Текст книги "УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Придерживая одной рукой баранку, он другою полез за куревом, но ни у кого не оказалось поблизости спичек, и он, пожевав сигарету, выплюнул ее.

– Дорогу пробивали целым караваном машин. Впереди бульдозеры, тракторы с будками, чтоб можно было обогреться и поспать. В машинах дремать категорически запрещалось, потому что если ветер тянет сзади, то часть газов проникает в кабину, и тогда можно угореть и дать «дуба». Спали мы в будках. Снарядили нас в эту дорогу основательно. Каждому в машину запас еды, горелку для подогрева пищи, сапоги, валенки просторные, тапочки, теплую одежду. Чтоб, если пришлось в наледь или в воду выскочить, тут же мог переодеться и переобуться. У меня случалось не раз, пока под машиной возишься, спиной примерзнешь. Всякое бывало в пути: и в заносы попадали, и в наледи вмерзали, и зверя всякого встречали. Нигде таких гор не видывал, как на Джугджуре. Вот бы вам, как художнику, побывать на Джугджуре зимой! Вот уж где картины так картины…

Я слушал и вспоминал, как много написано о десятидневном переходе батальона строителей из Хабаровска в Комсомольск, и возразить тут нечего: переход действительно героический, потому что совершали его в декабрьские злые морозы. Строители нового города ждали эту подмогу, и люди понимали это, шли от зари до темна, чтоб только скорей. Провести машины с грузом по бездорожью, по камням, наледям, через снежные заносы и бураны, через трудный даже для пешехода Джугджур в десятки раз труднее, тут требовались усилия сплоченного коллектива, а в одиночку нечего и думать о преодолении такого пути, однако это расценивается сейчас как рядовое дело. Север! Здесь каждый шаг граничит с подвигом, с геройством, но кто и когда об этом расскажет?… Разве старатель, подвыпив, разоткровенничается?!

– Один раз ходили по этой дороге? – спросил я.

– Какое – раз! Три. Первый рейс занял полтора месяца, а второй и третий – поменьше. Дорога, какая ни есть, все ж пробита. Третьим рейсом возвращались уже в мае, реки распустились, так по воде жали. Успели. Гляньте-ка, наш Фома бежит!

В самом деле, стороной бежал белый пес, стараясь не отставать от машины.

– Фома! Фома! – высунувшись из кабины, закричал Дима и, засмеявшись, махнул рукой: – Ни черта не слышит!

Склад с горючим располагался на большой поляне, среди леса. Дима сбросил с машины порожние бочки и уехал. Мы остались одни. Дело близилось к вечеру, идти в тайгу на ночь глядя нам не было никакого резону, и мы решили заночевать на месте. Заодно проверим наше походное снаряжение.

Сходили к речке за водой, развели костер, поставили на огонь котелок и тут увидели, что он протекает. Искать новый – негде. Сняли его с огня и начали заново обжимать швы. Кажется, не течет. Снова поставили его на огонь, вскипятили, заварили таежного чаю, не чифира, конечно, но покрепче. Чай пили с пряниками, не торопясь, поглядывая на небо. Облака плыли, не задевая сопок, и была надежда, что дождя не будет.

Вокруг поляны, по лиственничнику, густо рос голубичник, но урожая на ягоду не было, ягодки кое-где. Не видно было и грибов, хотя обычно их на Севере бывает уйма. Особенно груздей, маслят, подберезовиков и подосиновиков. Лет пятнадцать назад мне довелось видеть, насколько щедр бывает Север на грибы. Шли мы от Экимчана – это в Амурской области, самый север ее, на реку Уду. Когда стали подниматься на Селемджинский хребет, то вся тропинка была покрыта грибами, один к одному. Лошади буквально ступали по грибам. Да не какие-нибудь замухрышки, а все ядреные, крепкие, грузди в основном. И так до самого перевала. А начали спускаться и, как отрезало, ни одного. Доводилось видеть и рясную голубику. Эту ягоду, как и бруснику, берут на Севере черпаками, чтоб не по одной ягодке, а сразу – жменю. За день собирают ведер по шесть, а иные мастера и поболее. Вот это ягода!

Палаточка у нас лишь на двоих, легонькая, бязевая, от дождя защита плохая. Настелили мы под бок веток, легли, одним суконным пиджачком укрылись. Напарник мой выехал налегке, даже пиджака не взял, видно, крепко надеялся на свою прошлую закалку. Часов до двух спали хорошо, – это я про себя, я могу спать как сурок, только голову на полено или на кочку положил, и готово, сплю. Мой напарник мучился с вечера бессонницей, а перед утром его начал донимать холод. Это здесь, в долине, – подумалось мне, – а что будет в горах, тде лежат по распадкам снега? За палаткой все вокруг отсырело, а в палатке комары. Видно, высоковато ее поставили, вот и набились из-под низу.

Утром мы бодро позавтракали, разогрев на двоих банку консервов, и в путь. Сначала шли по тропке, среди веселого лиственничника. Внизу шумела речка Мамай, не очень широкая, с зеленоватой прозрачной водой: все камушки на виду. Галька на отмелях, выбеленная дождями, водой и солнцем, чистая, и река от этого выглядела нарядной. Этому способствовало яркое солнышко, с утра поднявшееся над рекой, затянутой туманной кисеей.

Тропа идет по самому краю террасы, возвышавшейся над руслом метров на пятнадцать. Под ногами песок, хвоинки, мелкий голубичник да ягель, идти приятно. Из растительности лиственница – наш сибирский дуб, – не очень высокая, береза белая и другая – мелкая, в полчеловеческого роста, Миддендорфа, ее листики любят ощипывать летом олени. Кое-где, куртинками, стелющийся кедр-стланик. Не любит он низких и ровных мест, его ареал в среднем поясе гор, по каменистым россыпям-курумникам. Приспособился он и к морозам, и к ветрам, и к многометровой толще снегов. Ствол у него вырастает едва на полметра от земли, сантиметров до двадцати в диаметре. Дальше ветки растут по-над землей, не поднимаясь выше, чем на полтора-два метра.

Ветки густо переплетаются с ветвями соседних деревьев, образуя труднопроходимую древесную сетку. Перешагивать через ветви – высоко, под ветки не подлезешь, многие стелются прямо по камням. Идти по веткам тоже невозможно, то и дело оказываешься на ветке верхом. Лучше всего стланик обойти стороной, в крайнем случае – надо рубить через него проход, но до пота, и лямки начинают врезаться в плечи, хотя груза вроде и немного: палаточка, суконный пиджак, этюдничек с красками, топорик, плащ, теплое белье, всякий шурум-бурум. У моего спутника рюкзачок поменьше и полегче, но он и по комплекции меньше меня, и хотя он помоложе, я не решился предложить ему часть моего груза. Идет он ровно, вроде бы не спеша, но довольно быстро. Фигурой сутуловат, плечи покатые, не особо широкие.

Долина Джулгункита много уже, чем у Мамая, крутобокие сопки подступают с обеих сторон. Речка то оставляет небольшую долинку, то вдруг прижмется к самому откосу сопки, и тогда приходится лезть по крутизне. С рюкзаком это очень несподручно, но и по реке не пойдешь – воды по пояс, сразу в костях заломит. Падение реки довольно большое, вода ярится у валунов и шумит неумолчно. Только реку и слышно.

Идти трудно, много валежника, зарослей ольхи по низинам долинки, да и травы высокие, а среди них комарья – не счесть. И вдруг – тропинка, и земля посуше, потверже, и вместо ольхи сырой – лиственница, а между деревьями голубика и даже кустик смородины.

Однако здесь и глядеть надо построже, того и жди на мишку напорешься, он тоже такими тропками любит хаживать. Это мне известно.

Только подумал об этом, как Петро (так я спутника зову) остановился и молча на кучу показывает. Только что мишка тут побывал. Чуть дальше – валежинки перекинуты, камни перевернуты, это он муравьев да улиток искал.

Вот тут мы сразу и затревожились, пошли чуть не на носочках, пружиня шаг, чтоб не хрустнуть невзначай веткой да не привлечь к себе внимания. Если зверь пасется где рядом или отдыхает, ну и пускай себе на здоровье, а мы пройдем тихохонько. Хоть мы и храбрые, – в этом нет никакого сомнения, иначе нас и на веревке в лес не вытащили бы, сидели бы мы со старателями, чаек попивали да слушали их байки, – пошли в медвежье царство без оружия, только полагаясь на порядочность зверя, но лучше бы нам не встречаться с владыкой северных лесов, не искушать судьбу. Это уж потом, когда встреча останется позади, можно будет и усмехнуться, и эдак небрежно сказать при случае: мол, встретились с мишей, поговорили о том о сем. А сейчас идем и уши, как у зайцев, на макушке, туда-сюда, ловят каждый шорох, и дистанцию выдерживаем, как в строю.

По сторонам багульник растет вперемешку с голубикой, и куртинки стланика, и очень этот стланик нехорош тем, что густой и не проглядывается, а может, именно за этим кустом нас миша и подкарауливает.

Петро как шел, так и застыл с поднятой ногой, руку к уху, уловил какой-то шорох, я застыл тоже на одной ноге.

– Показалось, – промолвил Петро и сделал шаг вперед.

И в этот момент из-за куста стланика, как раз между нами, вышел мишка. Шерсть на нем бурая с сединкой, пышная, колышется при движении, как на ветру, морда симпатичная, без оскала, видно, шел зверь без всякого злого умысла и натолкнулся на путников и еще сообразить сразу не может, хорошо это или плохо.

– Петро, медведь! – выдохнул я и замер на месте. Петро обернулся, сразу увидел мишку, ибо до него метров пять-шесть, не больше. Все это быстро и неожиданно: что можно от зверя ожидать, и сообразить еще не успели, а мишка на месте крутнулся и – ходу! И кто это придумал про медведя такую нелепость, что он-де неуклюж, увалень и прочее? Да грациозней медведя и зверя не сыщешь!

Хоть он и порядочный ростом был, и упитан хорошо, и весом сотни на полторы килограммов, а через кусты и валежины идет, будто гибкая ласочка, ни треска, ни хруста, и движения гибки, как у хорошей балерины.

Скрылся, а мы вздохнули облегченно: ступай себе подобру-поздорову, гуляй на просторе!

– Вот видите, – сказал Петро, – я сразу его услышал. Вроде чьи-то шаги. Не испугались?

– Не успел, – сознался я. – Ко мне это поздно приходит, еще на войне заметил, реакция замедленная. Зверь молодой, годиков трех-четырех, сытый. Такой не тронет…

– У меня нож наготове, вот он. – Петро откинул полу, указал на нож. – В случае чего, буду ножом отбиваться…

– Что вы с ножом сделаете, – усмехнувшись, сказал я. – Только раздразните сильней разве…

– Э, не говорите, – живо возразил Петро, пристраиваясь рядом, чтоб я его лучше слышал. – У нас один геолог перочинным ножом медведя зарезал. Его за это потом премировали. А еще был случай, что геолог на маршрутной тропе повстречался с медведицей. Она к нему кинулась, и на его счастье между ними не то валежина, не то камень оказался, и она его с наскоку не сбила. Парень шел без оружия, образцы в мешке нес да молоток геологический в руках. Он и хватил эту медведицу по черепу молотком, а со страху силы в руках прибавляется, это уж всегда. Хватил, а потом бросил мешок с образцами и молоток свой и деру на табор. Прибежал, рассказывает, так, мол, и так, медведица чуть не задрала, пришлось все кинуть. Пошли туда, смотрят, а медведица мертвая. Он ей молотком череп просадил…

Постепенно прошло волнение от встречи, замолкли мы и потянулись гуськом по тропке, благо, что она как раз туда тянет, куда и нам надо. Наверняка эвенки оленей гоняли из-за хребта к морю. Раньше они такие перекочевки часто делали, чтоб дать олешкам возможности солью морской подкрепиться, а самим запастись рыбой на долгую зиму. Ягель в этих местах был неплохой. Я говорю «был» не случайно. Был, а нынче почти его не видать, и по склонам на сопках заметны давние гари. От пожаров на Севере не столько лес страдает, сколько оленные пастбища. После огня ягель вырастает не скоро, лет через десять-пятнадцать, а то и вовсе не возобновляется. А люди, которые ныне идут в тайгу с разными экспедициями, не очень-то заботятся о сохранности пастбищ, иным и вовсе наплевать, как будет жить эвенк без оленей, их девиз таков: «Тайга велика, ни черта ей не сделается. Жги ее и с корнем выворачивай. А наше дело гроши заработать хороши…»

По этому случаю припомнилось мне, как год назад, ожидая самолета в аэропорту, вели мы с Василием Степановичем Охлопковым неторопливые беседы и он говорил:

– На производстве порядок твердый: прежде чем допустить к работе, будь добр, сдай экзамен по технике безопасности, распишись, что ты ознакомился с правилами производства, а потом берись за дело. У геологов и лесоустроителей без справки о прививке от энцефалита не берут в экспедицию. А вот о том, как вести себя в лесу, чтоб не портить народное добро, у нас не тревожатся. А ведь каждый пожар – это тысячи на дым. Тем более это опасно у нас на Севере, потому что ягель даже из-под копыта не скоро восстанавливается, а после пожара тем более. Я об этом не раз говорил, почему не требуют такой техминимум от геологов, от всех, кто в лес идет…

И вот идем, встречаем старые стоянки оленеводов, видим на деревьях затески, заплывшие от давности, местами тропу наторенную, а ягеля нет. Не стали бы эвенки здесь оленей гонять, если б корма не было. Был здесь ягель, был…

Идем, а день прямо на редкость, прямо удивительно, насколько хорош. Солнце сияет ласковое, небо бездонной синевы, кучевые облака висят в вышине недвижимо, белые и опрятные, и голубые тени от них заснули на зеленых кручах сопок. Шумит веселая речка в лесистых берегах, торопится к морю, и под ее воркотню дремлют разомлевшие лиственницы. И когда глянешь вдоль ее долины, то видно становится, с какой высоты берет она свое начало, аж оттуда, где бурными волнами вздыбились пепельно-серебристые гольцы сурового Джугджура. Будто алмазы в короне великана, сверкают языки снега на крутых изломах хребта, и влажные облака своими боками осторожно протирают пыль на их ослепительных гранях.

Неужели мы доберемся до них, до этих снегов, до обрывистых цирков, до каменных исполинских останцев, пропоровших хребтину Джугджура в самых неожиданных местах? Даже не верится.

Я так давно-давно загорелся желанием увидеть Джугджур, что теперь не могу ни о чем другом думать, как только о встрече с ним. Мое знакомство с ним произошло по книге геодезиста Федосеева «В тисках Джугдыра». Там есть главы и про Джугджур, про его суровые и безжизненные вершины, про злые морозные ветры, которые он посылает на путников, идущих к перевалам. Федосеев описал наш дальневосточный Север как большой художник, как человек, исходивший эти места. Среди этих гор прошла большая часть его жизни, здесь, у подножия одного из пиков, покоится его сердце. Эти места он любил, и поэтому завещал похоронить его тут, на земле, которой отдал себя живого, свою энергию, свой пытливый ум. Он знал эту землю, ему можно во всем верить. И все-таки я хочу увидеть Джугджур своими глазами. Недаром говорится, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Про зимний суровый характер Джугджура я слышал и от Димы-шофера. Он рассказывал про снега и наледи в несколько метров толщиной, в которых деревья порой скрываются чуть ли не до макушки, про ветры, ледяными потоками врывающиеся в долины и ущелья с западной стороны хребта, про морозы, от которых замерзает дыхание и падает кристалликами инея. А сейчас я вижу, как цветет малиновыми метелками кипрей, как на щеках распадков, будто брызги голубого неба, павшие на серый камень, маленькими куртинками проклюнулись и зацвели незабудки. Таких ярких, таких откровенно голубых мне не приходилось видеть даже дома, хотя Хабаровск много южнее Аяна. Деревья, кустарники, травы источают ароматы, и воздух пьянит и кружит голову, как хорошее игристое вино. Я знаю, что нам здорово повезло, и такой погоды, как сегодня, может быть, уже не случится здесь до конца лета, и тогда все переменится. Пусть, но я буду знать, какой ласковой бывает улыбка Джугджура.

Я счастлив, честное слово. Но я здорово устал. После трех лет кабинетной сидячей жизни и десять километров бездорожья – расстояние. Мы еще раз переходим через бурливый ключ и останавливаемся отдохнуть.

Сапоги, полные воды, весят, кажется, по пуду, их просто невозможно стащить, босым ногам приятно на теплой гальке. Мы сняли потную и мокрую одежду, развесили ее по кустам, а сами запалили маленький костер и поставили чай. Есть не хочется, на еду просто недостает сил, только пить, пить…

Но так чувствую себя только я, а Петро не выказывает усталости, спокоен и деловит. Если б не я, он за один день прошагал бы к перевалу. Так. он говорит. Верю. Вполне возможно. Я ведь уже плохой ходок, об этом его предупреждал, да нам и торопиться некуда. Однако и он не хочет есть. По валежине ползают жуки-усачи, красная бабочка-поденка порхает над белыми валунами. Издали все камни кажутся одного бледно-голубоватого цвета, а присмотришься, и все они разные: голубоватые, зеленоватые, белые как сахар, и желтоватые, и коричневые, и дымчатые, и почти черные с белыми прожилками кварца. Петро геолог, он знает их все, называл их, но я запомнил только лабрадорит – голубоватый камень, стеклянно поблескивающий, словно бы тронутый морозными игольчатыми кристалликами льда. Он играет на свету, когда его поворачиваешь. Петро сказал, что из таких пород слагаются горы Лабрадора. Может быть. Знающих людей полезно слушать уже потому, что тогда лишний раз убеждаешься, насколько мало сам знаешь.

Одежда подсохла, мы отдохнули. Пора подниматься. Петро записал в блокнот характер речушки, что дно у нее крупно-валунное и для машин лучше пробивать дорогу по берегу, среди леса, что долина узкая и обрамлена крутыми сопками.

Наша тропка потерялась в густых зарослях стланика. Мы рыскаем от борта долины к борту, отыскивая рединку в зарослях, и вперед подвигаемся мало. Все чаще выходим в русло ключа и прыгаем по валунам с одного на другой. Это опасно, можно сломать ногу или руку, если поскользнешься, но это легче, чем продираться по стланику. Такой путь надо исчислять один к двум. То есть один километр за два километра пути по таежному бездорожью. Даже доселе спокойный и невозмутимый Петро ругается последними словами и проклинает стланик:

– Я этот стланик не перевариваю, терпеть его не могу!

Интересно, а кто его любит? Впрочем, если бы он рос возле дома и благоухал хвойным настоем, одаривая своими вкусными орешками, кому пришло бы в голову ругать его?

К невзгодам пути прибавились терзания от комаров, мошки и каких-то кусучих, словно осенних мух. Ручей, по которому идем, делает все большие перепады, в его русле лежат камни по кубометру и по три, по таким уже не попрыгаешь. А стланик все крупнее и чаще, и без всякого просвета. Забились в такую чащу, что не прорваться. Не идем, а перебираемся с ветки на ветку, как обезьяны, срываемся и падаем, и нас беспощадно жрут комары, мошки, мухи.

– И кто только рассеивает этот стланик? – клянет его Петро. – Кому он нужен?

Я молчу, у меня недостает сил ругаться, просто нет никаких запасов на эмоции. Хотел сказать, что рассеивает его небольшая птичка – кедровка, да Петро сейчас так подогрет, что и птицу станет проклинать заодно.

У искореженного, прибитого к самым камням, истерзанного, но все еще живого ивового куста остановились попить чаю и передохнуть. Глядя на куст, я думаю, что так разделать его могли только наледи. Здесь они, наверное, особенно сильно затопляют зимой долину. Возникают они от сильных морозов. В первой половине зимы мороз закует все реки, землю, но не столь глубоко, чтоб сковать и подземные воды. А они накапливаются и начинают рвать изнутри ледяную броню, и тогда начинается зимнее половодье. Вода и ледяная кашица затопляют долины рек и ключей, и нет тогда пути ни пешему, ни конному. У кого достанет сил и смелости лезть в воду при сорокаградусном морозе?

Попили чаю, душа отошла, усталость отодвинулась. Поглядели на небо: погода нас просто балует, до того безоблачна и прекрасна. Надо идти. Перевал уже виден, но мы знаем, что до него еще очень далеко. Просто горы настолько огромны, что их размеры скрадывают расстояние и дают обманчивое представление. Какое-то время продолжаем идти руслом ключа, но нагромождения валунов становятся все более трудноодолимыми, да и стланик не редеет. Кажется, что он весь скатился с пологих щек в долину, чтобы укрыться здесь от студеных ветров с перевала. Нам уже не страшна встреча со зверем: ну кому придет на ум лезть в эти гиблые заросли, когда можно идти открытым ровным склоном сопки хоть по одной стороне ключа, хоть по другой.

Мы бы и сами давно вылезли туда, но нам необходимо держаться будущей зимней трассы, чтобы видеть, допустимая ли тут крутизна для машин. А невысокие борта долинки все еще остаются крутыми.

На небольшом прогалке, среди валунов, мы наткнулись на следы зимней трагедии – кости сохатого. На расчлененных костях ног и на ребрах еще видна розоватость. Наверное, волки выгнали его зимой на наледь и здесь настигли и прикончили. Странно, что нигде не видно шерсти, а ее-то они бы не съели. И тут мне пришло на ум, что это не волки тут пировали, а охотники. Мне не раз приходилось видеть, как нанайцы и удэгейцы разделываются с сырой печенкой зверя, а потом не спеша смакуют сырой костный мозг – уман, расщепляя трубчатые кости. Наверное, и здесь также Сидели охотники в палатке, у железной печки, и, пока в котле варилось мясо, разбивали кости топориками и лакомились мозгом. Потому и шерсти нет, что шкуру они сняли, нет и костей головы.

Постояли, посмотрели и подались на щеку распадка. Косогор не очень крутой, машина взберется свободно, подъем градусов двадцати и протяженностью с полсотни метров. В крайнем случае бульдозером можно подровнять. А дальше пологий твердый склон, равномерно подымающийся к перевалу. Издали он кажется настолько ровным, хоть на легковой машине катись, особенно тот, что по другую сторону ключа. А здесь и россыпь угловатых камней попадается, и небольшие перепады высоты. Но машинам не обязательно взбираться к перевалу прямолинейно, они могут делать объезды-серпантин. Так мы рассуждали с Петром, то и дело останавливаясь, чтобы проверить угол подъема.

С утра мы одолели около двадцати километров. До перевала остается километра три-четыре. Ночевать на вершине нет смысла, там может не быть воды, дров, а ночью много холоднее, чем в долине ключа. Лучше переночевать внизу, а с утра, со свежими силами, налегке сходить и осмотреть перевал. Мы спустились по косогору к ключу и здесь, в затишке среди стланика, поставили палатку, наладили огонек.

Напротив нашего табора, на другой стороне ключа, высилась каменная баба: огромная круглая глыба-останец, с трехэтажный дом высотой, покоилась на груде более мелких валунов. Полное впечатление, что кем-то изваяна каменная голова на широких плечах и даже намечены груди. Сырая заготовка, в которой лишь контуры будущего бюста, да намечены глаза, нос, губы в какой-то загадочной ухмылке. Хотелось ее зарисовать в альбом, но расстояние было великовато, метров четыреста, и устал я здорово. Ладно, подумалось, завтра на обратном пути пойдем той стороной, там ровнее, тогда и зарисую.

И опять мы отказались от варева, только попили чаю да съели по ломтю хлеба с маслом и отдыхать! Палаточка наша приютилась под кустом стланика, со стороны ее и не увидишь. Рядом ключик пробивается, можно напиться свежей воды, умыться. Дров тоже предостаточно, среди стланика много усохших ветвей. Место для табора отменное.

Медленно угасало небо за горами. Хребет помрачнел, словно затаился в предчувствии перемен. Ни шороха, ни крика птицы, только звонкая песенка ручейка, струящегося среди каменных завалов. И капель где-то рядом с нами: тук, тук, словно монотонная работа маятника часов. На небе проклюнулись блеклые звезды. Безмолвие. Подавляющий воображение простор. Струйка дыма от нашего костра не больше чем дымок от сигареты, оброненной на площади города. Прожурчал в вышине какой-то запоздалый самолет, мигнул огоньками и скрылся за горбатой линией черного хребта. Притушив костер, – от греха подальше – мы полезли в палатку.

Петро опять с вечера мучился бессонницей. Проглотив какую-то таблетку, он достал затрепанную, читаную-перечитаную брошюрку и, засветив фонарик, принялся читать. Можно было бы о чем-нибудь поговорить, но, памятуя, что самый хороший спутник – молчаливый, я уткнул нос в меховой воротник пиджака и уснул. В палатке остро и свежо пахло хвоей, сон был глубок и крепок.

Хоть и ночевали под перевалом, а ночью опять было холодно, и мы тянули друг с друга единственный на двоих пиджачок, жались поплотнее. Но только встали, как и не бывало неудобств: настроение отменное, бодрое, будто спали не на голых ветках, а в мягкой постели. Наверное, это за счет чистого воздуха, впечатлений от непривычного ландшафта, от одного лишь сознания, что живешь, дышишь полной грудью и еще в состоянии наслаждаться прелестями жизни, кусать ее, как яблоко, полным ртом. Приятно все ж таки сознавать себя человеком, способным еще противостоять силам стихии, чувствовать себя мужчиной.

Быстро сдвинули в кучу головешки, подожгли их, подбросили свежих дровишек, и огонек запылал весело, вот только дым пошел не вверх, как вчера, а куда-то косо, в сторону. Двигаясь, мы разогрелись и пошли умываться студеной водицей.

Джугджур хмурился, закутав острые свои пики в чалму серых облаков. Из-за хребта надвигалось ненастье, мы это чувствовали, видели. Только на востоке, там, где осталось море, над нестерпимо синими грядами Прибрежного хребта еще оставалась полоска голубого неба. Красиво, торжественно, величаво, сурово. Не нахожу других слов, чтоб передать впечатления от окружающей картины, от тишины и торжественного покоя, в которых мы находились.

Чуть поодаль от каменной бабы высится целый город из останцев, зубчатый, как Нью-Йорк издали. На хребте, по которому мы идем, тоже торчат каменные зубья, хотя сам хребет кажется приглаженным и зализанным. Это поработали ветры и морозы, от которых колется и крошится камень. На нашем пути есть стланик, но какой-то угнетенный, не смеющий даже голову приподнять над каменьями. Толстые усохшие ветви его стелются прямо по камням и крошке, и мы свободно через него перешагиваем.

Очень много цветов: белых, желтых, розовых, синих и красных, и незабудок в том числе. Я собираю их в карман, чтобы позднее разобраться, какие они. Попадается ягель. По общипанным его верхушкам можно видеть, что тут паслись олени. На россыпях крошки отпечатались круглые следы копыт. Я не могу понять только, кому принадлежат эти следы: для изюбрей – маловаты, для коз – велики, да и не водится здесь изюбр, а козы предпочитают более низкие места, где есть кустарники с листьями. Так и не решив, чьи они, я лишь отмечаю, что их много. Мне и в голову не приходит, что следы могут принадлежать снежному барану. Ведь этот зверь пасется в самых недоступных для человека местах – по вершинам гор и лишь изредка спускается к альпийским лужайкам, чтобы напиться там из ключа и пожевать вкусной травы. Снежным его прозвали потому, что обитает он на вершинах, почти круглый год покрытых снегами, и хорошо приспособлен к суровым условиям Севера. Добывают его так же редко, как и кавказского. Даже не верится, что мы достигли мест его обитания и, возможно, увидим снежных баранов в их естественной среде.

Помимо стланика, у перевала нам все время попадается карликовая березка, сантиметров тридцати высотой и с листочками менее копейки. Приходится лишь дивиться способности растений жить в неблагоприятной для них среде. Ведь здесь почти десять месяцев в году держатся снега, когда же им цвести и развиваться?

Впереди обрисовался топографический знак. Мы спрятали рюкзаки под приметным камнем, а сами полезли к пирамидке, чтобы определить свое местонахождение. Со скалистого пика открылись глубокие лощины – ущелья с серебристыми нитками ключей. Горы ниспадали к ключам почти отвесно, и на их темных изломах лежали спластовавшиеся снега. Мраком и холодом веяло из глубоких теснин. Спуститься туда было почти невозможно даже пешему, и мы поняли, что смотрим не туда, что нужная нам система реки Батомги лежит вправо от пика, за небольшой ровной седловиной. Там и находится нужный нам перевал. Издали казалось, что туда можно запросто проехать на машине, таким ровным казался склон. Но мы уже не доверяли обманчивой видимости равнины. Надо пройти самим, и тогда только можно сказать, пригоден ли перевал для зимней трассы. Надлежало посмотреть и спуск в другую систему рек.

То, что казалось близким, отстояло от пика километров на шесть, можно было в это поверить, взглянув на карту. Первые два километра по седловине были ровными и легкими. Утрамбованная ветрами каменная крошка устилала поверхность хребта. Его западные склоны круто, градусов под шестьдесят, обрывались, и глянуть в провал было страшно, а дальше, за ключом, протекавшим глубоко-глубоко внизу, отвесно вздымались другие пики. Начал накрапывать дождь, и мокрые кручи выглядели угольно-черными. Вершины пиков кутались в туманные клубы облаков и казались неприступными фантастическими замками – обиталищами злых духов Джугджура. От пластов снега по расщелинам, ощутимо даже на расстоянии, веяло сырым промозглым холодом. От вчерашней улыбки Джугджура не осталось и следа, старик хмурился и мрачно глядел на нас, насупивши седые свои брови, и мы чувствовали его холодное дыхание.

За седловиной начался небольшой подъем к нужному нам перевалу. Утрамбованная ветрами крошка сменилась под ногами курумником. Во впадинах, как в небольших искусственных бассейнах, стояла вода, вокруг росли сочная широколистая осока и еще какие-то травы. Ягель поднимался пышными белыми подушками, но был потравлен оленями, побывавшими здесь весной или в начале лета. Повсюду виднелись обрывки ягеля, а в одном месте осталось и кострище оленевода.

Снова начался стланик с зарослями золотистого рододендрона. У него более широкие, чем у розового рододендрона, желтые сверху листья, цветет он тоже желтыми цветками, а не белыми, как настоящий багульник, хотя по виду это похожие растения, с железками на опушенных рыжими ворсинками листьях. В солнечную погоду из них выделяются пары эфирных масел, и тогда в лесу стоит одуряющий запах. Здесь, на высоте более чем в полтора километра, золотистый рододендрон успел уже отцвести, и я не ожидал, что неделю спустя встречу целые его поля в желтом буйном цветении рядом с белыми пластами льдов в долине реки, неподалеку от побережья.

Чем ближе мы подходили к перевалу, тем отчетливее проступали очертания огромных валунов и угловатых глыб, рассеянных по гребню. Среди курумника начались большие перепады высоты, попадались огромные ямы, на дне которых блестела вода. Продолжал накрапывать дождь, на нас все перемокло и отяжелело. Тело бил озноб, не согревала даже быстрая ходьба.

Наверное, я шел медленнее, чем хотелось моему молодому спутнику, потому что, когда до вершины осталось метров триста-четыреста, Петро предложил: