Текст книги "Мастерская отца"
Автор книги: Владимир Харьковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
На посадочной платформе и под открытым небом стояла плотная взъерошенная толпа. Моросил дождь. Он то тихо и бессильно сеялся сверху на головы и спины людей, то с порывом ветра менял направление и больно сек лица.
Бодрый, освежившийся на воздухе Димчик весело подтолкнул хмурого старика с багровым морщинистым лицом:
– Дождичек, дедуля! Крестьянин радуется!
Старик злобно сверкнул глазами:
– Вот и радуйся, к-казел!..
Он отвернулся, прибавив от себя еще нечто очень внушительное, и тяжелый, горбом набитый рюкзак, висевший у него за спиной, уперся Димчику в грудь.
Подошел грязный, разбитый автобус. Толпа сжалась, притиснулась к его мокрым забрызганным бокам. Впереди из раскрытых дверей выглядывала контролерша – накрашенная, плотная и свирепая. Она кричала на людей, бестолково топтавшихся и давивших друг на друга на платформе:
– Посадка производится только с билетами!.. С билетами, тебе говорю, заячья шапка!
Товарищи скоро оказались в середине салона. В автобусе сразу же стало жарко и душно. Димчик поднял со звоном вентиляционный люк. Сверху вода потекла ручьем, и на Димчика закричали со всех сторон.
Через окно Володька увидел, как на платформе появился шофер. Он узнал его по темно-синей униформе и небольшой черной кожаной сумке, в которой кондукторы носят билеты и деньги. Водителя тут же окружили люди, но он лишь разводил руками и кивал на контролершу.
– Чешите на дорогу, хлопцы! – порекомендовал через окно Димчик. – Он посадит!
Контролерша сделала вид, что не слышит. Ее дело не пустить без билета на автостанции, а что потом будет – ее не касается, на то есть специальная разъездная служба.
Полагаясь на удачу, несколько «хлопцев» побежали за угол автостанции, на дорогу.
Водитель запустил двигатель, и контролерша вышла на улицу, зорко следя за тем, чтобы никто не проскользнул в дверь, и когда автобус наконец тронулся, она с чувством исполненного долга пошла прочь.
Автобус в самом деле остановился за углом. Среди запоздавших пассажиров Володька увидел учителя Митю и ветфельдшера Ступина. Шофер тут же велел собрать деньги, но билетов не дал, сказав кротко:
– Потом оторву.
По проходу к Володьке пробрался учитель Митя, бросил в ноги свой темно-коричневый картонный чемоданчик с поржавевшими никелированными уголками и, моргнув добродушно обоими глазами, выдавил:
– Не обеспокою?
– Что вы! – воскликнул Володька. – Очень рад. Думаю, что время пролетит быстро… – И подражая ему, добавил: – Ага!..
Учитель Митя засмеялся, торопливо полез в карман пальто, достал мятый носовой платок, долго гудел и свистел в него носом, отчего стоявшая рядом спутница директора Дома культуры морщилась, вытягивала губы трубочкой, задерживала дыхание, опасаясь, что ее непременно заразят гриппом.
– Сегодня был напряженный день, – убитым голосом произнес учитель Митя, пряча платок в карман. – Прямо с экзаменов – сюда.
– Если не секрет, конечно, то какой предмет сдавали? – спросил Володька.
– Да какой же тут секрет! – воскликнул учитель Митя. Он уже устроился, расположился и стоял теперь лицом к Володьке, придерживаясь за спинку сидения. – Научный коммунизм сдавали, ага! Теперь госэкзамены и все – отмучился!
– Без вас и уроков не было, – сообщил Володька. – Один раз железо грузили на машины, а второй раз – сочинение писали. Тренировались, значит, к экзаменам… Директор даже сказал, что те, кто курит, могут выйти на улицу…
– А вы что же, курите? – с любопытством спросил учитель Митя.
– Как и всякий настоящий мужчина! – усмехнувшись, ответил Володька.
– Хм! – сказал учитель Митя. – Запретить не могу, но не одобряю, ага. Вред для растущего организма… Мозг, говорят, никотин сушит…
– И убивает одну лошадь и сто кроликов… Тоже мне учудили…
Учитель с усмешкой качнул головой:
– Никогда бы не подумал, Картошкин, что вы такой веселый и общительный собеседник.
– А с чего вы решили, что я, как парадный мундир – строгий и внушительный?
– Ну, это… там, – засмущался историк. – Я этого спрашивал. Военрука. Ага! Он говорит – вам по уставу положено…
И тут как-то разом своим умом дошел Володька Картошкин, что не только они там в своем десятом классе измывались над учителем Митей… Он отвернулся, уставившись в окно, за которым мелькали в косых стрелках весеннего холодного дождя дома, светофоры, троллейбусы, машины, отдельные деревья и люди – тоже отдельно.
Долго ехали по городу, останавливаясь на красный свет светофора, попадали в пробки на узких улочках, прежде чем выбраться на загородный асфальт. Автобус пошел стремительней и ровнее, но все почему-то кренился на правый бок, и от этого Володька напрягался и вздрагивал.
…Учитель Митя появился у них в классе неожиданно. Он остановился в дверях с журналом и коротенькой деревянной указкой. Володька Картошкин почему-то обратил внимание на указку – серую, грязную. Должно быть, она очень долго лежала где-то в дальнем, темном углу учительской комнаты, прежде чем попасть в руки к этому незнакомцу.
Володька резко вскочил, оттолкнув ногой стул, и выкрикнул протяжно и зычно:
– Взвод, встать! Смирно!
По поручению военрука он с девятого класса исполнял обязанности командира взвода на уроках военного дела.
Пришедший смущенно глянул на Володьку, который изобразил на своем лице строгую уставную мину, и залепетал:
– Ну, что вы? Совсем не нужно этого…
Под кокетливые смешки Володькиных одноклассниц он прошел к учительской кафедре. Остановился и шумно вздохнул.
– А что вам, собственно, угодно? – бесцеремонно спросил его классный эрудит Прохор Шерстобитов.
– Я, собственно, учитель, историк, – смущаясь, ответил рыжий незнакомец. – Митькин. Борис Сергеич, вот…
…Люди в автобусе поутихли. Лишь на задней площадке девушки из кооперативного техникума и какой-то длинноволосый парень слушали кассетный магнитофон. Парень казался знакомым, но Володька никак не мог вспомнить его.
За окном, по которому длинными косыми полосами сбегали дождевые струйки, мелькали голые березовые колки, поля с черной мокрой пашней и бурой стерней, черные кусты.
И вдруг какой-то тревожный шепоток пронесся по автобусу. Володька снова бросил взгляд за окно: там была мокрая, зеленовато-бурая степь. Места знакомые – километров десять до Каменки, но автобус катил медленно, все тише и тише, и вот – совсем стал.
– Бензин кончился! – объявил Димчик.
– Дорога грязная, застрянем! – членораздельно произнес водитель, не оборачиваясь.
Это негромкое рассуждение могло означать лишь одно – остаток пути всем пассажирам придется идти. «И зачем меня в город потащило?» – тоскливо подумал Володька.
– Вперед, дядя! Без страха и сомненья! – энергичный Димчик первым очнулся от тревожной задумчивости. – Наша Каменка, как Москва, только дома пониже да асфальт пожиже.
Его поддержал общий одобрительный шумок:
– В случае чего подтолкнем, товарищи?!
– Вытолкают! – надрывался Димчик. – И бульдозера не надо, вытолкают! Мужики в Каменке здоровые, сало трескают!
С сомнением покачав головой, шофер решился. Автобус пошел медленнее, рывками, и теперь его крен казался Володьке Картошкину особенно сильным и страшным. Он чувствовал, как обмирает его сердце при каждом толчке, но по-прежнему думал о своем: надо было ему остаться там, дома, проследить, чтобы родитель не отколол какой-нибудь номер… Пьяный Картошкин не буен, а даже весел и счастлив оттого, что вино вот так неожиданно смягчило его жизнь. Но знал он и то, что в некоторые запойные дни отец становится злым и молчаливым, и тогда к нему страшится подойти даже Миня… Упившись, Валентин Иваныч время от времени вспоминал свое армейское прошлое. На действительной он служил в десанте. Увлекшись, Картошкин срывал с головы кепку или шапку (в зависимости от сезона) и с силой хватал ею оземь. Если же не было головного убора, то он брал с оцинкованного бачка алюминиевую кружку… Володькин братишка всегда сосредоточенно внимал родителю, и едва головной убор ударялся об пол, тут же приносил его увлеченному Валентину Иванычу. Впрочем, кружки он не приносил. Посуда гремела, и Миня пугался…
Двигатель автобуса вдруг загудел очень громко, надсадно. Не стало слышно человеческих голосов в салоне. Володька почувствовал, что машина медленно заваливается набок. Горячий жар всколыхнул его изнутри, и рука помимо воли мертвой хваткой сжала поручень. Но кювет был мелок, и автобус, жестко ткнувшись обо что-то, накренился и замер.
Бессилие машины перед стихией, это неловкое движение против воли шофера, навело на людей тоскливые мысли, и в салоне стало совсем тихо. Было слышно лишь, как работает двигатель на малых оборотах, словно собирая силы перед решающим броском.
Шумно, резко и, как показалось Володьке, злобно шофер переключил скорость, так что заскрежетали шестеренки в коробке передач. Но отчаянный рев двигателя лишь подчеркнул беспомощность машины, и снова стало тихо.
– Прибыли, земляки! – сказал шофер и закурил папиросу. – Влип я с вами в эту парашу…
По салону потянулась сизая струйка дыма.
– Толкнем, товарищи! – робко предложили в автобусе.
С шипением и звоном раскрылись обе двери.
– А ну, мужики, вы-ходи! – бодро скомандовал сам себе Димчик и начал пробираться к выходу, расталкивая робких и нерешительных. Володька вышел следом за ним на улицу в бледно-желтую чавкающую грязь.
Люди нерешительно топтались на дороге и поглядывали на автобус, тяжело увязший задними колесами в кювете.
Шофер нажал на педаль газа, словно приглашая людей к работе. Десятка полтора человек облепили автобус сзади, налегли. Мокрые черно-фиолетовые колеса вращались бесполезно, рассекая весеннюю дорожную жижу, забрасывали людей грязью.
Володька понял: люди слабо помогают машине. Каждый полагается на силу и усердие другого. Он видел, как Димчик и Витя влезли в гущу толпы, облепившей зад автобуса, и обеими руками упираются в жестяную обшивку. Володька пошел к друзьям, и люди охотно пропустили его, словно от него все теперь и зависело. Они налегли руками, а потом и плечами, и кто-то еще рядом – тоже налег…
Они мыли руки в придорожной канаве и неожиданно Димчик отвлекся, тронув Володьку за плечо, и сказал угрюмо, кивая на парня в зеленой шляпе:
– Глянь-ка, Вольдемарчик! В тепле можно было права качать, а здесь-ка попробуй… Пусть дядя пашет, так?
– Понимаешь, у меня спина, – робко проговорил парень, отводя взгляд, словно от того, что о нем сейчас думает Димчик, зависит все в его оставшейся жизни. Но разве это так?
– А у меня шея! – с вызовом сказал Димчик. – И всякий хомут для нее впору, да?
Он испачкал свой выходной бушлат и теперь старался, но безуспешно, отчистить его красно-бурой прошлогодней травой, еще более размазывая грязь.
– Ладно тебе! – сказал умиротворительно Фролов. – Переработал, что ли?
Димчик ругнулся, бросил траву на дорогу, и они пошли в автобус, занимать свои законные стоячие места.
– У каждого человека свой долг! – бубнил Димчик. – Каждый обязан хоть пальцем на ноге пошевелить ради другого…
– Это все теория, философия, – сказал Володька. – А в жизни случается так, что один работает, а трое – смотрят… Закон природы…
– Нельзя ли осторожнее?! – рослая, откормленная подруга директора Дома культуры, вскинув голову, на которой была шляпа из птичьих перьев, высокомерно глянула на Димчика. – Прешь, как на базаре! Все пальто мне уделал, дикарь!
– Сама бы толкала! – огрызнулся Димчик. – Тогда бы не уделал!
Могучий, плечистый Крючков в красной куртке из нейлона, все время поддерживавший спутницу за талию, негромко, но внушительно процедил сквозь зубы:
– Увянь, хамло!
Димчик сморщился и отвернулся, сделав вид, что слова его совершенно не касаются.
Недолго ехали. Автобус снова как-то глубоко осел и накренился. Водитель, раскрыв дверь, вышел. Все с тревогой ждали: когда он вернется и что скажет?
Шофер основательно потоптался ботинками на нижней ступеньке, потом поднялся и объявил злорадно:
– Всё, земляки, сели капитально!
Посовещавшись, люди вышли. Воды у дверей было по щиколотку, и Володька сразу же набрал в ботинки.
Деловой Димчик обошел автобус и тут же сообщил товарищам:
– Картина Репина «Приплыли»!
– Пропади она пропадом, эта Каменка! – в который раз взялся скорбить Витя Фролов. – Сидел бы в общаге с тетей Зиной, смотрел телевизор…
Нервные, утомленные дорожными неприятностями люди думали, курили, некоторые негромко переговаривались между собой. Но вот, наконец, один, за ним – другой пошли в серую с сиреневым отливом лужу, где увяз автобус.
Володька совершенно измазал липкой дорожной грязью болоньевую курточку, в ботинках звучно всхлипывала вода. Он думал о том, что устал уже до невозможности, что во всем сегодня происходящем виноват не только он сам, но и те, из-за кого ему пришлось уехать в город… Но стоило ему подумать, что они-то маются еще больше его, потому что у них-то теперь вся жизнь наперекос, Володька понял вдруг: ему все равно легче, потому что он как жил, так и живет, а его тоска и боль от жалости к н и м… Поняв это как-то разом – умом и сердцем, – он испытал даже на некоторый миг облегчение, и даже засмеялся негромко… И так сошлось, что в этот именно момент они и вытолкнули автобус из грязи и погодившийся поблизости учитель Митя, как бы вторя Володьке, сказал удовлетворенно:
– Вот видите? Сила солому ломит, ага!
Но не дано им было сегодня доехать до Каменки. Минуты через три машину вновь занесло, развернуло поперек дороги. Шофер выглянул через окно кабины наружу и свистнул:
– Вот это да! Ну, все, ребята, не мучьте руки! – Потом включил микрофон и сказал: – Граждане пассажиры, дальше рисковать вашими драгоценными жизнями не имею права. Прошу собрать вещи и выйти из салона. Автобус дальше не пойдет… – Помолчал немного, причем в динамике было слышно его тяжелое дыхание, и добавил устало и озабоченно: – Счастливого пути, товарищи!
Димчик раскатисто захохотал, директор Дома культуры Крючков негромко заругался, учитель Митя завздыхал.
– Ну, что? – бодро воскликнул Витя Фролов, глядя на Володьку. – Пять верст нашему брату не крюк! Дунем в любимую деревню! – Он потоптался в проходе, ожидая, пока выйдут люди, и легко спрыгнул в грязь: – Приземлились удачно, ты как там, Вовик?
– Замечательно! – буркнул Володька. – Стой! – скомандовал он неожиданно сам себе и Фролову тоже. – Бабка с корзиной…
Старуха тут же передала им свою ношу и бодро припустила следом.
– Однако! – сказал Витя. – Ты, бабуся, должно быть, кирпичи везешь?
– Ага! – живо поняла намек бабка. – Картофлю с базара…
– А то у нас там нету! – желчно отозвался Витя. – Сроду из Каменки в город картошку возили, а теперь, выходит, наоборот?..
– Так мне от базара рядом – села и повезла.
– Так кому ж ты ее везешь?
– Михаилу везу Сергееву, сыну.
– А-а! – с пониманием кивнул Фролов, а Володька отметил про себя: «Не знаю».
Рядом по грязи шлепал учитель Митя и, то отставая, то несколько забегая вперед, время от времени спрашивал:
– Ну, что, молодые люди? Ну, как? Надеюсь, поездка произвела на вас неизгладимое впечатление?
– Да уж! – важно отвечал ему Володька, посмеиваясь. – Произвела, ага!
Шагах в десяти позади шел Димчик с девушкой и время от времени выкрикивал что-то без сомнения веселое, потому что девушка смеялась.
Володька неожиданно заметил, что смеркается. Все в округе приобрело серый пепельный цвет: дорожная грязь, кусты, низкие чахлые деревья. Он вздохнул и с пристальной надеждой стал вглядываться в далекие огоньки Каменки, появившиеся из-за серого темного бугра.
* * *
Каменка – райцентр сельского типа, почти деревня. Здесь совхоз, хлебозавод, райпромкомбинат со столярным цехом и ремонтный завод. Есть в райцентре и Дом культуры на пятьсот посадочных мест. Его строили с расчетом будущего культурного роста населения, а пока он бывает заполнен лишь в праздники, когда передовиков чествует начальство… В остальное время здесь крутят кино или танцуют под магнитофон.
Есть в Каменке при райпо школа-магазин. В общежитии живут десятка три учениц из окрестных деревень. Девчата, как на подбор. Каждая стрижена под мальчика, красит губы, подрисовывает глаза, пудрится. За повальную страсть к промышленной косметике райповские девчата получили в Каменке прозвище – «штамповки».
Местным парням райповские «штамповки» нравятся. Вечерами они гуляют с ними по улицам, поют под гитару, танцуют в Доме культуры.
И, наконец, в Каменке есть средняя школа, где учится и стоит на балансе Володька Картошкин.
В этот раз они вместе с Димчиком обходили общественные места каменской молодежи. Потолкались на автостанции, где вечерами прогуливаются парами и тройками девчата и парни. Сегодня, среди недели, здесь никого не было, лишь на скамеечке с двумя мешками сидел печальный небритый мужчина и курил махорку.
– Чего везешь, дядя? – спросил из любознательности Володька.
– Шерсть, мать ее так! – ответил мужчина. – Навязала мне баба экспедицию!..
– А-а! – с пониманием отстал Володька.
У хлебозавода они случайно встретили Федотову Наташу – соседку Димчика. Он да-авно держал на соседку зло. Года так три назад она увидела Димчика курящим и доложила в школу. Из школы «дело» передали на исполнение в семью, по подследственности, так сказать. Отец выжег курильщика ремнем и сказал: услышу – кашлянешь, сразу свезу в больницу, к тубикам!.. В этот раз с ночной Федотова несла полную авоську печеного хлеба.
Володька и Димчик вышли из-за тополей, отделявших стеной улицу от земляного тротуара.
– Хенде хох, мадам! – рыкнул Димчик сиплым баском.
– Ой и дурень! – воскликнула женщина, узнав своего соседа. – Так и перепугать недолго…
– Та-ак, Федотова! – подбоченившись, протянул Димчик. – Придется сказать где надо: хлеб казенный таскаешь! Нетрудовой доход имеешь.
Отец Димчика был начальником смены, старшим пекарем и народным контролером.
– Подь ты! – сказала на это Наташа и хотела сделать вид, что не очень-то она боится своего старшего пекаря, который прекрасно знает, из-за чего люди на хлебозаводе держатся, но подумала и остановилась: время нынче было какое-то такое смутное, без конца в газетах пишут – то одного поймали с отрубями, то другого с перстнями… К чему лишний шум? – Хлеб-то бракованный! – начала прибедняться. – Все одно его спишут, на ферму коровам отвезут… Чего добру пропадать? Отнесу, думаю, маленько поросяткам, а то уж они с голодного режиму на лебеде пухнуть начали…
Прекрасно Володька и Димчик знали – в соседях живут, – что Федотовы держат полуторацентнеровых хряков и свиноматку. Наташин мужик по ночам браконьерничает, ради своих хряков ставит на озере морды и сеть-гольянку, всю мелочь собирает. Не раз уж Федотов был штрафован, а однажды – бит местным рыбинспектором Улановым… Только после битья обнаглел он вконец, уверившись, что больше его рыбинспектор не тронет, выходило, что теперь Уланов перед ним виноват…
После переговоров Федотова откупилась – дала буханку хлеба, еще горяченького, свеженького.
«Бракованный они только в магазин сдают, барбосы!» – хотел сказать Володька, но вовремя прикусил язык, вспомнив, что у Димчика тоже за хлебом в магазин не ходят.
– Но учти, Федотова, это временный компромисс! – веско сказал Димчик. – А вообще я тверд в своих воззрениях!
– Подь ты! – засмеялась Наташа. – Жук навозный! – И пошла прочь.
Половину буханки они съели, запив ее водой из водоразборной колонки, а вторую половину скормили бродячей собаке. Она шумно проглотила разломленный на куски хлеб, потыкалась влажным носом в их ладони и увязалась следом. Теперь их стало трое, все веселее.
У общежития «штамповок» – пусто. Окна крупной избы-шестистенки, которую приспособило райпо под общежитие, темны. Должно быть, у девчат выходной, и начальство распустило их по домам.
На скамеечке у палисадника сидел Витя Фролов с гитарой и на одной струне играл «Светит месяц».
С гитаристом поздоровались за руку. Некоторое время сосредоточенно затягивались сырыми сигаретами «Памир», по-каменски – «Нищий в горах», которыми угостил гитарист, слушали музыку, похваливая из деликатности:
– Отлично!
– Просто замечательно!
– Чешуя! – отвечал польщенный Витя. – Вот у нас в училище Иван Христофорыч, мастер наш, шпарит! Он тебе каку хошь подберет!
Вместе с Фроловым они дошли до Дома культуры. По их расчету в это время должен кончиться последний сеанс. Витя болтал без умолку, рассказывая о красивой городской жизни, о городских клубах и танцплощадках.
Слушая словоохотливого Витю, Володька только хмыкал. Побывав у него в гостях, он хотел верить, что это еще не все, что он видел…
– Городская жизнь, мужики, веселая! – надрывался Витя. – А отчего, думаете? А от того, что городской человек свободен от оков – огорода, коровы, заготовки сена и дров, и перспектива жизни у него широкая. Пришел с работы или из училища, скажем. Что делать? А что хочешь! Ложись на кровать вверх воронкой и лежи. Газетку читай, в кино дуй!..
Народу с последнего сеанса вышло немного. Витя сразу засек толстого сынка совхозного зоотехника Чупина. Они учились в Челябинске, но только Чупин – в техникуме, на энергетика. С ним у Вити были свои счеты. Когда-то Чупин не оказал ему должного почтения, обозвав каменским Орфеем. Что это могло значить – Витя не знал, но, на всякий случай, оскорбился.
Гитарист посчитал, что их, не считая собаки, выходит трое на трое. С Чупиным вышли из кино двое приятелей.
– Эй ты, фитиль! – окликнул он энергетика. – Вали сюда, пощебечем!
– У меня с таким экскреметом разговоров нету! – вежливо откликнулся Чупин.
Володька прыснул.
Витя Фролов обрадовался:
– Его нежная душа оказалась очень хлипкой!
Чупин остановился. Приличие требовало выяснить отношения до конца. Фролов вел себя несолидно: шумно суетился, замахивался, но энергетик стоял спокойно, уверенно и презрительно отвечал своему собеседнику. Дело закончилось тем, что от Дома культуры пошел домой Крючков.
– Эй! Славяне! – рыкнул он из темноты. – Что, по-китайски деньги считаете? – Пригрозил: – Помирю!
Услышав глухой, словно из бочки, басок директора, Витя отошел и взял у Володьки гитару:
– Я этому козлу другой раз гитару на уши надену! Узнает у меня – орфей…
Они потолкались еще на улице, но было уже поздно, событий и встреч не намечалось, и они распрощались. Гитарист, пощипывая струны, в одну сторону, а Володька с Димчиком – в другую.
На их пути оказался дом Володькиной учительницы Зои Михайловны. Все комнаты его были освещены электричеством, изнутри слышались голоса – учительшин дискант и отрывистый мужской бас.
И хотя это неприлично, они остановились, прислушались.
– Выступает! – хмыкнул Димчик. – Батька говорил, он как-то в вытрезвиловке ночку ночевал…
Приятели приступили к штакетнику, ощетинившемуся вокруг палисадника. За распускавшимся кустом сирени их не было видно. Голос математички, доносившийся из глубины дома, казался неестественно высоким, словно гитарист Витя настраивал струну, все время извлекая из нее звук, и с каждой секундой сила натяжения этой струны увеличивалась…
С сухим фанерным треском распахнулась легкая дощатая дверь, и в слабом электрическом свете, падающем из бокового кухонного окна, они увидели Зою Михайловну.
– Лю-ууу-дии! – чужим, незнакомо-хриплым голосом выкрикнула она в темноту, не видя Володьку и Димчика, стоявших в трех шагах от нее.
– Гм, гм! – многозначительно кашлянул Володька, старательно отводя глаза от учительши. Она была в неглиже.
Зоя Михайловна прислонилась плечом к дверному косяку. Ладонь ее судорожно отпихивала тонкую филенчатую дверь.
– Товарищи! – голос Зои Михайловны стал тих, слаб, умоляющ, когда она вдруг различила в слабом сумеречном свете фигуры приятелей. – Помогите, товарищи…
– Чем помочь-то? – растерянно спросил Володька.
– Врача, – все так же слабо и нервно отталкивая дверь, сказала Зоя Михайловна. – Сейчас я, кажется, насмерть ушибла человека… Он там, посмотрите, прошу…
Осторожно, пугаясь чего-то, Володька и Димчик прошли через крошечные пустые сени на кухню, где на полу играл каким-то клубочком котенок.
Зоя Михайловна осталась там, на крыльце.
В большой комнате были в беспорядке разбросаны вещи, лежал опрокинутый стул и рядом с ним, по-богатырски раскинув руки и ноги, распластался крупный мужчина в брюках. Крадучись, Володька и Димчик приблизились к нему, наклонились, прикидывая, что же дальше?
Поперек лба у лежащего шла огромная багровая полоса. Рядом валялась толстая доска для разделки овощей, которой, вероятно, Зоя Михайловна и нанесла мужчине роковой удар.
Володька вдруг уловил крепкий спиртово-скипидарный дух, исходивший от пострадавшего, и тронул его за плечо, встряхнул. Тот замычал, не открывая глаз.
– Все ясно! – веско сказал Димчик. Поискал что-то глазами в комнате, потом быстро вышел на кухню и принес оттуда фаянсовый бокал с водой: – Человеку следует освежиться…
Он тут же выплеснул воду на голову пьяному, и Зоин Михайловнин муж зашевелился, заподнимался.
– Отваливаем! – сказал Димчик. – Сейчас по-новой начнет выступать.
Они вышли на крыльцо. Зоя Михайловна сидела на ступеньке, обхватив колени руками.
– Жив ваш человек, оклемался, – сказал Димчик. – Вы его просто вырубили на время.
В ответ учительша лишь слабо простонала.
– Да что с вами? – воскликнул Володька.
– Сердце схватило… жмет в груди… – прошептала учительша. – Врача, товарищи… Прошу вас, у меня приступ…
– Мы сейчас! – ответил Володька. – Мы быстро позовем…
Они взяли с места в карьер, в темноту, натыкаясь на камни и оступаясь в колдобинах. Через минуту, задохнувшись, пошли тише, дыша широко раскрытыми ртами, но все вперед, вперед, бегом к больнице, маячившей ярко-освещенным окном в конце улицы.
В приемном покое сидел молодой усатый фельдшер в халате, джинсах и галстуке, и на бумажке разбирал шариковую ручку.
– Я весь во внимании, господа.
Со скучающим участием он выслушал торопливый доклад товарищей, записал что-то в разлинованную амбарную книгу:
– Ну, хорошо, хлопцы. Я схожу сейчас за сумкой, и мы все организуем… Будьте здоровы, не переживайте…
С легкостью, которую ощущаешь после исполненного долга, Володька и Димчик пошли вдоль больничного забора. Навстречу им, покачиваясь, двигался человек в белой рубашке. Они посторонились и, когда человек протопал рядом, едва не задев Димчика плечом, узнали мужа Зои Михайловны – высокого, лысоватого, чуть ссутулившегося.
– Э! – сказал ему в спину Димчик. – Товарищ Орехов! Вы не за врачом? Так мы уже вызвали…
Учительшин муж остановился, повернулся, качнулся, а потом шагнул к ним.
– Так это вы, молодые люди? – произнес он с чувственным надрывом и наклонился к Володьке, словно хотел лучше рассмотреть его. – Спасибо вам, братцы… Человек, как говорится, человеку… Н-н-да, какое благородство в наше время…
Он жал руки Володьке и Димчику, дышал на них спиртным и съестным.
– Как ваши фамилии? – спросил он вдруг. – Я напишу…
И от того, что он сказал это так внезапно, на Володьку и Димчика в тот миг дохнуло свежим ветром жизни, где всему есть место, и даже почудилось им, что сейчас они в самом деле сделали что-то такое, и если бы не этот пьяный, выставляющий все в нелепом, пошлом виде…
Так, в молчании, и прошагали они через Каменку, и в ушах у них звучало: «Я напишу, непременно напишу!..»
Перед тем, как зайти на свой двор, Димчик прополоскал рот водой из водоразборной колонки. Мать до сих пор его по вечерам проверяет: не курил ли? А вот Володьку обнюхивать некому.
Дома у Картошкиных свет на кухне. Отец – Валентин Иваныч – в бушлате и брезентовых полуботинках спит на дерматиновом диванчике.
– Опять до поросячего визгу наелся! – определил Володька, глянув на небритое, усталое лицо родителя. Подумал малость, снял с него полуботинки, и они полетели к порогу. Стянул с Валентина Иваныча штаны и бушлат. Пусть так отдыхает до утра!
* * *
Проснулся Валентин Иваныч не в духе.
Было дело вчера в столярной мастерской! У мастера Людвига Максимыча накануне случился приработок – калым, как говорят в Каменке, спецзаказ делал – гроб. Кроме того, пилорамщик Шапкин наконец-то развелся со своей бабой через народный суд после разных испытательных сроков и по такому случаю выставил литру «Осеннего садика». Так что получился в мастерской как бы праздник.
Но когда все кончилось и взять было негде, да и поздно было брать, явился истопник Брюханов и выставил от себя литровую банку политуры. Специалист по политуре конечно же Людвиг Максимыч. Он очистил ее от примесей, процедил, все как положено: «Как в лучших домах, мужики, как в лучших домах!..» Одним словом, усугубил Брюханов своим подарком весь праздник…
Ночью мучила Валентина Иваныча гадкая отрыжка. Блазнилось ему: будто бы ест он целлулоид и до того наелся, что весь им пропах, а ему все подносят и подносят…
И проснувшись, Валентин Иваныч ощутил тот гадкий вкус во рту. Разобравшись, он обнаружил себя на маленьком рыжем диване в собственной кухне. Рядом с холодной плитой (дверка ее была раскрыта, и Валентин Иваныч видел серую древесную золу в черной топке) на старой табуретке чадил керогаз. На нем стояла кастрюля и парила. Неподалеку сидел Володька с книжкой и курил.
«Керосин жгет! – желчно подумал первым делом Картошкин-старший. – Дров лень нарубить! – И пригрозил неизвестно кому: – Ох, враги, пригрел я вас на свою шею!»
Он сел на диван, ощутив на некоторое время головокружение, опустил босые ноги на холодный пол. Сориентировался. За окном было не так уж и темно, но и не светло, как-то сумрачно.
Володька искоса глянул на него и снова уткнулся в книгу. А сигаретку так и не спрятал, совсем отца перестал бояться.
– Утро или вечер? – сурово осведомился родитель.
– Утро! – буркнул сын, не поднимая глаз. – На работу опоздаешь.
– Грамотный больно стал, родителю указывать! – проворчал Валентин Иваныч, чувствуя, как из желудка поднимается тошнотворная волна, напоминающая о вчерашнем пире в столярке, встал и, нетвердо ступая по старым домотканым половикам, направился к двери, где на табурете стоял большой оцинкованный бачок.
Подняв крышку, он нацелился зачерпнуть алюминиевым ковшом воды, но только шкрябнул сухое дно. Валентин Иваныч опустил крышку и хлопнул по ней ковшом:
– Воду-то кто носить будет?
– Щас, принесу! – беспечно ответил Володька, не двигаясь с места.
Неожиданно внимание Картошкина-старшего привлек закопченный железный чайник с изогнутым носиком. Он стоял за горкой посуды на столе.
Давнишняя кипяченая вода не утолила жажду, а лишь разожгла ее.
– Американцы рекомендуют пить воду чайными ложками и больше двигаться, если с перебору, – сказал Володька, наблюдая за родителем.
– Больно они понимают, твои американцы, – ответил Валентин Иваныч, немного умягчившись, потому что вошли в его положение. – Они и не пьют такого, как мы. – Он помолчал, стоя посредине кухни и рассеянно глядя в пол, и спросил наконец: – Мать-то что?
