Текст книги "Частные уроки. Любвеобильный роман"

Автор книги: Владимир Порудоминский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Что-то там наверху колотилось и хлопало, как порванный парус.

Я поднапрягся и вполз наконец на каменистую площадку. А.В. сильным рывком помог мне встать на ноги. Ноги у меня заметно дрожали.

«Смотрите, какое пернатое! Хорош, а!»

Большой орел бился не в силах взлететь в нескольких шагах от нас.

По вершине скалистой высоты проходила когда-то линия обороны. Ржавая, изъеденная временем колючая проволока висела на каменных грядках, цеплялась за кусты, уползала в проросшую между камнями белесую северную траву.

Что-то недоглядел зорким своим глазом царь птиц, когда стремительно пикировал из поднебесья, – с лету схватил, сжал мощной когтистой лапой колючую проволоку, острый шип пробил лапу насквозь; стараясь освободиться, птица запутывалась еще больше. Борьба, похоже, продолжалась долго, не один день. Орел выглядел измученным. Даже когда он раскидывал крылья и начинал биться, в движениях чувствовалась не столько сила, сколько отчаяние. Мы приблизились. Он замер. Крылья его повисли, как плащ-палатка. Несколько коричневых с белой оторочкой перьев валялись на земле. Он смотрел на нас с обреченностью и гордой готовностью умереть. А.В. нагнулся к нему. «Смотрите, чтобы он крылом вас не ударил», – поостерег я его. «Не ударит. Он всё понимает. Ведь понимаешь, пернатое? Ах, хорош гусар!»

Желтая когтистая лапа птицы была похожа на сухую ветку.

«Ничего не поделаешь, нужна ампутация», – А.В. достал из карамана большой перочинный нож. Орел взглянул на него, опустил голову и надвинул на глаза белые занавесочки.

Крови совсем не было.

«Ну вот, и доброе дело сделали...»

После операции орел некоторое время оставался неподвижен. Потом, качнувшись и расправляя крылья, осторожно запрыгал на одной лапе. Приноровляясь в поисках равновесия, он словно подкатывал под себя земной шар. На краю площадки, над обрывом, орел помедлил недолго, потом взмахнул крыльями, решительно оттолкнулся единственной лапой от земли и поплыл над ржавой тундрой, неспешно набирая высоту. Мы молча смотрели ему вслед.

«А командировка была такая, – не оборачиваясь ко мне заговорил А.В. – Загнали меня в комиссию по проверке санитарного состояния лагерей. На полуострове тысячи заключенных работают – тысячи. На таком-то пятачке. Теперь из головы не выходит: сколько же их всего?.. Я мальчишкой был, когда умер отец. Любил его ужасно. А потом приходили с матерью на Ваганьково, она говорила: „Слава Богу, что сам умер. А то бы забрали“. Он был обречен. Что называется, по анкетным данным. Так что надо порадоваться, что мы с вами пока здесь, а не по ту сторону колючей проволоки. Ну, а что в армии – зато на месте. Всё равно скоро война». Он достал из кармана помятую пачку «примы», оглядел меня, себя: «После урока альпинизма придется заняться обмундированием. Обратно пойдем иначе. Тут с другой стороны есть отлогий спуск...»

Глава двадцать шестая. День рождения

«...Видишь, Юрик, это серый волк. А это Иван-царевич...»

Юрик держал ее за руку и смеялся.

Жанна любила показывать ему книжки с картинками. Каждую картинку Юрик рассматривал подолгу, с интересом и радостью, и напряженно ждал – что дальше? – когда она собиралась перевернуть страницу. Иногда она нарочно медлила переворачивать и прежде чем перевернуть, чтобы попугать его, делала страшные глаза: «И вдру-у-уг!» Юрик хохотал от страха, утыкался ей в плечо. Она переворачивала наконец и говорила обыкновенным голосом: «И вдруг приходит лисичка-сестричка... Посмотри, Юрик, не бойся, это же лисичка-сестричка...»

Ко дню рождения Жанна купила Юрику книжку с картинками и цветные карандаши. Потом случайно увидела в магазине галстук, не поскупилась – и тоже купила. Галстук очень ей понравился – импортный, в красную и желтую клеточку, она подумала, что Юрику к лицу. Галстуков ему не надевали, но этот она сама повязала, без спроса, когда садились за стол. Юрик радовался галстуку, то и дело наклонял голову и смотрел на него. Он то ли понимал, то ли чувствовал, что праздник посвящен ему – хорошо смеялся, краснел. Его можно было бы счесть красивым, если бы не эти глубоко упрятанные глаза, не этот постоянный взгляд исподлобья.

День рождения справляли вчетвером – Ангелина Дмитриевна с Леонидом Юрьевичем и Жанна с Юриком. Пили фруктовую воду, замечательно вкусную, Жанна никогда такой не пила (Леонид Юрьевич вместо фруктовой воды пил «Боржоми»), наливали в хрустальные фужеры (Юрику в кружку): «Расти, Юрик, большой-пребольшой!» А Юрик и так огромный вымахал, Жанна ему по плечо, уже и Леонида Юрьевича перерос. Обычно Юрику помогала за столом няня или Ангелина Дмитриевна, на этот раз рядом с ним села Жанна. На ней было синее выходное платье, Ангелина Дмитриевна предложила ей надеть фартук, но Жанне не хотелось в фартуке за праздничным столом: «Ничего, мы и так справимся». Пирожные были специально заказаны крошечные, такие, чтобы класть в рот целиком, не откусывая; Юрик жадно брал одно за другим – в обычные дни его ограничивали в сладкой пище. Леонид Юрьевич пирожных не ел – сделал себе бутерброд с сыром, покрытым тонкими ломтиками огурца. Ангелина Дмитриевна предложила тост за Жанну: в трудную пору Жанна согласилась помочь им, теперь она – родной человек, член семьи. Жанна вспыхнула: «Ну, что вы, Ангелина Дмитриевна! Это я вам благодарна. Вы мне маму спасли». Леонид Юрьевич слегка протянул фужер в сторону Жанны: «Чем сможем». Вообще-то он помалкивал.

Ангелина Дмитриевна спросила, как Жанна собирается провести лето: они рады будут, если она поживет у них на даче – дача удобная, участок большой, сосна, воздух великолепный. Жанна засмеялась (сама услышала, что – невесело): летом она уже будет в настоящей тайге, далеко-далеко от Москвы, неделя поездом, – чего другого а сосны и воздуха там хватает. Ангелина Дмитриевна удивилась: «Но вы же не насовсем уезжаете?» Да как же не насовсем? Через две недели распределение. Кто же ее в Москве оставит? А если ехать, и далеко, то лучше в сторону дома. Она и в облпединститут письмо... – Жанна совсем сказала было: «отправила», но почему-то спохватилась – ... она и письмо в областной пединститут подготовила: может быть, найдется ей работа, ну, а у себя в городе, ее в педучилище точно возьмут. «Но вы сами разве не хотели бы, в Москве работать? Тут, наверно, можно бы что-нибудь интереснее найти, чем педучилище», – Ангелина Дмитриевна искренне недоумевала. Чтобы в Москве на работу взяли, нужна московская прописка, а чтобы прописаться, нужно иметь работу (какая она смешная, Ангелина Дмитриевна, таких простых вещей не знает!). «Но это же заколдованный круг?», – Ангелина Дмитриевна удивленно посмотрела на Леонида Юрьевича; тот улыбнулся, слегка пожал плечами, – ну, конечно, заколдованный, – повернулся к Жанне: «А учитесь вы хорошо?» Жанна училась хорошо: не отличница, но за все пять лет ни одной тройки. Леонид Юрьевич одобрительно кивнул: «Я выясню». То ли Жанне пообещал, то ли Ангелине Дмитриевне: что, собственно, намерен выяснить, Жанна не поняла, но почудилось, что поворачивает к лучшему, вот и Ангелина Дмитриевна ей улыбнулась: «Мы так привыкли к вам, милая Жанна, теперь и представить себе невозможно, чтобы с вами расстаться».

Пока увлеклись деловым разговором, Юрик схватил пирожное, да так неловко, что уронил Жанне на выходное платье. Ангелина Дмитриевна начала ласково ему выговаривать. Он расстроился, закричал, заплакал, бросил на пол кружку с фруктовой водой. Леонид Юрьевич быстро подошел к нему, обнял сзади, крепко взял за руки. Юрик бился и плакал. «Я сейчас»: Жанна не подала виду, что жалко платья, – вышла в ванную, сбросила платье, замыть, надела свой розовый халат. В столовой поманила Юрика: «Не плачь, Лялечка, пойдем книжечку посмотрим, потом я тебя спать уложу». Он тотчас замычал радостно, потянулся к ней, как детеныш к мамке, терся щекой о рукав халата. «Поздно уже, Лялечка, пойдем, пойдем»...

Лицо у Ангелины Дмитриевны побелело и будто застыло; она осторожно промокала глаза платком.

«Прошу тебя, не волнуйся. Пожалуйста, не волнуйся, – попросил Леонид Юрьевич. – Я же сказал: я выясню». И повторил: «Я всё выясню. Не волнуйся, пожалуйста». Он допил из фужера боржом и направился к телефону вызвать машину. Ему часто приходилось работать в ночные часы.

Глава двадцать седьмая. Развязки

Комиссия по распределению заседала в кабинете директора института. Холодковский приехал заранее. В деятельности организации, где он ныне служил, и весьма, успешно, наметилось новое направление, – нужно было подбирать кадры. Работа предполагалась непростая, творческая: Холодковский нацелился ухватить кого-нибудь из самых способных выпускников. Сережку Соболева (идеальный вариант) заполучить не удастся – этот в аспирантуру, Федьдман, который, конечно, отставал от Сергея, правда, что называется, на полголовы, ему не годился, зато имелся Костя Дубровин, немного тугодум, но ума глубокого и въедливого, обстоятельный (немного недостает нервности) и тоже эрудит.

Холодковский подошел к Наталье Львовне, которая раскладывала на столе свои папки (с прекрасной маркизой все эти годы он не терял отношений).

«А-а, явился не запылился, – весело прищурилась Наталья Львовна. – Я уж думала, совсем пропал».

«Кручусь. Работы много».

«Уезжал?»

«Приезжал».

Она засмеялась.

«Ну, что? У вас тут, надо полагать, всё решено?» – Холодковский показал на разложенные по столу бумаги.

«Не всё, но многое».

«Сергей Соболев – в аспирантуру?»

«Скорей всего. Возьми Фельдмана. Жалко парня. Загонят неведомо куда».

«Парня жалко. Не возьму. А как с Дубровиным?»

«Есть заявка из Ленинской библиотеки. В библиографический отдел. Ему там в самый раз».

«Библиографией он и у нас сможет заниматься».

«Да он неуклюжий, смешной. А вы на него, чего доброго, эполеты нацепите».

«Ничего. Будет ходить в штатском».

«Слушай, пристроил бы ты нашу Жанку. Девушка работящая, сам знаешь. Скучно ей будет в ее Тмутаракани. А в Москве без прописки – никуда».

(Наталья Львовна, правда, присмотрела для Жанны неплохое местечко в подмосковном техникуме, но знала: возьмись за дело Холодковский – верняк.)

Холодковский в ответ развел руками:

«Не в силах, драгоценнейшая. Я, как Чичиков, приобретаю души только мужеска пола. Так что придержите для меня Дубровина. Посмотрю в кадрах дело, и после уже окончательно решим».

Он почертил в воздухе тростью, будто подписывая бумагу.

Председателем комиссии был директор института. Холодковский слышал, что его готовят на повышение, кажется, заместителем начальника главка, Держался директор с очевидным достоинством и даже некоторой важностью, прежде чем высказаться, некоторое время молчал, как бы задумавшись, и пожевывал губами, а высказавшись, слегка отдувался, будто решил нелегкую задачу. Но Холодковский понимал, что всего больше директор боится попасть впросак, выказать себя в невыгодном свете перед сидевшим с ним рядом представителем министерства, маленьким белесым человеком без возраста, – представитель время от времени взглядывал на директора и тут же что-то вписывал автоматическим карандашиком в лежащий перед ним большой блокнот. Вот этот мышонок всё и решит, неприязненно подумал Холодковский; впрочем, какое ему дело до того, что тут произойдет, и кто знает сейчас, что произойдет: один будет рыдать, оттого что его отправляют неведомо в какую даль, а потом именно там найдет свое счастье, а другой сломит голову, обретя желанное местечко в трех шагах от института. Холодковский перелистывал доставленное ему из отдела кадров немудреное личное дело Дубровина, цепко вчитывался в каждое словцо, имя, дату и удовлетворенно не находил изъянов, главная проверка ждала, конечно, впереди, но кое-что по другим каналам он уже выяснил заранее, и дело вроде бы сводилось к тому, что на Дубровина можно было рассчитывать.

Директор открыл заседание. Он неторопливо сообщил, сколько поступило заявок от различных учреждений, какие из них удовлетворены, какое число выпускников отправляется на периферию и какое остается в Москве; по ходу работы комиссии возможны некоторые перестановки, осталось также несколько незаполненных позиций. В нынешнем году, сообщил директор, институту предоставлено всего одно место в очной аспирантуре. Это место решено предложить выпускнице Жанне Евгеньевне С.: «Надеюсь, возражений не последует?»

Сидевшие за столом переглянулись в недоумении. Даже Наталья Львовна изумленно взметнула брови.

«По-видимому, произошла какая-то ошибка, – в наступившей особенной тишине заговорил Холодковский. – Совершенно очевидно, что имеется другой и бесспорный кандидат – Сергей Соболев».

«Отчего же ошибка? – директор с нарочитой деловитостью перебирал лежавшие перед ним бумаги. – Вот, черным по белому: Жанна Евгеньевна С. – Он поднял и показал какой-то листок. – И санкция министерства между прочим».

«Я возражаю, – Холодковский заговорил уверенно. – Присутствующим прекрасно известно, что ни одного из нынешних выпускников нельзя поставить рядом с Соболевым. Этот незаурядный юноша рожден быть ученым. На протяжении пяти лет обучения никто не сомневался в том, что курс делегирует в науку именно его. Я полагаю, комиссия призвана вдумчиво относится к целесообразному использованию молодых специалистов».

«Почему вы думаете, что мы не думаем... – несколько запутался директор и покосился на представителя министерства, который занес что-то в свой блокнот. – И очень даже думаем. Мы подобрали для Соболева несколько прекрасных предложений. А к осени нам, скорей всего, и заочное аспирантское место дадут».

«Вот и отдайте его Жанне Евгеньевне С. А сейчас следует покончить с недоразумением и рекомендовать в аспирантуру Соболева».

«Это ваше личное мнение или мнение ведомства, которое вы представляете?» – представитель министерства не поднял глаз от блокнота, в котором продолжал чиркать что-то автоматическим карандашиком.

«Это мое личное мнение, которое, полагаю, поддерживает большинство присутствующих».

«Мы с уважением выслушали ваше личное мнение. Но остаемся при своем. – Представитель министерства положил карандашик и повернулся к директору. – Пригласите Жанну Евгеньевну С.»

«Погодите! – Холодковский знал, что по службе не должен возникать там, где не должен возникать, но не сумел сдержаться. – Да поймите же, Сергей Соболев незаурядная личность. О таком только мечтать можно».

«Вот и возьмите его себе. Вам же кадры нужны», – дерзко отозвался представитель министерства.

Холодковский непривычно для себя растерялся. В дерзости мышонка чувствовалась сила. Кто-то бесспорно стоял у него за спиной.

«Не исключено, – всё же попробовал он, – что Жанна Евгеньевна сама откажется от места, которое ей не принадлежит» (уговорю ее, уломаю, подумал он).

Директор пожевал было губами, но представитель министерства обогнал его:

«Исключено. В министерстве сейчас проблема с аспирантскими ставками. Место выделено целево. Откажется намеченный кандидат, передадим ставку другому институту. Или вовсе ликвидируем. Пригласите товарища С., Жанну Евгеньевну».

Он так и не дал директору заговорить.

Холодковский повернулся в сторону Натальи Львовны. Она насмешливо щурилась. Проиграл, понял Холодковский, продулся в прах.

... «А как же Соболев?» – Жанна совсем растерялась.

«О Соболеве не беспокойтесь. – Директор улыбался, будто радуясь ее великодушию. – Дадим Соболеву отличную работу. А осенью, наверно, и в заочную аспирантуру пригласим».

«Да ведь он – профессор! У него уже вся диссертация в голове».

«Тем более, – радовался директор. – Тем более».

«Нет, я как-то не могу...»

«А вы, Жанна Евгеньевна, через не могу...» – представитель министерства тоже улыбнулся, и хорошо улыбнулся.

Вот ведь как, оказывается, умеет, мышонок!

«Жанна, – строго сказала Наталья Львовна. – Если вы не согласитесь, никому лучше не будет. Ни вам, ни ему. Только навредите».

«А можно я минуту подумаю», – попросила Жанна. Но уже ясно сделалось, что подпишет.

«И не минуту, – радостно подтвердил директор. – Как не подумать. На всю жизнь, как говорится, судьбу выбираете».

Да что это они? Будто любимое дитя кашей кормят. – Холодковский, прихрамывая, отошел к окну, закурил сигарету. – Кто же ей ворожит? Какой добрый дядя? Тут, судя по всему, не из-за кулис ниточки тянут – откуда-то из высокой ложи...

...Вот ведь оно как обернулось, с некоторым опозданием сообразила Жанна. Она вспомнила, как Леонид Юрьевич, похрустев бутербродом с огурцом, произнес свое: «Я выясню». Вот ведь они какие, оказывается, добрые феи – вовсе не прекрасные дамы с серебряными волосами, вроде искусственной голубой седины Натальи Львовны. И являются они, когда затолкнешь ногу в жесткий хрустальный башмак, который тебе совсем не по ноге. На какое-то мгновение, но очень большое и наполненное, она увидела себя на тесном топчане в каптерке при музучилище, почувствовала жадные, сильные руки, которые обнимали ее, вверху на полке сверкали золотом горны; высокий, сильный человек в черном свитере и красном пиджаке, стоя на краю сцены, поднес к губам трубу. Дик бы понял, подумала Жанна. И сказала людям, сидевшим по другую сторону стола, покрытого суконной зеленой скатертью: «Я согласна»...

(Виктор Андреевич давно лежал в мелкой безыменной могиле, вырытой в промерзлой почве тундры. Санитар тюремной больницы, тоже заключенный, которого он учил играть на баяне, в знак благодарности, когда хоронил Виктора Андреевича, тайком положил в ящик, заменявший гроб, пустой аптекарский пузырек с засунутой в него бумажкой, на которой написал имя и фамилию погребенного в надежде, что кто-нибудь когда-нибудь вдруг да и наткнется на его кости.)

«Дальше вызывайте по алфавиту», – распорядился представитель министерства.

«Произошло какое-то дикое недоразумение... – Сережа стоял в коридоре, ждал очереди, разговаривал с кем-то. Жанна оттащила его за рукав в сторону. – Аспирантуру вместо тебя предложили мне».

«А почему не Фельдману?»

«Ты что с Луны свалился! Какой Фельдман!.. Я не хотела, отказывалась. Но они сказали, что для тебя есть хорошая работа».

«Обожди. Так ведь тебе теперь прописку дадут. Потрясающая рокировка: ты вместо меня в аспирантуру, и мы вместе. Разве ты не хотела?»

«Вместе – хотела. Вместо – нет».

Жанна вдруг решилась. Ах, была не была. Не получится, пусть уж всё кувырком! Главное – действовать быстро. Пока комиссия еще здесь. Из института, конечно, не позвонишь. Найти бы автомат приличный. На углу, возле сберкассы, постоянно испорчен: глотает гривенники – и не соединяет. А то и вовсе трубка срезана...

«...Я, Сереженька, скоро. Ты только, пока меня нет, ни на что не соглашайся. Не подписывай ничего»...

По алфавиту первая шла Валя Аскольдова. Ей давали Новосибирск, но она предъявила справку из ЗАГСа, что выходит замуж, уже документы поданы, ждут очереди и день назначен, была также справка с автозавода, где будущий муж работает в конструкторском бюро, очень ценный сотрудник, и еще справка от врача – беременна, на пятом месяце: куда ее отправишь?..

«Ну, как там?» – спросил Сережа.

«Нормально, – сказала Валя. – Вошли в положение».

Она засмеялась.

«Знаешь, Сережа, я, и правда, в положении. Собралась ребеночка рожать».

«Здорово. Мальчика или девочку?»

«Хотелось бы мальчика. Девочка вдруг с дефектом родится. Будет потом всю жизнь страдать. Я, например, как страдаю, оттого что у меня глаз косит».

«А у тебя разве косит? Я не замечал».

«Вот то-то, что не замечал»...

Холодковский попросил отложить ненадолго распределение Дубровина, вышел из кабинета, разыскал Сергея.

«Подведем предварительные итоги?»

Сережа поправил очки, взглянул удивленно: Холодковского давно не видел, почти позабыл о нем. Как с ним теперь говорить: вы? ты?

«То, что аспирантуру предложили не тебе, – это хуже, чем ошибка, это – глупость. Не возражай. Я подхожу к вопросу не с точки зрения твоих отношений с Жанной, а с точки зрения твоих отношений с наукой...»

«Простите... – начал Сережа. Вдруг почувствовал, как толкнулась в нем давно развеянная ревность. Поправился решительно: – Прости, но это наше дело. Мы с Жанной любим друг друга и хотим быть вместе».

«Осведомлен. Потому и завел разговор. – Холодковский крепко пожал ему руку выше локтя. – Сейчас тебя пригласят в кабинет, будут делать разные, в общем-то, неплохие предложения. Я бесцеремонно предваряю их своим. Работа интересная. Тоже филология, но в формате иной системы. Новое научное направление. Скорее всего, станешь первооткрывателем. Гарантирую кандидатскую, даже докторскую. Соответственно, высокая зарплата. Приятные блага. Квартира скорее, чем где-либо. Словом, добавь по своему разумению всё, что должен был бы сказать один весьма изворотливый господин, соблазняя доктора Фауста».

«Мне надо тотчас согласиться?»

«Нет. Я и сам еще не вполне согласен. Тем более что организация у нас серьезная: войти трудно, выйти невозможно. Попробую сперва еще послужить по мере сил российской филологии. Люблю ее, хоть один невезучий поэт и сказал о ней, что была вся кровь и непримиримость, а стала псякрев и всетерпимость... Помнишь?»

«Нет».

«Поэтому и хочу попробовать».

Мы столкнулись с Холодковским в коридоре.

«Что у тебя?» – спросил он.

«Свободное распределение. Пойду обивать пороги».

«Что ж, милостиво. Потопчешься, куда-нибудь и возьмут».

«Скорее всего, в пехоту».

(Это для красного словца – приписан я был к танковым войскам.)

«Что ж, пехота – еще одно высшее образование».

«Может быть, предложишь что-нибудь другое?»

«Ничего не предложу. Старики живы? Береги их. Хорошие старики. И сам не делай лишних телодвижений. Как-нибудь рассосется».

Он кивнул мне и, легко взмахивая тростью, направился к директорскому кабинету.

Лорд Байрон, вспомнил я.

...Автомат возле сберкассы, конечно, не работал. У магазина шляп тоже. Пришлось бежать целый квартал – до метро. Трубку долго никто не брал, потом отозвалась домработница: Ангелина Дмитриевна будет ближе к вечеру. Расскажу ей всё, решила Жанна, всё как есть. Не дадут Сережке аспирантуру, сяду в поезд и уеду. Пропади оно пропадом. Теперь только бы Сережка не согласился, не подписал что-нибудь. Она поспешила обратно в институт. В ясном весеннем небе над Садовой висели редкие пушистые облачка. Бежать бы, бежать, и убежать, чтобы никого вокруг, только небо, облака... Навстречу ей, притираясь к тротуару, проплывали троллейбусы. Громко гудя, обгоняли одна другую машины. И так же, суетливо обгоняя один другого, торопились навстречу пешеходы. Краем глаза Жанна зацепила знакомое лицо продавщицы газированной воды: перед ее голубой тележкой, уже по-летнему покрытой брезентовым тентом, выстроилась небольшая очередь. Рядом в киоске тоже примелькавшийся старик-еврей торговал папиросами. Недавно Сережка вычитал где-то, что активно передвигающийся по городу москвич видит в течение дня около десяти тысяч лиц. Жанна вдруг почувствовала, что устала.

Мама Сережи возникла на пути неожиданно. Дверь автомата, того самого, неисправного, возле сберкассы, распахнулась, и она, прямая, как угроза, вышагнула из кабины навстречу. Уже знает, сразу по ее лицу поняла Жанна. Сейчас главное – не объясняться? Вот устрою всё – тогда.

«Поздравляю, – сказала Сережина мама. – Вы своего добились».

Сейчас скажет, что так и знала, подумала Жанна.

И Сережина мама будто повторила за ней:

«Я так и знала».

Ее губы пытались слепить усмешку, но усталые глаза леденели ненавистью.

«Теперь надеетесь, конечно, Сергей вам диссертацию напишет? Отчего бы и в самом деле профессором не стать? А я так думаю: нет худа без добра. Хоть теперь вы нас с Сергеем в покое оставите. Я по пятницам утром домой приходила, окна часами держала открытыми, чтобы за вами выветрить. Как подумаю, что вы тут были, с духами вашими, с бельем...»

«Дура вы», – сказала Жанна.

Повернулась и пошла куда глаза глядят.

«Домой будете заезжать, или прямо в контору?». Шофер включил мотор, мягко отрулил машину от тротуара.

«Сперва еще кое-куда заглянем».

Холодковский повертелся на сиденье, удобнее устраивая плохую ногу. Давняя рана разнылась, как перед непогодой, хотя на дворе стоял чудесный май, по чистому, к вечеру чуть померкшему небу тянулись редкие золотистые облачка.

...Если бы просто Жанка, пускай себе, этаких кандидатов и докторов по Руси великой как звезд на небе – упрямо продолжал думать Холодковский. – Но Жанка вместо Сергея Соболева – непереносимо!.. Он злился. И оттого, что слишком горячо отозвался на этот балаган (по собственному его определению), злился еще больше: он ценил в себе воспитанную с отроческих лет отстраненность от эмоций. В сердцах он пообещал Наталье: пусть вовсе отнимут аспирантское место, заставлю Жанку отказаться. Наталья весело прищурилась: по-прежнему числишь ее сибирской розой, а наша Жанна теперь роза московская, – отступись. Наша Жанна! Что-то она тотчас ухватила, маркиза, чего он не вычислил, да разве у нее выведаешь... И зачем, собственно, ему колотиться? В конечном счете, получилось как нельзя лучше. Нежданный улов (ловец человеков): Сережа Соболев – шутка ли! Да он с этим Соболевым у себя в системе горы своротит! Что же теперь – уступить? И кому? Русской филологии, явленной в образе профессора Д., публично сжигающего всё, чему поклонялся!.. Мысли его двоились, путались, Холодковский не привык к этому, и это тоже раздражало его. Ну, почему я вступаю в спор с государством о судьбе этого мальчика? – спрашивал он себя. И тут же спохватывался: да ведь мальчик-то тот самый, которому дай карту звездного неба – а он исправит!..

Машина подъехала к институтскому общежитию.

...Баста, – осадил себя Холодковский. – Теперь уже не оглядываться. Какой она ни есть оранжереи, наша Жанна, а с ним не поспорит. Да и вряд ли станет упорствовать: девка-то хорошая, и вроде бы любят друг друга.

Подберу ей что-нибудь подходящее, благодушно решил Холодковский и вылез из машины.

«Съехала наша Жанна. Совсем съехала».

Комендантша с толстыми плечами казалась расстроенной.

«Как съехала?» – не сдержав себя, почти выкрикнул Холодковский.

«А как с распределения пришла, сразу вещи увязала – и съехала».

«Да куда же?»

«Мало ли куда. Москва большая»...