Текст книги "Попаданец в себя, 1960 год (СИ)"

Автор книги: Владимир Круковер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Глава 22

Проснулся я в полном раздрае. Совершенно отрезанным от управления телом или мозгом, закапульсированным. Опять меня пацан выбросил, чтоб я не мешал ему портить жизнь. Вновь я сижу (парю, нахожусь, располагаюсь…) в неком уголке мозга, огороженный прозрачным коконом, и размышляю без тревог и страстей.

Мой мальчик едет куда-то на верхней полке железнодорожного плацкарта, судя по отсутствию постельного белья и даже одеяла. Слез, обнаружил храпящих молодых людей по всему вагону, один не спал – он меня и просветил. Оказывается сейчас конец сентября и мы все едем на службу на Дальний Восток.

Несколько месяцев вычеркнуто из сознания, опять салагой полы мыть да картоху чистить. А потом написать роман под названием: «Снова дембель». Что-то такое читал в прошлой жизни!

Не фига себе, коньячку тяпнул!

“Есть люди, которые, погружаясь в одинокую тряси ну солдатской службы, капитулируют перед буквой уставов, казарменным режимом и теряют собственное лицо. Правда, такие и до армии, чаще всего, лица не имели. Но есть и другие: они вместе со всеми погружаются и общее болото, зато выходят оттуда еще более цельными, чем прежде…”

Не ручаюсь за точность цитаты, но по сути так и пишет Джон Стейнбек в книге “На восток от Эдема”. Дальше, по-моему, у него говорится так: “Если ты сумеешь выдержать падение на дно, то потом вознесешься выше, чем мечтал…”

Не знаю, может, слова Стейнбека и отражают действительную картину в американской армии, возможно, что стала такой и наша армия с воцарением в ее рядах этой пресловутой дедовщины. Может быть… Но те Вооруженные Силы, в которых довелось мне служить в 60-x годах, меньше всего напоминали болото. Это было, скорее, теплое озеро, пруд, затянутый ряской и пере населенный жирными карасями. А я в этом водоеме был если не щукой, то зубастым окунем, это уж точно. Начну с того, что я был, пожалуй, единственным экземпляром в Советской Армии, на долю или честь которого выпало дважды принимать воинскую Присягу. Дело в том, что за год до призыва я сдуру поступил в авиационное училище, гдe эту присягу принял. В первое же увольнение, куда меня отпустили под надзором сержанта-второкурсника (я соврал, что мать болеет, – увольнения в первый месяц службы не полагались), я с размахом гульнул; и все ничего, но сержант оказался слабым воином. Он принял столько же, сколько я, раскис, пришлось его отмачивать в ванне, поить нашатырным спиртом с водой. Все равно, до воз вращения в училище он толком не очухался – ввалился в проходную, как квашня. Руководство училища, не сколько ошарашенное, – училище считалось престижным, поступить туда было трудно, – вежливо попросило меня освободить казарму, что я и сделал с удовольствием.

Так что, перед коллегами-призывниками я имел преимущество месячного знакомства со службой. Что не избавляло меня от внеочередных нарядов. Почему-то наказание всегда приходилось отбывать в посудомойке. Гора алюминиевых мисок, покрытых противным жиром, так мне надоела, что я купил в ларьке лист ватмана, тушь, перья, посидел вечер в ленкомнате, а на другой день зашел в комнатушку старшины-сверхсрочника, Кухаренко, заведующего общепитом.

– Разрешите обратиться, товарищ старшина? – спросил я бодро.

– Обращайтесь, – приподнял на меня томный от жары и похмелья взгляд кухонный командир.

– Я хочу показать вам вот этот чертеж. Смотрите, в посудомойке у нас ежедневно работает наряд из трех человек. И все же посуда недостаточно чистая. Можно сделать автомат для мытья посуды. Видите, все просто: вначале посуда замачивается в камере, затем в следующем отсеке она на ленте транспортера попадает под горячий душ, потом – в сушку. Обслуживает автомат один человек – загружает с одного конца грязную по суду и вынимает с другого чистую.

Старшина радостно вскочил:

– Вот что значит новый призыв, грамотное пополнение. У вас, наверное, все восемь классов?

– Десять, – сказал я с достоинством.

– Да, что значит образование. Пойдемте к командиру полка, об этом надо ему доложить. Меньше всего предполагал, что кухонные агрегаты интересуют командиров такого ранга. Но старшине вид ней. Если уж, он скромную десятилетку считает образованием…

Командир полка – невысокий подполковник Нечипайло, принял мой чертеж с удовольствием. Видно было, что ему до тошноты скучно сидеть в штабе и заниматься служебными вопросами. Он почти в тех же словах выразил одобрение грамотности нового призыва и спросил:

– Что же нужно тебе, сынок, чтоб эта машина работала?

– Свободное время – думаю, за месяц управлюсь: возможность выхода из части – тут рядом заводишко небольшой, я там договорюсь о помощи с металлом, ну и местечко для работы. Да, еще небольшая сумма де нег – придется подкупить кое-какие инструменты, шланги резиновые, в общем, в хозмаге посмотрю.

– Инструменты выдадут механики, денег выпишем, – а все остальное… – он позвонил в роту, – капитан, ты у себя? Зайди-ка ко мне.

В ожидании капитана подполковник распространялся о нехватке в полку грамотных и добросовестных солдат и офицеров. Единственной опорой он считал сверх срочников, старшин и сержантов (институт прапорщиков тогда еще введен не был), но признавал, что у этих доблестных служак тоже грамотешки не хватает. Прибыл командир роты. Увидев меня, он довольно осклабился, уверенный, что я опять влип в какую-то историю и теперь внеочередными нарядами не отделаюсь. Капитан этот относился ко мне очень неодобрительно. Буквально в первые дни службы один “дембель” попросил меня сбегать за бутылкой. Старикам отказывать в такой мелочи неприлично, я махнул через забор, но на обратном пути неудачно напоролся на дежурного офицера, увидевшего мой оттопыренный карман. Он ввел меня в роту, держа эту злополучную бутылку, как факел с олимпийским огнем. У “дембелей”, наблюдавших эту картину, вытянулись лица.

Ротный особой трагедии в моем появлении не узрел. Его интересовало, кто меня послал? Видно, кое на кого из старичков у капитана был большой зуб.

– Ну, рядовой, кончайте сочинять, что для себя.

Что ж вы, один бы ее выпили, что ли? Говорите, кто послал, и идите, вы еще присягу не принимали, что с вас взять.

– Разрешите, – шагнул я к столу.

Пока я открывал бутылку и наливал в стакан, капитан вел себя мирно – он еще ничего не понимал. Когда я выпил второй стакан и начал сливать остатки, он взревел и вырвал его из моих рук. После впечатляющего потока ругательств он вызвал взводного и при казал:

– В кровать этого обормота уложить, из казармы не выпускать, до утра не беспокоить. А с утра – на кухню, в посудомойку!

Во всем этом было одно хорошее звено – “дембеля” прониклись ко мне благодарным уважением, что значит немало для салажонка. Дедовщины, повторяю, в том уродливом виде, окутавшем нынче армию подобно ядовитому туману, у нас не было. Но, естественно, уровень загруженности у первогодков и солдат третьего года службы был разный. Все так и делились, по годам: “салага”, “фазан”, “дембель” или “старик”. Командир смотрел на меня и облизывался. Но дол го радоваться комполка ему не дал.

– Этот рядовой на месяц освобождается от всех занятий и распорядка дня. Зайдите с ним в бухгалтерию, пускай выпишут деньги, я сейчас позвоню. И предупредите на КПП, что у него свободный выход из части в дневное время. Увольнительные будете выписывать сами. – И добавил ошарашенному капитану: – Гордиться надо, хорошее пополнение получил. Моя свобода совпала с примечательным событием. В армию пришли первые девушки. Им еще не сшили форму, вместо нее выдали лыжные костюмы, в которых девчонки походили на байковых медвежат. Одна из этих девушек благосклонно приняла от меня шоколадные конфеты и согласилась испить сладкого вина в мастерской – небольшой комнатушке за казармой, которую я снабдил крепкой дверью без щелей.

Дней через двадцать капитан спросил у взводного:

– Где этот салажонок, что там у него с машиной?

– Вон он, – ехидно сказал лейтенант, показывая в окно за спиной ротного, в которое был виден я в обнимку с солдаткой.

Конечно, мне не следовало целоваться напротив кабинета командира. Но двадцать дней постоянного общения с портвейном “три семерки” притупили мою бдительность.

– Сюда его! – заорал капитан. – Доставить!!!

Меня ввели.

– Ему! Поручили! Доверили! Оказали доверие!

Тут командир заметил, что я едва стою на ногах.

– Да он же едва на ногах стоит, – сказал капитан обиженным голосом.

Утром на плацу выстроился весь полк. Одни штабные занимали пространство целой роты.

– Рядовой такой то, – зычно скомандовал подполковник, – выйти из строя!

Старательно чеканя шаг, а вышел на середину плаца. Так обычно выходят отличившиеся для получения правительственной награды. Я казался сам себе очень маленьким на сером бетоне плаца, на фоне огромного П-образного строя.

– Вот этот, – указал подполковник на меня, вот этот…

Тут он добавил десяток фраз, доказывающих, что служит он давно и речевой характеристикой подчиненных владеет на высоком уровне ветеранов. Потом он вкратце пересказал историю проблемы.

– И что же он делает? – интригующе спросил командир у полка. Так как никто ему не ответил, он ответил себе сам: – Он пьянствует, в его каптерке найдено тридцать семь пустых бутылок из-под портвейна. “три семерки”! – По рядам пробежало глухое, но завистливое “Ого-о-о!” – Он развратничает (подполковник, правда, высказался более конкретнее), отрывает от службы наших девушек, деморализует их! – в последовавшем за этими словами междометии чувствовалось больше восхищения, чем зависти. – Он бездельничает, пропивает, пропивает казенные деньги… Он обманывает своего командира!

Последнюю фразу подполковник произнес особенно зычно и эффектно. Видимо, этот факт показался ему сов сем уж кощунственным, чем-то вроде гопака во время службы в православном храме.

– Но он зря думает, – набирал высоту подполковник, – что меня легко обмануть! Я хохол, я всю жизнь в армии, я таких, как он, видал!

На этом запас риторики у него, видимо, иссяк. Он не стал уточнять, где именно ему доводилось встречаться с “такими”. Он попросту отвалил мне пятнадцать суток строгого, пообещав сгноить на гауптвахте, и рас пустил развеселившийся полк.

Но история на этом не закончилась. Дело в том, что в момент прибытия меня иа “губу” в Спасске-Дальнем, там происходила смена начальства. Вместо юродивого капитана по кличке Гуляя гауптвахту принял под свое командование монументально величавый майор Перебейнос. Гутю, его предшественника, я знал только по слухам. Говорили, что те, кто попадал под опеку Гути даже на трое суток, возвращался в свою часть все равно через пятнадцать дней. Действовал он так: подходил к новичку и строго спрашивал, есть ли у того теплое белье.

– Так ведь лето же, товарищ капитан! У меня толь ко трусы и майка. В соответствии с формой одежды.

– За пререкательство с начальством – пятнадцать суток!

– Почему подворотничок расстегнут – спрашивал он у другого.

– Никак нет, товарищ капитан, застегнут!

– Соображать не умеешь, а еще пререкаешься!

Подворотничок не имеет пуговиц… Добавляю тебе еще пять суток!

Восьмого марта Гуте по несколько раз звонили и поздравляли его с Международным женским днем. Если он спрашивал, почему, то ему отвечали: “Потому, что ты – сука подзаборная! “

Впрочем, перейдем к Перебейносу.

Майор прибыл на новое место службы с личным шофером, что тоже усиливало впечатление монументальности от его величественной фигуры. Осмотрев здание гауптвахты, майор приказал – выстроить на небольшом плацу всех наказанных солдат и сержантов.

– Кто из вас знаком с производством малярно-штукатурных работ?

Я мгновенно откликнулся. Я еще не знал, чем все это грозит, но сидеть в камере и не мог – надоело. А с названными работами я был знаком – видел, как белили и красили нашу квартиру наемные маляры. Они работали каждую весну и я активно пытался им помогать, после чего получал головомойку от матери, как в переносном, так и в прямом смысле – она долго терла меня в ванне дегтярным мылом.

– Прекрасно, – оглядел меня и еще одного паренька, который заявил о себе чуть позже, майор. – Ремонтом займемся завтра. А сейчас грузитесь на машину – и на вокзал: надо мои вещи перевезти. Вы – старший, – указал он на меня.

Квартиру майору дали на втором этаже старого купеческого дома. На второй этаж вела винтовая лестница с очень высокими ступеньками. Ребята, изгибаясь, тащили по этой лестнице огромный шкаф, а я на правах старшего шел сзади с маленьким стульчиком в руках и покрикивал:

– Осторожно, осторожно, не спешите.

На одном коварном повороте парень, поддерживающий задний угол шкафа, неловко ступил, выронил ношу, и шкаф угрожающе накренился. Майор внизу вскрикнул. Я чисто механически подставил плечо и, хотя сильно расцарапал щеку, деревянную драгоценность удержал.

Вечером майор вызвал меня в кабинет.

– Я тут ознакомился с вашим делом, – сказал он, предложив сесть. – Вы, и вижу, человек грамотный, старательный. А мне как раз нужен старшина гауптвахты, надежный нужен человек, умелый. Если вы не против; я тут вас пока задержу на месяц-другой, а по том оформлю официально. А вы пока занимайтесь ремонтом: гауптвахта – лицо гарнизона, посмотрите, до чего довели здание, двор. Все отбывающие наказание – в вашем распоряжении. Деньги возьмете в хозчасти, купите краски, олифы. Посмотрите, что на складе есть, со старшинами в частях познакомьтесь, краскопульт ну жен, известь там…

Наступила веселая жизнь. Я по-прежнему жил в камере, но теперь она не закрывалась, в нее внесли кожаный топчан и пару тулупов, заменивших мне матрас и одеяло. Когда нужно было в город, я надевал повязку патрули и бродил, где хотел. Краскопульт, прочую атрибутику я достал легко, я всегда умел достать, а тот, второй парень, оказался действительно специалистом по ремонту, так что он и командовал под моим руководством.

Сокамерникам обижаться не приходилось. Когда начальства не было, все камеры раскрывались настежь, появлялось запрещенное курево, порой, если заводились деньги, – пиво, а то и что-либо покрепче. Перебейнос носился по своим делам, устраивался, знакомился. На губу забегал ненадолго, полностью свалив ее на меня. Доходило до того, что я сам принимал наказанных и определял их в камеры. Доходили слухи, что подполковник тщетно пытается меня с губы вернуть в полк, Но майор эти попытки обрубил с лег костью, и сейчас рассматривается вопрос о переводе меня в гарнизонную службу.

Как-то стоял в туалете, брился. Окликнули. Оборачиваюсь – стоит предо мной генерал. Я даже глаза протер, нет, точно, генерал! Чихнул, а их уже двое. Вроде не пил…

Это потом уже выяснилось, что старый и новый начальники гарнизона явились в вотчину Перебейноса. Во дворе их встретили вельможно развалившиеся на траве арестанты, пускающие по кругу бутылку вермута, с сигаретами в мокрых губах. Когда же они, в поисках старшего, зашли в помещение, то кроме безмолвия распахнутых камер их взглядам предстал некто в тельняшке, бреющийся (что на губе, как и курево, запрещено) в туалете.

– Кто вы такой? – спросил первый генерал.

– Я – спросил его я.

– Вы, вы! – сказал второй генерал. – Кто вы та кой?

– Я старшина. Вернее, арестованный. Отбывал наказание, а стал старшиной. Вот, ремонтом занимаюсь. И я протянул им зачем-то станок, будто именно с по мощью этого бритвенного прибора я и занимался ремонтом.

– Ну, ну… – сказал первый генерал.

– Да! – сказал второй.

Они повернулись и вышли, не добавив ни слова. На встречу им уже бежал Перебейнос, оповещенный кем-то по телефону.

…Когда я вернулся в полк, на проходной меня уже ждал комроты.

– Ну, пойдем, – сказал он кровожадно, – подполковник требует. Подполковник выглядел довольным.

– Поблагодарить тебя хочу, – неожиданно сообщил он мне. – Здорово ты этого майора умыл, будет знать, как со мной связываться.

Я взглянул на расстроенное лицо капитана.

– Что молчишь-то? – продолжал подполковник.

Служить-то как собираешься?

– Как прикажете, – молодцевато гаркнул я.

– Как прикажу. Знаю я вас, интеллигентов. Специальность освоил?

– Он еще не занимался в группе, – вмешался капитан, – он же другим занимался.

– Со специальностью радиста знаком, – сказал я. – Имею второй класс и права водителя профессионала. Изучал в ДОСААФ.

– Вот! – сказал комполка, укоризненно посмотрев на капитана. – Знает специальность, что ж его в полку мариновать? Отправим его на точку, в роту Буйнова, там специалистов нехватка, дежурить на КП некому. А пока дней на семь загони его в посудомойку.

Подполковник был ветераном, – это чувствовалось. Правда он не учел, что небольшая доза гипосульфита, обыкновенного фотографического закрепителя, вызывает понос, а в армии боятся даже намека на дизентерию. Я благополучно отлежался – в санчасти, пока были про ведены все анализы, а потом отбыл в роту Буйнова, базирующуюся в безлюдье уссурийской тайги, так и не повстречавшись с кухонным старшиной. Не надо думать, будто в армии я только хулиганил. Три года тогда служили, призванному летом, пришлось тянуть лямку три года с половиной. Я считался лучшим специалистом части, освоил пять смежных специальностей, имел семь внедренных рацпредложений, первый разряд по стрельбе и самбо, получил медаль за спасение населения во время наводнения в районе Владивостока, а на время учений меня забирали прямо с “губы”, если я там в это время сидел. На командном пункте я самолично смонтированным радиоключом двух сторонней передачи выдавал данные локаторной про водки самолетов противника, минуя длинную цепочку планшетиста, считывающего, записывающего, – прямо с локатора.

А ввязывался я в эти анекдотические истории скорей всего потому, что не понимал, зачем специалиста, работавшего в двухсменку через шесть часов на шесть, занимающегося охраной воздушных границ, то и дело отрывают на какую-то нелепую строевую или политучебу…

Из ступора меня вывела живость донора. Мальчик куда-то спешил. Поезд остановился, мальчик выпрыгнул и прямо к торговкам, знающим потребности призывников.

«Вот самогончик, чистый как слеза, всего по рублю за бутылку», – протягивает тетка мутную жидкость.

«А вот московская, по три пятьдесят (вместо 2-87), берите – последняя».

Гудок, по первым путям несется курьерский, мой мальчик вялый с похмелья неловко отшатывается, спотыкается и рушится головой на тормозную колодку вагона.

Темнота усиливается, звуки исчезают!

Глава 23

Лежу на кровати. Шевелю рукой, все нормально. Я снова хозяин этого тела. Пытаюсь встать, голова начинает кружится. Полежу лучше.

Входит девушка в белом халате. Или молодая женщина, я как-то перестал их четко дифференцировать, все кажется, будто малолеток совращать собираюсь. Это менталитет деда и прадеда так меня смущает. Но сейчас я не дед и уж конечно не прадед, я пацан, которому двадцати нет. И такая реакция на девушек вне нормы.

– Ну что, герой, как себя чувствуешь? – обращается девушка ко мне.

– Голова кружится. А я где?

– Веселый город Биробиджан, где евреев не зовут жидами. Сотрясение мозга, тебе теперь придется своих призывников догонять, отлечишься – сказано зайти в военкомат.

Руковерам никогда не уйти от своей нации, надо было мамину фамилию взять, армянскую. Но тогда не попал бы в Израиль, а помер бы в перестроечной России от рака, в Израиле его удачно залечили. Бесплатно.

Но ежели у меня сотрясение, то с неделю беспокоить не будут. Интересно, чем в этом времени лечат сотрясения и есть ли уже ноотропные препараты. Впрочем, какая разница, главное – я могу все исправить, избежать этой ненужной мне повторно обязанности, Родину я могу и без армии защитить своим знанием будущего.

Все это я обдумал между прочим, а в голове цвела главная идея – ретроградная амнезия! Палочка – выручалочка всех добропорядочных попаданцев. И от армии закошу, и странности мои станут объяснимы.

– Хороший город, а кто я? Я что – еврей?

– Ты солдат-призывник, у тебя сотрясение мозга, – повторила медсестра, – Даже если произошло легкое сотрясение, необходим постельный режим не менее пяти суток. Выпишем, если осложнений нет, примерно на 7-10 день. Однако лечение сотрясения мозга в домашних условиях должно длиться еще некоторое время. В домашних условиях важно как можно больше отдыхать – умственно и физически. Ты где живешь?

– Не помню, извините.

– А что помнишь?

– Что красивым девушкам надо цветы дарить.

– Молодец, но я не о том спрашиваю.

Начавшийся диалог прервал врач. Представился:

– Борис Моисеевич, ваш лечащий врач. Будем лечить, обезболим, успокоим, поможем заснуть. Вы как себя чувствуете?

– Доктор, я не помню как меня зовут.

– Небольшая амнезия, это бывает, вы шибко ударились. Как говорится, проверили на прочность вагон – он оказался крепче вашей головы. Ничего, полежите, отдохнете, все наладится. Наденька, как зовут пациента?

– Руковер Владимир Исаевич, из Сибири, призывник. Мне сопровождающий лейтенант его паспорт отдал и призывное свидетельство, он должен после лечения в военкомат зайти.

– Руковер… А вы, батенька, случаем не сынок Исай Михайловича Руковера, врача?

– Скорей да, чем нет, но не помню. А вот из семьи врачей – таки да. Мне в голову лезут слова о лечении сотрясения: анальгетики, седативные вещества, барбитураты.

– Ну, до барбитуратов дело не дойдет, а вот клофелинчику мы вам уколем, поспите. (Наиболее «популярным» этот препарат был во времена Советского Союза, чаще всего его назначали пациентам с гипертоническим кризом, глаукомой и некоторыми глазными, психическими и неврологическими заболеваниями. Был изобретен в 60-х годах прошлого века, и с этого момента над веществом начали проводить различные исследования и тесты).

– А можно без клофелина?

– И что мы имеем против такого хадаш тоф (нового, хорошего иврит) лекарства?

– То что оно новое.

– Какой осторожный молодой человек. Ладно, уколем морфина. Надеюсь против старинного морфина вы не будете становится в позу?

Доктор ушел, Надя поправила подушку и тоже ушла. Я, стараясь не шевелится и не будить боль, расслабился.

В прошлой жизни я был в этом городе, году где-то в 1968. Ехал в Иркутск, на вокзале в Хабаровске обворовали, заначку не нашли. Решил добрался до Биробиджана, в провинции всяко легче подзаработать или дождаться перевода от родни. У вокзала прильнул к небольшой пивнушке. Пройдя вдоль очереди от ее хвоста до головы, протянул переднему деньги:

– Возьми по две кружки – себе и мне.

Допивая вторую кружку, обратил внимание на своего напарника. Выглядел он вполне прилично – кургузый мужичок в опрятном дешевомкостюме. Он что-то рассказывал мне перед этим, но я плохо его воспринимал.

…брага откипела на балконе, – уловил я конец фразы и переспросил:

– На каком балконе?

– Таки я вам и говорю, что у меня на балконе стоит целый бидон готовой браги.

– А жена? – спросил я невпопад.

– Уже давно в отъезде, у родичей в деревне. А я вот дома. С сыном и дочкой.

– Тогда что же мы тут делаем? – спросил я. С меня пузырь, пить будем водку, а похмеляться брагой!

Дальше было все проще. У работника обувной фабрики, Льва Моисеевича, оказалась небогатая трехкомнатная квартира в окраинном микрорайоне, и жилище это, как мне показалось, дышало пьяным гостеприимством. С четырнадцатилетним сыном и двадцатилетней дочкой я быстро нашел общий язык – ребята, похоже, привыкли к безденежным алкашам – отцовским корешам, и на меня смотрели, как на богатого родственника.

Дочку Льва Моисеевича по-мальчишески звали Сашей. Она и выглядела, как мальчишка – невысокая, тоненькая, с едва обозначившейся грудью и курносым веснушчатым лицом. Еврейское происхождение проявлялось в ней только, пожалуй, жадностью. Я видел, каким взглядом она проводила мелочь, которую я дал пацану на мороженное. Мальчишка Беня был, наоборот, ярко выраженным андом внешне, но отличался бесшабашной душой руского.

Сразу же после еды и выпивки я сослался на усталость. Хозяин отключился еще раньше – обилие водки оказалось ему явно не по силам. Мне выделили маленькую комнатку, в которой жила бабушка. Но она сейчас тоже была в деревне. Я подождал, пока Саша застелет тахту, поблагодарил ее и закрыл за чадами дверь. Голова болела, день был суматошным…

Разбудило меня чье-то прикосновение. Комната освещалась хилым светом от уличного фонаря. Лев Моисеевич стоял рядом в одних трусах, белея в сером полумраке тощими волосатыми ногами, звал опохмеляться. Вставать не хотелось. Я буркнул “нет”, повернулся на бок и попытался заснуть. Не тут-то было. Я слышал, как звенел хозяин стаканом, как он булькал и гыкал, заглатывая брагу. Затем он прошлепал в комнату, осторожно тронул мое плечо. Я притворился спящим. Моисеич бесцеремонно залез под одеяло и прижался ко мне тощей задницей.

“Hy и ну! – подумал я. – Мало того, что этот еврей – пьяница, так он еще и гомик. Интересно, кто же ему с детьми помог? Или он бисексуальная тварь?”

Я пробормотал какую-то несуразицу, симулируя глубокий сон, повернулся на другой бок, но хозяин не унимался, настойчиво шаря лапами по моим трусам. При шлось предпринять крутые меры:

– Слушай, давай спать! – резко сказал я, приподнявшись и не очень деликатно спихнув хозяина с тахты. – У меня был страшно перегруженный день, и я очень устал. Но завтра я тебя точно отоварю… Моисеич засмущался, забормотал что-то, пятясь, покинул комнату. А через несколько секунд я снова услышал перестук утвари на кухне, перезвон стакана и бутылки – Моисеич опять опохмелялся…

Дальше не интересно. Отправил телеграмму, перекантовался у старого пидора еще сутки, получил от брата перевод и усвистал домой. Осталось впечатление от города, как места чистого, уютного, деликатного.

И вот бес по имени я – сам, только маленький занес меня снова в Еврейскую автономную. Как забавно Фортуна кидает кости, как затейливо Мойры выплетают судьбу попаданца. Надо срочно избавится от этого маленького поганца, что уже один раз испортил нашу жизнь и старается это повторить. Все, что я с таким трудом выстраиваю, он рушит одним стаканом водки. Впрочем, не знаю чем он на сей раз порушил. Ну с институтом – это ясно, он не владеет языками. Но как он в Армию угодил:!

Вернусь в Иркутск – разберусь. Если вернусь! Кстати, какое нынче тысячелетие на дворе.

Привстал, глянуть в окошко, опять закружилась голова и вытошнило прямо на пол. Вошла пожилая нянечка и отругала меня за грязь.

– Вон, под кроватью – утка. Вытащил, поблевал, поставил на место. Больной – не больной, всякий может. Ты тут сереешь, а мне убирай!

– Пошла вон, сука старая! – слабым голосом выругался я. – Тебя, падла помоечная, не понятно что ли, что я не смог дотянуться, голова кружится. Если работать не хочешь, увольняйся!

Бабка явно растерялась. Привыкла к безропотности советско-еврейского лежащего континента, а тут такой отпор. Молча притабанила ведро с тряпкой, совок, вытерла, убрала. Проворчала:

– Ужинать будешь?

– Нет, кусок в глотку не лезет, мутит. Не видишь, что ли!

– Ладно, сестру позову. Она даст лекарство какое. Развоевался! Я же не со зла. Помахай тут веником да тряпкой…

– Вот до воинской части доберусь – намахаюсь. Тебе столько полов и не снилось, сколько салагам мыть приходится.

– Призывник, что ли. Бедный, где тебя так угораздило…

И непонятно, где меня угораздило в призывники или башкой ушибиться. Или это одно и то же и мистически связанно. Что – русские женщины, что – еврейские: отходчивы и жалостливы.

Явилась дежурная сестричка. Предложила на выбор – потерпеть или укол с морфием. Уже был такой, приятно конечно, словно на волнах довольства и разслабухе качаешься, но не подсесть бы. Мой организм, похоже, большой любитель эйфории на халяву.

– Соли просто дайте, соль от тошноты помогает. И пить поставьте на стул рядом, при сотрясениях и рвоте больше пить надо, чтоб обезвоживания избежать.

– Фельдшер, что ли?

– Нет, призывник. Скажите, сестренка, какое у нас тысячелетие на дворе?

– А, призывник. Говорили, слышала. Это который память потерял. Ты че узнать то хочешь, ма роце (что хочешь, иврит).

– Время года хочу узнать, нахон (понятно, иврит). А так у меня все о-кей, бесседер (хорошо).

– Медабер иврит (ты говоришь на иврите)?

– Кцат – ктана (чуть, мало, вирит).

– Осень нынче у нас, осень. А время – вечер. Ужинать больные кончают. Будешь ужинать?

О времена, о нравы. Как тут все замедленно!

– Оставь меня, дщерь Сиона.

Буду лежать и самокопаться, надобно разыскать в голове убежище этого мелкого пакостника, иначе он мне нормально жить не даст.