Текст книги "Павленков"

Автор книги: Владимир Десятерик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Десятерик Владимир Ильич
ПАВЛЕНКОВ

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

«Каждая эпоха вычитывает из Библии лишь себя самое», – заметил как-то великий немец Людвиг Фейербах. Точно так же происходит с оценкой деяний конкретной исторической личности. В разные периоды выдвигается на первый план то, что востребовано временем, данной исторической эпохой.

Сто лет назад, когда ушел из жизни Флорентий Федорович Павленков, благодарные современники на памятнике на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге, который был установлен на его могиле, поместили две главные книги из сотен, выпушенных отечественным книгоиздателем. Это были «Физика» А. Гано, с выпуска перевода которой начинал он свою издательскую деятельность, и «Энциклопедический словарь». Десятилетия работал Флорентий Федорович над составлением своего детища, и судьбой было даровано ему полистать страницы сигнального экземпляра этой солидной книги перед тем, как перестало биться его беспокойное сердце…

Сегодня Павленков вместе с нами и с задуманной им и осуществленной впервые в мировой книгоиздательской практике всеобъемлющей биографической библиотекой «Жизнь замечательных людей» входит в новое тысячелетие. Серия оказалась по душе читающей публике, она живет, развивается, постоянно пополняется вот уже не одно десятилетие. Ее родоначальник Флорентий Павленков по праву завоевывает почет и уважение читателей XXI века.

Что же это был за человек? Как и почему ему удалось заглянуть так далеко за горизонт со своего XIX столетия и гениально предугадать, что будет нужно нам, его соотечественникам, из совсем другой эпохи?

Бытует такая мудрая притча: скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Так вот в случае с Павленковым она вряд ли может прояснить ситуацию. Добросовестно готовясь на поприще служения Отечеству в кадетском корпусе и в Михайловской военной академии, он искренне посвящал верноподданнические стихи Его Императорскому Величеству. Завоевал репутацию несгибаемого борца за свободу печати при издании собрания сочинений неукротимого нигилиста Дмитрия Писарева. Вместе с писателем Владимиром Короленко коротал дни в Вышневолоцкой политической тюрьме. Оказывал помощь гонимому самодержавием Николаю Чернышевскому. Выкупил права на издание собрания сочинений опального изгнанника из России Александра Герцена. Издал в серии «Жизнь замечательных людей» биографию Льва Толстого, когда писателя отлучили от церкви. Передавал книги Антону Чехову для отправления на остров Сахалин. Дружил с народником Николаем Михайловским. Публиковал в переводе на русский язык Фридриха Энгельса и Карла Каутского…

Павленков не примыкал ни к каким партиям и общественным течениям и в бурном водовороте острейших идеологических сражений второй половины XIX столетия. Он выработал и упорно проводил в жизнь собственную программу действий, связанную с просвещением родного народа, его образованием, подготовкой к работе на новом витке общественного развития. В ней не выдвигалось глобальных задач, не было претензии на охват своим влиянием целых классов тогдашнего общества, его интеллектуальной элиты. Павленков избрал сферой своего воздействия тех современников, кто выполнял внешне скромную, но такую нужную на том этапе истории России работу – нести знания в широкие народные массы, утверждать в повседневной жизни цивилизованные нормы бытия, вооружать современников всеми последними достижениями науки и техники. К сожалению, в реальной российской действительности тех лет усилия эти приходилось предпринимать в условиях жесточайшей борьбы с господствующей тенденцией правящих кругов, усматривавших в образовании народа, во внедрении в практику гласного обсуждения всех общественных проблем едва ли не самую опасную угрозу для самодержавной власти.

Поэтому Павленков за свою многолетнюю неутомимую работу удостоился единственных «титулов» – ссыльный и поднадзорный. Царское правительство усматривало в его лице опасного врага, революционера. И репрессивными мерами подталкивало молодого деятельного патриота родного народа на тупиковый путь террористического вандализма, хотя все устремления его были направлены к созиданию, просвещению, образованию. Десять лет ссылки, два года тюремного заключения – такой была плата за павленковский труд, его неуемную энергию действия. Причем если ты Богом данный издатель, то непременно следовало жесточайшее иезуитское наказание – без права выпускать книги!

Как это ни грустно признавать, но и при советской власти имя Павленкова, который, казалось бы, своим книжным служением способствовал низвержению прежних порядков и установлению взамен их более справедливых и свободных, было почти замалчиваемо. И тут опять злую шутку сыграла с ним ирония судьбы. Предприимчивый издатель и к концу жизни создал солидный капитал, которым распорядился самым благородным образом. Львиную долю средств он распорядился передать на открытие в отдаленных российских деревнях двух тысяч народных библиотек, что было исполнено его душеприказчиками. К 1913 году более двух тысяч павленковских библиотек уже открыли двери для сельского читателя. Но с наступлением периода реакции царское правительство закрывает народные школы и библиотеки. В том числе, естественно, и павленковские. В. И. Ленин, резко критикуя эту антинародную меру властей, в одной из своих статей задевает и Павленкова: богатым людям-де не стоит тратить свои капиталы на открытие библиотек, все равно это бесполезное предприятие. Лучше было бы сразу передавать средства на дело революции. Так Павленков одним опрометчивым ленинским замечанием был занесен в число тех, кто якобы работал не во имя народа, а против него. Ситуация сложилась патовая: и запрета не было, но и прославлять Павленкова нельзя, если вождь революции давал ему не совсем положительную оценку.

И только благодаря Алексею Максимовичу Горькому, который в начале тридцатых годов XX столетия возрождает павленковскую биографическую серию «Жизнь замечательный людей», интерес к издателю и его имя были возрождены. К 60—70-м годам относится и появление первых биографических очерков о жизни и деятельности выдающегося русского издателя. Но что бросается в глаза: большинство публикаций о Павленкове сопровождалось созвучными эпитетами: «идейный издатель», «мятежный издатель», «идеальный издатель», «фанатичный издатель», «просвещенный издатель». Все это говорилось, в целом, в положительном плане, но все же какая-то исключительность сквозила в этих характеристиках.

Собственного жизнеописания Павленков по характеру своему создавать не мог: не придавал значения он таким понятиям, как слава и признание. Собирал материалы и начал писать биографию своего друга и учителя видный русский библиограф и поборник книги Николай Рубакин, но обстоятельства помешали ему осуществить свое намерение. Готовился составлять павленковскую биографию один из его душеприказчиков Валентин Яковенко. Однако смерть тоже прервала его работу.

Дошли до нас лишь воспоминания самого близкого друга Флорентия Федоровича еще с периода их совместной учебы в военной академии Владимира Черкасова, который тоже был одним из душеприказчиков Павленкова.

В последние десятилетия XX столетия стали появляться книги и брошюры о жизни и деятельности Ф. Ф. Павленкова – Н. М. Рассудовской, А. В. Блюма, А. П. Толстякова, Ю. А. Горбунова и других. А в конце минувшего века три издательства России переиздали павленковскую библиотеку «Жизнь замечательных людей».

В данной книге читателю предлагается рассказ, созданный по письмам, воспоминаниям современников, публикациям, различным документам, а также по эпистолярному наследию самого Павленкова. Это рассказ об издателе, его жизни и плодотворной деятельности, поставившей его в один ряд с видными книгоиздателями XIX века – К. Т. Солдатенковым, М. О. Вольфом, А. Ф. Марксом, И. Д. Сытиным, П. П. Сойкиным, А. Ф. Девриеном, М. В. и С. В. Сабашниковыми, А. И. и И. Н. Гранат.

НАЧАЛО ПУТИ

Родился Флорентий Федорович Павленков 8 (20) октября 1839 года в Тамбове в дворянской семье. Правда, дворянство ее было не родовым, а служивым. Отцу, Федору Яковлевичу, военному, оно было дано за безупречную службу царю и Отечеству. Дед Флорентия, его прадед и прапрадед, как это явствует из обнаруженного недавно документа, происходили из слободских украинских казаков и служили при полковой канцелярии в Острогожске. Мать Флорентия, Варвара Николаевна (в девичестве Гулевич), была третьей женой Павленкова-старшего. От прежних двух жен у него осталось восемь детей. Да и у Варвары Николаевны были двое сыновей и дочь. Прокормить такое семейство на одно жалованье мужа оказалось делом непростым. Поэтому, когда Флорентию не было и года, его и старшего брата Вадима определили в Тамбовский кадетский корпус. Правда, мать теперь редко общалась со своими первенцами. А они, по достижении десятилетнего возраста, были переведены в 1-й Санкт-Петербургский кадетский корпус на казенный счет. Целое десятилетие предстояло Флорентию провести в этом заведении. Там же, в 1854 году, он узнает о смерти отца в Московском военном госпитале. О судьбе матери ничего неизвестно, скорее всего, она ушла из жизни еще раньше. Так что есть все основания утверждать, что детство и юность Павленкова пронеслись вне семьи, без ее воздействия. Мундир, застегнутый на все пуговицы, строгий распорядок, постоянное пребывание в кругу сверстников – все это сказалось затем на характере юноши, в значительной степени повлияло на его отношение ко всему, что предстояло пережить, укрепило его готовность смело идти на преодоление любых встречавшихся затруднений, не пасовать перед ними, решительно отстаивать свою правоту.

В некрологе по поводу кончины Флорентия Федоровича Владимир Черкасов о павленковских детстве и юношеских годах свидетельствовал так: «Кажется, покойный, не любивший говорить о себе лично, ничего не поведал об этой стороне дела». Но такое утверждение оспаривала писательница Мария Егоровна Селенкина, в доме которой Флорентий Федорович был частым гостем в период своего вятского изгнания. Она утверждала, что Павленков говорил об этом, «говорил и много», в том числе и о своих братьях. «Особенно об одном, у которого и занял он свою первую тысячу для издательства. Это был его родной брат, сколько помню, человек самый заурядный, что сильно огорчало Павленкова, который слишком живо чувствовал свое душевное одиночество».

…В счастливые дни, когда он, двадцатипятилетний, совершал прогулки с Верой Ивановной Писаревой по Невскому, когда вдвоем было так весело и безмятежно, когда строились заманчивые прожекты грядущего, так внезапно и трагически оборвавшиеся, зашел разговор о необычном имени – Флорентий. Почему родителям пришлось оно по душе?

– По-латыни Florens – значит цветущий. Родительный падеж прямо совпадает: florentis. Возможно, что и маменька Ваша, дорогой Флор, очень любила цветы? – высказала тогда предположение Вера Ивановна.

– Не знаю. Как-то еще в академии мне пришла совсем иная мысль: а не в честь ли святого Флора поименован аз грешный? На Руси ведь чаще всего батюшки нарекают младенцев по имени святых, чьи дни исполняются поблизости обряда крещения. Посмотрел: но нет. День святых Флора и Лавра выпадает на лето, середину августа. Мой же день рождения в октябре…

Из первых двадцати двух лет жизни Павленкова высветлим всего несколько эпизодов, оставивших, несомненно, свой след на формировании его личности.

Кадетский корпус, где Флорентий прошел полный курс, был элитарным военным учебным заведением. Неслучайно, что и сам император нередко наведывался туда с инспекторскими проверками, и сыновья его числились кадетами. Преподаватели там были лучшие, весь устав жизни корпуса был нацелен на то, чтобы привить воспитанникам самые отличные качества. Здесь готовились преданные царю и Отечеству будущие офицеры. Обучавшийся более чем за десять лет до Павленкова в 1-м Петербургском кадетском корпусе писатель Николай Лесков в книге «Кадетский монастырь» вспоминал, как их наставники особо были озабочены тем, чтобы привить каждому из кадетов понятия чести и личного достоинства. Он описывает драматическую ситуацию, создавшуюся в корпусе сразу после выступления декабристов на Сенатской площади. «Когда по восставшим ударили из шести орудий, раненые по невскому льду перебрались к корпусу, и кадеты перевязывали их, оказывали первую помощь, давали еду. На следующий день в корпус прибыл новый император Николай Павлович. Выслушав рапорт директора, генерал-майора М. С. Перского, государь изволил громко сказать:

– Здесь дух нехороший!

– Военный, Ваше Величество, – отвечал полным и спокойным голосом Перский.

– Отсюда Рылеев и Бестужев! – по-прежнему с недовольством сказал император.

– Отсюда Румянцев, Прозоровский, Каменский, Кульнев – все главнокомандующие, и отсюда – Толь, – с тем же неизменным спокойствием возразил, глядя открыто в лицо государя, Перский.

– Они бунтовщиков кормили! – сказал, показав на нас рукою, государь.

– Они так воспитаны, Ваше Величество, драться с неприятелем, но после победы призревать раненых как своих.

Император уехал, не скрывая своего негодования, но кадеты в тот момент получили, пожалуй, самый убедительный урок на тему о том, что такое честь и достоинство и как важно их отстаивать и сохранять в любой обстановке».

Во время пребывания в корпусе Павленкова многое, конечно, претерпело изменения, но следовать лучшим традициям русского офицерства кадетов учили непременно, используя все применявшиеся в то время педагогические приемы, в том числе и розги. Провинившегося Павленкова, как и его однокашников, подвергали несколько раз этому дикому воспитательному воздействию.

До наших дней дошли две характеристики, данные Флорентию ротными командирами в рапортах после свершения таких экзекуций: «Упрям и своенравен; способностей очень хороших; учится весьма прилежно и с большим успехом». И еще: «Своенравен и упрям, взгляд имеет недовольный, учится весьма успешно и с любовью. Способности хорошие». Конечно, было бы трудно предположить, чтобы после того, как пятнадцати-шестнадцатилетнего отрока подвергли столь унизительному наказанию, взгляд у него был бы довольным и заискивающим! А во всем остальном в характеристиках самые лестные оценки взрослеющего кадета. И действительно, отношением к учебе он выделялся в лучшую сторону среди своих товарищей – награждался подарками по итогам экзаменов в конце года. За прочитанное в присутствии главного начальника военно-учебных заведений генерал-адъютанта Я. Н. Ростовцева патриотическое стихотворение даже приглашался в Зимний дворец и был облагодетельствован царским подарком – часами.

Руководство кадетского корпуса после успешного завершения Павленковым учебы охотно рекомендовало своего воспитанника в Михайловскую артиллерийскую академию. Он проявлял склонность к занятиям естественными науками и наряду с этим не чужд был поэтического творчества, в совершенстве овладел иностранными языками, прежде всего французским. Его увлекали физика и химия, развитие техники. И в то же время Павленков сочинял стихи, живо интересовался историей, политическими событиями, волновавшими в те годы русское общество. Несколько замкнутый по натуре, Павленков уже выработал в себе умение сосредоточиться на чем-то одном, был привычен к самостоятельной работе. Все это позволяло надеяться, что незаурядные способности юноши смогут раскрыться сполна в ходе последующей военно-научной деятельности.

В академии перед Павленковым открывались еще куда более широкие просторы для самообразования, постижения новых идей и мыслей. Военные учебные заведения в то время пользовались репутацией рассадников всего самого нового, передового.

Сошлемся на свидетельство современника Павленкова А. М. Скабичевского, кстати сказать, в последующем одного из ближайших сподвижников издателя. В своей книге «Из воспоминаний о пережитом» он рассказывает о смелом и неожиданном начинании артиллериста В. А. Крем пина, предпринявшего выпуск журнала, целью которого было более широкое вовлечение в общественную жизнь русских девушек, все еще находившихся на обочине бурных событий века. «Развивание девиц, – писал Скабичевский, – не ограничивалось одной устною пропагандою молодых прогрессистов: ему был посвящен даже специальный орган печати – “Рассвет”, ежемесячный журнал для девиц, издававшийся с 1859 года артиллеристом Валерианом Александровичем Кремпиным. Казалось бы, как может прийти мысль наполнять ежемесячно юные головки прогрессивными идеями человеку, по своей специальности обязанному помышлять лишь о пушках и лафетах, но таково было время, что тогда и научные, и литературные сферы в обилии выполнялись питомцами различных специальных военных заведений: стоит только вспомнить такие имена, как Лавров, Шелгунов, Энгельгардт, Михайловский, М. И. Семевский, Павленков, Минаев и пр. Не удивительно, что и Кремпин, тогда еще молодой человек, недавно женившийся, преисполнился прогрессивного жара и вознамерился отдать свой досуг от служебных занятий и маленький капитальчик, которым владел, на духовный “рассвет прекрасного пола”».

В этом отрывке обратим внимание на некоторые из перечисленных фамилий – А. П. Энгельгардт действительно был генералом артиллерии, изобретателем в области артиллерийской техники, П. Л. Лавров – профессор математики и теоретической механики в Михайловской артиллерийской академии и, наконец, Ф. Ф. Павленков как раз был одним из учеников Лаврова в годы академической учебы.

Флорентий рьяно принялся за изучение артиллерийского дела, его истории, участвовал в экспериментах и исследовательских группах. В «Артиллерийском журнале» (1860 год) опубликовано заключение об осмотре нарезательного станка Санкт-Петербургского арсенала. При этом сообщалось, что оно было одобрено императором. Есть сведения, что в этом исследовании принимал участие и Флорентий Павленков. В том же году оно было издано отдельной брошюрой под названием «О старых нарезных орудиях, хранящихся в СПб-м арсенале».

Во время пребывания в академии Павленков не подавляет в себе и страсти к поэтическому творчеству. В том же 1860 году на страницах журнала «Светоч» публикуется его стихотворение «Дума степняка». Оно обращает на себя внимание не столько литературным мастерством автора, сколько его нескрываемым пафосом неприятия крепостного права.

Нельзя исключить, что такие настроения в юной душе Флорентия Павленкова крепли под воздействием широкого распространения в обществе свободолюбивых идей. В академию попадали и герценовские зарубежные издания. Либеральные идеи передовых людей того времени находили в кругу юных воспитанников академии благодатную почву. Их ловили с жадностью, горячо обсуждали. Каждый слушатель академии мечтал о быстрейшем приложении собственных сил и энергии в их реализации. А. И. Герцен из-за границы отмечал эти отрадные перемены в обществе. «Всюду на Руси, – писал он, – закипает жизнь, везде обнаруживается деятельность, иногда нескладная, но здоровая, молодая и самобытная…» В академии Павленков сближается с преподававшим там полковником П. Л. Лавровым. Будущий виднейший идеолог революционного народничества способствовал формированию у свободолюбивого юноши убеждений, которые и привели его вскоре в лагерь откровенных борцов против деспотизма и реакции. Флорентий, Владимир Черкасов, еще несколько их единомышленников слушали его лекции о современном значении философии, которые Петр Лаврович читал в Пассаже. Уже во время этих лекций начинали понимать, какие смелые идеи им выдвигаются… Сближение Флорентия Павленкова с П. Л. Лавровым не осталось незамеченным и в Третьем отделении. Он попадает под тайный надзор полиции. В секретной справке шефа жандармов М. Н. Мезенцева отмечалось, что Павленков «был сотрудником “Энциклопедического словаря”, издававшегося под редакцией известного полковника Лаврова, где, однако ж, занятия его не были продолжительны».

Чтение запоем, размышление над прочитанным, общение с преподавателями, друзьями открыли перед молодым Павленковым удивительный мир, поглощавший его целиком своей поистине неисчерпаемостью запасов человеческой мудрости, разнообразием устремлений великих подвижников науки и культуры, живших за многие столетия до него. Может, уже тогда, когда в руках приходилось держать холодный металл снаряда, готовя себя к военной службе, в сознании зарождались мысли, что книга – снаряд куда более сильного действия, но не разрушительного, а созидательного, творящего, облагораживающего душу и сердце.

Веяния времени накладывали свой отпечаток на поиски собственных гражданских ориентиров. В центре внимания печати все чаще оказывалось понятие гласности. Доверительно пересказывалось, что даже Ф. И. Тютчев, открыто исповедовавший консервативные убеждения, в ноябре 1857 года подавал одному из членов Государственного совета записку, в которой содержалось утверждение смелых мыслей: во-первых, что Россия – это корабль, севший на мель, который может быть сдвинут с нее только приливающей волной народной жизни; во-вторых, что Герцен, который в то время уж очень беспокоил правительство, силен не своими социальными «утопическими» учениями, а тем, что его свободная от цензуры газета «Колокол» и есть единственная в стране арена гласности. Тютчев предлагал уничтожить цензуру как таковую. Подобные мысли в тот период звучали и из других уст.

Стало известно и отношение самого Александра II к пониманию гласности. Император присутствовал при споре сторонников противоположных точек зрения в этом вопросе – главноуправляющего путями сообщения Чевкина и министра иностранных дел князя Горчакова. Дискуссия их проходила в декабре 1858 года.

– Жизнь наша – бурное море, – заявлял Чевкин. – Чтобы корабль вернее держался на волнах, нужно как можно более балласта.

– Помилуйте, – возражал князь Горчаков, – из всех кораблей при волнении выбрасывают балласт, чтобы корабль легко шел по волнам, а наш балласт, мешающий легкому ходу, – цензура, и его надо выбросить.

– Недостаточно выбросить балласт, надо уметь войти в пристань.

– Для этого нужен свет с маяка.

– Этого мало, надобно при входе в пристань не наткнуться на подводные камни.

– Какая же это пристань, когда около нее есть подводные камни? Значит, пристань и маяк не у места. Но чтобы дотолковаться до того, где им быть, и нужно пособие гласности.

Очевидцы утверждали, что при этих словах Александр II встал и дружески пожал руку князю Горчакову, тем самым прямо высказав, на чьей стороне его симпатии.

Но вот другая запись в дневнике цензора Никитенко от 11 марта 1859 года. Там зафиксировано то, что было заявлено ему императором. «Есть стремления, – сказал он, – которые не согласны с видами правительства. Надо их останавливать. Но я не хочу никаких стеснительных мер». Итак, с одной стороны, налицо было у самодержавия желание не стеснять печатное слово, способствовать тому, чтобы горел маяк гласности, но с другой, – нескрываемое намерение поставить его в определенные, не слишком широкие рамки.

Молодой Павленков обрел в академии друга на всю жизнь в лице поручика Кексгольмского гренадерского полка Владимира Черкасова, который, как и он сам, был прикомандирован туда для продолжения курса высших наук. Их объединяло многое: и интерес к естественным наукам (теория Дарвина, прогресс электричества, химические опыты), и бурное течение общественных дискуссий, всколыхнувших тогдашнее общество.

Уже отменено крепостное право, проведены другие реформы… Но можно ли сказать, что общество живет по законам равенства и свободы? Увы, нет… Да и все ли хотят установить в обществе именно такие порядки? Далеко нет. Значит, по законам физики, любое действие будет встречать свое противодействие? Другими словами, предстоит борьба…

Вся эта полоса на стыке пятидесятых и шестидесятых годов и была тем общественным фоном, на котором происходило становление личности молодого Павленкова. В борьбе противоположных течений пробивала себе дорогу независимая мысль, будоража воображение юношества.

Так совпало, что на август 1861 года, когда Флорентий Павленков заканчивал курс в артиллерийской академии, пришлось одно весьма важное назначение. Директором департамента полиции (исполнительной) в Министерстве внутренних дел был назначен граф Д. Н. Толстой. Вот какая обстановка представились графу в столице при вступлении в должность. «В Петербурге я нашел полное разложение общества, – писал новый страж порядка. – С одной стороны, полнейшее бездействие полиции при крайне малом ее числе… С другой – всесовершенная разнузданность нравов: вопреки закона, определяющего время открытия и закрытия трактиров, харчевен, кабаков и т. п., заведения эти не запирались по целым ночам. Известные в Петербурге шпицбалы не только не скрывали своих отвратительных оргий, но еще поощрялись полициею. Безнравственность администрации дошла до того, что искали в этих постыдных учреждениях союзников против политических замыслов людей неблагонадежных. Ослепление было так велико, что спасение Отечества видели в его деморализации! При таких обстоятельствах я вступил в управление департаментом полиции».

…При таких обстоятельствах вступал на самостоятельную жизненную дорогу и Флорентий Павленков. Была ли ему известна вся та неприглядная картина, которую рисовал шеф департамента полиции? В полной мере вряд ли. Но о многом знал, конечно. Хотя годы, проведенные в закрытых учебных заведениях, сделали свое: жизнь, со всеми ее радостями и горестями, предстояло еще постигать.

Нужно упомянуть еще об одном факторе, оказавшем на молодого Павленкова, выражаясь по-современному, судьбоносное влияние. На страницах легально издававшегося журнала стал регулярно помещать свои статьи Д. И. Писарев. Появление молодого критика на общественном горизонте не прошло незамеченным. Своим боевым, поистине нетерпимым духом критики он не замедлил всколыхнуть молодые умы. И в том не было ничего удивительного. «Позвольте нам, юношам, – писал Д. И. Писарев в мае 1861 года, – говорить, писать и печатать; позвольте нам встряхивать самородным скептицизмом те залежавшиеся вещи, ту обветшалую рухлядь, которые вы называете общими авторитетами… <…> Вот заключительное слово нашего юного лагеря, – что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится; что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть».

Эти дерзкие призывы несколько смущали. Какой же силой внутренней убежденности нужно обладать, чтобы с такой категоричностью, столь безапелляционно низвергать авторитеты, заявлять о собственной позиции! Но перечитывая вновь и вновь писаревские строки, звучавшие как своего рода манифест, вдумываясь в смысл его страстной проповеди, обращенной и к нему лично, ко всему его поколению, Флорентий начинал понимать, что трудно иначе, спокойно, без борьбы развеять тот туман духовной апатии, все еще сохраняющийся в обществе. Ведь так важно, чтобы в молодом поколении стали пробуждаться кипящие волны энергии, стремление к знанию, к свету, к деятельности во имя просвещения народа, забитого, угнетенного, лишенного самых элементарных признаков цивилизованности. Писарев покорял своей убежденностью, аргументацией. Прежде всего тем, что звал работать, действовать, не ждать манны небесной.

И в это же самое время Павленков завершает учебу в академии. Он получает назначение на службу в Киевский военный арсенал по гвардейской конной артиллерии в чине прапорщика. Начинались для юноши испытания реальной, будничной действительностью. Главное, к чему стремился прапорщик Павленков с первых дней пребывания в Киевском арсенале, это – работать усердно, в совершенстве овладеть порученным ему делом. Но иллюзии воспитанника Михайловской артиллерийской академии быстро рассеялись. Интересы большинства сослуживцев по арсеналу замыкались лишь на картах, взятках, сплетнях. А высшие командиры – не лучше. Рвались к лентам, крестам и чинам, были не прочь погреть руки на чем угодно, не брезгуя даже казнокрадством.

Стоило Павленкову появиться в кругу офицеров, как тут же пошли разговоры о том, чтобы по случаю знакомства распить бутылку шампанского. Среди офицеров образовывались складчины. Ночи напролет проводили в картежных компаниях, окутанные облаками табачного дыма, одурманенные обилием выпитого. К чему хорошему мог привести подобный образ жизни? С воспаленными глазами, увлеченные азартом игры, многие из офицеров мало чем напоминали тех настоящих защитников Отечества, с великими помыслами о служении народу, о которых мечталось в недавнюю бытность академической учебы. Здесь же все разительно противоречило тем идеалам, которые закладывали в душах своих воспитанников П. Л. Лавров и другие наставники. Среди офицеров арсенала распространялись самые нелепые слухи. Солдат не стеснялись ругать «собаками», кое-кто гордился тем, что колотил их по зубам…

Должность заведующего водоснабжением арсенальных мастерских Павленкову дали не сразу. Прибывший чуть позднее туда же Владимир Черкасов утверждал, что Флорентий весьма скоро убедился, что значительная экономия от расходуемых на действие водопровода материалов (главным образом дров) по установившемуся исстари обычаю не записывается на приход в пользу казны, а поступает в безотчетное распоряжение командира арсенала, который часть своих доходов распределял между пособниками. «Убедившись, что такие же злоупотребления, но в более широких размерах, практикуются и во всех других арсенальных мастерских и что заведующие ими молодые офицеры (Дм. Конст. Квитко, Ант. Анар. Шевченко) точно так же возмущены укоренившимся казнокрадством и, располагая собранными ими уликами, охотно присоединяются к общему делу обвинения казнокрадов, Павленков и два его товарища подали формально о том заявление инспектировавшему арсенал генералу Маникину-Неустроеву».

Конфликт с непосредственным воинским начальством, покрывавшим казнокрадов, беззастенчиво попиравшим любые нравственные нормы, невозможность доказать явную несправедливость – все это оказало удручающее воздействие на впечатлительного юношу. Еще несколько лет назад в академии он писал восторженные стихи, посвященные императору, а тут вдруг выяснилось, что служить честно, верой и правдой царю и Отечеству просто невозможно.

В. Черкасов появился в арсенале, как уже говорилось, позднее. Ему тоже поручили заведовать мастерскими. Он вскоре также смог воочию убедиться, что друг его со своими товарищами не сгущает красок. Позднее Черкасов будет поддерживать Павленкова в его борьбе с казнокрадством. Но тогда были они еще очень наивными и малоопытными людьми. В. Черкасов вспоминал, что они с Павленковым, конечно, не знали, что, по существовавшим в те времена нравам и обычаям, инспектирование генералов сводилось, собственно, к получению ими ежегодной дани с инспектируемых ими учреждений. Генерал, прежде всего, потратил немало времени, уговаривая Павленкова и его товарищей взять свои заявления назад, откровенно заявляя, что ничего хорошего из этого не выйдет и только им будет плохо, и когда убедился в твердом намерении Павленкова отстаивать и доказывать правоту своих заявлений, то распорядился перевести его в Брянск, куда тот и вынужден был отправиться в середине октября 1863 года.