Текст книги "Жили мы на войне"

Автор книги: Владимир Малахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

«ПРИВЕТ ОТ СВОИХ»

Строили мы на фронте, пожалуй, быстрее и надежнее, чем сейчас. За сутки целую деревню под землей сооружали. Правда, архитектурой похвастаться не могли, но внутри землянок – всегда комфорт: столы сколочены, скамейки, у стен – лежанки. На них хвойных веток набросаем, и запах кругом пойдет, как в парикмахерской. Растянешься на лежанке – благодать. Ну и то, что над головой три наката, немалое удовольствие доставляет.

И в тот раз блиндажи за одну ночь отгрохали. Жорка быстро чаек сообразил. Интересный человек – Жорка. Его вовсе и не Жоркой звали, солдаты ему это имечко присвоили. Бывало, кричат:

– Жорж, макинтош!

Он хвать шинель и ко мне.

– Чего ты? – удивишься.

– Так ведь шинель приказали дать.

А солдаты уже за животы схватились.

Ко всему он относился очень серьезно и юмор начисто отвергал. Сидим мы за столом и чаи гоняем. И всех в сон тянет. Только слышу – артналет начался.

– Жорж, – говорю, – сбегай, посмотри, что там?

Через несколько минут ординарец возвратился.

– Стреляют, товарищ лейтенант.

– Да слышу, что стреляют, а где снаряды ложатся?

– Далеко…

Сам вышел, посмотрел: снаряды в самом деле далеко бухают, а расчеты наши на всякий случай в блиндажах укрылись.

– Ладно, – говорю свободным солдатам, – давайте отдохнем, поспим.

Были у нас разные мечты, у каждого своя. Но две общие. Одна – дожить до победы. Другая – поспать вдоволь. Только мало кто знал, что означало это «вдоволь».

– Жорж, – спросишь иногда, – сколько бы ты проспал, будь твоя воля?

– Да минут шестьсот, товарищ лейтенант.

Об этих шестистах минутах мечтал, пожалуй, каждый.

Расстегнул я ворот, ослабил ремень, лег. И сразу у нас замечательный оркестр образовался: по части храпа наш взвод славился в батальоне, очень дружно получалось, как по команде. Уж не помню, сколько времени прошло, только солдаты один за другим подниматься стали. А мне не хочется. Слышу: котелки гремят, ординарец свет разжигает. Думаю про себя: «Еще минут пять полежу». Но Жорка в таких случаях неумолим. Чувствую, подходит ко мне и ласково, но настойчиво начинает свою песню:

– Товарищ лейтенант, а, товарищ лейтенант…

И подносит свой светильный агрегат, чтоб, значит, отыскивать вещи было, сподручнее.

– Сейчас встану, – говорю я. И уж хотел одним махом покончить со сном, как Жорка смертельно испуганным голосом завопил:

– Не поднимайтесь, товарищ лейтенант!

– Что еще за новости? – недовольно бурчу и хочу рукой опереться.

– Не шевелитесь! Думаю, дело серьезное.

– Что такое? – уже с тревогой спрашиваю.

– Снаряд…

– Где снаряд?

– Да сбоку у вас засел.

– Что за чепуху порешь?

– А вы сами посмотрите.

Осторожно оглядываю себя и вижу: торчит из лежака снаряд. Что за чушь? Слежу глазами: головка между бревен застряла, а сам он, будто прижал меня к лежанке, прямо поперек тела лежит. Вот чертовщина! Что же делать? Подумал немного, хоть, откровенно говоря, мысли и путались, командую уже официально:

– Всему личному составу покинуть помещение.

Жорка отвечает:

– А они, товарищ лейтенант, давно покинули, как только про снаряд услышали.

Начал думать. Я лежу и ничего путного придумать не могу. Только спросил:

– А ты что остался?

Он вопросом на вопрос:

– А вы как? Одному вам никак не выбраться.

– А с тобой выберусь? Что делать-то?

– Не знаю, – отвечает Жорка, – только перво-наперво вам лежать, не шелохнувшись, и не дышать.

– Как не дышать? Я же помру сразу.

– Не знаю, товарищ лейтенант. Только дышать вам сейчас никак невозможно. Бабахнет.

Наконец надумал я:

– Беги за саперами. Не могу же я здесь до морковкина заговенья лежать. Да еще и не дышать.

Жорка осторожно, на цыпочках стал пробираться к двери. Вскоре два сапера появились. Осмотрели снаряд, пошептались о чем-то. Один вышел, другой остался.

– Вытаскивать снаряд будем, лейтенант.

– Так он бабахнет, – подал голос Жорка.

– Посторонним очистить помещение! – скомандовал сапер.

– Я не посторонний, я – связной. Мне нельзя, – заторопился Жорка.

– Взорвется!

– Чему быть, того не миновать.

– Жорка, – говорю, – уйди ради бога. Ну, чего рисковать?

– Служба у меня такая, – вздохнул Жорка. – Может, помощь потребуется.

Подошел сапер ко мне и стал осторожно вытаскивать снаряд. Глянул я – у него все лицо в поту. На себя глянуть не мог, но чувствовал – тоже не сухой был. Вытащил он снаряд, осторожно вынес из землянки. Жорка дверь открыл – все-таки помощь его понадобилась.

Ушли саперы. Я посидел, помотал головой, будто с похмелья, достал из планшетки список личного состава. К стыду своему только тогда и узнал, что Жорка и не Жорка совсем, а Егор Проскуряков, двадцати лет.

Тут саперы вернулись.

– Не взорвался снаряд, – говорит один. – Считай, лейтенант, что ты «привет от своих» получил.

– Что за «привет»? – спрашиваю.

– А мы так снаряды, которые не взрываются, называем. Наши люди на фашистских заводах работают, ну и шлют, когда можно, такие «приветы». Бывай, лейтенант, будешь сто лет жить.

Вышли на воздух и мы с Жоркой. Глянул я на него – кудрявого, голубоглазого да ладного, к горлу у меня что-то подступило. Еле выговорил:

– Спасибо тебе, Егор Проскуряков. Большое спасибо!

– Так ведь служба у меня такая, – ответил он. – Не мог я по-другому. Не положено.

ЧАСТНЫЙ СОБСТВЕННИК

Интересная внешность была у рядового Силкина. Как будто кто-то специально его сделал для того, чтобы солдат смешить. Рост маленький, полы шинели по земле тащатся. Как-то Ведеркин не без умысла крикнул:

– Слышь, Силкин, подержи винтовку.

Отложил Силкин свой автомат в сторону, взял винтовку. Все так и покатились со смеху. Мушка ему как раз до пилотки доставала, а штык, как вершина сосны, где-то в небе покачивался. С тех пор Силкин не плошал, старался подальше от винтовок держаться. Старшина ворчал:

– Как я тебе, Силкин, пилотку подберу? Детей у нас в армию не берут, потому и детские пилотки по специальным заказам шьют. До генерала тебе не дорасти, в ателье, выходит, путь пока закрыт. Пробуй эту. Беда мне с вами – с тобой да Живодеровым.

Нахлобучил Силкин пилотку – один носик торчит. Не выдержал солдат Сидоров, плюнул в сердцах. Пробасил:

– Ты где, Силкин, находишься?

Силкин глазами хлопает.

– Ты в Европе, Силкин, на сегодняшний день. Выполняешь освободительную миссию. Ну, посмотри на себя, какой ты воин-освободитель? Ты карикатура на всех нас, вот кто ты, Силкин. В немецких листовках такими нас изображают. Снимай!

Покопался Сидоров в своем бездонном мешке, долго колдовал над пилоткой, но привел ее в более или менее приличный вид. После этого Силкин стал тянуться к Сидорову, и начали между ними завязываться такие беседы.

– И что ты, Силкин, высматриваешь все у немцев? Что тебе, у них нравится? – спрашивает Сидоров, не глядя на собеседника и потягивая самокрутку.

– Многое нравится, – отвечает Силкин, подсовывая под себя шинель. – Печки, например. Стенки кафелем облеплены, уголь в брикеты спрессован. Чистота и порядок. Бросишь два брикета, прислонишься щекой, а она гладкая и теплая, как баба, ей-ей…

– Ну, ты это брось, – сердится Сидоров. – Лучше русской печки в мире нет.

…Восхищение у Силкина вызывали и заборы. Металлические, высокие, они надежно ограждали, за них можно было попасть только через калитку, которая защелкивалась на английский замок.

– Нет, вы только посмотрите, – чуть ли не кричал Силкин, ударяя ладонью по сетке, которая издавала звонкий металлический звук. – Сюда же ни один ворюга не проникнет. Клади во дворе любую вещь – цела останется.

– Частный собственник проклятый – вот кто ты такой, – сплевывал Сидоров. – Заборы тебе подавай.

Как-то, не знаю уж за какой нуждой, зашли мы в один такой дом. Вдруг слышим: во дворе что-то шлепнулось, взрыв, ну, а потом, как всегда, осколки прозвенели. Нас как ветром сдуло. И так получилось, что последний, кто бежал, и дверь дома, и калитку захлопнул. А замки-то на английский манер запираются – сами, как затвор в автомате. Отбежали, остановились, посмеялись над собой, как водится.

– Все? – спрашиваю.

– Все, – отвечают хором.

– А где Силкин?

– Только что был, – отвечает кто-то не очень уверенно.

– Где в последний раз видели его? – начинаю беспокоиться.

Стали вспоминать – да он во дворе того дома крутился. Пришлось возвращаться. Подходим ближе: дело серьезное. Мины так и шлепаются, весь двор испахали. А тут еще какой-то фашист, видно, на снайпера учившийся, объявился – пули над головами так и повизгивают. Вижу: мечется наш Силкин по двору, будто кто за ним гоняется. Шинель в ногах путается, пилотка на нос сползла. Только в одном углу пристроится, заляжет, голову руками обхватит, а тут рядом мина ухнет. Подхватит он полы и в другой угол мчится. Решил было через калитку прорваться, подбежал к ней, трясет что есть силы – не поддается, добротная работа. Пытался через сетку сигануть, пальцами уцепился, а ноге опоры нет. Совсем обезумел парень. Разбежался и головой вперед на сетку летит, думал: повалится.

– На таран пошел, дурья башка, – злятся ребята.

Ну, а сетке что от этого? Спружинила и отбросила бедолагу назад.

Видим: погибнет человек, как пить дать. Начали совещаться. Думаем, гадаем – ничего путного придумать не можем. А Силкин, как заяц в клетке, мечется. Тут Сидорову в голову мысль пришла.

– Дозволь, – говорит, – лейтенант, за саперными ножницами сбегать.

– Беги!

Ругаясь, побежал Сидоров за ножницами. А Заря свой «телескоп» пристроил, в перестрелку с немецким снайпером вступил. То ли снял его, то ли испугал – не знаю, но умолк вражина. А мины все летят, Не выдержал Силкин, взмолился:

– Ребята! Спасайте, не могу больше! – вопит.

А ребята длинными очередями отборных слов так и сыплют:

– Что, частник проклятый, у себя дома тоже такой забор поставишь?

Прибежал Сидоров с ножницами, к дому двинулся, а немецкий наблюдатель, видно, заметил его, фашисты еще огня прибавили. Так и не поняли мы, чего им этот дом приглянулся? Или, увидев нас, решили, что там штаб разместился, или еще что?

Дополз Сидоров до забора, опрокинулся на спину и стал эту проклятую сетку резать. А она крепкая – с маху не возьмешь. Не знаю уж, сколько времени прошло, мне показалось – вечность, а Сидорову с Силкиным, наверное, еще больше. Наконец дыра проделана, полез в нее Силкин и застрял. Схватил его Сидоров за шиворот и выдернул, как кутенка. К счастью, все кончилось благополучно.

– Что, Силкин, будешь дома такой забор ставить? – смеялись солдаты. – Не забор – красота. Любую вещь клади – никто не утащит.

– Ну его к дьяволу, забор этот. Они тут друг друга боятся – воспитание такое. А у нас в деревне – другое дело. Любую вещь клади – никто не возьмет. Сообща живем…

ВО ДВОРЦЕ

Место было удивительно красивое. Высокие деревья, словно любуясь собой, заглядывали в тихую воду пруда; к огромному белому дому, что стоял в глубине парка, вела широкая аллея, посыпанная белым песком.

Мы шли по этой аллее в серых грязных шинелях, с вещмешками за спиной и автоматами через плечо и стеснялись ступать грубыми солдатскими ботинками по песку, словно это был натертый до блеска паркет.

– А что, хлопцы, – сказал Заря, – неужто в таком домине одна семья жила?

Я глянул на дом-дворец и подумал, что, наверное, очень одиноко и скучно было хозяевам жить в нем.

– Гости к ним приезжали. Балы каждый вечер, – протянул Силкин.

– У них еще и прислуга была, – подсказал Поделкин.

– Ну, прислуга в таких комнатах не жила. Ей подвал или чердак отводили, – возразил Заря. – А комнаты там – прямо залы, хоть в футбол гоняй. И в лапту места хватит.

– В таком дворце детский сад можно устроить, школу или санаторий, – подсказал Жорка.

И мне сразу представилась здесь другая жизнь – шумная, веселая и говорливая.

Мы шли в дом на ночлег. Нам было приказано осмотреть его и заночевать там. Обошли, осмотрели и, никого не найдя, собрались вместе.

– Душно, ребята, и мрачно, – сказал Поделкин и обратился ко мне: – Может, во двор пойдем, лейтенант?

Я согласился, мы вышли и стали устраиваться на ночлег. Откуда-то появилось сено, вскоре захрустел небольшой костерок.

– А расскажу-ка я вам, ребята, про один случай, который произошел в таком же доме, – начал Силкин. – Двигались мы потихоньку, при надобности постреливали, однако больших боев не было. Вышли к большому дворцу. Мне начальство говорит: «Бери сколько хочешь солдат и проверь это здание. Чем черт не шутит – вдруг там кто из немцев остался». Таким образом в одну минуту превратился я в командира.

Силкин развел руки в стороны и повернулся на каблуках. Мы негромко рассмеялись: вид у него был далеко не командирский. Шинель на плечах висит, рукава загнуты, полы подрезаны, пилотка ушита.

– Ну, боевого опыта тогда у меня было маловато, сами понимаете, а командирского – совсем не просматривалось, – продолжал Силкин, устраиваясь поудобнее на соломе. – Однако решил действовать по Уставу. Выстроил всех солдат, прошелся перед ними, осмотрел строго. А ребята попались мне под стать – сосунки, в серьезных делах еще не бывавшие. Определил я каждому маршрут, проинструктировал, рассредоточились мы и двинулись, значит, на штурм этого самого дворца.

Дошли благополучно, собрались у крыльца. «Какие, – спрашивают солдаты, – дальнейшие указания будут?». Почесал я в затылке: какие, в самом деле, указания? Потом сообразил, говорю: «Один лезь в подвал через эту отдушину, я через эту полезу, а двое сторожите. Если что подозрительное услышите, немедленно к нам на помощь».

Я-то в свою отдушину ласточкой пролетел, а помощник мой возьми и застрянь животом. Впереди руками машет, сзади ногами брыкает, а продвинуться ни на сантиметр не может. Выглянул я из своей отдушины, распоряжение часовым даю – за ноги его вперед пихать. А сам за руки ухватил и, что есть сил, тащу. Ну, мало-помалу вытащили. Посидел он, отдышался, на человека стал походить.

«Давай, – говорю, – выполнять боевое задание». – «Какое, – спрашивает, – задание?» – «Как какое? Осмотрим подвал». – «Товарищ командир, – возражает солдат, – никого здесь не может быть. Кто был, тот давно тягу дал. Мы такой шум подняли…»

Хотя и подумал я: «Верно соображает солдат», но решил для порядка все же осмотреть подвал. Разошлись все, а я включил фонарик, рукой отвел его в сторону на случай, если кто стрелять на огонь вздумает, чтобы в грудь мне не попал, и осторожно продвигаюсь вперед. Почти до стены дошел, в пыли весь перепачкался – никаких следов человеческих. Хотел уже назад поворачивать, но тут интересную штуковину углядел. Осветил ее получше – шикарнейшее, братцы, кресло. Прямо царский трон, ей-богу. Золотом так все и облеплено. Правда, потом оказалось, что это дерево так покрашено, но все равно красотища была! Забыть не могу. И так захотелось мне на этом троне посидеть, что никакого спасу нет. «Когда еще такое в жизни встретится?» – подумал я и уселся. Мне бы, дураку, осторожно, на краешек присесть, а я от радости подпрыгнул еще перед тем, как на сидение шлепнуться. И хоть вес мой не велик, но, видно, трон очень древним был: сидение подо мной напрочь вывалилось и оказался я надвое переломленным. Голова, руки и ноги вверху, а то место, на котором сидеть полагается, до самого пола висит. И подняться, принять свой обыкновенный вид никак не могу. Я и так, и эдак – ничего не выходит. Намертво схватило проклятущее кресло.

А солдат, что со мной был, как услышал шум да возню, вместо того, чтобы мне на помощь броситься, через двери наверх сиганул, за подмогой. Барахтаюсь я в таком отчаянном положении и вижу: мчится на меня все мое воинство, с винтовками наперевес. «Хенде хох!» – испуганно кричат. А я это самое «хенде хох» давно уже без их команды сделал.

Выручили они меня, и в довольно помятом виде вышли мы наверх, на воздух. Чувствую, я что-то в свое оправдание солдатам сказать должен. Наконец придумал: «Вот, говорю, ребята, теперь вы убедились, на какие козни враг способен». Они на меня глаза вылупили. «При чем здесь козни?» – спрашивают. «А при том, – отвечаю. – Думаете, случайно это с нами произошло? Нет, братцы, просто так ничего не происходит. Все это буржуйские штучки. Для чего они такие узкие отдушины сделали? Чтобы сподручнее было отстреливаться, оборону держать. Или вот кресло. Зачем они его напоказ выставили? Опять же со значением. Вот попался же я сегодня, как в капкане, полчаса просидел. Они все против нас приготовили. Так что будьте бдительны!» Вгляделся я в своих товарищей, вижу: не верят моим словам, хоть и молодые-зеленые, чертяки. В открытую не смеются, правда, но про себя наверняка хохочут.

Ну, осмотрели мы дворец и молча пошли в свою часть. И тут мне еще одна мысль в голову пришла. «Подождите, – говорю ребятам, – я мигом». Вернулся в подвал, взвалил на плечи то кресло и топаю. А оно тяжелющее. Ребята мне помогли, и вчетвером дотащили мы его до своего взвода. Доложили обо всем честь честью. «А это что такое?» – спрашивает взводный. «А это, – говорю, – товарищ лейтенант, принесли мы из того дворца кресло. Не все же буржуям на таком добре сидеть. Пусть наши солдаты побалуются».

Стою, жду, когда лейтенант благодарить меня начнет. Только вижу: лицо у него злое стало, губы сжал. «Вот что, солдат Силкин, – говорит. – Чтобы эта вещь через полчаса на своем законном месте стояла. Понял?» – «Понял», – отвечаю. «Нет, – говорит лейтенант, – ни черта ты, солдат Силкин, не понял. Знаешь ли ты, что это кресло, может быть, представляет историческую ценность?» – «Не историческая – буржуйская она», – возражаю. «Я уверен, – стоит на своем лейтенант, – что теперь здесь будет народная власть и все вещи будут принадлежать народу. Вот так. А теперь топай обратно». Что ж, пришлось топать.

Силкин помолчал.

– Я теперь такие штуковины стороной обхожу. А вдруг они историческую ценность представляют?..

Мы зашевелились, устраиваясь на ночлег.

– Больше – ни слова. Пора спать, – сказал Заря и начал тушить костер.

РАНЕНИЕ

Были у немцев противопехотные мины – мы их лягушками звали. Не заметишь проволочку, заденешь ее, мина хлопнет, как пробка из бутылки шампанского, подскочит вверх и разорвется на мелкие осколки.

Морозным ноябрьским утром поднялся я в хорошем настроении, побрился, хотя на подбородке росли всего три волоска в шахматном порядке, помылся и только начал завтракать, как слышу голос:

– Лейтенанта к командиру роты.

Захожу в штабную землянку, ротный говорит:

– Знакомься, лейтенант, это разведчики. Вечером проведешь через мины, саперы проходы сделают.

– Хорошо, – отвечаю.

Поговорили еще немного, забрал я ребят и повел к себе.

Целый день отдыхали, а чуть темнеть начало, появились саперы. Договорились с ними обо всем, и уползли они проходы делать. Всю ночь провозились. Надо было вначале свои мины убрать, затем нейтральную полосу проверить, а потом еще и перед немецкими траншеями поискать сюрпризы. В общем, только к утру управились. Разведчики снова завернулись в свои плащ-палатки и еще один день проспали. Мы потише старались себя вести, знали: ребятам, может, несколько суток спать не придется – в тыл к немцам идут.

Фашисты тоже не лыком шиты оказались, видимо, заметили днем работу саперов и ранним вечером снова понатыкали мин. А мы этого не увидели.

Собрались разведчики в кучку, попрыгали, меня попрыгать заставили – проверяли, не забренчит ли что, не выдаст ли. Потом двинулись. Я, как хозяин, впереди.

Ползем. Вот и наше минное поле позади, нейтралка, то есть ничья земля, кончается, до немецких траншей – рукой подать.

– Порядок, прошли, – прошептал я. – Дальше одни пойдете.

Только сказал так, слышу – хлопок, Таким громким он мне показался, что от неожиданности вскочил я на ноги. И тут словно кто-то меня доской по ногам шибанул. Упал, лежу и с перепугу боли не чувствую.

А немцы как услышали взрыв, так и залились стрельбой. Ракеты одну за другой пускают, пулеметы как собаки с цепи рвутся. Правда, нас не видят, стреляют по нашим траншеям, пули высоко над головами звенят. А у меня ноги вначале онемели, потом боль началась, все сильнее и сильнее. То же с рукой, и, чувствую, по лицу что-то горячее и липкое течет.

– Лейтенант, жив? – слышу голос одного из разведчиков.

– Жив.

– Тогда обратно пойдем, ничего нам здесь не отломится.

– Пойдем, – соглашаюсь и, как ребятишки в пруду, начинаю руками двигать, хочу по-пластунски ползти. Только ничего из этого не выходит. Руки-то двигаются, а ноги плетьми лежат. Вижу, разведчики обходить меня стали.

– Лейтенант, ты чего? – окликают.

– А черт его знает. Ноги не слушаются, – отвечаю.

Вернулся один, дождался ракеты, глянул на меня и присвистнул:

– Да ты, парень, ранен, а может, убит даже – в темноте не разберу.

– Не убит я, – разозлился. – Какой же я убитый, если руками шевелю и опять же разговариваю.

– Так бывает, – замечает разведчик. – Вначале говорит человек, руками двигает, а потом глядишь – он мертвый.

Смеется. Вначале, когда он о смерти заговорил, испугался я, а потом понял: шутит. Видно, шуткой подбодрить меня хочет. Взял он меня за руку, да как раз за раненую. Заорал я благим матом. А он говорит:

– Давай другую, может, хоть она целая. Да не ори, хлопец, а то немец всех нас здесь накроет.

Подал я ему здоровую руку, взвалил он меня на спину, кряхтит, но ползет. Боль – адская, но креплюсь, молчу, не хочу перед разведкой в грязь лицом ударить. Даже спрашиваю: не тяжело ли?

– Да какая тяжесть в нас? – отвечает. – Вот интендантов, особенно в больших чинах, тех тягачом таскать сподручнее.

А в траншее ребята уже ждут, волнуются. Не успели в окоп спуститься – по взводу слух: «Лейтенанта ранили». Сбежались все, старшина с фонарем тут как тут, командует.

Принесли меня в землянку, раздели, осмотрели, перевязали, старшина заключение сделал:

– Все в порядке, жить будешь, а может, даже и женишься…

– То есть как это «может, даже»? – забеспокоился я.

– Да все в порядке, – смеется старшина. – Сейчас тебя в медсанроту, оттуда в медсанбат, потом в госпиталь – дорога проторенная.

Вздохнул и отвернулся. Показалось мне, что даже размечтался про себя: «И я бы не возражал, чтобы меня ранило. Отдохнуть хочется, устал». Только тогда я очень отчетливо понял, как тяжело на фронте людям, которым за пятьдесят.

– А кто же меня вытащил-то? – вспомнил я. – Хоть спасибо надо сказать.

– Ушли разведчики, сорвалась у них операция.

Так и не узнал я тогда и, наверное, уже не узнаю, кто он, разведчик, который полкилометра под огнем тащил меня на себе, поддерживая немудреными шутками.

Тут и «карету» подали. «Каретой» назвали мы обыкновенную фронтовую бричку, что боеприпасы подвозила, а при случае раненых или мертвых в тыл доставляла. В ездовых состоял дядя Вася – пожилой солдат, одетый в неизменную выгоревшую до белизны плащ-палатку. Солдаты смеялись:

– Дядя Вася, ты бы плащ-палатку сменил. Демаскирует она тебя.

Дядя Вася на это серьезно отвечал:

– Нечего зубы скалить. Добрая вещь, послужит еще. Не такие мы пока богатые, чтобы палатками разбрасываться.

Положили меня в бричку, и, провожаемые добрыми пожеланиями, двинулись мы в путь. Не больше, пожалуй, как с полкилометра проехали – начался артналет. Смирная вроде кобыла наша понесла. Когда артналет закончился, дяди Васи на передке не оказалось. То ли вытряхнуло на ухабине, то ли сам спрыгнул, в воронке от осколков укрылся – мне было неведомо. Это уж потом узнал, что ранило его. А тогда мучительно соображал: «Что же делать?» И тут прозвенела первая пуля. Точно кто оттянул струну балалайки и вдруг отпустил ее. Пуля пробила борт брички, и щепки больно укололи меня в лицо. Я лежал беспомощный и жалкий, и, пожалуй, только то, что из-за высоких бортов брички меня не было видно, спасло мне жизнь. Пули продолжали посвистывать, ударялись в передок брички. И я вдруг понял, к чему клонит фашистский стрелок. Да, он явно хотел загнать лошадь в расположение своих войск. Понял и обомлел. Еще не хватало к немцам в плен попасть! Начал я уговаривать кобылу, подсказывать ей:

– Вправо, вправо давай. Ну, давай, милая!

А милая услышит, как пуля жикнет, побежит вправо, встанет, будто раздумывая. Еще одна пуля просвистит – она подхватится, да к немцам. Тошно мне стало. Пистолет мой ребята у себя оставили – на память. Стал я здоровой рукой по карманам шарить – может, думаю, где-нибудь гранатишка завалялась – нет ничего. Закрыл я глаза и мотаюсь по полю – то к немцам, то к своим.

Потом наши лошадь увидели, по кличке стали ее звать, а она, чертяка, не идет, чего-то раздумывает. В этот момент недалеко немецкая мина ухнула. Подхватила кобыла – и в галоп. Я от борта к борту болтаюсь, а в голове один вопрос: к немцам или к своим?

Пробежала лошадь еще какое-то расстояние и остановилась. Тишина вокруг. Лежу и гадаю – куда меня нелегкая занесла? Минут через пять появляется надо мной чья-то голова в шапке-ушанке военного образца.

– Братцы, наш лейтенант вернулся!

Набежал тут народ, радуется. Я пить прошу, а они не поймут – им весело. Наконец прибыл комбат, навел порядок, наклонился ко мне.

– Человек пить просит, а вы, там-тарарам, гогочете.

Побежали за котелками, но комбат остановил. Приказал своей воды принести. Я жадно припал к котелку.

Так я впервые в жизни выпил водки.