Текст книги "УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА"
Автор книги: Владимир Клипель
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
– Перевал на Батомгу непригоден, я сам его смотрел. К тому же надобность в нем отпадает, мы заканчиваем в этом сезоне работы на участке. Комбинату нужен зимник, пусть он и разведывает, а у меня свободных людей нет. Маркшейдер Рудковский еще на Томптокане, а приедет, будет занят на съемке… Что касается перевала Казенного, так он нам не нужен вовсе, в нем больше заинтересован район…
Топтунов, прижав папку, прорвался мимо опешившего Чиркова и побежал в сторону берега: оказывается, он снаряжал там катер и плашкоут с грузом до Лантаря и действительно торопился. К тому же его подстегивал телефонными звонками председатель артели Туманов.
Прежде всего надо было пообедать, потому что до закрытия столовой оставалось минут пятнадцать, и мы побежали туда, на ходу обмениваясь планами дальнейших действий.
Прежде всего мы решили навестить Василия Степановича Охлопкова. Я заверил Чиркова, что секретарь райкома примет нас радушно, что он заинтересован в дорогах и надо выслушать его мнение, а не полагаться на отповедь Топтунова. Если придется работать, то без Охлопкова нам не обойтись, хочешь не хочешь.
Василий Степанович шел в райком с обеда, по случаю теплой погоды в черном костюме и туфлях, хотя обычно здесь не вылезают из резиновых сапог и плащей. Еще издали он узнал меня и заулыбался. Год назад, когда коротали с ним дни в ожидании самолета, он весьма одобрительно отнесся к моей книжке об Амуре – «Дневнику летних странствий», и кажется, поверил, что я смогу написать и об Аяне.
– Приехал? Хорошо! – Он поздоровался с нами и повел в райком.
Я объяснил ему, что намерен пройти на перевалы с геологом Чирковым, поскольку район мне незнаком и где ни бывать – всюду интересно. Геолог развернул листы карты, сложил их, и Охлопков с интересом принялся разглядывать их, находя знакомые места, где удалось побывать.
– Перевал Казенный хорошо знает у нас Голомарев, – сказал Охлопков.-Он уже пенсионер, но он там ходил не раз. Машины там пройдут, только придется взорвать небольшой гребешок – метров семьдесят, на самой вершине, там крутой подъем. Дорога на Нелькан нам очень нужна… Для комбината эти взрывные работы не составят труда. Алдома зимой хорошо замерзает, это река серьезная, так что до самого Нелькана у вас препятствий на пути не будет…
Собираясь путешествовать, я столкнулся с таким фактом: по району было постановление, запрещавшее всякое передвижение в одиночку. Основой послужило исчезновение туриста – ленинградского инженера, который, никого не предупредив о своем маршруте, в одиночку подался по району, да и пропал без вести. Хватились его лишь осенью, когда забил тревогу отец. Пришлось снаряжать несколько поисковых групп из оленеводов и охотников, привлекать к розыскам вертолеты, но безрезультатно. Район велик-велик, человек среди гор и тайги – песчинка. И где искать? Говорят, собирался посетить Облачный Голец и пещеру в Ципанде. Следов обнаружить не удалось, хотя на розыски были брошены десятки следопытов-таежников, группы спортсменов и вертолетчиков. Человек сгинул, переоценив свои силы.
У меня тоже не было попутчика, но я полагался на помощь связистов. Еще в Николаевске я заходил к начальнику ЛТУ – линейно-технического участка, и Кришталь Семен Васильевич – ветеран-связист – пообещал, что из Аяна на Нелькан меня будут провожать связисты, им все равно необходимо делать обходы линии. Сами связисты – эти таежные скитальцы – меня тоже интересовали и, наслушавшись от Кришталя много занятного, насмотревшись у него фотографий, где были засняты линии после снегопадов, и от телеграфных столбов торчали лишь макушки, а сами провода были скрыты в снегу, я надеялся увидеть романтиков нелегкой службы. Но теперь у меня был Чирков, и проблема попутчика устранялась сама собой.
Василий Степанович обещал Чиркову необходимую помощь и тут же распорядился, чтоб нас устроили в гостинице, временно в комнате, отведенной под жилье приехавшему врачу больницы. Чирков побежал искать каких-то знакомых геологов, а я подался в гостиницу.
Несколько раз появлялся и исчезал столь же стремительно Топтунов. Часов в пять дня он прибежал с берега почти рысью. Я понял – случилось что-то неприятное, потому что разговор по телефону был очень взволнованным. На крыльце скучал без дела рабочий артели. Кивнув на дежурку, где надрывался у телефона Топтунов, он сообщил мне о причине волнений:
– Плашкоут на камни посадили…
– Как это могло случиться? – воскликнул я. – Ведь там какой проход – суда с баржами с завязанными глазами можно водить! Наверное, пьяные были.
– Кто его знает, – уклончиво отвечал старатель. – Сумели! – И обратился к тому, что его больше волновало: – Который день кантуюсь здесь, никак не могу выбраться. И жить негде, никто не пускает даже переночевать. На-а-род… – он сплюнул презрительно.
Чиркову не удалось отыскать знакомых геологов, на помощь которых он рассчитывал при разведке перевалов. Вертолета в ближайшие дни ждать не приходилось, он выполнял какое-то срочное задание, об этом говорил Охлопков. Хорошо было бы попасть на участок Разрезной – в долину Лантаря и, пока стоит погода, разведать перевал на Батомгу. Так мы рассуждали с Чирковым, когда снова прибежал Топтунов и сказал, что на участок есть «оказия», машина скоро будет, если желаем, она нас заберет.
Мы схватили рюкзаки и вышли на крыльцо, чтоб не прозевать, когда она подойдет. На улице захмурило, похолодало, над поселком плыли серые низкие облака – с моря гнало туман. Короткий теплый день не продержался до конца, испортился.
К нам из комнаты, в которой мы не успели даже смять постели, вышел доктор, только что окончивший Хабаровский медицинский институт, молодой человек. Он получил назначение в аянскую больницу и, пока ему готовили квартиру, был поселен в гостинице. Указав на сопку к северу от поселка, он сказал:
– Знаете, как она называется? Сопка Любви! – И засмеялся: – А вот эти поменьше – одна Дунькин Пуп, а другая– Ванькина Плешь. Назовут же… – Он покрутил головой.
– Я смотрю, вас уже просветили насчет местных достопримечательностей, – сказал я. – Не боитесь, что заскучаете?
– Буду читать, возьмусь за работу над кандидатской. Не пропаду, – бодро ответил молодой врач. – Работы здесь, кажется, хватает. Начинаю входить в курс дела…
– Три сопки вы назвали, а четвертую знаете? Или еще на ней не побывали?… Я имею в виду Лонгдар…
Нет, на Лонгдаре врач еще не побывал, хотя все аянцы считают своим долгом хоть один раз взобраться на ее острую, чуть раздвоенную вершину. Именуют ее аянцы чуть по-иному – Ландор. Когда Владислав Иннокентьевич Юзефов работал в аянской школе, он надоумил старшеклассников поставить на вершине Лонгдара флюгер и в банке оставить тетрадь для записей состояния погоды: видимости, направления и силы ветра, характера облачности и просто впечатлений от прогулки на эту сопку. Накопилось много записей, часть которых мне хочется привести.
«5.8.1962. Что еще надо человеку для счастья… Ландор! Это название так же красиво, как и все, что мы видим вокруг.
Томичи-метеоритчики. Идем на Джугджур».
«… Как хорошо, что на свете еще есть та-кие места, Ландор! Мы тебя никогда не забудем. Встречай всех такой великолепной погодой, как нас. Только ветерка подбавь немного…»
«… Желаю всем хорошим людям побывать здесь. Даю вам слово, что вы не пожалеете. Счастливого вам спуска…»
Пришел Топтунов и сказал, что машина сейчас подойдет, надо бежать к ней на берег. И мы побежали, чуть ли не в полном смысле этого слова. Из-за склада вывернулась машина-лесовоз, без бортов. Мы вскочили на площадку, уцепились за кузов и помчались туда, откуда полдня назад выехали катером. Дорога огибала сопки, пересекала ключи и речку, ее кидало на ухабах, и я думал порой, что у меня оторвутся внутренности. Но ничего, показались избушки, берег моря, черный камень в бухте. Море было угрюмое и взволнованное, совсем непохожее на то, каким мы его увидели полдня назад.
В избушке, куда мы зашли вслед за Топтуновым, находились председатель артели Туманов, начальник другого участка – молодой волоокий грузин с густой шевелюрой и еще какие-то люди. Туманов, в зеленой куртке, небольшого росту, плотный, по виду типичный одессит, с прорежившейся шевелюрой, прямо с ходу накинулся на Топтунова:
– Что вы наделали! Ведь в плашкоуте пятьсот тонн горючего и машины. Их же разобьет на камнях волной… – и понес, и понес, взмахивая руками и разгораясь от звуков собственного голоса. Лишь «спустив пар», спросил, остывая: – Что они там – перепились? Ну, как они могли посадить плашкоут? – снова взорвался Туманов.– Ума не приложу, что теперь делать… – Он заходил по избе, хватаясь за голову. – Что делать, что делать? Ну что, по-вашему, можно теперь сделать? – обратился он к грузину, но тот лишь пожал плечами.– Ах, черт возьми, вот незадача. Если погубим горючее, придется свертывать все работы… Какие меры вы приняли? Надо было подогнать другие катера, попытаться стянуть плашкоут. Не смотрели, большая пробоина?
– Я сделал все, что можно, Вадим Иванович, – ответил Топтунов. – Подогнал два катера, но плашкоут сидит крепко. Надо ждать полного прилива, тогда, может, удастся, стянем с камней. Там нет ни лодки, ничего, к плашкоуту не подойдешь. Но я смотрел, машины закреплены…
– Если волна разыграется, плашкоут разобьет. Ах, черт возьми, что же делать… Вот что, – обратился он к Чиркову, – вы поезжайте на Разрезной и ждите нас там, а мы поедем в бухту. Видимо, придется откачать часть горючего, облегчить плашкоут, тогда, может быть, сдернем его с камней. Пошли.
Мы толпой вывалились за порог. Начальники уселись на лесовоз и покатили назад в Аян, а мы с Чирковым подались к машине, которая должна была перебросить нас на Разрезной. В запасе оставался еще час светлого времени, хотя вечер уже опускался на сопки. Крепчал на море ветер. «Хоть бы удалось стащить с камней плашкоут, – подумалось мне, – а то и в самом деле его разобьет волнами».
Так нежданно-негаданно мы в день прилета оказались вдали от Аяна, среди гор и тайги, хотя вовсе не думали попасть сюда так скоро.
Над островерхими угрюмыми сопками погасла алая заря. Такие зори у нас на Амуре обышю предвещают непогоду, а как дело обернется здесь, на Севере, я еще не знал. Дорога – будто щель в черной стене леса. Потому, как нас швыряло от борта к борту, я догадался, что она пробита в лесу трактором и никакого полотна под колесами нет. Ветви лиственниц царапают борта и порой кабину. Снизу тянет сырой прохладой, там река, а дорога лежит на террасе.
В машине полно ящиков, порожних бочек из-под горючего, и мы при толчках сторонимся их, чтоб не придавило руку или ногу. Свет выхватывает из тьмы затопленные водой колдобины на дороге, валежины по сторонам, частокол лиственниц и темные клубки стланика– стелющегося кедра. По земле угадывается ягель-олений мох, белый и ломкий. Этот мох – первый признак Севера.
Машина нырнула в какой-то овраг, выбралась из него и вырвалась на речное галечное русло. Здесь и намека на дорогу нет. Под колесами вода, светлая галька, по сторонам худенькие тальнички. Вода временами захлестывает радиатор, но шофер не сбавляет скорости, я чувствую, что к таким «дорогам» тут привыкли и за машину не боятся. Мне только непонятно, зачем на кабину выведены какие-то шланги, из которых нет-нет да и попахивает дымком.
Ночь, темень, ничего толком разглядеть нельзя, руки устали от постоянных толчков, и мне хотелось одного– скорее добраться до места. Часов в десять показались яркие огни, машина из лесу выбралась в долину ключа, по которому бежала переболтанная с глиной вода, и я понял, что это участок, что мутная вода – от промывочных приборов.
Поселок старателей-три жилых барака, мастерская, баня, столовая, касса, где хранится золото, и конторка. Все бараки срублены из круглых бревен, двускатные крыши лишь чуть приподняты, без стропил, внутри железные печки из бочек и двухъярусные нары вдоль стен для спанья.
Весь поселок залит ярким электрическим светом, шумит движок, вспыхивают огни сварки, урчат бульдозеры. Все это показалось необычным в первую минуту, как только машина остановилась. Несмотря на поздний час люди работали, у промывочного прибора, над грудами гальки взметывались каскады водяных брызг, доносился грохот камней.
Вслед за Чирковым я прошел в конторку. В прихожей было едва повернуться: нары у окна, с одной стороны столик с телефоном, с другой – рация. Тут же печка и железный ящик – сейф. Радист сидел на ящике и с кем-то вел переговоры открытым текстом по рации. Мы присели на чурбачки.
Я огляделся. Весь барак – из-под топора, даже половицы вытесаны. Видно было, что люди пришли в глухую тайгу и строились с ходу, не тратя лишнего времени на отделку жилищ. Во второй половине барака находился медпункт. Там все было завешано и застлано белым, в шкафу поблескивали банки и хирургические инструменты. Высокого роста парень с широченными атлетическими плечами, похожий по стати на борца, лежал в постели с книжкой.
Вошел в конторку мастер участка – мужчина лет сорока пяти. На нем ватная куртка, резиновые сапоги, вязаная шапочка. Мы назвали себя, он отрекомендовался нам, не проявив ни любопытства, ни доброжелательства: «Разин Александр Ильич!» – и обратился к радисту:
– Вызывай Аян!
Из короткого разговора я понял, что здесь ждали каких-то очень нужных материалов и оборудования, которые должен был доставить катер в бухту Лантарь, а катер с плашкоутом все еще сидели на рифах, и судьба их оставалась неясной – то ли снимут, то ли нет.
Разин так же безучастно, словно бы и не нам, предложил пойти в столовую перекусить. Мне было неудобно идти и беспокоить людей в столь неурочный час, но Разин заверил, что на участке работают круглосуточно и столовая всегда имеет, чем покормить.
– С едой мы не бедствуем, – сказал Разин. – Зимой у нас оленина не переводилась, сейчас мясных консервов вволю, свиней откармливаем. Ждали с плашкоутом капусту и свежую картошку, а он засел…
Говорил Разин отрывисто, со скучающим видом и держал себя так, словно все ему здесь надоело до чертиков и он не знает, как избавиться от забот, от жизни в этом забытом людьми и богом углу, от хлопотливой службы, кем-то возложенной на него, когда где-то люди живут, ни в чем себе не отказывая, веселятся, пользуются всеми благами цивилизации. На загорелом, но несколько одутловатом и не очень здоровом на вид лице держалась полуироническая усмешка, и я не чувствовал за его излияниями и сетованиями искренности.
Разин прошел в медпункт и сказал, что я могу устроиться тут на ночлег, а Чиркову придется переночевать в бараке, там есть свободные кровати. Я поблагодарил и принялся стелить на полу палатку, чтоб затем положить под голову этюдник вместо подушки, накрыться суконным пиджачком и-спать. В тайге даже чистый пол для путника – благо. Но мне не дали заснуть. Милый доктор – Олег Михайлович Филатов, тот самый, что лежал на постели с книжкой, приволок матрац, подушку, одеяло, белоснежное, еще не бывшее в употреблении белье, стащил меня с палатки и заставил лечь на постель. Пришлось раздеваться, как в доброй гостинице, потому что противиться такому гостеприимству – просто неприлично.
– Будьте, как в тайге, не стесняйтесь! – напутствовал меня Олег. – У нас белья навалом, мы его меняем всем каждую неделю. Если хотите, можете и в бане помыться – топится ежедневно.
Он обвел руками медпункт и сказал:
– Могу оказать любую помощь, вплоть до операции средней сложности. Инструмент и квалификация позволяют…
– У вас тут и больных, наверное, не бывает. В лесу, да при хорошем питании люди, как правило, не болеют. Не хитро и заскучать без дела.
– Больных мало – это верно. Но помимо врачебной помощи я выполняю еще обязанности съемщика. Если хотите, завтра можете посмотреть. Вы, наверное, еще не видели, как снимают золото? При одном условии только – самородки не воровать, – он засмеялся, давая понять, что шутит.
Я в таком же духе ответил, что самородков не трону и, если начальство позволит, с удовольствием ознакомлюсь с процессом добычи. Как берет золото драга, я видел, а вот на старательском прииске впервые.
Утром я проснулся рано, потому что за стенкой заговорил радист: начался сеанс связи с другими участками. Речь шла о том, где и сколько взяли металла, что необходимо и куда доставить. Разговор служебный, очень долгий, сопровождаемый обычными: «Как поняли? Прием!» Только в условиях безлюдного Севера возможно так подолгу занимать эфир. Метеостанциям, например, таких вольностей не позволяют: передал ключом группу цифр и будь здоров.
Я поднялся, аккуратно свернул постель и вышел на крыльцо. Все вокруг было обложено хмурыми тучами, они тащились низко над землей, оставляя на склонах сопок клочья тумана со своих косматых боков. О крышу нашептывал мелкий, но довольно частый дождь, деревья стояли с мокрыми черными стволами, сиротливо опустив набрякшие ветви, седые от влаги. У самых бараков бежал вспухший от воды бурливый ключ, он нес разжеванную рыжую глину, сердито ворчал возле пней и валежин и уже подбирался у кухни к поленнице дров. У первого от конторки прибора, как и вечером, взметывались водяные брызги, в отвал летели камни – там мыли золото. Урчали бульдозеры, подваливавшие «пески», скрежетали гусеницами. У мастерской бульдозеристы и ремонтники возились возле машин, из бараков выходили умываться рабочие, которым предстояло заступить в дневную смену. Ветерок, тянувший по ключу, донес до меня дымок с ароматом свежеиспеченного хлеба.
Сразу почему-то припомнилось детство, когда жил в небольшом рабочем поселке. Тогда мало кто покупал готовый хлеб в лавке, хозяйки предпочитали его печь дома. Одна пекла на голом поду печки, другая, прежде чем выкатанную булку сунуть на деревянной лопате в печь, стелила под нее кленовые листья, третьи пекли на капустных листьях. Моя мама пекла на капустных листьях, и я любил свежую ароматную нижнюю корочку, как теперь едва ли некоторые любят пирожное или мороженое. Ах, какой она казалась вкусной, прямо слюнки текли бывало, едва хватишь ноздрями запах выпекаемого хлеба! И дух этот – пекут в одном конце поселка, а слышен аж в другом, дразнящий, такой домашний, что надышаться им невозможно. Стоишь и тянешь носом воздух, как волк, почуявший овчарню.
Торопиться было некуда, я прошел вдоль бараков, заглядывая в открытые двери. На двухъярусных нарах постели были с белыми пододеяльниками и простынями, и я подумал, что нынешний старатель уже не тот, что был раньше. Прежние жили впроголодь, ютились в шалашах и землянках на чем придется, ходили в рванье, а нынешние ничего этого не ведают, они все механизаторы и понятия не имеют о бутарах, тачках и лопатах. Кого ни встретишь – загорелый, с румянцем, заматеревший, с тяжелыми мускулистыми руками. Нет тут ни молодых, ни пожилых, ни те, ни другие не выдерживают тяжелой работы по двенадцать и по четырнадцать часов в сутки, без выходных дней. Только люди в возрасте от тридцати до сорока лет, зарекомендовавшие себя в работе на Севере.
Чирков поднялся часов в восемь: дождь, идти некуда, в такую погоду только спать. После завтрака он решил дозвониться до города, чтобы посоветоваться, как ему быть – ведь ему в спутники никого не дают, а я пошел на прибор со съемщиком. Олег шел в плаще и в резиновых сапогах, в руках нес банки для металла и наган в кобуре. Один из незанятых в смене рабочих шел за ним с карабином.
У прибора уже возились дизелист и его сменщик. Мы поднялись на вал из крупной гальки к колоде, Олег снял с ограждения пломбы, и рабочие принялись ломами поднимать из колоды трафареты – металлические решетки, по которым в отвал сгоняют пустую породу. Между наклонными пластинами трафаретов оседает мелкая галька и крупицы тяжелого металла. Под трафаретами лежали резиновые коврики с углублениями. Поливая их водой и сгоняя с них гальку прямо сапогами, Олег брал каждый такой коврик и, свернув, ополаскивал его в ведре с водой. Крупинки золота, мелкие самородки из углублений смывались в ведро. Золотинки, покрытые ртутью, блестели, как серебряные.
Мелкое золото бывает очень трудно уловить при промывке. Чтобы оно не уходило с породой, на коврики льют небольшое количество ртути. Ртуть хорошо амальгамируется с золотом, обволакивает и словно бы склеивает мелкие его частицы. В таком виде она становится хорошо заметным и собирается при окончательной промывке.
Когда все коврики на колоде были ополоснуты в ведре, их снова накрыли трафаретами, поставили на колоду ограждение, опечатали пломбами, и Олег спустился с ведром к железному квадратному чану с теплой водой для промывки золота на лотке. Этот чан носил странное название – зумпф.
Лоток – небольшое корытце из тополя, с пологими краями и поперечным углублением посередине. Поколыхивая его на руках в воде, постепенно смывают песчинки, пока не останется один металл. Следует добавить, что перед этой операцией надо магнитом отделить крупицы железа, которых много оседает на ковриках при промывке и затем попадает в ведро съемщика.
Олег сложил промытое амальгамированное золото в круглую завинчивающуюся коробку, опечатал ее пломбой, и мы подались в поселок. «Улов» был довольно хорош за эти прошедшие сутки. Бульдозеристы, завидев Олега, интересовались, хороша ли добыча, и отходили довольные: золото идет, значит, будет заработок. Снова бульдозеры принялись скрести и сгонять к прибору «пески», заработал дизель, струя из монитора ударила в элеватор и с грохотом погнала на выброс гальку и крупные камни.
«Пески», «торфа», «целик». Эти слова известны каждому старателю или золотодобытчику. Золото не лежит сверху, оно крупицами выделяется при разрушении горных пород, залегает под слоем торфа, крупной гальки и песка. Все, что над ним сверху, будь то камень или галечник, называется «торфа». Слой гальки, глины, песка, где вкраплены крупицы золота, осевшие тут за тысячелетия в результате размыва пород водой, называют «песками». Они могут залегать на глубине довольно малой, как здесь по ключу, могут быть и на значительно большей глубине, и тогда к ним надо бить колодцы-шурфы или добираться с помощью многоковшовой драги. На прииске в Бодайбо они лежат, например, на очень большой глубине и, чтобы поднять их на поверхность, пришлось строить драгу со значительной глубиной черпания. Ох, не легко дается золото, не легко!
И, наконец, «целик» – пустая порода, подстилающая золотоносные «пески». Разработки на ключе подходили к концу. Несколько бульдозеров скребли последний участок, где по данным геологоразведки имелся металл, очищали и сгоняли на стороны «торфа». Грунт к августу успел оттаять лишь на полметра, и ножи бульдозеров скребли мерзлую породу, которая нехотя оттаивала под дождем.
В кассе золото взвесили, зафиксировали в учетной тетради, ссыпали его в металлическое полукруглое корытце. Рабочий, сопровождавший Олега в качестве охраны, оставил свой карабин и пошел растапливать железную печь. Золото надо было еще пропарить на огне, отделить от него ртуть. При этой операции оно теряет до трети своего веса, крупное самородное чуть меньше, мелкое – больше.
Через час пропаренное золото остывало на земле в корытце. Что о нем сказать, какой вид имеет? По виду оно мне напоминало безвкусный омлет из яичного порошка – такое же по цвету желтое, не имеющее блеска. Никаких эмоций оно во мне не вызвало, и я даже подосадовал, что в угоду условности, по которой именно на золото пал выбор, как на эквивалент стоимости, люди веками уродовались на каторжных работах при его добыче, лили кровь в войнах, да и сейчас еще вынуждены оставлять в тайге, в самых гиблых местах планеты горы изуродованного железа, ломать по бездорожью технику, нести баснословные расходы, связанные с добычей золота. Ради него люди порой живут в трудных климатических условиях.
Но если взять во внимание, что каждый грамм золота увеличивает мощь нашей Родины, ее авторитет на международной арене, то труд старателя приобретает совсем иную окраску. Он становится подвигом во имя величия Родины, равным ратному на поле боя, и рубли, даже «длинные», надо рассматривать лишь как слабую компенсацию за то, что никакими деньгами оценить невозможно.
Артель вела промывку приборами двух типов – вашгердом и элеваторами. Вашгерд – водяная доска дословно – менее производителен, он способен пропустить около пятисот кубометров породы за сутки, а элеваторы по тысяче. Различие их в том, что на вашгерде порода подается в бункер и тут же размывается струей из монитора. Размытая масса – пульпа через отверстия в перфораторном листе попадает на колоду, а крупные камни на выброс в отвал. На элеваторе пульпа подается на колоду по трубе насосом, сама колода уловистее. Старатели говорят, что вашгерды свое уже отжили, на других участках их можно и не увидеть.
В заключение мне рассказали, что золото, такое похожее на первый взгляд, имеет свою точную «прописку», и опытный специалист может безошибочно определить, из какого оно месторождения. Какое бы оно ни было – косовое, в виде мелких шлихов или пластинчатое, образовавшееся в скальных породах и в дальнейшем размытое, оно имеет определенные примеси в виде серебра и других металлов. Абсолютно чистого в природе его не встречается. Отсюда различный его цвет, разный процент содержания, разная его проба.
* * *
Чирков переговорил со своим начальством, и те ему заявили, что никого послать к нему на помощь не могут, в отделах пусто, все мужчины по командировкам. Договаривайся, мол, на месте с артелью. Должны помочь.
– Надо идти и самим смотреть перевал, – сказал я. – Нет ничего хуже, как докладывать о результатах командировки с чужих слов: тебе сказали, что перевал непроходим, а он окажется хорошим, и наоборот. А посмотришь сам и будешь спокойным. Не зря говорится: свой глаз – алмаз, а чужой – стекло. Да и ходьбы тут немного – дня на три-четыре. Справимся. Вот только оружие попросить не мешало бы. Вдруг медведь…
Кажется, я убедил Чиркова, он согласился с моими доводами: пойдем, посмотрим! Глазомерную съемку сделаем, крутизну склонов замерим, легенду дадим подробную.
Но идти пока некуда, сыплет дождь, а в такую погоду лучше сидеть и не соваться в лес без крайней нужды, если не хочешь нажить себе неприятностей, вроде воспаления легких или какой другой хворобы.
Лишь к вечеру наметился перелом в погоде, над сопками образовалась щель и в нее хлынул свет зоревого неба. Облака расползались, будто простыня, изъеденная кислотой. Лишь острые пики вершин еще были обложены туманом и не хотели открываться взору. Особенно полагаться на погоду не приходилось, потому что рядом находилось море и в любой час все снова могло затянуть туманом, но мы пересмотрели свои вещички: все, без чего могли обойтись в трехдневном походе, отложили.
С утра ничего понять было нельзя – с моря гнало низкий туман, и, что откроется, когда он поднимется, сказать было трудно. Однако мы решили собираться, Разин не отказал нам в продуктах на дорогу. Когда я пришел к повару, он повел меня в склад и начал совать мне консервы, хлеб, сахар в таком количестве, словно мы уходили на полмесяца. Идешь в тайгу на день, запасайся на неделю, – говорил он, однако я надеялся, что в пути нас ничто не задержит и от лишнего отказался.
Оказалось, что у нас нет котелка. Мы взяли двухлитровую консервную банку, которой кто-то черпал из бочки солярку, обожгли ее на костре, а затем оттерли до блеска песком и золой. Приделали к ней проволочную дужку. Котелок получился на славу. Дело оставалось за оружием. У меня был маленький, почти игрушечный топорик, чтоб срубить палку для палатки, а у Чиркова для этой же цели большой нож. Что медведи могут нам встретиться, мы почти не сомневались. На Охотском побережье этот зверь еще водится в достаточном количестве. Утешало лишь то обстоятельство, что в летнее время зверь найдет, чем поживиться, и не станет нападать на безобидных путников. К тому же, как правило, зверь всегда старается уйти от человека по-хорошему. Если б не было исключений, то можно было бы и не беспокоиться.
Чирков попросил у Разина карабин, но тот ответил, что не может оставить участок без оружия. Много ли, мало ли, но здесь временами хранится металл. Мы знали, что помимо карабина на участке имелись наганы, но, получив отказ, просить больше ничего не стали. Обойдемся. Нет так нет. Будь на месте Разина любой другой человек, он поступил бы так же, потому что за оружие спрашивают строго, а мы были к тому же посторонними людьми на участке, могли утерять его, утопить в речке – мало ли что могло еще с нами случиться, и он не хотел рисковать. Если б еще он отправлял своих людей в тайгу, – другое б дело, а мы шли сами, по своей доброй воле, и никакой ответственности за нас он не нес. Мы это понимали.
Нам советовали взять с собой пса, – их бегало на участке несколько, но нам рекомендовали более старого Фому, говорили, что этот пес надежный, в беде не бросит, хотя и начисто глухой. Мы решили, что поскольку без оружия, да еще с глухим псом, мы скорее можем попасть в беду и отказались. Пес мог запросто навести на нас медведицу, а с ней шутки плохи. Уж лучше без него.
К складу с горючим шла машина, мы втиснулись в кабину и покатили. От склада к перевалу было ближе километров на десять, и пренебрегать таким расстоянием при бездорожье не следовало. Шофер – высокий тридцатилетний мужчина, – здесь кого ни возьми, все принадлежали к этому зрелому возрасту, – Соколов Дмитрий Иванович, с улыбчивым смуглым лицом, привычно крутил баранку, нимало не беспокоясь, что машину кидает на ухабах. Тяжелые темные руки с ороговевшими на ладонях мозолями спокойно лежали на баранке, без видимых усилий поворачивая ее вправо-влево. Дорога шла через перемытые отвалы, грядами лежавшие поперек ключа на ширину в сотню метров. Глядя на следы, оставленные старателями, диву даешься, сколько земли им пришлось перевернуть и перемыть, чтобы дать килограммы металла.
– А что, Дима, – обратился я к шоферу, – ты не из амурских ли казаков случайно? Такой же смуглый, скуластый.
– Что вы! – Он смеется, показывая полный набор белых зубов. – Я соловей курский. Там родился в сороковом году. Отца на фронт забрали, а мы с матерью – нас двое у нее было – в деревне оккупацию пережили.
– Какая же судьба тебя на Север забросила?
– В армии тут неподалеку служил, да так и остался в этих краях. Должность у меня еще до армии была – шофер, да и в армии пришлось баранку крутить, так что с северными условиями успел ознакомиться. Восемь лет стажу работы на Севере, второй класс имею. Перед старательством работал в Аяне, там с артелью и познакомился. В январе этого года пришлось дорогу на Томптокан пробивать. Пятьсот девять километров – ни избушки на пути, ни поселка. Тайга, сопки, наледи. Реки которые позамерзли, которые нет. Морозы жмут – под пятьдесят градусов, чуть в наледи стал, тут же вмерзнешь так, что потом трактором не сорвать. Иной раз так дергают, что душа болит: ну, думаешь, все, пропала машина, порвут раму! У нас машины марки «Урал», они себя хорошо зарекомендовали в условиях Севера. И по реке жмешь, вода чуть ли в кабину не заливается, – ничего, и на крутизну хорошо лезет, и по курумникам жмет. Добрая машина.