи с анализом причин гибели Кирова. Мало кто верил официальной советской версии о том, что это дело рук оппозиции, будто бы перешедшей к террору против деятелей ВКП(б) и советского государства. Одни газеты намекали, другие прямо связывали убийство Кирова с именем Сталина, которому мешал быстро набиравший в партии авторитет, молодой, энергичный руководитель ленинградской партийной организации.

С тоскливым чувством вчитывался в эти зловещие пересуды Раскольников, и хотел бы, и не мог не признавать за ними большой правды. Конечно, Киров мог мешать Сталину. Именно его, Кирова, прежде всего имел в виду Раскольников, когда в откровенных беседах с эстонцами, рассуждая о механизме принятия решений в СССР, говорил о том, что есть в партии люди, способные с успехом заменить Сталина на высшем посту в государстве, вести более взвешенную внутреннюю и внешнюю политику страны. Да, для Сталина Киров был серьезным соперником в борьбе за власть. Вполне могло быть, что он убрал Кирова, как в свое время устранил со своей дороги Фрунзе.

Раскольников хорошо знал Кирова. Близко сошелся с ним в 20-м году во время военных действий на Каспии, в Азербайджане. С ним и с Серго Орджоникидзе обсуждал он план нападения на Энзели. Тогда они втроем обсуждали и иной план, которому не суждено было осуществиться, – план выхода десантных отрядов раскольниковской флотилии после Энзели к Индийскому океану. Киров загорелся, ухватился за эту мысль: "Выйдя к Индийскому океану, мы распространим наше влияние на все Южное полушарие…" И вот Кирова нет.

Но зачем понадобилось Сталину связывать с убийством Кирова своих старых соратников Зиновьева и Каменева? За что им мстил? Разве не заплатили они сполна за свою оппозиционность изгнанием со всех ответственных постов в партии и государстве, исключением из партии? Что это, только мстительность? Или какой-то дальний расчет?.. Кругом шла голова.

Однако жизнь продолжалась. Надо было думать о делах насущных.

3

Белый двухэтажный дом русского посольства, выстроенный по соседству с царским дворцом, напротив собора Александра Невского, был отремонтирован лишь к концу зимы. Подрядчики и архитектор раздували расходы, умышленно затягивали сроки окончания работ. Много крови попортил Раскольникову подрядчик по водопроводу и канализации Люба Димитров, брат вожака здешних коммунистов Георгия Димитрова, пройдоха и жулик. Но наконец дом был готов, сиял чистотой снаружи и изнутри, обставлен по вкусу Раскольникова и Музы. Для болгарского правительства и дипломатического корпуса дали большой обед. Начались приемы. На литературные вечера приходили известные поэты, читали свои стихи; их стихи в русском переводе, собственном, читал Раскольников болгарский он освоил быстро, переводы давались легко, он перевел много стихотворений Христо Ботева, Пейо Яворова, Елизаветы Багряны.

Начиная работать в Болгарии, он видел свою задачу в том, чтобы, содействуя восстановлению былых близких отношений между Болгарией и Россией, прерванных мировой войной, в то же время всеми возможными мерами мешать соединению Болгарии в политический и военный блок с фашистской Германией. В своих отчетах, представляемых в НКИД, он постоянно подчеркивал эту направленность дипломатических усилий в Болгарии, отчеты принимались без оговорок, во всяком случае, никаких претензий ему не заявляли. Но, странно, проводить эту линию оказалось непросто.

Болгарию наводняли немецкие коммерсанты, вкладывали капиталы в промышленность, строительство железных дорог, морских портов. Доля Германии во внешнеторговом обороте Болгарии росла быстро и уже составляла более половины его. В разных городах Болгарии устраивали немцы художественные и промышленные выставки, проводили конференции ученых, раздавали стипендии в университеты.

Состязаться в этом с немцами было нелегко. Наркоминдел и наркоматы, ведавшие торговлей с заграницей, не проявляли интереса к болгарским делам даже тогда, когда намечались очевидно выгодные сделки. Осенью 35-го года попытался Раскольников связать обе стороны сделкой, которая могла стать, как он полагал, поворотной в отношениях двух государств. Болгария хотела закупить крупную партию оружия. Могла купить его в Германии, могла купить и в Советском Союзе. Сделка с советской стороной представлялась ей более выгодной. Выгодной она была и для советской стороны: сбывали лишнее оружие и делали важный шаг для закрепления на Балканах.

И ничего не выходило. Почему? Никто не мог ответить на этот вопрос внятно. Литвинов, с которым Раскольников встретился в конце ноября того же 35-го года в Москве, от разговора на эту тему уходил, хотя лично против сделки ничего не имел и не мог иметь, он поддерживал любую инициативу, имевшую антифашистскую направленность, отсылал Раскольникова к своему заместителю К рестинскому и к заведующим Западными отделами. Но Крестинский, бывший скорее администратором, чем политиком, ничего по существу дела сказать не мог, часто менявшиеся заведующие отделами тоже ничего не знали и отсылали Раскольникова к Литвинову.

Он попросился на прием к Сталину. Ему ответили: ждите.

4

Каждое утро он звонил Поскребышеву, секретарю Сталина, спрашивал, когда его примут.

– Вам об этом сообщат. Ждите, – недовольным тоном отвечал Поскребышев.

Приходилось ждать. В Москву приехал с Музой, проводил здесь остаток отпуска. По вечерам они с Музой бывали на концертах, в театрах.

В филиале Московского Художественного театра шла пьеса "Платон Кречет" украинского драматурга Корнейчука. Раскольников позвонил Немировичу-Данченко, директору театра, тот предложил прийти в последнюю пятницу ноября, на лучший состав актеров.

В Москве установилась снежная и холодная зима. Приехали в театр рано, промерзнув, целый день проведя на улице. Их провели в директорскую ложу и предложили подождать начала спектакля в примыкавшем к ложе кабинете директора.

У директорского подъезда захлопали двери, и в кабинет вошел запыхавшийся от мороза Литвинов. Покивали друг другу, здороваясь.

– Когда вы едете? – спросил Литвинов, обращаясь к Раскольникову.

– Как покончу дела с оружейным контрактом. Думаю, через неделю.

– Ну, ну. Не засиживайтесь здесь.

Нарком снял круглые очки, подышал на них, близоруко щурясь, протер платком запотевшие стекла.

В коридорах театра задребезжал звонок, уже третий, Раскольников и Литвинов направились было в ложу, как вдруг в кабинет вбежал взволнованный администратор и, смущенно извиняясь, сказал, что не может предоставить им директорской ложи, посадит на свободные места в партере.

– Товарищ Сталин приехал! – шепнул он.

Выходя из кабинета, Раскольников увидел мельком, как перед директорской вешалкой Сталин неторопливо расстегивал долгополую военную шинель.

После первого акта, когда опустился занавес, к креслу Раскольникова подошел красный, будто из парилки, администратор и сказал, что его с женой просят в директорский кабинет.

Вошли в кабинет. У входа, стоя, разговаривали между собой Сталин и Молотов. Сталин был в бежевом кителе и таких же брюках, заправленных в солдатские сапоги. Молотов – в однобортном поношенном пиджаке, в пенсне, темный галстук небрежно повязан. Поздоровались.

– Иосиф Виссарионович, позвольте представить вам мою жену, – сказал Раскольников.

– Сталин, – протянул он ей руку.

– Муза Васильевна. Очень рада, – ответила она.

– Хотите чаю? Прошу к столу, – широким жестом показал Сталин на круглый стол, у которого хлопотала полная женщина с короткими растрепанными волосами, в глухом темно-синем костюме, заместительница Немировича-Данченко. Сам Немирович, с розовым лицом, расчесанной надвое холеной бородой, почтительно и безмолвно стоял в углу кабинета.

Молотов, взяв свой стакан, присел к столу, с видимым удовольствием стал пить чай, помешивая ложечкой в стакане. Сталин от чая отказался.

Налив всем чаю, женщина о чем-то с азартом заговорила со Сталиным, наступая на него, в то время как он постепен но отодвигался от нее к окну, занимаясь трубкой.

Взяв свои стаканы, Раскольников и Муза пошли к дивану.

– Вот назойливая женщина! Как она пристала к Хозяину! – прошептал Немирович-Данченко, когда Раскольников садился на диван.

Не сводя глаз со Сталина, Немирович стоял перед Раскольниковым.

– Садитесь, Владимир Иванович, – сказал Раскольников, отодвигаясь, чтобы дать ему место.

– Неудобно, знаете ли, когда Хозяин стоит, – неуверенно присаживаясь на валик дивана, сказал Немирович.

Открылась дверь, и вошел Литвинов. Увидев Раскольниковых, сидящих на диване со стаканами чая в руках, он на секунду замер в изумлении. И пошел к Сталину, танцующей походкой, с добродушно-сияющим выражением на квадратном лице. О чем-то тихо переговорил с ним и той же танцующей походкой отошел от него, вышел. Никто не предложил ему чаю. Нарком пришел и ушел, будто мелкий служка.

Сталину, должно быть, надоела женщина, он что-то тихо сказал ей, и она испуганно отскочила в сторону, умолкнув. Медленно, слегка поводя плечами и туловищем, как цирковой борец, с недобрым выражением на лице двинулся Сталин к письменному столу, снял трубку телефона, вызвал Кремль.

– Товарищ Поскребышев! – сурово заговорил. – Я сейчас узнал, что какой-то врач послал артиста Художественного театра Баталова лечиться за границу, в Закопане. Узнайте, кто его послал, и сообщите мне по следующему номеру. Какой ваш номер? – повернулся он к Немировичу.

Немирович вскочил с валика дивана, назвал пятизначный номер. Сталин повторил его в трубку и с силой положил трубку на рычаг. Вопросительно глянул на Немировича. Тот, волнуясь, заговорил:

– К сожалению, Иосиф Виссарионович, я не мог исполнить ваше поручение. Я виделся по вашему поручению с Шаляпиным и разговаривал с ним. Но, увы, ничего не вышло. Там зло в жене. Она непримиримо настроена.

Сталин кивнул. Они принялись ходить по диагонали комнаты, разговаривая. Сталин впереди, Немирович чуть приотстав. Поговорив о Шаляпине, которого, судя по всему, Немирович-Данченко по поручению Сталина приглашал в СССР, заговорили о чем-то, связанном с парфюмерией. Сталин вдруг остановился перед Раскольниковым:

– Товарищ Раскольников, а не приходилось ли вам знакомиться с производством розового масла в Болгарии?

– Приходилось, Иосиф Виссарионович. Я несколько раз бывал на плантациях промышленной розы и на заводе, где перерабатывают розовый лист, – ответил Раскольников.

– У нас в Грузии теперь тоже разводится промышленная роза, – с гордостью сказал Сталин. Должно быть, еще что-то хотел сказать, но на письменном столе загудел телефон и он пошел к столу, снял трубку. – Да, товарищ Поскребышев. Слушаю. Кремлевский врач? Фамилия? Напомните мне об этом завтра. А Баталова вернуть из Закопане, перевести в один из советских курортов. Незачем посылать больных за границу, у нас есть свои курорты.

И снова с силой положил трубку.

Над дверью загорелась красная лампочка. Раскольников встал.

– Иосиф Виссарионович, мне бы хотелось с вами поговорить. Я записался к вам на прием. Когда бы вы могли меня принять?

– Позвоните товарищу Поскребышеву. Он вам скажет,– ответил Сталин, пожимая руки Раскольникову, Музе.

5

Наутро, в субботу, Раскольникова разбудил телефонный звонок.

– Товарищ Раскольников? Это говорит Жемчужина. Пожалуйста, приезжайте к нам завтра в выходной, на дачу. Вячеслав Михайлович и я будем очень рады вас видеть. Завтра в одиннадцать утра за вами заедет машина.

– Спасибо, Полина Семеновна. Нам тоже приятно будет повидаться с вами, – ответил Раскольников.

Это было новостью. С Молотовым Раскольникова связывали давние отношения, они вместе учились на экономическом отделении Петербургского политехнического института, работали в "Звезде" и "Правде", в большевистском подполье. Виделись редко, и только тогда, когда о встрече просил Раскольников, приезжая в Москву по делам. Молотов относился к нему со снисходительностью сановника к бывшему школьному товарищу и сам никогда не искал с ним встреч. Что вдруг изменилось? Неужели причина в том, что накануне с ним, Раскольниковым, милостиво беседовал Сталин?

Видимо, так и было, потому что весь этот день не утихал телефон, звонили знакомые, поздравляли именно с этим – с честью, оказанной ему Сталиным. Все каким-то образом уже знали подробности их встречи в театре.

Была суббота, едва ли удобно звонить Поскребышеву перед выходным днем, все же решил позвонить: вдруг Сталин надумал принять его как раз в этот день? Сказал Поскребышеву, что разговаривал со Сталиным и Сталин готов его принять.

– Ничего не знаю. Он мне не говорил, – ответил Поскребышев.

6

Воскресенье они с Музой провели у Молотова на даче. Жена Молотова, Полина Семеновна Жемчужина, румяная, с ямочками на щеках, светилась радушием, к Раскольниковым была особенно внимательна, а были гостями еще несколько человек – посол в США Трояновский, заместители Молотова в Совнаркоме Чубарь и Межлаук, сослуживцы Жемчужиной по тресту «Тэже», которым она руководила. Покоробило, что и Жемчужина заговорила о том же, о чем в театре заговорил Сталин, – о розовом масле. Ее розовое масло интересовало как парфюмера. Она расспрашивала о болгарских фабриках, где перерабатывался розовый лист, просила сообщить ей их точный адрес. За столом тоже много говорили о парфюмерии, о предстоявшей Жемчужиной служебной командировке за границу. Молотов, хороший муж, своими шутками и прибаутками поддерживал за столом атмосферу дружескую и веселую. В конце обеда, когда подали шампанское, начались тосты. Пили за хозяйку дома и успех ее командировки, за радушного хозяина, за женщин. С полным бокалом в руке поднялся со стула Молотов. Подождал, пока установится тишина, сказал:

– Товарищи, до сих пор еще не было самого главного тоста. Я предлагаю выпить за нашего гениального вождя, ведущего нас от победы к победе, за родного и любимого Сталина.

Все с шумом повскакали с мест и закричали "ура", потянулись к Молотову с бокалами, чокаясь.

После обеда, когда гости начали расходиться, Молотов сказал Раскольникову:

– Вечером мы собираемся в Малый театр. Там идет пьеса Ромашева "Бойцы", рисующая жизнь Красной Армии. Вы ее не видели? Хотите поехать с нами?

– С удовольствием. Спасибо.

В машине, усаживаясь, Молотов обернулся к Раскольникову:

– Хотел бы с вами посоветоваться. Вы занимаетесь литературой. Мы решили торжественно отметить столетие со дня смерти Пушкина. Как, по-вашему, лучше сформулировать: за что мы, большевики, любим Пушкина? Если сказать, что он создал русский литературный язык, что он воспел свободу, так под этим подпишется и Милюков. Надо придумать такую формулировку, под которой не мог бы подписаться Милюков. Подумайте-ка об этом.