Текст книги "Жили мы на войне"

Автор книги: Владимир Малахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

АЛЛЮР ТРИ КРЕСТА

Или я чем-то понравился командиру полка, или просто под руку попался – не знаю. Только подозвал он меня и приказал доставить донесение в штаб дивизии.

– И чтоб одна нога здесь, другая – там, – предупредил.

Я уж было побежал, но подполковник окликнул, спросил:

– На коне доводилось ездить? – И, не дожидаясь ответа, заключил: – Берите – и аллюр три креста.

Вывели мне коня. Откровенно говоря, на боевого коня эта понурая лошадка мало смахивала. Стояла, опустив голову, не обращая на меня никакого внимания. Взял я ее под уздцы, стою, жду.

– Ты чего? – спрашивает меня интендант. – У тебя же аллюр три креста. Скачи, братец.

– Как скачи? – ужаснулся я. – Мне бричка нужна.

– Чего-чего? Бричка? – капитан, издеваясь, даже приложил руку к уху. – Друг ситный, ты случайно там, на передовой, контужен не был? У меня каждая бричка на вес золота: одни снаряды возят, другие – раненых. Скачи верхом.

– Ну хоть седло дайте.

– Это можно. Эй, дайте лейтенанту седло!

Принесли седло, стали прилаживать его к лошади! Она и на это ноль внимания.

«Ничего, – думаю, – лошаденка смирная, как-нибудь поладим с ней». Вспомнил я, как в детстве вместе с отцом ездил на лошади из Челябинска в Копейск. Ехали густым березовым лесом, что рос между этими городами, и сломалась у нас оглобля. Я было заволновался, но отец взял в руки топор, вырубил деревце и скрепил им с помощью вожжей сломанную оглоблю. Этим случаем мое общение с лошадьми и ограничивалось.

Тем временем лошадь была оседлана. Я взял ее под уздцы, отвел в сторонку и вскарабкался в седло. Она покорно поплелась вперед. Мне стыдно было ехать так тихо, и я, сделав равнодушное лицо, начал глазеть по сторонам, будто не спешу никуда. Вот и околица. Я вспомнил лихие атаки чапаевцев и ткнул ногами в бока лошаденки. Это была грубая ошибка. Вместо того, чтобы чуть прибавить шаг, она (откуда только прыть взялась!) подхватила и понесла. Я думаю, она, окаянная, испытать всадника задумала. Я болтался в седле, как куль с овсом, забыв, что надо управлять. Сделав круг, моя лошаденка прямиком вынесла меня с другого конца села к тому самому месту, откуда я начал свой путь.

– Ты чего, лейтенант, никак забыл что? – изумился капитан.

– Забыл, – смутился я, слез и направился в отхожее место.

– Так это можно было и в лесу, – заворчал капитан и презрительно добавил: – Интеллигенция.

Я вскарабкался в седло и снова, теперь уже осторожно, тронул лошадь. Она покосилась на меня черным глазом, и мне показалось, что в нем прыгают веселые смешинки.

Пока ехали по селу, лошаденка вела себя более или менее прилично, но когда миновали опушку и въехали в лес, она стала откровенно надо мной издеваться. Вдруг останавливалась и долго раздумывала, идти вперед или нет. Я кричал: «Но! Но!» – никакого впечатления. Настоявшись вдоволь, вражина делала несколько шагов в сторону, опускала голову и начинала щипать травку.

Я бесился, требовал, просил, только что на колени не вставал, но моя мучительница оставалась непреклонной. Когда же я пинал ее в костлявые бока, она мчалась очертя голову неизвестно куда. Положение мое усложнилось тем, что я почувствовал боль. Я не мог сидеть в седле, все у меня было отбито. Тогда я решил привстать на стременах.

«Это еще что за новости?» – как бы спрашивала меня лошадь своим взглядом. «Перехитрил я тебя, дуру», – отвечал я ей. «Ну, ну, посмотрим, что ты скажешь через часок».

Через часок я уже ничего не мог сказать потому, что натер себе ноги до такой степени, что каждое прикосновение обжигало, как огнем. Вот тут-то и встал передо мной вопрос: что делать? Ехать на лошади я не мог. Это ясно. Она попросту не везла меня – и все. Оставалось одно: слезать и идти пешком. Так я и сделал.

Но я не мог и идти! Каждый шаг мне давался с трудом. Да, не состоялся у меня аллюр три креста! Жалкий и измученный, приплелся я наконец в штаб дивизии.

– Ну, слава богу, прискакал. А уж тебя потеряли. Подполковник через каждые полчаса звонит, – обрадовались в штабе дивизии. – А что такой хмурый? Уж не заболел ли?

– Заболел, ребята, – признался я. – Головокружение и все прочее.

– Ну, скачи обратно, – говорят штабисты.

– Нет, только не это! По-пластунски поползу, а на этой чертяке не поеду, – взмолился я. – Казните или милуйте, а давайте бричку.

Почесали они затылки, отыскали какую-то колымагу, запрягли проклятую лошаденку, суют вожжи в руки – езжай, мол.

– Братцы, я и сидеть не могу.

Опять полезли они пальцами в потылицы. Наконец выискался охотник, доставил меня на место. Чернее тучи встретил меня подполковник, но, когда увидел, как я с брички слезаю и с докладом подхожу, все понял, засмеялся и махнул рукой.

А я еще целую неделю нормально ходить не мог.

…Прошло месяца два, приехала к нам зачем-то повозка, подхожу я к ней, вижу – вроде бы знакомая лошадь. И она, видать, меня узнала, поджала уши, а в глазах знакомые смешинки запрыгали. Взял я прут, сейчас, думаю, отомщу за все твои издевательства и злодеяния. Замахнулся, хотел ударить, но передумал, бросил хворостину. Не виновато животное, всадник виноват был. А лошадь, она ведь тоже в справедливости разбирается.

ОТ ВЕРЫ ПОСТРАДАЛ

– Вот вы спрашиваете, верю ли я в бога?

Солдат Возщиков поудобнее устроился на завалинке, вытянул вперед правую ногу, достал из кармана кисет, не торопясь свернул козью ножку, сладко затянулся и только тогда на свой же вопрос ответил.

– Не верю я, хотя, конечно, если прижмет, и бога и, извиняюсь, богоматерь вспоминаю. А вот старуха моя, та – другой коленкор, она без бога дня прожить не может.

Он сдвинул шапку на затылок и ткнул пальцем в изрезанный морщинами лоб, посередине которого белел огромный шрам.

– Видите блямбу? Так вот, должен я вам доложить, что получил ее в мирное время от родной своей старухи. Дело было так. Как-то в наше сельпо недели две не завозили спичек. Мужикам туго пришлось. Бабы все спички в тайники припрятали, а нас на произвол судьбы бросили. Ну на работе или на улице – куда ни шло. Обходились. А дома как быть? Хоть ложись и помирай без курева. Долго приглядывался я к лампадке. Боязно было – а вдруг шарахнет, всемогущий все-таки. Однажды решился. Подошел к лампадке, перекрестился, вежливо так спрашиваю: «Дозволь, пресвятая богородица, от твоего огонька прикурить». Ну, она молчит, как всегда. Осмелел я, сунул ей под нос цигарку и прикурил. Ничего. Ни грома, ни молний. И стал я богатейшим мужиком на деревне. Другие страдают, а я завсегда с огоньком. Только раз оплошал. Потянулся к лампадке, а она возьми и брякнись на пол. Шум произвела. Бросился я на колени, стал эту штуковину в порядок приводить, а старуха тут как тут. Совсем взбесилась баба: глаза горят, рот перекосился, руками к моим волосам тянется. Я ей: «Успокойся, Андреевна, удар хватит, образумься». Только не ее удар хватил, а меня. Вырвала она у меня лампадку да прямо в лоб ею закатала. Я бряк на пол и лежу без движения. Минут через пять, а может, поболе, прихожу в себя и застаю такую незабываемую картину. Валяется в углу эта самая проклятущая лампадка, а Андреевна лежит на моей груди и как над покойником голосит. «Подымайся, – говорю, – Экая тяжесть навалилась – и впрямь на тот свет отправишь».

Надо вам, ребята, сказать, что была в то время моя Андреевна в больших формах и немало пудов весила. Вот вы смеетесь, а мне не до смеха было. Начал я соображать. Это дело, думаю, без последствий оставить нельзя. Жалобным таким голоском говорю: «Все, Андреевна, чую – конец мой приближается». Старуха моя понятливая, сразу полезла за трешкой. «На, – говорит, – только поправляйся».

Не утерпела Андреевна, проболталась об этом случае, и прослыл я по всей деревне отчаянным безбожником. Батюшка, поп наш, как-то встретил. «Я, – говорит, – на тебя в суд подам за гонение на веру». А я ему отвечаю: «Если ты на меня в суд, так и я на эту самую веру подам за рукоприкладство. У меня, – говорю, вещественные доказательства завсегда при себе». И показываю на лоб. На том и поладили.

Однажды отлучился я из деревни на неделю – в райцентр на учебу вызывали: советовали, как лучше за лошадями ходить, по-научному, значит. Учитель молоденький был, все смущался, в книжки заглядывал. Мужики посмеивались втихомолку, однако уважительно к парнишке отнеслись, все ему объяснили и рассказали. Он расчувствовался даже. «Спасибо, – говорит, – за практические советы. Многому я у вас научился». Однако не поняли мы, зачем столько мужиков от дела оторвали, вызвали бы, к примеру, меня одного, я бы ему все честь по чести и рассказал. Возвратился я, в баню сходил и только поужинать собрался, мужики в дом завалились. Делегацией целой.

– В чем дело? – спрашиваю.

– Ты, – говорят, – Тимоху знаешь?

– Что за вопрос несерьезный? Кто его не знает?

– Ну так вот, умер наш Тимоха, нет его больше.

– То-то я сразу приметил – вроде бы в деревне потише стало.

Ну повздыхали, слова подходящие к моменту высказали.

– А я-то, – говорю, – мужики, при чем?

Они объясняют:

– Ты человек отчаянный. Ни в бога, ни в черта не веришь. Побудь с ним ночку в церкви, почитай над ним священные писания.

Я выкручиваться:

– Церковь-то месяц назад как сами же решили закрыть, мерзость запустения там. В такой обстановке покойнику лежать не положено. Грех.

А они свое:

– Церковь мы прибрали и гроб установили как надо. Соглашайся, Егор, выручай. Больше некому. А если тебя его морда небритая смущает, так мы крышку-то гроба прикроем и другие удобства создадим.

Подумал-подумал я и спрашиваю:

– Какое мне уважение от общества за мой героический поступок будет?

– Бутылку, – говорят, – поставим.

– С этого бы и начинали, – отвечаю. – Когда на пост заступать?

– Сегодня в ночь.

Собрался я, пошел в церковь. Надо же общество уважить. Пришел. Гляжу – ничего, церковь прибрана, посередке, как положено, гроб установлен. Мужики постояли-постояли и один за другим исчезли. Остался я с покойником один на один. «Ничего, – думаю, – ночь незаметно пройдет». Раскрыл я священное писание, стал разбираться – ни хрена не могу понять, о чем речь. «Ладно, – думаю, – и без писаний обойдемся. Тимохе все равно, и мне оно ни к чему».

Стал пристраиваться я на ночлег и вдруг вижу: крышка гроба стала медленно так приоткрываться. Приподнимется, опустится, опять приподнимется. Что за чертовщина? Мерещится? Да нет. Совсем поднялась крышка, и Тимоха не лежит уже в гробу, а сидит и на меня жутко глядит.

– Что, Егор, не читаешь священных писаний? – спрашивает покойник. – Нехорошо это. Писаний не читаешь, а бутылку водки с мужиков получить хочешь? Грех.

У меня зубы застучали. Не помню уж, как я к гробу подскочил, Тимоху плашмя уложил, крышку на место пристроил и гвоздями прихватил.

Мать честная, что тут поднялось! Тимоха в гробу вопит, а тут еще в двери забарабанили, ломится кто-то. Я от страха не своим голосом кричу:

– Чего, черти полосатые, надо? А ну входи, кто посмелей, враз рядом с Тимохой уложу.

Долго мы так кричали, светать уж начало. Стал я чертей уговаривать, объяснять, что петухи пропели и всем им сгинуть полагается. А черти-то еще сильнее вой подняли. «Несознательные какие-то», – подумал я и стал прислушиваться. И тут меня сомнения взяли. Подошел поближе к двери – стал голоса различать. Явно же голос Мелентихи, Тимохиной бабы. Подошел к гробу, отхватил гвоздодером крышку, спрашиваю:

– Ты покойник, Тимоха, или нет?

А он по-людски совсем говорить разучился. Матюкается только. «Ну, – думаю, – будь, что будет, отопру дверь». Скинул запор и, как медведь-подранок, налетела на меня Мелентиха, подмяла под себя и дубасит.

– Пьянчуги проклятые, загубили Тимоху. Убью вконец и церковь вашу разнесу.

– Здравствуйте, – отвечаю ей исподнизу. – Во-первых, церковь не моя и охраняется законом. По всей строгости отвечать будешь. А во-вторых, вон твой Тимоха невредимый сидит.

Она меня бросила и Тимоху дубасить принялась. Только потом я узнал, что мужики проверить вздумали, такой ли уж я отчаянный…

– Да, житуха была, – вздохнул Егор Возщиков, поднялся и, махнув рукой, пошел по своим делам.

…Разные воспоминания были у солдат о мирном времени.

ПЕРЕПРАВА

– Думаете, я глухой и слепой? Думаете, ничего старшина не слышит и не видит? – вдруг спросил Матухин, сворачивая очередную цигарку. – Нет, братцы, я все вижу и все слышу. И ни одна самая малая малость не ускользнет от моего взгляда – такой я человек. Вот вы рты открыли и ждете, когда я начну свою байку. Вам бы ведь что? Вам бы только поесть как следует, поспать всласть и байку послушать. А мне, между прочим, известно, что солдат Сидоров не далее чем вчера в одном польском доме… Солдат Сидоров, встать надо, между прочим, когда о тебе речь идет. Вот так… Я и говорю, не далее чем вчера солдат Сидоров, который стоит сейчас перед нами и переминается с ноги на ногу, в одном польском доме стащил чуричок белых ниток. Так или не так, солдат Сидоров?

Красный от смущения Сидоров отрицательно покрутил головой, пытаясь что-то сказать. Но старшина продолжал нудным, сипловатым голосом.

– А я не спрашиваю тебя, между прочим, солдат Сидоров. Я и без твоих слов знаю, что опозорил ты высокое звание советского бойца и за это тебе порицание и всеобщее осуждение.

– Не крал я, я попросил, мне и дали, – успевает вставить словечко Сидоров, пока старшина делает глубокую затяжку.

– Не оправдание это, Сидоров. Значит, ты еще ко всему и попрошайка? И за это тебе тоже осуждение. Ты, между прочим, сесть можешь. Я бы на твоем месте, когда тебя в хвост и в гриву чешут, сидел где-нибудь в уголке, чтобы никто не приметил, а ты, как пожарная каланча, на самом видном месте стоишь. Мало у тебя скромности, Сидоров, а может, и нет совсем. Ты задумайся об этом, между прочим.

Сидоров облегченно вздохнул и опустился на землю, надеясь, что старшина переключит свое внимание на кого-нибудь другого. Не тут-то было.

– Еще бы можно было понять, если бы солдат Сидоров…

Сидорова передернуло, и он опять отчаянно покраснел.

– Можно было, конечно, понять, если бы Сидоров приобрел, скажем черные или зеленые нитки. Ими можно шинельку подлатать, гимнастерку. Но вот какой вопрос возникает у каждого бдительного солдата: что собирается латать солдат Сидоров белыми нитками? А? Отвечаю: белыми нитками солдат может латать только свое кровное исподнее. Теперь другой вопрос: зачем Сидорову понадобилось латать исподнее, и куда он собирается? Только дитю не ясно, что, когда солдат латает исподнее, он собирается в самоволку, и думает не о том, чтобы в чистоте и постоянной боевой готовности содержать свое оружие, а, извиняюсь… – Старшина внезапно понизил голос до шепота и убежденно закончил: – …о женском поле. Вот ведь куда могут довести тебя, Сидоров, нездоровые мысли. До грехопадения. Ты подумай, подумай об этом, Сидоров.

Старшина замолк. Молчали и солдаты, не зная, как – всерьез или в шутку – принимать его слова. Наконец Матухин плюнул на кончик цигарки, бросил ее на землю и растер ногой. Глянув вопросительно на солдат, он стал подниматься, явно ожидая, что его попросят остаться и что-нибудь рассказать. Не дождавшись, достал карманные часы, посмотрел на циферблат, вздохнул и снова присел.

– Так вот я и говорю, – начал без всякого перехода. – Вызывает меня комбат и ставит такую боевую задачу: выдвинуться вперед и в энском местечке накормить роты на марше. Батальон запылил по большаку, а я, чтобы успеть приготовить обед, принимаю решение сэкономить время и километры. Повернул лошадей и двигаюсь напрямую, срезаю объезд. А надо вам сказать, что на дворе весна стоит. На буграх снег растаял, и их ветерком-сушняком уже тронуло, а в ложбинках снег как подмоченный сахар – сапоги так и дерет. Лошади и те через несколько километров уставать начинают, колеса у кухни и повозки грязью облепило, а у нас каждая нога по пуду весом стала. Однако ничего, шлепаем. И добрались бы мы, надо полагать, до назначенного места без приключений, не ошибись я в расчетах. На карте перед нами никаких водных преград не значилось. А тут видим: шумит самая настоящая река.

– Товарищ старшина, как переправляться будем? – спрашивают солдаты. Посмотрел я на них, Витьку-повара да Сережку-контуженного – все мое войско, посмотрел на речку, на карту – ну, полное несоответствие. На карте речки нет, а на земле есть – вот ведь какая чертовщина. Видно, речка эта самая только весной появлялась, а летом высыхала начисто, потому и не была обозначена на бумаге. Прислонился к повозке и чуть не заплакал. Что делать? Возвращаться на большак? Тогда не только своих не обгоним, а, как пить дать, к ужину доберемся. «Думайте, – говорю, – ребята, авось тремя умами до чего-нибудь додумаемся». Однако, сколько ни думали, ничего путного в голову не приходило. Растерялся я вконец и вот в такой растерянности подхожу к телеграфному столбу. Поднял голову, гляжу – перекладина на нем. И сразу она мне милой и родной показалась, потому что подумал: «Эту ж штуковину еще как использовать можно!»

– Сережка, Витька! – кричу. – Доставайте пилу, сносите этот столб к чертовой бабушке!

Ребят два раза просить не надо – мигом столб свалили. Перевели дух, стряхнули пот, на меня смотрят – что, дескать, дальше?

– Тащите, – говорю, – веревку, вяжите за перекладину.

Так и сделали. Посмотрел я на молодых ребят, жаль их стало. Ну куда их в эту стылую воду посылать? Нет уж, думаю, им жить да жить надо, жениться, детей народить, корень в землю пустить. Уж лучше я, старый хрен, простывать буду. Шинелишку сбросил, сапоги, а над брюками задумался. А что если этот жуткий поток меня в Европу унесет – как же я в таком виде там предстану? Неудобно: старшина – и в подштанниках! Бросился в воду, побарахтался, но благополучно на другой берег выбрался. Укрепил свой конец веревки за громадный камень, и получилось у нас что-то вроде переправы.

Сгрузили продукты на сухой бугорок. Вначале лошадей пустили. Они у нас мигом поток этот перемахнули, да еще и ребят на себе перевезли. Опять же веревками привязал я кухню, а Витька-повар да Сережка-контуженный другие концы к лошадиным хомутам прикрепили и вытащили кухню на тот берег. Вернулся по бревну ко мне Витька-повар. Связали мы продукты узлами и прикрепили к своим головам. Знаете, как в Африке на головах разные предметы носят, – вот так и мы. Ничего, перетащили. Правда, в пути неприятность вышла – какая-то сволочь из леска, что метрах в пятистах стоял, обстреливать нас начала. Пришлось опять в воду сползать и, за столбом укрываясь, заплыв делать. А потом, как доплыли, схватил я карабин, гранату и, в чем был, босиком кинулся в этот лес проклятый. Фашист, видно, подумал, что я сумасшедший, и тягу дал. Гнался я за ним – не догнал. Вернулся. Выпили мы горькую, потом осмотрели кухню, помыли где надо и такую кашу сварганили – пальчики оближешь. Только до места добрались – и наши подошли. А обед – пожалуйста, с пылу, с жару. Ешь и отдыхать заваливайся.

Старшина помолчал, и вдруг в глазах его снова заплясали веселые огоньки:

– А все-таки объясни нам, солдат Сидоров, зачем тебе понадобились белые нитки?

ЗА ТО И ВОЕВАЛИ

Артподготовка была короткой, но интенсивной: земля так и вздыбилась. Не дожидаясь ее конца, мы бросились вперед, ожидая встретить сопротивление фашистов, но увидели вдали только их спины.

Траншеи были выкопаны на окраине села, на склоне, а за нашими спинами вверх убегали дома, в подвалах которых прятались жители.

– А хорошо все-таки, братцы, в наступлении, – сказал Жорка. – Окопы не рыть, брустверы не маскировать. Рванул стометровку – и финиш. И все тебе тут готово, знай, обживай.

И в самом деле, не прошло и получаса, как траншеи были обжиты. Пристроили вещмешки, углубления для боеприпасов сделали, чтобы они под рукой были, а кое-кто уже поудобнее устраиваться начал – солдат впрок спит, когда еще придется?

И тут над траншеями пронеслось:

– Берегись! Гранаты!

Я вскочил: чего беречься надо, откуда гранаты, почему? Высунулся из окопа, глянул вперед – все спокойно. А голос не унимается:

– Не там, лейтенант, глянь назад.

Повернул я голову и обмер. В самом деле, вдоль по улице, под уклон, подпрыгивая, катятся прямо на нас штук тридцать, а может, и больше гранат.

– Ложись! – кричу, а сам уже на дно окопа плюхнулся, голову обхватил руками, думаю: «Ну, сейчас всех в клочья разнесет». И еще мысли мелькают: «Или окружили нас немцы, или какой фанатик в подвале уцелел и высыпал на улицу весь ящик?»

Проходит минута, другая – нет взрывов. Начал я голову поднимать, и тут одна граната прямо по ней угодила, а другая – по спине стукнула. Все! Боже мой, сколько раз на фронте вот так мелькало это тоскливое слово «все». И сколько раз после него шептали пересохшие губы: «Пронесло».

Губы-то прошептали, а я лежу и пальцем пошевелить боюсь, чувствую: где-то рядом она, проклятущая, лежит, ждет своей секунды.

Осторожно приоткрываю один глаз – вижу только комья земли, приоткрываю другой – что-то лежит, похожее на гранату-лимонку. Но не взрывается. Все же шевелиться боюсь – другая, которая по спине долбанула, может в любой момент загреметь.

А тот голос, что первым крикнул «гранаты!», радостно так, удивленно звенит:

– Ребята, не гранаты это – яблоки!

Тут я совсем понимать перестал. Почему яблоки? Все еще лежу, а у соседа уже на зубах хрустит, на вкус, видно, «гранаты» пробует. Поднялся я, вижу: многие ребята сидят и яблоки уплетают. Жорка вытер о полу шинели одно, протягивает мне:

– Пробуй, лейтенант.

Попробовал я, понравилось. И весь этот сюрприз в одно мгновение был уничтожен. А запасливый солдат Сидоров и в вещмешок парочку успел сунуть. Сидим мы, смеемся над пережитым страхом, а Заря говорит:

– Нехорошо, ребята, получается. Считай, что поляки нам подарок преподнесли, а мы облизнулись и даже спасибо не скажем. Надо бы чего-нибудь в ответ подарить.

– По-нашему обычаю – обязательно, – поддерживает его Джанбеков.

– И по-нашему, – замечает Жорка. Солдаты загалдели: у всех народов подарком на подарок отвечать принято. Стали думать, что в ответ подарить. Если люди яблоками кидаются, значит, у них всяких вкусных вещей полным-полно и надо что-то такое сообразить, чтобы в грязь лицом не ударить. Один банку консервов в заграничной упаковке («второй фронт») достал, другой конфеты высыпал («ребятишкам в подарок берег»), а Сидоров крякнул, махнул рукой, полез в вещмешок и две плитки немецкого шоколада вытащил. Собрали все вместе, остались довольны – подарок что надо!

– Славяне, а куда же мы его направим, в какой дом? – растерянно спрашивает Живодеров.

Оглянулись мы назад: много домов и оттуда ни одного лица не выглядывает. Вот задача! Все вопросительно на меня смотрят.

– Давайте логически рассуждать, – говорю я. – Если люди яблоками бросаются, значит, у них еды невпроворот. Так?

– Так! – отвечают ребята.

– Значит, живут они хорошо, значит, дом у них хороший должен быть. Так?

– Так, – кивают головами ребята.

– Значит, надо нам выбирать хороший дом и туда доставлять презент.

Оглядели ребята наши подарки.

– Какой-такой презент? – спрашивают.

– Иностранное слово. Ты, Жорка, так с поляками объясняйся, ведь они тоже иностранцы, – поясняю я.

И тут замечаю, что солдаты как-то скисли, головы опустили, мнутся.

– В чем дело? – спрашиваю.

– Понимаешь, лейтенант, – говорит Заря, – не верю я, что богатеи нам подарок прислали. У них среди зимы снега не выпросишь.

– Богатый человек, когда тонет, руку не подаст, ему надо свою подавать, – заключил Джанбеков.

Подумал я и спрашиваю:

– Кто первый яблоки увидел, кто «гранаты!» крикнул?

Все смотрят на Живодерова.

– Ясно, – говорю. – Вспоминай, откуда они появились.

Живодеров вначале на один дом показал, потом – на другой. Я махнул рукой.

– Давай, Жорка, забирай продукты, выясняй на месте. Мы тебя прикроем.

Выскочил Жорка из окопа, перебежками вдоль улицы пошел, немцы увидели его, начали стрелять, но мы такую пальбу устроили, что позвонил мне командир батальона, встревоженно спросил, не пошли ли немцы в контратаку. Я отговорился.

Через час вернулся Жорка, отдышался.

– Ребята, не то мы послали. Там не то что доброй еды нет, там люди несколько дней яблоки по половинке делили, тем и жили. Хлеба им надо, сухарей.

И пришлось Жорке опять перебежками в гору двигаться.

…Кончилась война, возвращались мы пешком домой, от самого Магдебурга до Орши топали. Прошли Варшаву, к знакомому яблочному селу подошли. Собрали опять хлеба, консервов, снарядили Жорку, чтобы он еще один наш солдатский подарок полякам отнес.

Ушел Жорка. А через полчаса догнал нас.

– Не то мы, ребята, опять послали. Теперь еда у них есть. Бумаги, карандаши просят.

– Порядок, – пробасил Заря. – Польша учиться собирается.

– За то и воевали, – заметил Джанбеков.

И пришлось Жорке еще раз в село топать.