Текст книги "УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

ВЛАДИМИР КЛИПЕЛЬ
УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА

I. УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА

«Экономьте время! Пользуйтесь услугами Аэрофлота! Быстро, удобно, комфортабельно…» Примерно так звучат рекламные заверения Аэрофлота на всех языках народов Советского Союза. Все это верно, пока речь идет о большой авиации. Но есть еще малая, маршруты которой частой сеткой перекрывают районы, над которыми большая авиация только пролетает. Именно такая в основном и обслуживает наш Ближний Север. На нее рекламные заверения не распространяются, потому что повелевают ею не люди, а слепая сила стихии: муссоны, тайфуны и туманы, последние не поддаются даже прогнозированию.

Если вы решили ехать на Север, запаситесь деньгами, снедью, теплой одеждой, даже если рассчитываете прибыть к месту назначения в тот же день. И главное – терпением. Не возмущайтесь, не ропщите, если, продежурив в аэропорту трое, четверо суток и прослушав объявление администрации, что ваш пункт назначения закрыт из-за нелетной погоды, вы на другой день узнаете, что именно в то время, когда вы решили отоспаться в гостинице или у знакомых за бессонные трое суток, именно тогда ушел нужный вам самолет. Это не злой умысел администрации, а игра слепых сил природы: туман над побережьем неожиданно рассеялся, чтобы через два-три часа снова накатиться из глубинных просторов Охотского моря серой волной и затопить леса и горы на сотни километров.

Я решил побывать на Севере. Специфика Севера охватила меня с первых же шагов. Несмотря на тридцатиградусную жару в Хабаровске, пришлось брать не только теплое белье, но и теплую куртку, сапоги, шапку, палатку, потому что никогда не знаешь, какая погода встретит в Аяне, и пустят ли там куда-нибудь переночевать, или придется коротать ночь на лоне природы.

С огромным рюкзаком за плечами я бодро потопал на вокзал, ничуть не волнуясь: билет в кармане, до отхода самолета два часа. В аэропорту сообщили, что рейс перенесен с трех часов московского времени на пять.

В пять московского узнаю, что в Николаевске, через который мне лететь, не те метеоусловия, порт закрыт. Возможно, что там идет грозовой дождь, возможно, валятся с неба камни или что другое. Все покрыто мраком неизвестности, как море туманом. Рейс переносится на семь тридцать.

Семь сорок. Девушка из справочного бюро протягивает руку к доске «прилет-вылет» и черным по белому выводит: «Рейс 135 – 8.30». Все ясно. Жду, не теряя оптимизма. Рано или поздно улечу, не может быть, чтоб не улетел…

Прибыл я в Николаевск, а там уже полторы недели сидят около сотни пассажиров из Аяно-Майского района. Вся гостиница ими забита, и вокзальчик полон. Все ждут самолета, а побережье закрыто, нет там погоды. Если в Аяне чуть прояснилось, так в Чумикане дождь, или наоборот. И туман, и низкая облачность противопоказаны для малых самолетов.

Десять суток прожил я при вокзале и скажу вам, что нет худа без добра: за это время со всеми аянцами перезнакомился, многое от них узнал, да еще нашел время поработать в музее, просмотреть там те скудные упоминания о районе, которые нашли отражение в печати. Бывший учитель аянской средней школы, страстный краевед, а ныне директор музея Юзефов любезно предоставил мне книги, газетные вырезки и многое рассказал о районе.

В целом же, потеряв половину отпуска, я уже не отважился на поездку в район на теплоходике, который был снят с какой-то морской линии, чтобы вывезти аянцев из Николаевска. Мои новые знакомые поехали в свой район, а я подался обратно в Хабаровск с твердым намерением посетить район на следующий год, полагаясь при этом уже на морской транспорт, а не на малую авиацию. Медленнее, но надежнее: тише едешь – дальше будешь.

Что из себя представляет район в целом? Если по краю плотность населения полтора человека на квадратный километр, то в Аяно-Майском районе и этого нет. На огромных пространствах горной тайги расположено несколько поселков, при этом даже Аян – райцентр насчитывает около тысячи семисот человек. Джугджурским хребтом район разделен на две половины – прибрежную и материковую, транспортных связей между которыми нет, если не считать редкого, в месяц раз полета вертолета со служебными целями. Все снабжение прибрежной части района идет морским путем, в летние месяцы, а материковой части – через Якутию, кружным путем, протяженностью около 8 тысяч километров, при этом почти шестисоткилометровый путь по реке Мае для мелкосидящих самоходок открыт лишь во время летнего паводка. В результате перевозка каждого килограмма груза, безразлично какого, обходится в пятьдесят шесть копеек. Грузы, доставляемые в прибрежную часть морем, несколько дешевле – восемнадцать копеек за килограмм.

Обо всем этом мне поведал секретарь райкома партии Василий Степанович Охлопков, коренной северянин, эвенк, хорошо владеющий, помимо русского, еще и якутским языком, на котором говорят многие аборигены района. Росту он небольшого, сухощавый, скуластое лицо улыбчиво. Рассказывает что-нибудь и знай похохатывает при этом. Должность у него высокая, хозяин целого района, по территории не уступающего иному государству, а держится без высокомерия, приветливо и одет по-простецки: синий болоневый плащ да светлая дешевая кепка. При мне состоялся у него разговор с работником аэропорта Анатолием Ивановичем Архиповым.

– Наш Василий Степанович, – начал вроде в шутливом тоне Архипов, – все больше ратует, чтоб у него олешки в районе водились, да на худой конец какой-нибудь пароходик старый между Аяном и Николаевском бегал, а новой техники сторонится. Нет чтобы построить у себя в районе хороший аэродром. Пустили бы большие машины, чтоб при любой погоде могли летать. А так у нас словно на нитке нанизаны Тугур, Чумикан, Аян. В Аяне погода, так в Чумикане туман, или наоборот. Вот и попробуй тут организовать полеты. А в результате получается: приехали в район специалисты, поработали, надо бы им в отпуск, а они по две недели ждут самолета. Год так пождали, два, а потом срок работы кончился и – прощай, Север, подались в теплые края…

– Денег не дают на аэродром. Не по карману такие расходы.

– А переплаты по карману? Еще вопрос, что дешевле – новый аэродром или новые специалисты. А сколько государство переплачивает на всяких командировочных? Да если подсчитать…

Я слушал и думал: все верно! И аэродром с новейшим оборудованием не по карману для района с трехтысячным населением, и каждый новый человек обходится в копеечку. Василий Степанович не об аэродроме мечтает, а о простой шоссейке, которая связала бы две половинки района в одно целое. До революции, пока в Аяне хозяйничала Российско-Американская компания, связь с Якутией поддерживалась по грунтовой дороге Аян-Нелькан. Это была даже не «колесуха», а тропа для перевозки грузов во вьюках. Через Аян проходило огромное количество чая для Якутии, и перевозили его на оленях, в зимнее время. После того как чай пошел другим путем, Аян опустел совершенно, и тропа заросла, однако ею можно воспользоваться как трассой для будущей дороги, наиболее короткой и удобной, хотя и не менее дорогостоящей, чем аэродром.

В данном случае Василий Степанович больше глядит в будущее района. В геологическом отношении район еще почти не изучен, но даже то, что там обнаружено, дает право говорить о большой его будущности. Здесь и сырье для цемента, для алюминия, есть обнадеживающие прогнозы на нефть и газ в долине Маи и в шельфе моря, есть, конечно же есть у нас и золотишко, как в россыпях, так и рудное. Дело за тщательной разведкой, да вот беда, дорого стоит завезти сюда оборудование, материалы. Все упирается в дороги, в транспорт…

– Дорога сразу оживила бы район, – говорит Василий Степанович. – В материковой части, по Мае, есть у нас хорошие пахотные земли, луга. Можно скот держать, хлеб сеять, овощи выращивать. Климат хоть и суровый, но лето жаркое, позволяет. – Василий Степанович, хохотнув, добавляет: – Я даже у себя дома маленький клочок земли раскопал, картошку посадил. В прошлом году шесть кулей собрал, на двоих как раз, всю зиму ели. Приедешь увидишь…

– Вместо удобрений селедку подкладывали? – уточнил я.

– Раньше так и делали: под каждый клубень – селедку. В России расскажи – не поверят. Сейчас так растет. Эх, – добавляет он, – была бы дорога, можно было бы лес брать. Ведь там, на Мае, сосна какая – хлыст везут, так комель в одном конце деревни, а верхушка в другом. На загляденье сосна. Без пользы пока лес стоит…

И не только лес. Не находит должного сбыта оленеводство, недобирается в районе пушнина, хотя зверя не меньше, чем было раньше. И главное – дорога – это надежная связь, это чувство локтя с районом, в то время как самолет совсем не то: сегодня прилетел, а потом хоть умри – неделю-две не дождешься. Нет, моральный фактор никак нельзя сбрасывать со счету, если думать всерьез о привлечении новых людей в район будущего Северного Эльдорадо. Конечно, может случиться, что наши инженеры и конструкторы в недалеком будущем выдадут принципиально новые машины, которым не потребуются дороги, а их эксплуатация по дешевизне оставит позади автомобили.

Север. Казалось бы – суровый, необжитый край. А ведь чем-то да манит к себе людей, какой-то да обладает необоримой притягательной силой. В чем дело, почему люди стремятся на Север? У меня было время не спеша об этом подумать. И чем больше узнавал о районе, тем сильнее загорался желанием побывать там и посмотреть своими глазами. Север на какое-то время стал целью моей жизни.

* * *

Самолетик журчит мотором не очень сильно, можно поговорить с соседом, а еще лучше просто смотреть через круглое окошечко на землю. До нее километра полтора-два, она выглядит приглаженной, такой милой, что кажется, всю исходил бы ногами. С высоты лес кажется густой щеточкой, а луга, болота – ровными, как сукно бильярдного стола, лужайками. По таким только гулять с тросточкой. Иногда мимо окна плывет рыхлый туман – это утренние облака хорошей погоды – кумулюс умулюс, такие беленькие и опрятные, если глядеть на них снизу. Протоки, озера, какие-то речушки режут зеленую грудь земли в разных направлениях. Под крылом полное безлюдье. Удивляться не приходится – летим на Север, где населенные пункты очень редки.

Морские заливы глубоко вклиниваются в сушу. Их зеленая вода обрамлена желтыми срезами гористых берегов. По самой кайме зеленого белым шнурочком обозначается приливной накат волны. Море никогда не спит, оно всегда в работе и дважды в сутки поднимается почти на три метра и снова опускается, как грудь великана во время дыхания.

Напротив меня, через проход, сидит в солдатской хлопчатобумажной куртке мужчина лет сорока. У него жесткие русые коротко стриженные волосы, голубые глаза, суровое лицо со шрамом. На коленях он держит полевую сумку. По лицу, туристским ботинкам красной кожи, походной форме можно догадаться, что это геолог. Завожу с ним разговор: куда, с какой целью, если, конечно, не секрет? Несмотря на кажущуюся суровость, он охотно объясняет, что да, геолог, летит в Аян, задача – разведать пригодность перевалов на Джугджуре для прокладки зимника, – то есть зимней автомобильной дороги.

– Могу предложить себя в попутчики, – сказал я. – Лечу без определенного адреса и где бродить – значения не имеет. Всюду интересно побывать.

– О! – откликается он. – Это здорово, а то я один, а одному, сами понимаете, не очень-то весело в тайге. У меня командировка от комбината «Приморзолото», есть чек на наем вертолета. Полетаем и побродим вволю…

Мы познакомились. Я назвал себя, он коротко рассказал о себе. Чирков Петр Лукьянович. Про артиста слышали? Так вот, однофамилец… Ему сорок три– года. Четырнадцать лет он работал в поле, то есть в различных экспедициях по разведке золота, поэтому знает почти все прииски, характер разработок, вероятные запасы металла и, конечно, людей – технический и административный персонал.

В Аяно-Майском районе работает старательская артель от комбината «Приморзолото». Один из участков этой артели расположен в долине реки Лантарь. Артель на хозрасчете: даст металл, значит, будет и заработок людям, нет – заработка не жди.

При слове «артель» мне представилась небольшая группка старателей с тачками и лотками, такое уж впечатление сложилось по литературе. На самом деле артель «Восток» насчитывает большее количество людей в своем составе, у нее десятки машин, бульдозеров, несколько промывочных приборов, она дает гораздо больше металла, чем иной прииск с драгой, на ее долю падает весомая часть плана добычи золота в комбинате. Все это было заманчиво посмотреть, и я порадовался, что судьба с первого дня дала мне интересного попутчика.

Артель потребляет много горючего, для ее работы требуются различные материалы, а снабжение ведется либо из Якутии, либо через Аян. Зимой возили грузы с побережья на дальний участок по зимнику, протяженностью в пятьсот километров. Прокладка такой дороги, даже временной, по совершенно безлюдной местности, среди крутых гор, по таежным дебрям и руслам рек сам по себе поступок героический и требовал от бульдозеристов, водителей машин неимоверного напряжения всех сил. Морозы, вьюги, наледи, незамерзающие ключи, крутые склоны…

Сейчас Чирков получил задачу разведать пригодность перевала из долины Лантаря на Батомгу. Если там можно зимой, когда снегом и наледями сравняет курумник – россыпи крупного неокатанного камня,– провести трактора и машины, то зимник на дальний участок сократится на двести километров. Судя по карте, крутизна склонов на перевале не очень велика, машины пройдут. Но надо проверить на месте, потому что на карте могут быть не учтены мелочи – небольшие перепады в высоте, которые, однако, могут стать неодолимыми для транспорта. Второй перевал – Казенный, на линии Аян – Нелькан.

Ползая по карте карандашом, Чирков говорил, что каждый из маршрутов потребует несколько дней, придется ночевать в горах, у костра, потому что рядом будут снега, а он собирался быстро, впопыхах и с собой не взял ни теплой одежды, ни одеяла, ни палатки. Я сказал на это, что у меня с собой небольшой полог от комаров, под ним можно спастись и от недолгого дождя…

Внизу проплывали береговые сопки с зализанными ветрами гольцовыми вершинами и склонами, укрытыми зеленым стлаником. Сверху заросли этого непроходимого кустарника казались безобидными, но я-то знал, что где стланик, там даже пешеходу дороги нет. На первом же километре вымотает всю душу.

Облака плыли вдали, касаясь голубыми животами пепельных склонов гор. По их крутым вертикальным изломам лежали белые языки наледей и снега. Целая горная страна проплывала по левому борту машины, и острозубые ее дали терялись в голубом мареве, сливаясь там с грядами облаков.

А справа лежало море – спокойное, голубовато-зеленое, будто застывшее, и только по белой кайме прибоя у скалистых круч да у отдельно торчащих из воды черных камней можно было заметить, что оно живет, дышит. Морские дали сливались у горизонта с таким же голубым небом, словно две стихии, забыв о споре, примирились и ласково замерли в тесном объятии. Трудно было отвести глаза от этой чарующей картины недолгого покоя.

По конфигурации берега я угадал, что мы миновали Чумикан и теперь приближаемся к Аяну. Мои догадки подтверждал и характер растительности: на береговых кручах торчал частокол угнетенного ветрами лиственничника, а сами кручи, несмотря на солнечный день, выглядели мрачными и неприютными.

Макушки высоких сопок проплывали почти рядом, и на них можно было разглядеть останцы – каменные столбы, словно зубы, торчащие из тела горы. Картины были столь заманчивы, что я не раз сожалел, почему не могу удержать их в памяти. Я восхищался переливами пепельно-голубых, синих и зеленых тонов на горных хребтах, которые волна за волной уходили к самому горизонту, меня поражала сахарная белизна снеговых шапок, не растаявших даже к августу и так эффектно блиставших под солнцем.

Чирков снисходительно посмеивался:

– Вот походим с недельку, так еще надоедят эти горы. Всего насмотримся. Ходить по ним – мучение. Рядом на соседних сиденьях резались в «дурака» чтоб скоротать время полета. Среди игроков были две девушки: одна эвенка с горячей смуглотой лица, довольно изящной фигуркой, подчеркнутой дорожным костюмчиком из курточки на «молниях» и брюк, другая якутка, более светлая, почти с русским обликом, обе небольшого роста. Первая была учительницей и ехала в Нелькан к матери, другая – зоотехник-оленевод уже успевшая года два поработать в Магаданской области. Учительница – живая, экспансивная, оставила карты и прильнула к окну. как же мы пролетали над ее родными местами, по которым она успела так соскучиться, пока училась в педучилище!

Оборачиваясь ко мне, порой указывая на места чем-то ее поразившие, она высказывала скороговоркой обуревавшие ее чувства, порой обращалась ко мне за подтверждением какой-либо мысли, но я плохо ее слышал из-за шума мотора и согласно кивал: да, да, верно… Родина! Не просто страна, к которой принадлежишь по нации, языку, образу жизни, а конкретная местность, где родился, вырос, узнал вкус хлеба насущного, с которой связаны лучшие годы жизни – детство, оставляющие самый глубокий след в душе и озаряющие нас зарницами светлых воспоминаний до самой глубокой старости. Разве не взволнуешься при встрече с Родиной! Только черствый человек останется невозмутимым, но ведь это не делает ему чести, не правда ли?

Учительница говорила, что получила назначение в Омскую область, что уже побывала там и поработала, что ей понравились город, область, но вот теперь, увидев родные места, не знает, как она будет жить без них, вдали от этих гор, ключей, стланика и милого по весне лиственничника, без моря: «Ведь оно красивое, правда? Смотрите, смотрите, рядом с зеленым темно-синее! Это глубокое, да?…» В таком духе шел односторонний наш разговор, и я вполне разделял ее чувства, по себе зная, что скромная саранка с родных лугов мне дороже пышной розы с Кавказского побережья. Потому что в одном случае Родина, ее цвет, запах – частица родной земли, в другом – просто пышный ухоженный цветок. Мало ли их всяких выращивают?!

Учительница была романтик по натуре, лишенная практицизма, а ее чуть старшая подруга смотрела на жизнь по-иному. Она знала вкус копальхена-моржового кислого мяса – пищи чукчей, – неудобства дальних поездок за оленьими стадами и теперь скептически посматривала на ахи учительницы: погоди, сама еще не захочешь остаться в своем селе, когда поживешь и увидишь разницу между глушью таежного села и выгодами обжитого Запада… Тоже верно. Но я знал также, что жизнь, при равных условиях, формирует каждого человека на свой лад: один без колебаний сменит копальхен на шашлык, село на город, а другой еще крепче привяжется к родной земле. Жизнь покажет, что из кого получится.

Внизу проплыла полукруглая бухточка в обрамлении скалистых берегов. Впадавшая в нее речка замутила желтой водой зеленую гладь бухточки, и я понял, что где-то вверху на речке моют золото. Значит, Лантарь. До Аяна рукой подать. И в самом деле, через несколько минут самолет накренился и, срезая крылом высоту, косо понесся к земле. Мелькнула прямоугольная крохотная площадка, ручей, два домика, и по тому, как заложило уши и ощущалась потеря высоты, мы поняли, что идем на посадку, хотя нигде не было видно и следов большого поселка. Мимо окон мелькнули верхушки зеленых кустов, и самолетик коснулся земли. Все сразу зашевелились, потянулись к сумкам и чемоданам. За распахнутой дверью сиял солнечный теплый день.

В ожидании оказии, с которой мы могли бы добраться в поселок, потому что пешком туда часа три ходу, через речки и ключи, мы с Петром пошли на берег: «Здравствуй, море!» Снизу вода вовсе не казалась зеленой, а была со свинцовым отливом, и волны накатывались не вразнобой, а длинным валом с белой пенистой гривой, тяжело. На песке и гальке валялись крабьи панцири и клешни, древесный хлам и широкие листья морской капусты – ламинарии, длиной по два-три метра. Ключ, через который мы перешли, нес в море песок и гальку, плавник, а море все это вышвыривало назад, образовав высокую, как плотина, насыпь – береговой вал, отгородившись им от долины ключа, от кустарников и трав, от лужаек, покрытых множеством разноликих цветов. Повсюду, подобно костям доисторических животных, белели плавины – бескорые стволы тополей и других деревьев.

Среди воды поднималась одинокая скала, отбившаяся от горы, стоявшей справа от бухты. Такие скалы здесь называли отпрядышами, или кекурами. Множество чаек кружилось над волнами, выискивая корм. Лет двадцать назад наши колхозы не имели еще рыболовецких судов и промышляли рыбу у берегов Охотского моря. В каждой бухточке стоял рыбацкий стан. Вот и здесь, от тех времен остались на берегу ребра кунгасов и плашкоутов да бетонированные ямы для засолки рыбы. Ныне ловят рыбу далеко в море и в океане, и рыбаки отлучаются из дому на сезон – на полгода и более.

В кустах возле ключика стояла палатка, сушились сети. Это какая-то эвенкийская семья промышляла кету, но рыбы пока шло мало, вместо кеты попадалась мальма – размером поменьше, телом пожиже, менее пригодная для зимнего хранения, хотя тоже вкусная. Мальма из того же семейства лососевых, что и кета.

В давние времена, когда рыба шла на нерест валом, у охотских берегов паслись огромные, до тысячи голов стада белухи – морских животных из семейства китообразных. Белухи бывают весом больше тонны и длиной метров до шести. Названа она так за цвет шкуры.

О встрече с этими морскими животными рассказывает путешественник Миддендорф, наблюдавший ход белухи возле устья Уды.

«Девять дней прошло в бесполезных ожиданиях, наконец 12 июля, утром рано явилась стая в 10-15 белух. Затем шла стая за стаей. В некоторых я насчитывал до 30 белух. Целые шесть часов, пользуясь приливом, они плыли к западу на таком близком расстоянии от берега, что люди мои для потехи стали бросать в них камнями… Мимо нас проплыло по меньшей мере 1000 белух, но, вероятно, их было вдвое более. С наступлением отлива, вся эта стая опять возвратилась назад к востоку. Большая часть была чисто белого цвета, немногие свинцового цвета или в яблоках, молодые животные были свинцового или даже аспидно-серого цвета…»

Когда белухи идут морем, выныривая, чтобы вздохнуть, их порой трудно различить среди беляков, которые ветер разводит на поверхности.

Промышляли белух чуть ли не дедовским способом – окружая стадо сетями из толстой бечевы и ожидая потом, пока море в отлив отойдет от берега, чтобы за это время разделать на отмели пойманных животных. В дело шли одни хоровины, то есть толстая шкура и подкожное сало. Сама же туша отдавалась на волю моря. Хоровины, в несколько сот килограммов, связывались одна с другой и буксировались к складу, где их солили, чтобы потом оптом отправить на жиротопку. Промысел выглядел очень неэстетично, требовал от зверобоев больших усилий, навыка и носил временный характер. Как и во всяком промысле, были на нем большие мастера, хорошо знавшие повадки животных, места их выпаса и безошибочно выбиравшие момент, когда белух следовало быстро окружить сетью – обметом. Из истории промысла можно узнать, что велся он в нескольких местах: возле Тугура, Чумикана, Охотска и в Пенжинской губе. Промышляли ее и в лимане Амура, куда белуха заглядывает и сейчас во время хода кеты, и на Северном Сахалине, но в меньших количествах. Лучшим мастером лова считался Непомнящий. О тех временах напоминают лишь кости белух, кое-где замытые в песок. Лет пятнадцать назад я побывал в Тугуре, застав последний вздох этого промысла – попытку поймать белух после многолетнего перерыва. Погонялись по заливу за небольшим стадом и на том от возобновления промысла отказались. А в последние годы повсюду в печати появились самые различные домыслы относительно «ума» и различных иных способностей дельфинов, и промышлять белух, относящихся к тому же семейству, стало вроде безнравственно. Может, оно и к лучшему, что белуху на время оставили в покое. Однако, сколько я ни всматривался с самолетика в морскую воду, ни одной белухи увидеть не удалось.

Пустынно выглядело бы море и сейчас, если б его не оживляли чайки, да из-за мыса, со стороны Аяна, не показался катерок. Бодро попыхивая дымком дизеля, он расталкивал носом волны и бежал к нам.

Катер «Шкот» принадлежал старательской артели «Восток». Мы с Чирковым взобрались на катер, и он отвалил от берега.

Набежали облака, море помрачнело, черные скалы, изъеденные дождями и ветрами, придвинулись к нам, волны заплескались вокруг бортов и, хлопаясь о скулу катера, зашвыривали на палубу брызги. Сразу похолодало, и очень кстати пришелся суконный пиджак с меховым воротником. Уж таково здесь лето – начнется день с тепла и тут же держи наготове ватник. Беспокойно носились над взволновавшимся морем топорки – морские утки, куцехвостые, почти черные, с широким оранжевым носом. Возле скал, срываясь с них к воде и снова взметываясь кверху, мельтешили стаи люриков-небольших, чуть поменьше уток, светлокрылых морских птиц. Величаво кружились крупные чайки.

Впереди среди гор вроде образовался проход. Катер повернул туда, и мы увидели за бухтой в распадке поселок Аян. Вход в бухту широк, более полукилометра, но его почти наполовину перегораживают рифы. Было время прилива, и лишь отдельные камни возвышались над волнами. На рифах, облепив их, отдыхало множество чаек. Над морем даже ветер был какой-то особенный, без запахов леса и трав, он гнал с востока низкие серые облака, и дыхание его было влажным.

Самой высокой точкой близ Аяна, на которую ориентируются мореходы, является островерхая сопка Лонгдар (так она именуется в лоции 1923 года), расположенная правее бухты. В глубине бухты, как и во всяком порту, стояли приземистые складские помещения, крытые светлым шифером, возле них, накренившись, стояла старая баржа и на воде два катера. За складами лежал поселок, улицы которого растекались по распадкам. Вправо, за строящимся холодильником, находилось кладбище отживших свое кунгасов, халок, катеров. Все как в большом порту. История Аяна связана с тем, что Охотск оказался очень неудачным местом для порта. Землепроходец Шелковников вышел туда из Якутска в 1647 году и основал в устье реки Охоты укрепленное зимовье. С тех пор Охотск стал опорным пунктом в сношениях с Камчаткой и Российскими владениями в Северной Америке. Но в Охотске не имелось удобной, закрытой от ветров стоянки для судов. Они должны были при дурной погоде заходить в устье Кухтуя или Охоты или удаляться от берега в море. Капризные речки были мелководны, меняли русла, а море в свою очередь тоже размывало косу, на которой был основан поселок, и его приходилось неоднократно переносить с места на место. Не было поблизости и пресной воды. Случалось, что суда не могли войти в реку и садились на мель или гибли вовсе и, наоборот, месяцами ждали благоприятной погоды и высокого прилива, чтобы выйти в море. Ввиду того, что суда, как правило, везли провиант и необходимое снаряжение на Камчатку и в другие места, задержка являлась бедствием для всего приохотского и камчатского края. Такое, например, бедствие постигло Камчатку, когда в 1841 году бриг «Камчатка» с провиантом погиб у берегов Большерецка.

Переписка, начавшаяся с 1838 года, убедила правительство в необходимости перенести порт из Охотска в Аян.

О перенесении порта в Аян просили правители Российско-Американской компании. Этому предложению не было дано хода до 1843 года, «…когда капитан-лейтенант Завойко (начальник Камчатки во время ее обороны в 1854 г., впоследствии адмирал) отправился сам к заливу Аян для подробного исследования местности и нашел залив и его окрестности вполне соответствующими желаемой цели. Правление Российско-Американской компании получило в 1844 году Высочайшее соизволение на перенесение фактории своей в Аян, в 1846 г. фактория наименована портом, куда затем был переведен в 1850 г. и порт из Охотска. Залив этот был описан в 1790 г. капитан-командором Фоминым, в 1832 г. корпуса флотских штурманов прапорщиком Шиловым. С 1 ноября 1851 г. собственно почтовое сообщение было уже переведено на вновь устроенный тракт из Якутска в Аян».

Эти строки приведены из книги «Живописная Россия», т. 12, часть 2 и принадлежат П. Усову.

Закат деятельности Российско-Американской компании, а также открытие других более южных и удобных портов на побережье, в частности Владивостока, привели Аян к упадку, и в начале двадцатых годов нашего столетия он совершенно опустел.

Такова частица прошлого районного центра Аян. В годы гражданской войны Аян получил широкую известность потому, что здесь в зародыше была подавлена попытка империалистов перенести очаг войны в северные районы Российской Федерации. Речь идет об авантюре генерала Пепеляева.

Но мы отвлеклись, а тем временем «Шкот» бросил якорь в сотне метров от берега и с соседнего катера к нам подошла измазанная гудроном лодчонка. Мальчик-гребец принял нас с Чирковым на борт и взял курс на берег. Собака, ехавшая на катере, отвалила от борта самостоятельно. Когда мы были еще на полпути, она уже отряхивалась на берегу от воды.

В половине второго мы ступили на аянскую землю…

* * *

Как я и предполагал, аянская гостиница вовсе не создавалась на такое количество нуждающихся в приюте, как это случается летом. Все комнаты были заставлены койками – одна к другой, и свободных мест не оказалось. Правда, здесь имелся еще свободный широкий коридор, но мысль использовать его под раскладушки еще никого не осенила.

Чирков с ходу столкнулся с начальником участка старательской артели, именно с тем, кто должен был оказать ему содействие в разведке перевалов. Низенький коренастый мужчина, смуглостью лица, прямыми черными волосами, обликом чуть смахивающий на нижнеамурского аборигена, горячо с кем-то поговоривший по телефону в каморке дежурной, подхватив папку под мышку, ринулся нам навстречу.

Чирков ухватил его за рукав:

– Товарищ Топтунов, одну минуточку! У меня к вам вопросик.

Топтунов повернулся всем туловищем, словно шея у него вросла в плечи:

– В чем дело? Быстрее. Тороплюсь, – ответил он хриплым простуженным голосом.

Чирков повлек было его снова в каморку дежурной, но Топтунов уперся, зная, что на ходу разговоры всегда короче.

– Я послан комбинатом, чтоб разведать перевалы. Мне необходим рабочий и на несколько дней топограф. Он работает у вас, – Чирков развернул карту, которую держал наготове в кармане, пришитом для этой цели под полой куртки.

Топтунов мельком глянул на карту и сразу отмел всякие притязания: