Текст книги "УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

В библиотеке книг было маловато: иной городской книголюб имеет больше. Даже книг нашего краевого издательства было мало, в основном вышедшие лет десять назад. Снабжение книгами идет через краевой бибколлектор, доставляются они в Джигду по большой воде, через Якутию, раз в год, и попадают лишь те, которые к этому времени есть на складе Книготорга. Что же касается продажи книг, то рыбкооп вовсе от них отказывается – невыгодно, неходовой товар.

Книг маловато, но стояли они на полочках опрятно, стройненько, над каждой полочкой было помечено: «русская классическая литература», «зарубежная», «книги Хабаровского издательства»… Отрадно было видеть заинтересованное отношение библиотекарей к своим обязанностям. Самое главное, чему мы порой не придаем значения, что стало для нас таким же привычным, как доступность хлеба – сколько хочешь, какого хочешь, повсюду, где только живут люди и причем самого дешевого, будто вырастить его ничего не стоит, – это наличие библиотеки в деревни, где и жителей-то едва наберется триста-четыреста.

Ночью пошел небольшой дождь, он продолжался и утром, когда мы с рюкзаками и веслами прошли по деревне к берегу. Люди еще спали, лишь кое-где в летних кухнях начинали дымиться печи. Уложив вещи, мы оттолкнулись и вышли на стрежень, отдавшись течению. Накрапывал дождик, и было немного грустно расставаться с жильем, людьми и немного тревожно перед дальней дорогой. Ведь если не найдем Ципанды и пройдем мимо, то перед нами почти на триста километров безлюдная река. Мало ли что может случиться: уйдет ненароком лодка, так и вовек не добраться до деревни пешком, или еще что… Но сидеть сложа руки не приходилось, река петляла, бросая воду от одного берега к другому, и надо было грести. Небольшие белые щитки, прибитые к столбам или деревьям по берегам, указывали фарватер. Берега здесь были пока знакомые, и на них имелись заметные ориентиры: баржа-нефтянка на отмели, залом с лодкой возле Маймакана, гора с осыпями, Хахари… Я мысленно прослеживал весь путь до вторых Крестов, но то, что казалось рядом, когда шли на моторке, словно бы отодвигалось, когда поплыли сплавом. Я успел проголодаться и соскучиться по чаю, пока мы дошли до баржи.

День обещал хорошую погоду, облака поднимались, редели, между ними появлялись голубые латки чистого неба. Леса, казавшиеся хмурыми, вдали голубели, а те, что рядом, отряхивали набрякшие от воды ветви. Повеселели и мы, словно наше настроение целиком зависело от состояния природы.

В этот день мы прошли только до Хахарей, одолев около пятидесяти километров. Все-таки лодка наша была слишком тяжела и непослушна для одного весла, и я натрудил себе руки. Хотя было еще светло, я решил заночевать в домике, потому что палаточка у нас бязевая и совсем не держала воды: случись дождь, не прошло бы и часу, как все на нас перемокло бы.

Поселок имел четыре домика и пустовал, а на полях выросла и полегла густая высокая трава. На яру поднималось несколько темных островерхих елей, возле них кусты необобранной красной смородины, такой рясной, что от ягод краснели ветви. Пока сынишка лакомился ею, а потом перетаскал в избушку рюкзаки, я нашел старую косу и намахал с полкопны травы. Она уже полегла, чуть пожухла и в самый раз годилась на подстилку. Я застелил ею все пространство пола между нарами, чтобы спать было свежо и просторно.

Грустно смотреть на покинутое людьми жилье. Умом понимаешь, что процесс укрупнения поселков за счет мелких необратим, что, переехав в Джигду, люди получили и новые добротные дома, и целый ряд иных преимуществ, которые государство может дать только крупным поселкам – свет, радио, школу, магазины, больницы, ясли, работу для жителей, культуру, а сердце не мирится. Жаль ему, что заросли травами пашни, заброшены охотничьи угодья, в запустении земля, с таким трудом отвоеванная у тайги. Зримо, будто наяву, представляю ту далекую пору, когда гоняли по Мае почту ямщики. Трещит мороз, в розовый туман садится солнце, и ямщик, а может, с ним и еще кто, едущий по надобности в Аян или Якутск, с надеждой посматривают вперед, на крутую осыпь горы, а потом видят белые свечки дымков, домишки на яру, и сердце ликует в предвкушении тепла, горячего чая, отдыха. Распрямится ссутулившийся от долгого и утомительного сидения на возу ямщик, махнет кнутом на лошадок, которые и без того уже ускорили шаг, потому что увидели жило, где будет и им защита от мороза, горсть овса, сенцо и сон под перекличку деревенских псов. А те уже заслышали перезвон колокольцев и громким лаем оповещают хозяев о появлении упряжки.

Деревни, станки поддерживали живую цепочку, на которой держалась связь России с далеким побережьем Тихого океана. Нынче они не стали нужны для России, их заменили радио, телефон, самолеты, но их исчезновение не на пользу району, в котором и без того поселки разделены горной тайгой более чем на двести километров: Аян, Алдома, Тукчи на побережье, Курун-Урях, Нелькан и Джигда за Джугджуром, и в западной части района – Аим. Пока что связь между этими тремя группами поселков только самолетами в зимнее время, когда возможна посадка на снег и лед, да летом по воде.

Мы долго сидели у костра, глядя, как темнеют к ночи ельники и хмурятся пустые избы. Сумерки накрывали землю, нагоняя в заброшенный поселок летучих мышей. Быстро темнело, а я не уходил, все высматривал, не покажется ли из чащи сохатый, следы его копыт я видел неподалеку на берегу заиленной старицы. Но он не пришел, наверное, чуял дымный застарелый запах хибарки и видел огонек костра.

Новый день выдался солнечным, с обильной росой, которую я утром начерпал прямо с травы ладошками, чтоб умыться наскоро и плыть. Оскальзываясь на крутой тропке, мы снесли рюкзаки к лодке и вышли на фарватер. От воды поднимался прохладный туман, и взъерошенная ветерком поверхность отдавала пронзительной синевой, с которой спорили острые всплески солнца, смотревшего нам в спину.

На косе, где мы стояли табором во время рыбалки, курился костер и толклись джигдинцы, вечером выехавшие сюда на рыбалку. Мы прошли мимо, торопясь наверстать упущенное и скорее достигнуть Крестой. Впереди показалась первая гряда желтых скал, она теснила реку вправо. Мы прошли по кромке, где кипуче спорили встречные струи, стараясь не приближаться к скалам, перед которыми кружилась и завивалась воронками черная от глубины вода. Здесь, у Крестов, уже ловят иногда осетров.

В Мае они водятся, но не в таком количестве, чтоб снимать запрет на вылов этой ценной промысловой рыбы. Мне рассказывали, что в Джигде один рыбак поймал их несколько штук, но был оштрафован за браконьерство на такую сумму, что до сих пор никто не помышляет о рыбалке на осетров. Зачем рисковать, когда полно другой рыбы – тайменя, ленка, хариуса…

Как и в прошлый раз, над Крестами кружили коршуны, а над тихими протоками и заводями поднимались на крыло выводки уток. Молодых уже трудно было отличить от взрослых, разве что они были менее осторожны и зачастую подолгу плыли перед лодкой, не желая подниматься, но и не подпуская нас близко. Не с нашим корытом соревноваться в скорости плавания с этими проворными ныряльщиками и пловцами.

Вот и вторые Кресты, возле них в Маю незаметно впадает маленькая речка Ичас. Опять громкий плеск воды на сшибе течения с отбиваемой от утесов водой, она вывертывается из черной глубины так, словно ее гонят оттуда насосами большой мощности. Кипит и пенится вода в грозных воронках, раскручиваемых здесь стремительным течением Маи. На моторках мы подплывали к скалам, когда рыбачили, а сейчас не посмели, чтоб не тратить попусту силы на единоборство с водой на нашей ненадежной и неуклюжей посудине.

Придерживаясь фарватера, мы быстренько скользнули на перекат и помчались мимо галечных отмелей, мимо молодых зарослей тальника и белых плавин – ошкуренных водой тополей, что зацепились в свое время лапами-корневищами за гальку, да так и остались лежать до будущей большой воды, вытянувшись вершиной вниз. Стремительно, как под колесами машины набегало под лодкой речное ложе, выстланное белыми и зеленоватыми валунами и галькой. Мелькала порой стремительная тень рыбы, на которую набегала лодка. Но вот постепенно нарастала глубина, вода темнела, течение гасло. Плес развертывался широкий и глубокий, и сумрачные ельники по сторонам словно бы сторожили его тишину.

Когда смотришь вперед, особенно на перекатах, то видишь узкие полоски отмелей, зажимающих реку, и гладкую воду. А оглянешься, отмели обрываются к воде круто, намывными галечными террасами, а вода ершистая от волны, и не надо нивелира, чтоб угадать падение воды – два-три метра перепада в высоте на полкилометра пути заметны на глаз.

Мая очень капризна. То течет по хорошо разработанному руслу, широко и привольно, с большой глубиной, то кипит на перекатах, где и моторке впору зацепиться винтом за гальку. Вскоре, за вторыми Крестами, забурлила Мая среди намывных, не слежавшихся кос и вдруг кинулась поперек русла, словно на правом ее берегу была дыра под землю. Здесь, разжевывая глинистый берег и обрушивая деревья, пронеслась она мимо топляков – павших лесин, лежавших комлями на высоком берегу, а вершинами глубоко в воде, резко крутнулась и разлилась по широкому мелководному плесу. Повсюду, куда ни глянь, лежали в воде мертвые тополя и елки.

К левому берегу приблизилась гряда лесистых холмов. По моей схеме там должен находиться приток Керпиль, а перед его впадением, как ориентир, – цистерна на косе. Вскоре я ее увидел и мысленно поблагодарил Кочкина за безупречную схему пути, заменившую мне карту. Керпиль влился в Маю, мало пополнив ее и почти не изменив ее характера. Если б не гряда холмов, образовавших левый обрывистый берег Маи, мы бы его не приметили. Судя по схеме, мы уже прошли от Хахарей более сорока пяти километров. А до Ципанды еще плыть да плыть.

За весь день мы только один раз остановились сварить похлебку и чай, я с утра не выпускаю весла, и усталость берет свое. Грести приходится много, потому что стал крепчать северо-западный якутский ветерок, он то жмет лодку к правому берегу, то дует нам в лоб и не дает ходу. Но мне хочется как можно ближе подойти к Ципанде, к деревне, к жилью, на тот случай, если ночью начнется дождь. Перемену в погоде я чувствую всеми своими суставами: руки болят и ноют, поясница – тоже.

За Керпилем Мая еще раз ретиво ударилась вправо, на этот раз к заболоченному берегу – какой-то обширной мари, заросшей чахлыми березками и лиственницами. Несмотря на все старания держаться левой стороны, нас потянуло прямо на правый берег, к обрыву, где нависали многотонные, глубоко подмытые пласты торфа, с которого клонились деревца. Место было явно опасное для лодок, и я порадовался, когда мы его проскочили, не встретив заслона в виде нависшего над водой дерева. Вода здесь яростно клокотала под берегом, размывая гальку, подстилавшую метровой толщины торфяник. Километра на два за излучиной на отмелях повсюду лежали черные глыбы торфа, занесенные сюда стремительным течением, хотя каждая глыба была по два-три кубометра. Можно судить о силе течения и крутоверти, которая бушует на этом отрезке пути в большую воду, и опасности, подстерегающей здесь неискушенных пловцов. На Мае бывает много туристов из Центральных областей России, любителей рыбалки и острых ощущений, и не один уже поплатился за самонадеянность купанием и потерей имущества в реке. За Маей смотри да смотри.

К вечеру похолодало, небо застелили какие-то пронзительно студеные облака, подсвеченные яркой зарей, ничего хорошего на завтра не предвещавшей, кроме ветра и непогоды. Ветер усилился, на Мае, на широких ее плесах, разыгрывалась волна. Идти становилось все труднее, у меня болели руки, и я начал покрикивать на сына, коря его, что он не с той стороны гребет, не так гребет, плохо старается, хотя и понимал, что все дело в противном ветре, который сбивал лодку в сторону, в том, что сказывается усталость.

Я все высматривал двугорбую сопочку с пояском серых осыпей – гольцов ближе к вершинам, по правой стороне Маи, у подножья которой должна находиться Ципанда. Кочкин даже нарисовал в моем блокноте эту сопочку: ты, мол, художник, так сразу увидишь такую. Но справа маячила сопка совсем не такая, и находилась она вдали от берега. И я решил заночевать, считая, что до Ципанды еще далеко.

Табор устроили на галечной косе у зарослей чозений, зеленой стеной подымавшихся над старым заломом. Между молодыми деревцами было не пройти – сплошной бурелом из спрессованного плавника, изрядно уже подгнившего. На нем вымахал метровый вейник, как на амурских островах.

Я занялся палаткой, Алешка – приготовлением ужина. Дров на костер хватало – плавника навалом, только подтаскивай. Ногами я раскидал крупные камни-голыши, чтоб не давило под боком, настелил ветвей, накинул на них оленьи шкуры. Благодать. Посидели потом у костра, не спеша почаевали. В прорехи между обла ками проглядывали звезды. На отмели какая-то рыба гоняла мелочь, шумно всплескивала, когда выкидывалась из воды.

Пора было отдыхать. Проверил еще раз, хорошо ли закреплена лодка, полез в палаточку, положил на одну сторону топор, на другую заряженное пулями ружье. Это на случай, если набредет медведь. Они любят утречком шастать по берегу, искать снулую рыбу или какой иной корм. Был выход – кому-то не спать, дежурить у костра, но я так устал, что решил положиться на медвежье благоразумие.

Так, обняв покрепче оружие самозащиты, мы тут же и уснули и пробудились только на заре. Головни в костре были горячими, стоило их скатить в кучку, как они разгорелись. Вопреки ожиданиям, день зачинался солнечный. Туман, лежавший синими пластами над марями, приподымался и таял. Розовые горячие лучи обласкали нахолодавшую за ночь землю. Напротив нас, на правом берегу, на огромной обособленной лиственнице с обломанной верхушкой лежала тяжелая шапка орлиного гнезда. Взмахнув огромными крыльями, с гнезда снялся орел и стал забирать в высоту, описывая круги.

Мы продолжали путь. По левому берегу на смену желтым скалам пришли белые, сложенные из известняка, с глубокими промоинами, среди которых вполне могли таиться большие и малые пещеры карстового происхождения, подобные тем, что находятся во множестве в Еврейской автономной области близ Биракана. Я побывал в нескольких, в том числе и в Ледяной пещере неподалеку от Столбового, и ни в одной не имелось сталактитов. Были наплывы из грязно-желтого известняка, изо льда, но нигде нет таких образований, как в Кунгурской пещере на Урале. Есть любители лазать по пещерам, я знаю одного старика из Владивостока, который обшарил все пещеры Приморья и сделал там большие находки – кости древних животных – носорогов, слонов, обитавших на Дальнем Востоке до ледникового периода, а также нашел пещеру с изваянными фигурами – уникальную в своем роде. Он и меня приглашал походить с ним, но я отказался, потому что еще с войны меня тяготит, если над головой висят накатник блиндажа или каменные глыбы. Не каждому дано быть спелеологом. Фамилия этого любопытного старика – Ляшок, о своих хождениях по пещерам он написал небольшую книжицу, вышедшую во Владивостоке.

Часа через полтора пути мы увидели двуглавую сопочку с серым гольцовым пояском: значит, Ципанда недалеко, найдем ее обязательно. Этот пункт интересовал меня еще и потому, что вблизи его находится большая пещера – Жилище дьявола. В справочнике туриста написано, что она на левом берегу, а выше или ниже деревни – не сказано. Кочкин же говорил, что она выше деревни и против нее лежит большой отколовшийся камень. По камню и надо ее искать, иначе среди густой зелени леса ее и не заметишь. При нашем транспорте, на котором и по течению плыли с трудом, о возвращении назад нечего было и думать. Вот я и смотрел, отыскивая похожий камень.

Над тальниками справа показались желтые скалы, под ними вправо от реки должен ответвиться залив, в конце его – деревня. С реки ее, как и пещеру, не видно, она в стороне. И тут слева я увидел камень – кусок отколовшейся белой скалы. Перед нею лежала широкая коса. Мы вытащили лодку и пошли к камню. Известняковые пологие сопки обрывались здесь круто и были прикрыты густым лесом. Выше камня, почти на обрыве, маячили какие-то две побелевшие доски, прибитые к дереву. По размытой расщелине мы полезли наверх, и тут за скалой, словно бы отколовшейся от горы, открылся черный провал пещеры. Это была она – Ципандинская пещера, впервые описанная в 1895 году Стефановичем в очерке «Путешествие от Якутска до Аяна», напечатанном в Иркутске.

Вход в пещеру был заделан бревенчатой стеной: колхозники Ципанды приспособили пещеру под склад мяса, там всегда лед и холодно. Стенка была вся в надписях, довольно банальных: здесь побывали такие-то… Одни надписи были сделаны краской, другие врезаны ножом. На досках, что были прибиты к дереву наверху, по которым мы и увидели пещеру, выжжено: «Майская партия. 1920». И сверху топор и якорь. Доски были еще крепки, хотя и провисели пятьдесят три года. Лиственница – дерево крепкое, изделия из нее на век. Из дверного проема пахнуло ледяной сыростью. Немного освоившись с темнотой, мы увидели огромный грот, посредине заваленный крупным колотым камнем, обрушившимся с потолка. Вверху, метрах в шести, висели растрескавшиеся глыбы камня. За грядой камней, прямо против входа, лежала белая наледь, уходящая куда-то вниз, в глубину, и на нее сверху сочилась вода. В правой стороне грота чернел ход, обледенелый внизу. Оттуда на нас дышал мороз, самый настоящий. Пещера летом не прогревается, а зимой не настывает, в ней всегда ровная температура.

У нас не имелось ни веревок, ни иного снаряжения для осмотра пещеры. По описаниям она довольно велика, но ход по ней перекрывают подземные озера. Идти в черную темень пещеры без фонаря незачем, ничего не увидишь. По опыту я уже знал, что в большой пещере даже яркий свет факела недостаточен, чтобы видеть землю под ногами.

Как и у всякой пещеры, есть и у Жилища дьявола свои легенды. Одна про то, как смельчаки, посмевшие в нее проникнуть, были погублены, и лишь один был выорошен какой-то неведомой силой и очнулся на горе. За этим кроется одно – вероятность какой-либо отдушины, промоины, второго в нее входа. Но его никто не нашел

Другая легенда о том, как в пещере хоронились от врага партизаны, когда в Ципанду пришли пепеляевцы. Я в это мало верю: ну кому придет на ум хорониться в ледяной пещере, которая всегда может стать ловушкой, когда вокруг на сотни километров глухая тайга, привычная каждому оленеводу с детства и незнакомая бандитам. Думаю, что вторая легенда придумана просто для интереса еще и потому, что о партизанах в районе Ципанды нигде не говорится. Пепеляев в Ципанде был, но его дружина прошла ходом: туда он сам торопился, обратно его преследовали.

Осмотрели мы первый грот, покрутились возле входа. Со скалы, стоявшей перед входом, Алешка пощелкал ФЭДом, посмотрели вокруг. На скале среди мохового покрова поднималась красивенькая елочка. Теснились вокруг ольха и береза, ели и лиственницы, тополя и рябинки. Будто припорошенные снегом, белели наверху мхи – ягель.

Я подумал о том, как часто мы стремимся в далекие края за неизвестным нам явлением природы, находим и… оказывается, что можно было и не ехать. Близ родного дома куда больше есть всяких чудес, да только мы к ним пригляделись, равнодушно проходим мимо. Вот и я отмахал почти полторы сотни километров, чтоб увидеть чудо-пещеру, а увидел провал, лед и камень. Да на нашем Хехцире есть такие места, что засмотришься, и никому не приходит в голову лезть из-за них в дебри. Но ничего, зато на моей карте будет отмечен еще один район, и можно будет сказать: пройден, осмотрен, больше можно сюда не ходить, не ездить. За пещерой, лишь метров на двести ниже по реке, находится пустошь – заброшенное колхозное поле. Ниже пещеры километра на два по правому берегу поднимаются желтые скалы. Перед ними черная от глубины вода, завихрения, в которых кружится пена. Изрезанные, истрескавшиеся скалы увенчаны причудливыми башенками, столбами, зубцами, между ними ютятся сосны, какими-то путями сумевшие вцепиться корнями в камень, едва прикрытый красноватыми мхами. Эти скалы, растущие прямо из черной воды, куда интереснее пещеры. Ими любоваться можно бесконечно. Скалы вздымаются отвесно, некоторые настолько ненадежны, что могут в любую минуту обрушиться в воду. И обрушиваются, особенно в дождливую погоду и, вероятно, весной, когда всепроникающая от таяния снегов вода, замерзая, начинает рвать камень. По верху сопки, подступившей к реке, растет частый сосновый лес, а внизу тополя, ивы, ольха и береза, и, конечно, лиственница. Она повсюду.

Дойдя до улова, кружившегося у скал, мы вошли в изогнутый серпообразно залив и по стоячей воде, местами заросшей водяными травами, километра через полтора подошли к Ципанде. У берега стояли моторные и весельные лодки, а на бугре несколько изб. Мы поднялись к первой, самой ближней к воде. Хозяин ее – Петр Николаевич Дьячковский. Он пенсионер и не пожелал выезжать ни в Джигду, ни в Аим, когда колхоз был влит в образованный оленеводческий совхоз «Нельканский». Мне говорили, что Дьячковские якуты, но они считают себя эвенками, хотя говор в Ципанде, Аиме в основном якутский.

Петр Николаевич – еще крепкий и бодрый старик, хотя достиг семидесятилетия. Здороваясь, он остро и оценивающе взглянул на меня, оставшись довольно равнодушным к выставленной бутылке с водкой. Был он коренаст, с редкими поседевшими усиками на загорелом лице, в движениях сквозила порывистость. Разговаривая, помогал жестикуляцией. Он что-то сказал своей жене – молчаливой старушке – и та, пока мы умывались и приводили себя в должный вид с дороги, собрала на стол. Петр Николаевич пригласил нас в избу. В избе было чисто и прибрано, и мы разулись у порога. На столе – холодный язык, масло, сметана, сливки, белый хлеб и сахар. На железной плите – горячий чайник, только что с огня, из кухни. В доме печку не топили, чтоб спать было не жарко. Кроме нас и Петра Николаевича за стол сел его сын Василий – плотный, дочерна загорелый мужчина с атлетическими плечами.

Петр Николаевич налил в рюмочки водки сначала нам, а потом себе – лишь треть, разбавив ее ягодным соком. Так лучше, – сказал он и, выпив без предисловий и тоста, принялся за еду. Судя по всему, водку в этом доме не любили, и я был этим очень доволен. Василий тоже ограничился рюмкой, и Петр Николаевич спрятал бутылку подальше, на случай, когда занеможется, или от простуды. И олений язык, нарезанный пластиками, и сметана были очень вкусны, к тому же и хозяин подсовывал еду – ешь, ешь, – и мы налегали на чай со сливками, на хлеб, на все, что было на столе.

Убранство избы – комод с бельем, кровати, стены, сплошь заклеенные журналами, причем теми страницами, где изображались в цвете красивые девушки и актрисы. Я усмехнулся:

– Смотри-ка, Петр Николаевич старый, а вкуса к молодым не потерял.

– А что, – отвечал он живо, – в Аиме можно хороших девок высватать!

– Говорят, вы хорошо знаете пещеру, – сказал я.

– Кто говорит? – порывисто обернулся он ко мне.

– Охлопков. Он сказал, что лучше вас тут никто окрестностей не знает. К вам советовал обратиться, чтоб пещеру показали.

– Показать можно, только сейчас не могу, сено надо убрать.

– В пещеру до самого конца ходили?

– Нет, там озеро есть, его обойти нельзя, потом дыра, так надо лезть, – он показал, как в дыру надо протискиваться. – Фонарь хороший надо, веревки, потом на чем озеро переплыть.

Петр Николаевич быстро переговорил по-своему с сыном, и Василий сказал:

– Мы сейчас на сенокос съездим, тут недалеко, сено уберем, а вечером я вас в пещеру свожу. Я там тоже давно не бывал.

– Ну и я с вами на сенокос.

– Зачем? – быстро спросил Петр Николаевич.

– Помогать буду, – ответил я. – В детстве тоже сено косил.

Петр Николаевич набросил на плечи брезентовую куртку, повязал голову белым платком, чтоб комары не так ели и за воротник не сыпалась сенная труха, и подался к воде. Там он сел в оморочку и, помахивая двухлопасным веслом, не оглядываясь, поплыл в конец залива. Мы с Василием и мальчишкой лет четырнадцати– его братом – сели в плоскодонку. За нами по берегу пустились две собаки, изнывавшие на дворе от безделья. На шее у каждой по колодке, как у оленей. Путаясь между ног, колодка – короткий обрубок жерди – не дает собаке бежать. Это для того, чтобы они не убегали в тайгу. Близ Ципанды пасется много оленей, они боятся собак, как волков, могут разбежаться.

– А чьи олени? – спросил я Василия.

– Многих, – отвечал он. – Частные олени. Хозяева живут в Аиме, а олени пасутся здесь, они к этим местам привыкли, в других местах пастись не хотят, убегают. Таежный олень любит то место, где родился и вырос. Сопка здесь хорошая, – он кивнул на двугорбую сопочку, опоясанную посередине гольцами. – Ягель есть, ветер оленя обдувает от гнуса.

В конце залива, куда мы подъехали, находилась усадьба: изба, сарай, обнесенный жердяной изгородью лужок. Сено уже на нем было скошено, и отава поднялась густая и зеленая – вот-вот и ее пора косить. За изгородью росли отдельные большие лиственницы, на ветках висели черепа медведей, а к стволам прибиты сохатиные рога-лопатки – знак давних трофеев. Изба и сарай еще не потеряли позолоты – срублены недавно.

– Зимой здесь отец живет, – пояснил Василий. – Сено рядом, за скотом ухаживать легче.

Мимо изгороди мы прошли в лесок. В сырой низинке среди ольхи и черемухи было много красной смородины, ее прямо на ходу можно было собирать горстями. Как я заметил уже, местные жители не столь охотно ее собирают, предпочитая синюю – охту. Вот из охты они готовят и варенье, и соки, и просто засыпают ее сахаром в банках. А красная смородина терпкая, много ее не съесть.

По сторонам от тропки росли и грибы, но пока лишь сыроежки – красные, белые, зеленоватые, не ахти какого достоинства. Ерунда – не грибы.

Через сырой лесок мы вышли на луговинку. Она раскинулась на пригорке над заливом и, судя по тому, что на ней оставались две-три елки и торчали пеньки, она была отвоевана у леса и являлась результатом многолетних трудов. На Мае лугов не так много, особенно незатопляемых, и все их в свое время приходилось расчищать от кустарника и деревьев.

На лугу стояли штук тридцать копешек, небольших, сложенных в расчете на переноску на руках. Под елью, прислоненные к стволу, имелись, вилы и грабли. Петр Николаевич скинул куртку и взял деревянные вилы, а Василий принес две жердинки-подкопенника с зашлифованными об траву до костяного блеска острыми концами. Старик направился к остожью, а мы с Василием подались за крайними копнами.

Жарко припекало солнце, звенели комары, кружились оводы, пахло свежо и пряно увядающей в копнах травой, хвоей близкого ельника, разогретой землей и еще бог знает чем, но упоительно прекрасным, что в целом называется луговым запахом. На стерне лежали скошенные пожелтевшие стебли дудника, а возле пней и деревьев, где не достала коса, горделиво поднимали белые зонтики цветов живые дудники, перегоняя их в росте, тянулись кверху стебли какалии с листьями каждый в особицу, напоминавшими лезвие копья, только широкое и короткое. У какалии сверху лист гладкий и прохладный, а снизу рыхлый и теплый, за что и прозвали в народе это растение мать-и-мачеха. Среди уцелевших трав я видел коричневые соцветия – шарики кровохлебки, стебли отцветающего дикого лука.

Василий вбил подколенники под сено, и мы разом подняли копну и понесли. Я шел сзади, чтобы видеть под ногами, концы жердей у меня были длиннее, и, тяжесть на меня приходилась меньшая. Но Василий был коренаст, в самой силе, не то что я. Он приехал в Ципанду к отцу в отпуск, с женой и детьми, из Забайкалья, где служит в армии. Старший лейтенант, танкист. Для своих лет он был рыхловат, округлел, сказывалась жизнь без физической работы. Откуда-то взялись оводы, и пока несли копну, они повпивались в руки, через рубашку в плечи, а Василий к тому же скинул с себя рубашку, и они так и липли к голому его телу. Эх, с каким удовольствием, поставив копну у остожья, шлепнешь на себе зловредную муху, и потом кровь долго сочится из ранки-укола. И, несмотря на это, хорошо, очень хорошо было таскать ароматно пахнущие копны, сваливать их к остожью, где Петр Николаевич выкладывал стог, подхватывая деревянными вилами большие пласты сухого слежавшегося сена.

Часа через два мы перетаскали все копны, и Петр Николаевич полез на стог, а Василий принялся подавать ему. Я остался подгребать сено, натрушенное при переноске, и когда подошел к ним, стог уже пора было завершать, а внизу оставалось еще много сена.

– Петр Николаевич, не уложишь, – сказал я. – Распускай стог пошире, а то узкий кладешь.

– Ничего, – ответил он, – ты давай таскай, таскай!

Василий внизу мокрый от пота, а старик хоть бы что, вилы мелькают в его жилистых крепких руках, глаза вприщурку, острые, платок сбился на сторону, и на лбу пряди полуседых волос. Я чувствую, что он доволен жизнью, счастлив, что у него работа горит в руках, что он своими руками зарабатывает еще свой хлеб. Возьми такого старика, оторви от родной стихии и оставь в городе. Он умрет с тоски, знает об этом и никогда не сменяет своей Ципанды ни на какие благоустроенные поселки. Здесь он врос в землю, как старая сосна в камень, и никакими силами его не оторвать, не перенести в другую среду. И я почему-то подумал, что все разговоры о том, как закрепить оленеводов, привлечь молодежь в эту отрасль хозяйства, отчасти надуманы. Администраторы и районные власти ратуют за создание удобств и материальное обеспечение оленеводов, люди типа Жиляева – за внедрение в оленеводство науки и техники, вплоть до датчиков, которые надо цеплять оленю на шею или рога, чтоб пастух по локатору мог определить, где пасется его стадо. Все это, в пределах разумного, придет в свое время, будут пастухи делать облеты стада на самолетах и вертолетах, будут и сетки-ограждения вместо жердяных изгородей, будут пенопластовые переносные домики вместо палаток, но независимо от этого люди будут пасти оленей всегда, потому что кроме удобств есть еще тайга, без которой человек не может чувствовать себя счастливым, не сможет жить. Были, есть и будут люди, которые не ищут легкого хлеба, и они не сменяют профессию пастуха ни на какую другую.

Оказывается, Петр Николаевич выкладывал длинный стожок, а не круглый, приткнув его одним торцом к дереву. Вскоре стог был завершен, и мы отправились домой с чувством исполненной работы. Шли медленно, освежаясь по пути красной смородиной. У меня было приподнятое настроение, как во время большого праздника, словно на несколько часов перенесся в далекое безоблачное детство, в самую счастливую свою пору.