Текст книги "Мастерская отца"
Автор книги: Владимир Харьковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Отец уже с год намеревался завершить забор вокруг машинного двора, но все руки не доходили. Не хватало материалов, не было свободных машин, людей. И вот однажды Энергичный привез на тракторной тележке саманные блоки: будем строить!
Люди окружили тракторную тележку, что можно сделать из самана? Энергичный сначала объяснял, но потом устал – рассердился на людскую бестолковость. Начал носить с тележки саманные блоки, складывая их в разных местах. На земле обозначился бледно-сиреневый пунктир будущей стены. Тогда и другие механизаторы стали ему помогать.
– Строим, ребята! Строим! – кричал основоположник новой стены. – Себя от мира отгораживаем! Тут мое, а там – наше!
И тогда выяснилось, что Энергичный начал строить н е т а к. Соединить каменную стену с саманной – одного задора души мало, нужны навыки, опыт. Чтобы не огорчать энтузиаста, его вновь послали в деревню – добывать саман.
Перед этим Энергичный договорился с председателем колхоза, что разберет пустующий саманный сарай. Польза обоюдная: мастерской – строительный материал, колхозу – благоустройство деревни.
И здесь Энергичный отличился. Чтобы скорее грузить саманные блоки, он наполовину загнал тележку в сарай – загнать полностью помешали столбы, подпиравшие ветхую кровлю.
Механизаторы, приехавшие вместе с ним, усомнились: разве можно разбирать стены, если на них лежит крыша? А крышу разбирать – это такая волокита… Пусть уж здешний председатель сам этот сарай разбирает, а ограда вокруг машинного двора – подождет…
Энергичный не слушал этих рассуждений. Он еще в первый свой приезд пробил ломом стену и выбирал из пролома саман. Сейчас же, рассерженный медлительностью товарищей, он добыл где-то топор и срубил главный столб, подпиравший кровлю из жердей и камыша. Двускатная гнилая крыша заскрипела, затрещала, поползла вниз… Из-под обломков выбрался Энергичный, отряхивая пыль, горячо и самозабвенно ругаясь:
– Говоришь, говоришь – не понимают! Работать надо, работать! Мужики в мастерской материал ждут…
Все на машинном дворе считали, что он родился в рубашке.
Человек для баланса
Ночью машинный двор наполнен особенными звуками. На тракторах, комбайнах, сеялках и плугах, и даже на доме, в котором живет Сережа, стрекочут, пилят и сверлят на своих невидимых инструментах кузнечики. Изредка с мочажины устало кричит ночная птица.
У ворот машинного двора попыхивает махорочной цигаркой одноногий Кузьма. Рубиновый огонек то вспыхнет, то погаснет в густой степной темени, разбавленной лишь светом звезд.
– Ночной променаж? – осведомляется сторож, дохнув крепким самосадом. – По шагам слышу, кто крадется, – хозяин мастерской.
Сережа садится рядом с Кузьмой на высокую деревянную скамеечку без спинки. Его ноги свободно висят в воздухе. Когда еще он догонит в росте отца, механизаторов и ноги его будут твердо касаться земли.
– Хозяин – отец! – уверенно отвечает Сережа.
– Ну да! – охотно соглашается Кузьма. – И он.
От сапога, который надет на ногу сторожа, густо тянет дегтем.
– Что ж, всю ночь и просидишь?
– Да нет, похожу маленько… Службу, брат, надо нести бдительно, не отвлекаясь.
Он молчит, затягиваясь цигаркой.
– Пошаливают в соседях. – Кузьма указывает куда-то в темноту. – Маслопроводы с тракторов содрали… Иди теперь ищи ветра в поле…
– Кто же так, пастухи?
– Пастуху это совсем ни к чему, – степенно разъясняет свое мнение на предмет разговора Кузьма. – Этим делом свой брат занимается, механизатор. Запчасти нужны. Днем высмотрят, где анархия и беспорядок, а ночью…
– У нас-то порядок, – подлаживается под взрослого Сережа.
– Да-а… Закон природы, – тянет свою мысль сторож, не слушая мальчика. – Жить каждому хочется, для того и едут… А жить в почете – особенно приятно.
– У нас Лапо при медали ходит.
– Для всех условий нету. Твой бы отец каждого рад в герои вывести, каждому бы по новому трактору дал, не заставлял бы эту рухлядь перебирать десять раз на дню… Кто половчее – за счет другого умудряется отличиться. Снимет с чужого трактора деталь и будь здоров! Доказывай потом… Вот поэтому-то я тут для баланса и приставлен, чтобы больно шустрые на чужих плечах в герои не выходили. Чтобы все было по директиве, как положено…
Он молчит, глядя вперед, где на фоне звездного неба выделяется темный контур мастерской. Далеко в степи неожиданно вспыхивает зарница. Сережа размышляет над непонятным устройством жизни взрослых и спрашивает с запинкой:
– Кто же так… положил?
– Известно – кто! – охотно откликается Кузьма, пошевелив протезом. – Ногу что-то мозжит, должно быть, погода переменится. Вот уж сколько лет у меня ступни нету, а иной раз чувствую, будто у меня пальцы чешутся… Нда-а… А положил все так – народ. В директиве для каждого место есть.
– А как же ты?
Кузьма-молчит некоторое время, словно обдумывая: где же его место в бескрайней целинной жизни, названной им по собственному разумению директивой?
– Я, брат, видать, так и рожден для баланса… Всю жизнь на запасных путях. Как в молодости на лесоповале ногу потерял, так вот с тех пор рядом с настоящим делом и живу, регулирую… Н-да. Ну да ладно! На судьбу грех роптать. Была бы голова на плечах, жить все равно можно.
Газета
На машинном дворе читали измятую, замусоленную газету. Отец только что вернулся из полевой бригады. На его лице была серая степная пыль. Он стоял неподвижно, слушая чтеца, не замечая испытывающих взглядов людей, и только иногда кивал, как бы подтверждая услышанное. Пальцы его левой руки рассеянно потирали висок.
– «Итак, страда спросит!» – закончил чтец.
Люди молчали.
– Вроде бы убедительно, – сказал нерешительно кто-то. – И в то же время, если вникнуть…
Отцу сочувствовали: ведь хулили мастерскую. Ну а кому, как не им, механизаторам-ветеранам и даже новичкам, – знать, сколько сил он отдал мастерской.
– Еще раз – то место, – попросил он чтеца. – Про несоответствие.
Вновь была развернута газета. Глаза чтеца быстро отыскали нужный абзац:
– Ага, вот!.. Кгм-гм «Оторванная от основных производственных сил, жилья, энергетических ресурсов…» Вы не скажете: что они подразумевают?
– Должно быть нефтебазу, – пояснил отец. – Электростанция у нас своя. Дальше!
– Та-ак… «Энергетических ресурсов… Потребовавшая на свое создание неоправданное количество людского труда…» Они пишут о мастерской, как о человеке, вы заметили?
– Она, без сомнений, этого заслуживает, – спокойно подтвердил отец. – Продолжайте.
– «Мастерская не могла и не может выполнить тех задач, которые ставит перед ней жизнь…»
Отец казался невозмутимым: тех, кто все это написал, надо понять. Они хотят, чтобы дело на целине развивалось еще быстрее. Но возможности у людей ограничены. Нужно не только строить новые мастерские, склады, нефтебазу, но и сеять хлеб. Это ведь в конечном счете главное. Вот поселок они еще в прошлом году собирались строить, а не получилось. Не успели, потому что надо было приводить в порядок мастерскую, делать дорогу к станции. На бездорожье много хлеба теряли,-а из-за этого цена всего их дела падала. Конечно, он не против того, чтобы сделать все разом – поселок у мастерской, нефтебазу, подвести электричество от государственных сетей. Но всему свое время… Об этом нельзя забывать.
– Теперь, когда тебя, наконец, оценили по достоинству, может быть, мы уедем в деревню? – спросила через несколько дней мать. – Хватит людей смешить. Сейчас не то время. Три года назад, в палатках, это было еще допустимо, а сейчас – смешно.
Не без злорадства подчеркнула она слово «оценили», но отец не заметил. Вернувшись с поля, сразу же сел за стол, сосредоточенно размышляя о чем-то.
– Я никак не могу понять, что произошло? – отозвался он, с усилием отрываясь от своей мысли. – Есть хлеб, машины, которые плохо ли, хорошо ли – работают. Есть, наконец, мастерская, где их можно обслужить… А совсем недавно ничего этого не было, и с меня требовали: сделай любым путем! И вот итог, требуют объяснений: почему то – не так, почему это – не так? И я вынужден оправдываться. Но ведь я рядовой исполнитель…
– Плюнь на все и уедем совсем в город, – помолчав, сказала мать.
– Нет! – твердо ответил отец. – Жизнь на этом не кончается. Нужно делать свое дело.
– Поздно будет, когда тебя объявят несправившимся, навесят ярлычок…
– Я докажу, что мы правы…
Эти несколько дней Сережа не решался подходить к отцу, видел, что у него нет настроения разговаривать. Но сейчас он остановился перед столом и слушал. Отец притянул его к себе, погладил по голове, приласкал:
– Здесь у нас замечательное дело. Личное дело полезно одному, от силы – двум-трем. Работать для всех – тяжело. Но так надо… Все мы в этой степи работаем на будущее…
– Не хочу я в твое будущее! – твердо сказала мать.
– Что же так сердита?
Она стояла у окна, смотрела в степь. Уже наступил предзакатный час. Солнечные лучи скользили низко над поверхностью земли. Все было окрашено бледно-розовым цветом. Далеко у дороги, ведущей в деревню, ветер нес серенький клубок перекати-поля.
– …Там дети при живых отцах будут сиротами, жены без мужей… Все там работа, работа, а в перерывах – собрания.
– Я тут, признаться, не пример, – устало усмехнулся отец, – Понятно, я занят. Для вас у меня почти не остается времени, но ведь это от сложности жизни. Специалистов у нас не хватает, вот что. Везде хочется успеть. А где порой и есть специалисты, так лучше бы их и не было таких.
– Мне кажется… мне кажется, – мать с усилием подбирала слова. – Я подумала. У меня было время подумать надо всем этим… Ты просто нас не любишь. Ни его, ни меня… А работа что ж? Кто пашет, того и погоняют. Всегда так было.
– Погоняют? Кто же меня погоняет? Я сам поехал, как и другие пятьсот тысяч… По совести и долгу…
– Это совершенно точно. У тебя перед всеми долг, кроме своей семьи. Когда дело касается всех, ты об этом помнишь.
– Понимаю, к чему ты клонишь, – поспешно ответил отец. – Та жизнь от нас не уйдет. Зажить по-старому никогда не поздно. Там люди нам просто завидуют. Да они просто не знают, чем им заняться? От скуки запасаются вещами, мебелью, копят деньги на машины… А мы… мы…
– Смотрим на горизонт, – усмехнулась мать. – Где занимается заря… Надоело все. Надоело ходить по два километра за водой. Это белое небо над головой… Дух этот мазутный…
– Я же распорядился, чтобы воду привозили в цистерне, – словно извиняясь, проговорил отец.
– Как будто все дело в цистерне! – мать нервно прошла по комнате. – Зачем тебе семья, если у тебя вся жизнь в этих колесах, карданах?
– Ну зачем же кричать так громко? – вполне справедливо заметил отец. – Не только я, но и Кузьма на улице услышит.
– Все это должно кончиться, – уже совершенно спокойно сказала мать. – Или мы возвращаемся обратно в деревню, чтобы жить по-человечески, или…
Одиночество
Сережа вдруг почувствовал, что ему не хватает людей. Ежедневные одинокие игры у мастерской ему наскучили. Механизаторы на машинном дворе были увлечены работой и лишь в короткие перерывы обращали внимание на мальчика, чтобы потом еще основательней углубиться в свое бесконечное дело. Отец ездил по полям. Дома он появлялся поздно вечером, а то и вовсе оставался ночевать на полевом стане. Мать днями не выходила из комнаты, где были занавешены окна. От жары у нее болела голова. Если же Сережа слишком докучал ей своими разговорами, она выставляла его на улицу. Молчаливый день завершался у мальчика таким же вечером. От какой-то болезненной тоски ему не хотелось есть. Мать настаивала, сердилась, кричала. И тогда он начинал плакать. У матери тоже появлялись слезы на глазах: «Несчастный ребенок!» Это расстраивало его еще больше. Поплакав, они ложились.
…Солнце стояло высоко, почти в зените. Тени были маленькими и бледными, словно съежились от жары и яркого света. От белой выжженной степи резало глаза. Синие матерчатые туфли матери негромко и ясно отстукивали каждый шаг. На железных крючках коромысла, выструганного из березовой палки, в такт ее шагам поскрипывали дужки оцинкованных ведер.
Они шли на мочажину, за водой. Мать не хотела его брать: самый зной, устанешь! Но он все-таки пошел.
Больше тысячи шагов насчитала мать от машинного двора до родника. Ближний путь: хорошо бы все по ровному, а то порожний идешь под гору, а с водой… Полная несправедливость в жизни. Трудишься, трудишься. Господи! Неужели только этого и заслуживает человек?
У Сережи другие заботы. Он пошел босым, и теперь подошвы немилосердно жгла земля. Скорее бы дойти до камня, на котором убита змея. Там спуск к мочажине, и с низинки уже тянет прохладой.
Змея долго лежала на камнях. Кто-то разрубил ее на куски, и каждый раз, проходя мимо, Сережа с опаской поглядывал на лоскутки серой чешуйчатой шкурки. На машинном дворе говорили, что убитую змею нужно обходить стороной. Ее охраняет другая, чтобы отомстить.
Второй змеи Сережа здесь никогда не видел.
И вдруг он услышал негромкий звук мастерской. С удивлением он огляделся и увидел за пригорком заглохший трактор Непременного с прицепным грейдером. Напарник неудачника грейдерист Лапо держал брезентовую сумку с инструментами и заглядывал в щель между корпусом трактора и гусеницами.
– Наши! – радостно крикнул Сережа, забыв о жаре и усталости.
– Что ты? – сказала мать и поправила косынку.
Лапо улыбнулся. Это был один из самых рослых мужчин на машинном дворе. Сережа заметил, что он редко выходит из себя и почти не ругается. За работу, которую поручает ему на машинном дворе отец, берется без одурманивающего порыва Энергичного, но и без трагической скорби Непременного. Во всем, что он делает, чувствуется основательность и солидность, свойственная взрослым, умным людям. И, может быть, поэтому Сережа рассердился на мать: жить столько времени на машинном дворе и не понять, чем занимаются люди? Чтобы смазать эту неловкость, он подошел к трактору, потрогал гусеницы, поблескивающие на солнце острыми шипами, и протянул деловито:
– Фрикцион полетел?
Из-под передка трактора на миг появилось скорбное, мазутное лицо Непременного, пугнувшее каким-то неожиданным блеском глаз, и тут же исчезло.
– Опять фрикцион, детка! – спокойно подтвердил догадку мальчика Лапо, и его жесткая ладонь тронула Сережину макушку, но не погладила, не приласкала, а только коснулась, как припечатала. – Опять он!
– Что ж так не везет передовикам? – насмешливо спросила мать, переступая с ноги на ногу. – Должно, грехи мешают?
– Да уж передовики! – посмеиваясь, ответил Лапо, кивнув в сторону трактора, где гремел Непременный. – Будь у этого грейдера мотор, он бы на всей целине дороги сделал…
Сереже вдруг не понравилось, как смеется напарник Непременного, – неестественно, словно играет.
Сережа обошел трактор.
Грейдер подковырнул стальным ножом земляной пласт. Он был сухой, весь переплетен тонкими коричневыми нитями корней. Металл грейдера отдавал жаром даже на расстоянии.
Лапо и мать все разговаривали.
Он начал скучать, ведь разговор, как и ремонт трактора, может продолжаться бесконечно. Но тут их прервал глухой, словно из-под земли, голос Непременного:
– Пассатижи дай!
Сережа тут же вытянул из брезентовой сумки небольшие теплые плоскогубцы и положил их в мазутную руку тракториста. Мать сказала буднично и строго:
– Пойдем.
И хотя разговор кончился, Сережа видел, что она еще долго несла на лице улыбку, была оживлена и чем-то взволнована. Дома мать села в горнице, перед зеркалом, в котором отражалась кровать, этажерка с голубой шкатулкой, стеклянными вазочками, сундук. Стала внимательно рассматривать свое отражение.
– Он себе на уме? – неожиданно спросил Сережа.
– С чего ты взял? – недовольно ответила мать, но тут же рассмеялась. – Глупости выдумываешь!
Дорога дальняя
Они уезжали утром на станцию.
Солнце еще не успело нагреть землю, но чистое, ясное небо уже обещало жару, как и в прошлые дни. Густая голубизна, стекая к горизонту, блекла, обесцвечивалась. А в той стороне, куда ушли из мастерской машины, превращалась в сплошное серое марево. Вот уже несколько дней на машинном дворе стояла тишина. Началась страда, и жизнь в мастерской как бы замерла.
– Ничего, ничего, – словно успокаивая самого себя, изредка повторял отец, перенося вещи в маленький легкий ходок.
Все были по-деловому озабочены. Кузьма, которого отец попросил отвезти жену и Сережу на станцию, несколько раз поправлял сбрую, заглядывал под ходок, трогал смазанные оси, пробовал на прочность деревянные спицы в колесах.
Наконец вещи были уложены: три чемодана, сундук и мешок с постелью.
– Что ж? – сказал отец, глядя как-то жалобно Сереже в глаза. – До свидания!
Он взял его под мышки, посадил в ходок, на скамеечку рядом с Кузьмой, поцеловал в щеку:
– Слушайся там…
– Папа, ты не пей без нас тут, – тихо попросил Сережа.
Отец сморщился, кашлянул и уже который раз попросил Кузьму:
– Ты уж, старина, сделай. Помоги им немного на вокзале.
Мать обошла ходок с другой стороны и села на чемоданы.
– Я бы и сам съездил, – продолжал отец, словно оправдываясь. – Да не время сейчас. Ни минуты передышки. Хлеб пошел, людей в мастерской не осталось. Что случится – и ремонтировать некому… Нельзя мне. Не имею права. – И матери: – Напиши хотя бы, как доедете.
Лошадь тронулась, и отец пошел следом за ними, отставая все больше и больше, а потом совсем остановился в железных воротах. Их не запирали с того дня, как ушли машины.
– В отпуск, значит? – бодро осведомился Кузьма.
Сереже показалось, что сторож все знает и спрашивает лишь для того, чтобы завести разговор. Не услышав ответа, Кузьма так же бодро продолжил:
– Правильно! Надо развеяться от степной жизни. Степь с непривычки заедает городского человека. В отпуск – это хорошо.
– Хорошо, – рассеянно откликнулась мать.
Сереже хотелось сказать, что все это не так. Уезжают они не в отпуск, и все это прекрасно понимают, но только почему-то притворяются. К горлу у него подкатил тяжелый комок, и он не мог произнести ни слова, и все смотрел, сквозь набежавшие слезы, назад, на дорогу.
Все больше и больше отдалялись машинный двор, мастерская, отец, неподвижно стоящий в железных воротах.
Юный Картошкин
В этот день родители Володьки Картошкина д е л и л и с ь. Мать с младшим братишкой Миней и имуществом переезжали в барак к начкару [1]1
Начальник караула ведомственной охраны.
[Закрыть]Ивану Савельичу, а Володька с отцом оставались в доме.
Чтобы не видеть этого и не слышать того, что при дележе будет сказано, Володька затемно, часов в шесть так, ушел из дому, на автостанцию. Посидел там на лавочке, а потом взял билет до Челябинска.
Деньги у него были свои, чистые. Он заработал их еще летом в спортивно-трудовом лагере, когда пололи морковку на совхозном поле. Деньги Володька берег, тратил потихоньку – на Октябрьскую, когда складывались с ребятами и отмечали праздник, на Новый год, когда ходили всем десятым классом в Дом культуры на бал-маскарад, и вот, после того, как он купил матери на Восьмое марта газовый шарфик, оставалось у него рублей пять с мелочью…
Стояла середина апреля. Автобус с четверть часа выбирался по размытой паводковыми водами дороге на пригородный асфальт, а потом ровно и уверенно загудел по шоссе.
В Челябинске у него не было твердого дела, и поэтому Володька, дождавшись, когда откроют магазины, зашел в «Кулинарию», выпил стакан яблочного сока и съел булочку. После этого он повеселел, осмотрелся и, отыскав в записной книжке адрес, поехал в общежитие к другу из Каменки, мимо цирка, мимо бывшей красной церкви, потом через мост под гору…
Володька знал, в общежитие пускают не всякого, подгадав, когда через вахту пойдут пэтэушники, он пристроился к ним и свободно миновал стол, за которым восседала пожилая вахтерша с суровым бдительным лицом.
Каменский друг его – Витя Фролов, страдал в пустой холодной комнате.
– Ну что? – спросил Володька, пожав товарищу руку и окидывая взглядом помещение, где стояли с десяток кроватей, заправленных серыми солдатскими одеялами. – Процветаешь?
– Да уж! – поморщился Витя. – Процветаешь! Второй день не жрамши… Ехать надо, отовариваться… Понимаешь, Вовик…
…Зябко и неуютно было на душе у Вити Фролова. Отчасти из-за того, что недоедал – талоны в столовую кончились, он проиграл их товарищам в «жестку». Денег же на еду вовсе не было. Дома особенно не баловали, опасаясь, как бы он не испортился на городской жизни, не стал пить. Плохое настроение его усугублялось тем, что товарищи по комнате еще утром разъехались по деревням, а его мастер не отпустил, сказав, что Фролов побежит на районных соревнованиях по кроссу за честь училища. Недавно на физподготовке Фролов словчил, срезал дистанцию и неожиданно прибежал раньше всех…
– Теперь вот Иван Христофорыч, мастер наш, пришел и сказал, что кросс переносят на другую субботу, – печально закончил Витя.
Они посидели на кроватях, покалякали о том о сем. Володька сказал, что нынче в Доме культуры лекция о вреде религии и кино «Тучи над Борском».
Потом смотрели из окна. Вид с пятого этажа на город открывался просто замечательный: на горизонте трубы какого-то завода и башня телецентра, внизу – училищный двор, где маленький бодрый мужичок в штормовке и голубых джинсах тренировал собачку, заставляя ее приносить палку.
– Умная собака! – одобрил Володька. – Бульдог…
– Просто исключительная! – согласился Витя. – Я ее каждый день наблюдаю. – И уточнил породу. – Боксер.
– Где же он держит такую псину?
– Где-где! – хмыкнул Витя. – Ясно дело – в квартире, с одной тарелки лакают…
Володька ухмыльнулся, наблюдая за тем, как внизу хозяин собаки взялся отрабатывать еще одну команду – «Сесть-встать!»
– А у нас Бобик спит под сараем на телогрейке, а чем кормится…
– Это у вас! – с нажимом на последнее слово перебил его Фролов. – А у н а с, в городе, особый сорт собак вывели – карманных. Бегают по улице исключительно в носках…
Вспомнив нечаянно о доме и о том, что сейчас делается, Володька помрачнел. И чтобы не угнетать своим безрадостным видом товарища, спросил безучастно:
– Ну, что, Витя, домой?
– Нах хауз! – бодро вскрикнул Фролов и подхватил свой дорожный портфель. Они сбежали по лестнице вниз.
– Тетя Зинуля! – закричал Витя вахтерше. – Ключик вешаю на место. Будь здорова, не болей, не кашляй!
Бдительная вахтерша начала что-то говорить Вите, но уже хлопнула застекленная входная дверь, и слова ее остались там, за стеклом.
На улице неожиданно переменилась погода. Взялся накрапывать мелкий дождь. Володька и Фролов вышли к трамвайной остановке.
Володька рассматривал округу: рельсы, скамейку, бетонный столб с фонарями. Из-за серых многоэтажных домов, поражавших его сердце правильной, однообразной мрачностью, дул порывами холодный пронзительный ветер.
Подошел трамвай.
– Этот? – уточнил Володька.
Витя кинул:
– Внедряемся!
Задняя дверь, куда нацелились Володька с Фроловым, открылась с трудом. Преодолевая упорное сопротивление людских тел, они протиснулись внутрь.
Володька, глядя через окно на поблекший в непогоду город, с тревогой думал о том, как необдуманно поступил он, уехав сегодня из Каменки: родитель молчит-молчит, а возьмет при начкаре и выступит… Запрут пьяного злодея в кутузке и будет сидеть…
– Ну, чё вздыхаешь, Вовик? – окликнул его Фролов. – Скоро нам с тобой слазить.
– Суббота, – ответил Володька, – народу на автостанции должно быть…
– Не переживай, прорвемся! – ободрил товарищ.
– Следующая остановка – улица Калинина, – жестяным голосом сказала по трамвайному радио вагоновожатая. – Выход на автовокзал…
– Приехали!
Густая колышущаяся толпа на автостанции смутила Володьку. Люди теснились под наклонными бетонными козырьками у посадочных площадок, скрываясь от сеющегося дождя. В переполненном кассовом зале было шумно, душно.
– От народ! От народ! – шумно разговаривал сам с собой Витя Фролов. – Я-то хоть домой, на паску, еду, а они куда?
Прилагая силы, товарищи пробрались к кассе.
Володька увидел ветфельдшера Ступина, к которому в прошлом году они с братишкой Миней водили лечить своего Бобика, двух девушек из кооперативного техникума, бабушку с Набережной улицы, директора Дома культуры Крючкова… Поискав глазами хвост очереди, он обнаружил озабоченное, огненно-рыжее лицо Мити, учителя. Историк, должно быть, возвращался со своей заочной сессии. Володька еще не решил: скрываться ли ему от глаз Мити или стоять так? Подумал: с одной стороны… с другой стороны… Решил: а, все равно! И остался рядом с Фроловым.
Бодрость, которую придали твердые заверения Вити (на быстрый отъезд рассчитывать не приходилось), улетучилась, и он снова оглянулся, намереваясь спросить последнего в очереди, и неожиданно услышал веселый возглас:
– Фрол! Хаю дую ду!
Володька и Витя обернулись на зов и у кассового окна, шагах в трех, увидели Димчика.
– Дую-дую! – сказал Витя, пожимая руку товарищу. – Привет гроботесам!
Так, незаметно для окружающих, из ладони Фролова перешли к Димчику два мятых рубля – на билеты.
– Салют кочегарам! – не остался в долгу земляк, хлопнув Витю по плечу, и тут же, увидев Володьку, возопил радостно: – Воль-де-марчик!.. Домой намылились, мужики?
Фролов и Димчик учились в разных училищах. Витя на металлурга, а Димчик – на столяра-краснодеревца.
– Куда без очереди прете!? – возмутился позади них высокий худой парень в голубом плаще.
– Да мы так, почирикать, не переживай! – ласково успокоил его Витя. – Мы там заняли.
– Там и чирикайте! – сурово отрубил парень. – Знаем мы таких – быстрых да звонких, заняли они…
Володька нахмурился, почувствовав на себе внимание очереди.
– Кто это там выступает, Фрол? – спросил Димчик, приблатняясь на глазах, вытягивая губы трубочкой и с растяжкой цедя слова. – Кто это там на мозги мне капает, а?
Володька даже удивился, как быстро освоился Димчик с новой городской жизнью, где на каждом шагу следует быть быстрым, энергичным, активным, чтобы тебя, скажем, не прищемило дверью в трамвае или не остановил постовой, когда перебегаешь улицу…
Прищурившись, Димчик резко обернулся и звонко вскрикнул:
– А-ах! Человек в шляпе! Права качашь? На трудящего человека бочку катишь?
От неожиданности парень отшатнулся, и Володька увидел на его лице смутное беспокойство. Фролов переступил с ноги на ногу и усмехнулся. Кто-то в очереди оценил «юмор» Димчика и стрекотнул кузнечиком: «Кги-кги-кги!» Парень, стараясь не уронить еще ниже собственное достоинство, снял мятую темно-зеленую шляпу с приплюснутой тульей и неуверенно ответил Димчику:
– Чего прилипаешь? Я, кажется, не с тобой разговоры веду… Стоишь и стой, шустряк какой…
– Это кто шустряк? – с придыхом спросил Димчик, так что получилось не «кто», а «хто» и сделал вид, что может достать из кармана своего огромного темно-синего бушлата с латунными пуговицами устрашающее н е ч т о. Володька увидел, как у парня вспотело лицо.
Очередь, следившая от нечего делать за разговором, притихла.
Димчик, смеясь, вынул из кармана мятый нестираный платок в крупную клетку, громко высморкался и сказал:
– Если блазнится, креститься надо, церква рядом. Вот так-то, дядя!..
Очередь, поверив, что н и ч е г о не будет, возбудилась, заворчала. Володька поймал на себе осуждающий взгляд девушек из кооперативного техникума и на всякий случай отвернулся, сделав вид, что к происшедшему не имеет отношения. И тут он вновь увидел учителя Митю, подумал самую малость и шагнул к нему:
– Здравия желаем, Борис Сергеич!
Учитель Митя качнулся, узнал Володьку и обрадованно закивал:
– А-а-а! Рад, признаться, рад! Вот уж никак не ожидал, Картошкин… Вы надеетесь уехать, ага?
– Вы же сами, Борис Сергеич, говорили, что надеяться никогда не поздно! – многозначительно произнес Володька, с любопытством разглядывая огненное, кирпично-красное лицо историка, его байковую кепку в серую полоску, демисезонное двубортное пальто, уже не модное сезонов десять кряду.
Учитель Митя зацвел, пожевал губами, и светлые его, словно обожженные, ресницы шевельнулись:
– Надежды юношей питают, ага!..
Они постояли еще так и мирно побеседовали. Володька сказал, что у него сегодня о т г у л по семейным обстоятельствам, а учитель Митя доложил, между прочим, что за этот день, бегая по институту и общежитию с обходным листом, у х ы р к а л с я вдрызг.
Прошло минут десять, а Димчик между тем так и не продвинулся. Его даже потеснили. Пришли откуда-то еще очередные и заняли свои законные места впереди. Витя Фролов забеспокоился, подошел к товарищу.
Кассирша, как казалось Володьке, работала неестественно медленно, совсем не беспокоясь о том, что людей в очереди много, что всем нужно уехать сейчас же, немедленно. Она записывала каждый билет на бумагу, справляясь о чем-то по телефону, и долго ждала ответа, молча глядя перед собой. Не выдержав, люди начинали роптать: «Нельзя ли побыстрее? Так все автобусы уйдут!» И тогда женщина за стеклянной перегородкой затравленно огрызалась: «А вы на мое место сядьте!» Но вдруг она приподнялась со стула и глянула на людей поверх стеклянной перегородки:
– Кому еще на Каменку?
Очередь рассыпалась. Димчик сорвался с места, оттолкнул от окна замешкавшуюся бабу в плюшевой москвичке.
Володька увидел отчаяние на лице учителя Мити, гневный оскаленный рот ветфельдшера, пробивавшего локтями дорогу к кассе. Он усмехнулся, сочувствуя неудачникам, и двинулся вслед за товарищами из зала.
Навстречу им из тамбура с пружинными дверями вышла молодая татарка, навьюченная узлами, авоськами, чемоданом. Следом тащился мальчишка в синей буденовке и болоньевой курточке, размазывая по щекам крупные слезы, он тонко и пронзительно кричал:
– А-а-а, а-а-а!..
В суете городской субботней жизни Володька совсем забыл: почему он здесь и зачем? И вдруг, увидев плачущего татарчонка, вспомнил все пронзительно ясно: опухшего от пьянства отца, нервную, издерганную от криков и взаимных угроз с родителем мать, затравленного, молчаливого, с красными воспаленными от слез веками, и от этого похожего на белого мышонка – беспомощного и жалкого – семилетнего братишку Миню… И разговор с матерью, избегавшей смотреть Володьке в глаза: не пойдет ли он жить с ней, в барак? И пьяные, заунывные, полные похабщины жалобы отца на мать… И от того, что все это есть и будет – потому что конца и краю всей этой бодяге не видно, Володька, сам того не желая, застонал. Он подумал тут же о себе, как о ком-то постороннем: сегодня с утра он, как заведенный: не хотел ехать в город, а взял и поехал, сейчас вот – не хочется ему возвращаться, а он – возвращается… И если это так, если в жизни от него ничего не зависит, то стоит ли ему рваться куда-то, что-то делать, чтобы изменить свою судьбу? И сегодняшний, сиюминутный опыт подсказывал ему ответ. Мысль эта как-то вдруг успокоила Володьку, он сплюнул, сказав сам себе: а-а пусть!..
