Текст книги "Павленков"

Автор книги: Владимир Десятерик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Время, проведенное в тюремном застенке, Павленков не терял даром. Он и здесь, в Вышнем Волочке, изыскивал возможность продолжать свои литературно-издательские работы. Выяснив, что встречи заключенных с посетителями не возбраняются, Павленков сообщает об этом В. Д. Черкасову, который приезжает, чтобы получить совет по тому или иному вопросу.

Владея в совершенстве французским языком, Флорентий Федорович не упускал возможности, чтобы расширять свои лингвистические познания. В Вышневолоцкой тюрьме он, к примеру, занимался английским языком.

А по вечерам, когда камера запиралась, Флорентий Федорович и Швецов устраивались на своих кроватях, а Николай Федорович Анненский приступал к чтению вслух Шекспира. А затем – обменивались впечатлениями.

Флорентий Федорович внешне казался человеком мрачным, неразговорчивым. Однако в кругу близких людей Павленков был общителен, не чурался юмора. Однажды в камере Вышневолоцкой тюрьмы среди ее обитателей разгорелась дискуссия о происхождении человека. Флорентий Федорович медленно прогуливался из угла в угол, больше слушал, нежели сам говорил. Но в разгар спора вмешался, притом самым неожиданным образом.

– Да зачем далеко ходить за доказательствами, – вдруг прервал он молчание, – посмотрите хорошенько на меня и вы должны будете все согласиться, что человек произошел от обезьяны!

«Сказано это было невозмутимо серьезным тоном, – свидетельствовал С. П. Швецов. – Прогулка продолжалась. Камера заливалась хохотом. И нельзя было не смеяться, глядя на эту медленно двигающуюся с серьезным видом тощую фигуру, обтянутую узким холстом не по росту сшитых арестантских портов и рубахи, с голым неправильным, шишковатым черепом и длинными руками, мерно колебавшимися в такт шагу. Сходство с обезьяной, пожалуй, было и действительно».

В апреле 1880 года смотритель тюрьмы Лаптев сообщил, что губернатор распорядился готовить первую партию ссыльных в Сибирь. По открытии навигации они должны были отправиться в путь.

Началась подготовка к отъезду. Списывались с родными, узнавали условия пересылки в Сибирь политических партий. Каждый стремился запастись всем необходимым для такого длительного путешествия. Однако Лаптев вскоре огорошил новым распоряжением губернатора – вещей дозволено брать с собой не более тридцати фунтов на человека. Никаких чемоданов, сундуков, один казенный мешок – и только!

Безусловно, люди стали волноваться: как быть с имеющимися у них книгами, со слесарными инструментами, можно ли отправляться в сибирские холода без теплого платья, белья?

Однако перед Пасхой приехал член Верховной комиссии, князь Имеретинский. Он пожелал встретиться и поговорить с каждым ссыльным. Выслушал просьбы заключенных и обещал разобраться.

Одних распорядился освободить уже с дороги – кого в Томске, кого в Красноярске. Для других ссылка в Восточную Сибирь была изменена на Западную Сибирь. Спустя несколько месяцев Ф. Ф. Павленков и Н. Ф. Анненский были освобождены от ссылки.

БОРЬБА ЗА ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ СИБИРИ

Когда Флорентий Федорович узнал в Тюмени, что местом ссылки определен ему уездный городок Ялуторовск на реке Тобол, то сразу стал наводить о нем справки. Оказалось, что не только во все края России, но и в Турцию, в Лондон, в Лейпциг шла оттуда продукция маслоделательных заводов, винокуренных, мукомольных и кожевенных производств. Да и жителей городок в те годы насчитывал до четырех тысяч человек. И от Тюмени путь был не так уж и долог.

Когда приехал в город, то узнал немало удивительного. Показали дом, где жил декабрист Матвей Иванович Муравьев-Апостол. Потом узнал, что тут на поселении находилась целая колония декабристов – Иван Дмитриевич Якушкин, Иван Иванович Пущин, Николай Васильевич Басаргин, Василий Карлович Тизенгаузен, Евгений Петрович Оболенский, Андрей Васильевич Ентальцев, Василий Иванович Враницкий…

Флорентию Федоровичу сообщили также, что именно декабрист Якушкин открыл в Ялуторовском первые в Сибири бесплатные общедоступные школы для мальчиков и для девочек.

Старожилы поведали ссыльному Павленкову и еще об одном легендарном человеке. На каторжные работы на местный стеклозавод ссылали отважного малоросса, бунтаря, мечтающего о «казацкой вольнице» – Устима Кармелюка. Атаман, в войске которого на борьбу с крепостной неволей собиралось до двадцати тысяч крестьян, сумел бежать из Ялуторовска и вновь туда водворялся…

Знакомился Павленков и с обитателями Ялуторовска, сосланными туда за участие в народническом движении семидесятых годов – В. М. Муратовым, С. Л. Чудновским, Е. Ф. Ермолаевой, С. Л. Геллером, польскими революционерами А. А. Полячеком и Л. А. Белецким.

Одной из достопримечательностей городка, о чем тут же сообщили Флорентию Федоровичу по приезде, были ярмарки. Никольские, Рождественские, Знаменские, Вознесенские – каждая из этих ярмарок собирала людей со всей округи больше, чем в соседних уездах. Места в Ялуторовске красивые. Из окон второго этажа можно было любоваться тянущимися до горизонта широкими лугами, сверкающей гладью Тобола…

Но Павленков постоянно думал о возвращении в столицу, поэтому каждый день, проведенный в Ялуторовске, был посвящен одному – борьбе за свое освобождение.

Сохранилось «Дело Тобольского общего губернского управления о ссылке в Тобольскую губернию Н. Ф. Анненского и Ф. Ф. Павленкова». 21 июня 1880 года тобольский губернатор получил секретное уведомление из Омска, из Главного управления Западной Сибири. Ему сообщалось, что согласно распоряжению главного начальника Верховной распорядительной комиссии проживающий в Санкт-Петербурге под надзором полиции отставной поручик Флорентий Павленков вследствие политической неблагонадежности в минувшем мае был выслан в Тюмень для распределения на жительство в одну из губерний по усмотрению местных властей. В уведомлении указывалось, что из сообщенной тверским губернатором копии со статейного списка Павленкова «не усматривается других более подробных сведений об условиях его высылки».

Губернатору поручалось «сделать распоряжение о снятии… с Павленкова фотографических карточек» в количестве 12 штук. Предполагалось поселить его в Ялуторовск «с учреждением… установленного полицейского надзора».

24 июня тобольский губернатор дает предписание Тюменскому окружному исправнику за № 3782 о пересылке Флорентия Павленкова в Ялуторовск, а начальника Тобольского жандармского управления просит назначить двух жандармов для сопровождения Павленкова к месту ссылки. Ялуторовский исправник также получает предписание (№ 3783) об учреждении полицейского надзора за Павленковым.

И еще один документ вынужден был подписывать тобольский губернатор. 10 июля 1880 года (№ 4214) он обязывает управляющего почтовою частью в Тобольской губернии «сделать распоряжение о передаче корреспонденции, адресуемой на имя… отставного поручика Флорентия Павленкова, на просмотр местного окружного исправника и о последующем уведомлять».

25 июня 1880 года в адрес тобольского губернатора поступила еще одна депеша из Главного управления Западной Сибири. Содержащаяся в ней информация, нетрудно установить, была получена от тверского губернатора. Во время содержания в Вышневолоцкой политической тюрьме Павленков «заявил члену Верховной распорядительной комиссии князю Имеретинскому, при осмотре им сей тюрьмы, ходатайство о разрешении прибыть в Петербург для устройства своих имущественных дел». В депеше сообщалось, что после доклада начальнику этой комиссии его сиятельство «соизволил приказать объявить Павленкову, что в настоящее время просьба его не может быть удовлетворена, но если на новом месте жительства Павленков до конца сего года не подаст повода к замечаниям, то тогда может быть возобновлено ходатайство о смягчении его участи». Из депеши явствует, что Павленков был отправлен из Вышневолоцкой тюрьмы в Западную Сибирь 9 мая 1880 года.

Все эти поручения нужно было довести до сведения ссыльного. Предписанием № 3994 тобольский губернатор требовал от ялуторовского исправника взять подписку от Павленкова о том, что ему было объявлено данное распоряжение. 18 августа 1880 года ялуторовский окружной исправник Розанов пересылал полученную от ссыльного расписку.

8 июля 1880 года ялуторовский окружной исправник в рапорте тобольскому губернатору сообщал точную дату прибытия Павленкова к окончательному месту ссылки. Приведем этот документ со всеми особенностями полицейского стиля: «При отношении тюменского окружного исправника от 1-го июля сего года за № 942, прислан отставной поручик Флорентий Павленков для водворения его на место жительства в город Ялуторовск, которым и водворен 2-го сего июля, с учинением над ним полицейского надзора. О чем Вашему превосходительству имею честь донести, на предписание, от 24 июня сего года за № 3783».

14 июля ялуторовский окружной исправник в рапорте тобольскому губернатору доносил, что ссыльный-де прислан ему «не по форме». И сообщал: «…копии со статейного о нем списка и фотографической с него карточки мне до настоящего времени не выслано».

На документе сохранилась лаконичная резолюция: «Нужное исполнить». 18 июля сведения об этом пошли исправнику. А 21 июля губернатор ставил в известность о водворении Ф. Ф. Павленкова в Ялуторовск также генерал-губернатора Западной Сибири и Третье отделение.

21 июля 1880 года тобольскому губернатору докладывал управляющий почтовой частью в Тобольской губернии о том, что поручение его выполнено и почтовой конторе в Ялуторовске соответствующее поручение дано.

26 августа ялуторовский окружной исправник пересылает на рассмотрение управляющего Тобольской губернией прошение от Павленкова на имя министра внутренних дел о разрешении ему въезда в Санкт-Петербург. Чтобы не закралось никакого сомнения в его собственном служебном нерадении, исправник повторяет сведения, что соответствующий отказ в такой просьбе ссыльному был своевременно сообщен. На рапорте была поставлена резолюция: «По справке, как был аттестован в поведении, представить».

Но о чем же просил сам Ф. Ф. Павленков? Письмо его сохранилось: «Господину министру внутренних дел, генерал-адъютанту, графу Лорис-Меликову от находящегося в административной ссылке отставного поручика Павленкова.

Прошение

В апреле месяце я просил Ваше Сиятельство, через князя Имеретинского, о разрешении мне въезда в Санкт-Петербург. В ответе на это прошение Вы приказали мне объявить, что не можете его удовлетворить так скоро, как я бы желал, но что в конце настоящего года, если за все это время обо мне не последует никаких замечаний, я могу возобновить свое ходатайство.

Основываясь на такой Вашей резолюции и зная, что с моей стороны не было никаких поводов к дурным замечаниям, я – с наступлением последней трети года – решаюсь возобновить перед Вашим Сиятельством мое прежнее ходатайство, тем более, что официальное течение бумаг делает невозможным мое фактическое освобождение ранее октября.

Отставной поручик гвардейской артиллерии Флорентий Павленков. Ялуторовск (Тоб. губ.) 22 августа 1880 года».

Официальное «прошение» было передано по установленным каналам – через местного губернатора, а другое, более пространное, неофициальное, Флорентий Федорович решает передать друзьям в Петербург, чтобы они нашли возможность доставить письмо лично министру внутренних дел графу М. Т. Лорис-Меликову.

В этом документе содержатся сведения об истинных причинах, которые послужили основанием ареста Павленкова, содержания его в тюрьмах и ссылки в Западную Сибирь. Он разбивает все возведенные против него обвинения и требует прекратить неоправданные гонения, которым подвергается.

«Ваше Сиятельство! – пишет Флорентий Федорович. – Будущий историк III отделения, честь упразднения которого принадлежит Вам, должен будет сказать, что последней его жертвой был петербургский издатель, некто Ф. Павленков, которого – при появлении на государственной арене графа Лорис-Меликова – сослали в Сибирь не только без суда и следствия, но даже без всякого объяснения причин и без каких-либо то ни было допросов. Причины эти так тщательно скрывались, что об них не только не знал пострадавший, но даже те высокопоставленные лица, которые принимали в нем участие и желали узнать истину.

Но это будет сказано не так скоро, а пока положение мое в высшей степени прискорбно, почти невыносимо: будучи выслан без объяснения причин, я лишен всякой возможности привести в свою защиту какие-либо оправдания. Что отвергать, против чего представлять возражения и доказательства – я не могу даже и придумать. Те туманные сообщения, которые до меня дошли в последнее время частным путем, окончательно сбивают меня с толка. Так, например, один мой близкий знакомый говорит, что будто бы моя фамилия найдена в списках тайной типографии, открытой в Саперном переулке. Хотя это вполне немыслимая вещь, но попробую допустить на минуту существование факта, чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

Прежде всего, необходимо знать, какого рода этот список. Если это список лиц, которым предполагалось послать “Народную волю”, то занесение в него чьей-либо фамилии не может иметь решительно никакого значения, потому что было время, когда этот листок рассылался весьма щедро, и я зимой прошлого года действительно получил в конверте два номера (2-й и 3-й) “Земли и Воли”, о чем знал бывший шеф жандармов генерал-адъютант Дрентельн. Наконец, в этом году, как известно из газет, “Народная воля” была доставлена неизвестным лицом даже Вашему Сиятельству, когда Вы занимали пост главного начальника Верховной распорядительной комиссии.

Если в упомянутый мною список занесены, по мнению сыскных агентов Зурова, люди сочувствовавшие и содействовавшие типографии, то, оставляя пока в стороне всю невероятность существования таких ревизских сказок по их бесцельности, мы невольно наталкиваемся на вопрос – не существует ли в упраздненном теперь III отделении списка лиц, когда-либо привлекавшихся к так называемым политическим делам, и не стоит ли там фамилия Павленкова в нескольких экземплярах? Находясь в Тюмени, я хотя случайно, но совершенно доподлинно узнал, что перед III отделением в разное время фигурировали еще два каких-то “политических” Павленкова. Почему же, если в списках типографии оказалась эта фамилия, то она должна быть поставлена на счет Флорентия Павленкова? Потому что он издатель? Странное основание! Но как же можно не только прямо, а хотя бы косвенно содействовать тайной типографии, не имея ни одного знакомого между людьми, прикосновенными к ней? А ведь я – даю Вам честное слово – знал об этих людях столько же, сколько Вы знали о том, что Вам будет почти открыто доставлена “Народная воля”. Прибавляю, что я сам был свидетелем того, как III отделение иногда спутывает фамилии. Вместе со мной в Вышневолоцкой политической тюрьме сидел беллетрист Петр Волохов, назначенный административным порядком к высылке в Восточную Сибирь. Он тоже не знал, за что его постигла такая строгая кара, потому что ссылался без объяснения причин. Но когда в тюрьму приехал, по Вашему поручению, князь Имеретинский, со множеством различных справок, и стал делать ему вопросы, то мало-помалу выяснилось, что это совсем не тот Волохов, какой должен быть сослан, а лишь его однофамилец, что его не только иначе зовут, но он даже не был в Петербурге в то время, когда, по сведениям III отделения, имевшимся в портфеле князя, его будто бы обыскивали, нашли у него склад запрещенных изданий, арестовали, после чего он бежал, был снова пойман и пр. и пр. Тем не менее, Волохов через три недели после открывшегося недоразумения был все-таки отправлен общим порядком в Сибирь и только на дороге, в Перми, остановлен. То же, вероятно, было бы и со мной, если бы князь Имеретинский мог объяснить, за что именно я ссылался. Но он прямо сказал, что-де “относительно Вас у меня нет никаких сведений”. Вследствие долговременной практики я научился понимать (в смысле прискорбного факта) возможность ссылок без суда и следствия, но ссылка в Сибирь без объяснения причин – для меня, признаюсь, совершенно непонятна. Возвращаюсь снова к пресловутому “списку”. Я сказал, что считаю список лиц, содействовавших типографии, решительно немыслимой вещью – нет цели для такой курьезной регистрации. В самом деле, если тайные типографии могли так долго держаться, то только потому, что в них принимало участие весьма ограниченное число лиц. Составлять им список для самих себя – значило бы то же самое, что заносить в памятную книжку имена своих братьев и сестер. Вероятно ли, чтобы монах вел списки своих возлюбленных, когда этого не делают даже миряне? Вот почему я совершенно не верю дошедшему до меня недавно сообщению. В фиктивности его меня убеждает еще и то, что если бы даже и оказался такой список (он мог быть только нарочно составлен ради какой-нибудь отместки или подделан чересчур усердными низшими сыскными агентами), то мою фамилию приписали к нему впоследствии, иначе я был бы арестован месяцем раньше действительного; ведь типография в Саперном переулке была открыта, кажется, в начале февраля, если не ранее, а меня взяли в начале марта, именно 8 числа.

Наконец, для меня непонятно само ядро подозрений, выводимых из фантастического списка. Уж если можно в чем обвинить, то скорее в равнодушии, чем в сочувствии к каким-либо форсированным “пропагандам”: я не только не верю в целесообразность тайных листков, но даже сомневаюсь вообще в силе печати без сопутствующего ей распространения народного образования. Все мои издания поэтому имеют в виду преимущественно обучение и развитие. Теперь представьте себе мое положение: единственное имеющееся у меня частное сообщение о причинах моей ссылки до такой степени неправдоподобно, до того напоминает собой изданные мною для детей “Наглядные несообразности”, что, получивши его, я очутился в еще больших потемках, чем прежде. Признаюсь, я долго затруднялся говорить об этом сообщении Вашему Сиятельству из опасения, чтобы Вы как-нибудь не заподозрили меня в притворно-наивной мистификации. Но мысль, что в систему провозглашенной Вами политики умиротворения не может входить недоверие guand meme – это маховое колесо прежнего режима – дала мне смелость высказать перед Вами, так сказать, неофициально. Конечно, в официальной бумаге, в так называемом “прошении”, которое я уже подал Вашему Сиятельству сегодняшним днем по обычному порядку (через губернатора), мне было бы совершенно невозможно говорить о сообщениях, сомнениях, предположениях и т. п. Здесь же Вы, вероятно, меня не осудите, если я скажу, что я пострадал совершенно безвинно (сам докладчик по моему делу в этом вполне убежден) и даже был бы рад, если бы знал за собой какой-нибудь компрометирующий проступок, потому что тогда я был бы, по крайней мере, спокоен и молчал – к молчанию меня обязывал бы долг чести. Но теперь совсем иное дело: сознание правоты слишком сильно говорит во мне.

Я знаю, что Вы желаете истины, справедливости, признания и гарантирования общественных и частных прав; сам один из первых порадовался Вашему призыву к руководящей роли в Вашей высшей администрации, но тем больнее было для меня получить в самый момент моих личных радостей тот удар, который мне нанесла нежданно-негаданно моя внезапная ссылка. Ссылка эта обошлась, а, вернее, об-холится мне очень дорого не только в материальном, но и, в особенности, в нравственном отношении.

Со всеми этими материальными потерями можно было бы, однако, на время примириться, но я не нахожу в себе сил помириться с несчастием совершенно иного рода: моя племянница Елена Ермолаевна Шнейдер, судьба которой для меня дороже жизни, тяжко заболела. При теперешнем своем положении не только не могу ничем ей помочь, но даже лишен возможности ее видеть. Болезнь ее такого рода, что я рискую ее совсем потерять…

В апреле месяце я просил Ваше Сиятельство через князя Имеретинского: о разрешении мне выезда в Петербург. В ответ на это прошение Вы приказали объявить, что оно “в настоящее время не может быть удовлетворено” (настоящим временем был тогда май), но что в конце года, если обо мне не последует никаких замечаний, я могу возобновить свое ходатайство…

Основываясь именно на Вашем собственном решении, я позволяю себе теперь – с наступлением последней трети года – возобновить перед Вами свое апрельское ходатайство подачей формального прошения, отправленного вчера по установленному порядку в Тобольск. Со времени моего исключения из общества прошло более полугода. Политическая атмосфера Петербурга, наравне со всею мыслящею частью России, с тех пор стала неузнаваема, и если тогда мое удаление из столицы могло обуславливаться общими тревожными настроениями, никогда и нигде не обходящимися без гекатомб, то теперь едва ли существуют эти причины.

Как бы ни были велики мои временные личные невзгоды, но, становясь на общую точку зрения, я считаю не только формальным, но и нравственным долгом свидетельствовать Вам свое глубочайшее искреннее уважение как государственному деятелю, открывавшему собой новый освежающий период нашей жизни.

Флорентий Павленков. Не судите, Ваше Сиятельство, за неформальность. Ялуторовск, 23 августа 1880 г.».

Какой же результат пожинал Павленков после того, как его проникновенная исповедь попала в руки «Их Сиятельства»? Нужно сказать, что это был первый период деятельности нового министра внутренних дел и ему льстило слыть либералом. Видимо, немаловажную роль сыграло прежде всего это обстоятельство, а вовсе не сама абсурдность не… предъявленных политическому ссыльному никаких обвинений! И тем не менее факт остается фактом: 11 сентября 1880 года исправляющий делами тобольского губернатора получает из Главного управления Западной Сибири депешу, проясняющую обстоятельства дальнейшей судьбы Павленкова. Вот что в ней говорилось: «В настоящем году, по распоряжению главного начальника Верховной распорядительной комиссии был выслан из С.-Петербурга административным порядком в Западную Сибирь, под надзор полиции отставной поручик Флорентий Павленков, назначенный генерал-губернатором на жительство в г. Ялуторовск (предписание от 21 июля за № 4450). Ныне генерал-адъютант граф Лорис-Меликов (как видно из отзыва его, от 6 сего августа за № 5524) признал возможным дозволить Павленкову возвратиться в столицу в том случае, если он представит благонадежных поручителей с личною ответственностью за его дальнейшее безукоризненное поведение. Имею честь сообщить об этом Вашему Превосходительству для надлежащего распоряжения и объявления по принадлежности, покорнейше прося Вас о последующем меня уведомить».

Друзья из Петербурга тут же ставят Павленкова в известность о принятом министром решении. Однако официальные каналы хранили молчание. Поэтому 11 сентября 1880 года Павленков посылает в 7 часов 40 минут утра телеграмму в Тобольск следующего содержания: «Не откажите телеграфировать, когда и куда отправлено мое прошение об освобождении. Ответ – десять слов – уплачен. Павленков». На этой телеграмме под номером 39 имеется пометка: «Доложено господину исправляющему делами губернатора. Приказано послать ответ исправнику».

И действительно, уже на следующий день, 12 сентября, была отправлена в Ялуторовск телеграмма: «По возвращению Павленкова предписание Вам послано». В телеграмме указывается, что предписание губернатора датировано этим же 12 сентября. В упомянутом предписании за № 5970 содержалось требование дать отзыв о поведении Павленкова.

Через десять дней, 22 сентября, ялуторовский окружной исправник Розанов посылает управляющему тобольской губернии рапорт: «Во исполнении предписания от 12-го сего сентября за № 5970 имею честь представить при этом Вашему Превосходительству заявление находящегося под надзором полиции отставного поручика гвардейского артиллерии Флорентия Павленкова на имя его Высокопревосходительства господина министра внутренних дел по поводу возвращения его, Павленкова, в С.-Петербург». Этот документ не вносит ясности в создавшуюся ситуацию. Выходит, что до 26 августа ялуторовский исправник прошения Павленкова не пересылал? Или же он повторно направляет его?

Так или иначе, но факт неопровержимый: предписание из Тобольска шло до Ялуторовска крайне медленно. Флорентий Федорович находился в нервном возбуждении: ему казалось, что желанное освобождение может из-за какой-то случайности не состояться. И уже 16 сентября он в 8 часов 40 минут утра посылает новую телеграмму в Тобольск: «Предписание, о котором Вы телеграфировали 12 числа, до сих пор не получено. Ваша телеграмма возбудила недоразумения. Не откажитесь сказать мне определительно, предоставлено ли мне вернуться в Петербург. Ответ 20 слов уплачен. Павленков».

На следующий день, 13 сентября, начальник отделения Кузнецов телеграфирует в Ялуторовск исправнику: «Начальником губернии приказано объявить Павленкову, что заявление его представлено генерал-губернатору 10 сентября № 6569». Как видим, и этот ответ уклончив. Ясности никакой нет. Терпение уже на пределе. Поэтому 9 октября 1880 года Ф. Ф. Павленков обращается к Кузнецову с пространным письмом: «Милостивый государь Евгений Андреевич! 16-го сентября я послал Вам телеграмму с уплаченным ответом в 20 слов, на которую с Вашей стороны не последовало ответа. Не откажите в счет этих уплаченных мною 20 слов телеграфировать мне, когда тобольский губернатор отправил в Омск мое заявление министру внутренних дел от 18 сентября и за каким номером была бумага, при котором он препроводил это заявление генерал-губернатору Западной Сибири. Примите уверение в моем к Вам почтении. Ф. Павленков».

Под письмом приписка: «Читал исправник Розанов».

Как только Флорентию Федоровичу сообщили о решении министра, он тут же думает: кто бы мог стать «поручителем»? И решает обратиться в первую очередь к своим друзьям – барону Н. А. Корфу, публицисту и литератору В. О. Португалову и В. Д. Черкасову. Все они откликнулись на его просьбу.

14 ноября 1880 года последовало из Омска тобольскому губернатору распоряжение за № 1971 «По предмету возвращения Павленкова в С.-Петербург». Вот что говорилось в этом документе: «От 31 минувшего августа, за № 1385 председательствовавшим в совете главного управления Западной Сибири было сообщено управляющему Тобольской губерниею о возможности возвращения в С.-Петербург высланного в Западную Сибирь под надзор полиции и водворенного на жительство в г. Ялуторовск отставного поручика Флорентия Федоровича Павленкова в том случае, если он представит за себя поручительство благонадежных лиц с личною их ответственностью за его дальнейшее безукоризненное поведение. Ныне управляющий Сысертскими горными заводами Владимир Дмитриевич Черкасов телеграммою на имя министра внутренних дел заявил желание о принятии на себя упомянутого поручительства за Павленкова.

О таком заявлении Черкасова, сообщенном мне департаментом государственной полиции, от 15 минувшего октября № 7774, имею честь уведомить Ваше Превосходительство для дальнейшего распоряжения в отношении Павленкова в том случае, если Черкасов, по местным сведениям, окажется личностью, настолько знающею Павленкова и благонадежным, что поручительство его может быть принято как несомненная гарантия в безвредном направлении Павленкова, причем покорнейше прошу Вас, милостивый государь, поручительную подписку Черкасова по настоящему предмету доставить мне.

Временно исправляющий должность генерал-губернатора генерал-адъютант Мещеринов».

28 ноября 1880 года тобольский губернатор обращается с отношением № 7332 к своему пермскому коллеге, просит его доставить поручительную записку Черкасова за Павленкова, а также сведения о личности Черкасова и его благонадежности.

Однако и в Перми никакой спешки с ответом на это отношение, естественно, не наблюдалось. Дело стояло на месте. Очевидно, торопить его можно было лишь через петербургских друзей. И Павленков 22 декабря 1880 года из Омска в Тобольск от Мещеринова отправляет телеграмму № 833: «Телеграфируйте немедленно на предложение 14 ноября номер 1971, принято ли Вами поручительство Черкасова за Павленкова и каково сделано распоряжение относительно последнего».

В ответ сообщалось о сделанном запросе в Пермь и о том, что туда направлена телеграмма с просьбой ускорить ответ на отношение от 28 ноября № 7332 о Павленкове. На-конец-то отозвалась и Пермь. Местный губернатор телеграфировал в Омск генерал-губернатору: «…Поручительная подписка Черкасова будет представлена Вашему Превосходительству первой почтою (сего числа)».

Можно предположить, что Пермь запрашивал параллельно и Петербург. Ибо губернатор и туда давал ответ. 26 декабря 1880 года в Тобольск поступает копия его телеграммы из Петербурга: «О Черкасове ничего предосудительного мне неизвестно…»

30 декабря 1880 года в Тобольске получили рапорт екатеринбургского уездного исправника: «Имею честь представить поручительную подписку гвардии штабс-капитана Владимира Дмитриева Черкасова о высланном в Западную Сибирь отставном поручике Флорентии Павленкове, и донести, что Черкасов состоит управляющим Сысертскими горными заводами с недавнего времени, раньше во введенном мне уезде не проживал, но, тем не менее, пользуется здесь репутацией безукоризненного человека и в политической неблагонадежности замечен не был. По его отзыву, знает он Павленкова со времени совместного с ним обучения в Михайловской артиллерийской академии, и затем общей службы в гвардейской конной артиллерии и, наконец, по общей литературной и издательской деятельности».

Сохранилась также копия прошения В. О. Португалова к М. Т. Лорис-Меликову. «Доступность и популярность, которыми прославились Вы на всем пространстве Русской империи, – читаем в письме, – причиняет Вашему Сиятельству много неудобства. Простите великодушно и за это мое странное к Вам обращение.

Из глубины Сибири, из Ялуторовска, я получил письмо от Павленкова, в котором он пишет, что Вы разрешите ему вернуться в Петербург, если он представит верное поручительство.

Ваше Сиятельство! Я прожил сорок пять лет. Лет тридцать как я прихожу в столкновение с учеными, с литераторами, с писателями, с общественными деятелями. Смею Вас уверить, что в жизни я не встречал более гениального, более талантливого человека, как Павленков. При других обстоятельствах и в другой стране Павленков стал бы неувядаемой славой своей страны, а у нас он всю жизнь проводит в ссылках, тюрьмах, в изгнании, в преследовании. Я его знаю как человека крайне мягкой души, неспособного ни на какие крайности и вполне преданного легальным интересам народной школы. Вот почему я позволю себе ручаться перед Вашим Сиятельством за дальнейшее безукоризненное поведение Павленкова.