Текст книги "Жили мы на войне"

Автор книги: Владимир Малахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

БРОНЕБОЙНЫЙ СНАРЯД

– И ничего-то вы о женщинах не знаете, – прервал болтовню молодых солдат старшина, опять заглянувший к нам. – Женское сердце что лес густой: заблудиться немудрено. Вот расскажу я вам об одном случае, а там сами судите, знаете вы девчат, или они для вас так и останутся загадкой.

Было это в госпитале. Ранило меня и пришлось от войны отпуск брать. Валяюсь на койке, дом вспоминаю, а то от нечего делать с ребятами в карты дуюсь. Нам, тяжелораненым, по пятьдесят граммов полагалось. Известно, народ квелый, выпьем этот наперсток – и хорошо! Веселенькие лежим, языки еще больше распускаем. А стали в силу входить – показалось нам этой нормы мало. Кто-то эфира раздобыл. Выйдем все в коридор, а один в палате останется. Нальет, высунет за дверь – тут уж не робей, хватай и, не дыша, ликвидируй немедленно. Иначе очень уж противно. Терпел-терпел я эту гадость, а когда очередь разливать до меня дошла, взял и вылил весь запас к чертовой бабушке, за окошко. Ребята в коридоре стоят, с ноги на ногу переступают, а я лег и почитываю. Однако не выдержали.

– Скоро? – спрашивают. Я их поманежил малость, а потом все как есть и выложил. Они не верят, думают, я один эту гадость выпил, приглядываться ко мне стали, на улицу сбегали, принюхались к земле, потом на меня набросились:

– Вредитель ты. Может, это ценное лекарство, и без него наши герои-бойцы помрут от ран.

Я на такую глупость и отвечать не стал. Вдруг слышим из угла палаты голос, тихий такой.

– Вы, ребята, вот что сделайте, – советует, – вы очередность установите. Вас четверо, вот и заправляйтесь через день. Так оно лучше. Я по госпиталям за свою короткую жизнь повалялся, все тонкости этого житья изучил.

Мы с удивлением посмотрели в угол: перед «эфирной процедурой», верно, к нам пятого положили. Но был он весь в бинтах, замотан, как мумия, и, когда его несли, слова не промолвил. Без сознания человек, решили мы. А вот гляди – совет подает. Подошли мы к нему.

– Кто ты? – спрашиваем.

– Солдат.

– Знаем, что солдат, только как же ты в таком виде оказался?

– А я, – говорит, – невезучий. Сколько раз ранения получал, сейчас и не припомню. То ногу заденет, то руку зацепит, а однажды в такое место попало, что пришлось вместо докторши мужика-врача вызывать. Был случай: уж и бой закончили, поднялись в рост, через развалины пошли – тут на меня кирпич свалился, ключицу поломал. В госпиталь идти стыдно было, а пришлось.

– Ну, на этот раз тебя, парень, кажись, чуть до смерти не убило.

– Поначалу и я так думал, а теперь надежда есть – кажись, вывернусь.

Прибежала медсестра, Танюшка, и разогнала нас по кроватям. Посидела для порядка и умчалась по своим делам.

– Как же это тебя угораздило? – спрашиваю новенького.

– Самоходчик я, ну вот и погорел немножко.

– Тебе же все время больно. Чего не стонешь? – удивился я.

– Надоело. При моей жизни сильно много стонать бы пришлось. При первом ранении – стонал, кричал даже. А потом решил не позориться.

И вот стал этот паренек, Алешей его звали, поправляться. На глазах прямо. Проснется утром, приподнимется чуток и кричит:

– Привет, ребята! Это я, значит.

Прошло время, и стали мы замечать, что Танюшка уж больно часто в нашей палате вертится и все возле Алеши. Сначала думали: так положено, тяжелый он, за ним уход да уход нужен. А потом видим: тут дело не только в этом. Сидят в уголке и воркуют. Мы поначалу прислушивались, а потом стали выходить из палаты. И видим: Алешка после таких бесед веселый становится, шутки разные выбрасывает, анекдоты из него так и посыпались, ну, как горох из дырявого кармана. Хорошие анекдоты, смешные, а не матерные. Я раньше и не знал, что такие бывают.

Стали его мало-помалу разбинтовывать. Вначале руки показались, потом туловище обозначаться стало. И прямо скажу – жуткая картина открывалась. Кругом сплошной ожог, живого места нет. Ну, и заскучал он. Отвернется к стене и молчит, за целый день слова не скажет. А что тут говорить – кожа не нем буграми, в одном месте красная, в другом – желтая, а где и вовсе не поймешь какого цвета.

И вот при таком положении любовь обозначилась. А Алешка, видно, впервые влюбился-то, – как не заскучаешь.

А тут еще в соседней палате лейтенант раненый объявился. Молодой, розовый на лицо, волосы пышные и вьются. И начал он обхаживать Танюшку. Пойдет, бывало, умываться, непременно по пояс разденется. Не столько моется, сколько мускулами поигрывает, да еще и зыркает глазами по сторонам: смотрит на него Танюша или нет. И лип к ней этот лейтенант, как, извиняюсь, банный лист. Подойдет, покачиваясь из стороны в сторону, и начинает:

– Татьяна, не знаю, как вас по батюшке, вы любите танцевать? Я – очень. А какой ваш любимый танец? Мой – вальс. Ах, вальс, что за танец!

И начнет выпендриваться. Терпели мы, терпели, а потом я возьми и скажи:

– Товарищ лейтенант, мы тяжелораненые, нам покой нужен. Идите вы в свою палату или куда подальше еще. Нам отдыхать надо, перед фронтом сил набраться.

Он нехорошо так посмотрел на меня, однако ушел. Ну, думаю, понял человек, теперь отвяжется от Танюшки. Не тут-то было! Снова, как петух, вокруг девчонки ходит, ногой об пол бьет. Решился я тогда на крайнюю меру. Догнал его в коридоре и говорю:

– Мы сейчас одни, нипочем не докажешь, что такой разговор промеж нас был. Так вот: если будешь за Танюшкой увиваться, я тебя так отделаю, что придется в госпитале еще полгода валяться. Понял?

А он ни черта не понял, ей-богу.

– Неужели ты на нее навострился? – спрашивает. – Или за ту головешку хлопочешь?

Это он на Алешку намекнул. Едва я сдержал себя.

– За кого хлопочу – не твое дело. А вот как сказал, так и будет.

– Под трибунал захотел?

– А мне штрафная рота не страшна, – отвечаю. Повернулся и ушел. Ну, поостыл лейтенант после этого, на другую перекинулся.

А вот с Алешей становилось все хуже и хуже. Лежит и молчит. Даже с нами не разговаривает, не то что с Танюшкой. Как-то остались мы вдвоем, он поворачивается, просит:

– Помоги мне, старшина, голову разбинтовать. Хочу на лицо свое посмотреть. Все же интересно с новым обличием познакомиться.

Горько мне стало.

– Ладно, Алеша, знакомься с собой. Тебе еще долго в таком виде по земле топать. – Сказал, и сомнение меня взяло. – А может, – говорю, – не надо? Может, лучше тебе не видеть?

– Не бойся, старшина, – отвечает, – я не барышня, в обморок не брякнусь.

Разбинтовал я ему голову. И открылась, братцы мои, плохая картина. Посидел он на кровати, потом поднялся, к зеркалу подошел и глянул на себя. Долго глядел, но ни слова не сказал. Потом на место вернулся.

И тут вздумал я его, старый дурак, утешить и брякнул невпопад:

– Ничего, Алешенька, до свадьбы заживет.

Слово, как говорят, не птаха. Выпустишь на волю, обратно не загонишь. Опустил мой Алеха голову, крепкую думу думает. Потом вижу: в глазах у него слезинки поблескивают.

– Вот что, – говорит, – товарищ старшина. Просьба у меня к тебе большая. Поговори с Танюшкой, пусть она отступится от меня. Я тут, пока лежал, все передумал. Не будет у нас с ней жизни. Она еще не понимает всего, жалко ей меня, а потом, когда поймет, оба мучиться всю жизнь будем.

Начал я его утешать, только какие слова подойдут к такому положению? Любовь, она и есть любовь.

– Сделай, старшина, такую великую услугу, поговори с Танюшей, – слезно просит Алешка.

Дал я ему слово, только не спешил исполнять его. Разбинтовали Алешку вконец, и Танюша тут как тут. Вся наша палата замерла – что-то будет? А Танюшка долго смотрела на парня, потом радостно говорит:

– А знаешь, Алеша, ведь ничего страшного. Теперь главное – тебе окончательно на ноги подняться. А все остальное чепуха.

И, верите или нет, весь день этот Танюша такая веселая была, как будто гора у нее с плеч свалилась.

И все бы хорошо, только Алешка задурил совсем. Как-то встретился я с Танюшкой в дверях, а она оттолкнула меня и выбежала из палаты вся в слезах. Разыскал ее, усадил, глажу по голове, как дочку свою, а она говорит, всхлипывая:

– Чувствует мое сердце: добрый он человек, ласковый, чистый. Тянет меня к нему. Ничего поделать с собой не могу. Он думает, что ожоги его испугают меня, а мне разве внешность нужна, мне его сердце в сто раз дороже. – Вытерла она слезы и просит меня:

– Поговори, Василий Семенович, с Алешей. Наведи его на путь праведный.

Вот так и замкнулось все на мне. Долго думал я, что делать? И порешил – ничего. Если, думаю, любовь у них настоящая, она, как бронебойный снаряд, в любой стене брешь пробьет. А третий человек в таких делах никогда помощником не будет.

Покатилось время, как вагоны по рельсам. Где тряхнет малость, где вроде бы приостановится, а в общем-то все вперед и вперед. Однако наблюдаю я за ребятами. Недели через две стал замечать, будто повеселели они. Потом, когда Танюшка в ночь дежурила, Алеша наш совсем исчез, только под утро явился. Чуть солнце в окно ударило, он спрыгнул с кровати и весело кричит:

– А вот и я! Здравствуйте, значит.

Ну, думаю, все в порядке. Сработал бронебойный снаряд.

Радость, как и беда, в одиночку не ходит. Случилось через несколько дней в нашей палате большое событие. Открылась дверь, и вошел полковник со звездой Героя Советского Союза на груди, а за ним – все наше госпитальное начальство. Огляделся полковник и направился прямо к Алеше. Подошел, обнял парня, поцеловал.

– Спасибо, – говорит, – солдат Круглов, за твои боевые действия. Позволь орден к твоей груди прикрепить.

Алешка смутился, не знает, куда себя деть, куда полковника усадить. А тот вынул из кармана орден Красной Звезды и прикрепил прямо к нательной Алешиной рубашке.

Сел полковник, вынул из вещмешка бутылку вина, разную вкусную снедь. Мы, конечно, тоже к их табуретке приспособились. Выпили малость, поели, а полковник рассказывает:

– Хочу, чтобы знали вы об Алексее Круглове, о том, какой он молодец… Такая у нас ситуация возникла: впереди – железная дорога с крутой насыпью, никак не можем преодолеть ее. Отыскали один переезд, сунулась самоходка, а фашисты с первого снаряда ее подожгли. Они тоже не дураки, понимали, что только здесь мы можем дорогу перейти. Крадучись, на малой скорости стали подбираться к переезду другие наши самоходки, но и их гитлеровцы в упор расстреливали. Тут вызвался Алексей: «Позвольте мне немцев на арапа взять». – «Давай, Круглов», – отвечаю. Разогнался он и на самой большой скорости влетел на переезд. На секунды немцы растерялись, а он успел в два их орудия по снаряду влепить. Правда, третье его подстрелило. Но тут уж остальные наши самоходки через дорогу перемахнули… Вот такие пироги, друзья.

Посидел полковник еще, обнял на прощание Алеху, строго-настрого наказал после госпиталя в свою часть возвращаться и уехал. А госпитальное начальство по такому случаю нам еще по пятьдесят граммов спиртяги отвалило.

Ну вот, а вы говорите. Ни черта вы о женщинах не знаете. Неразрешимые загадки они. Такими и останутся.

НОВИЧКИ

Огромный сарай, кирпичный, с толстыми стенами, с какими-то отверстиями в фундаменте, стоял между нашими позициями и фашистскими. Идеальное место для огневых точек. Мы захватили его легко, почти без боя. Порадовались удачному ночлегу. Расставили пулеметы, собрались поужинать. Но тут немцы пошли в контратаку. Впереди – три танка.

– Делать им нечего, – проворчал комбат. – Ради сарая горючее жгут.

Я любил бывать в бою рядом с комбатом. Высокий, плотный и, главное, умница. Ему было около тридцати пяти. Увидев его в первый раз, я испугался: на меня смотрело обезображенное лицо.

– Ты, брат, не горюй, не всех война такими красавцами делает. Авось тебя минует такая участь. Она женатых выбирает, а у тебя свадьба впереди, тебя пожалеет, – невесело успокоил он меня.

Было у него любимое словечко – «пигалица». Нам, молодым, старавшимся показать командиру свою храбрость, он частенько говорил:

– Не лезь поперед батьки, пигалица, тебе еще жить надо.

Мы не обижались на него за это. Нам нравились его забота, спокойствие, рассудительность. И казалось невозможным обмануть, подвести его.

Перед этим злополучным боем за сарай в мой взвод пришло пополнение – трое молодых ребят. Было им лет по восемнадцати, не больше. Они испуганно жались друг к другу, с тревогой прислушиваясь к взрывам снарядов. Я сразу понял, что в бою они еще не были.

Дал им пулемет. На разговоры времени не хватило. Немцы при поддержке танков уже лезли на нас.

Объяснив, что их задача заключается в том, чтобы отсечь пехоту от танков и заставить ее залечь, я хотел было идти по своим делам, как вдруг один из новичков робко спросил:

– А танки?

– Что танки? – не понял я.

– Танки же на нас пойдут, а у нас ни гранат, ни противотанкового ружья.

– Танки – не ваша забота, – буркнул я и убежал.

Нам пришлось отступить. Пожалуй, «отступить» – не то слово, просто-напросто пришлось бежать от сарая до прежних своих окопов, потому что противотанковые орудия не успели выдвинуться вперед. Танки прошли над нашими головами, обвалив за шиворот груды песка, но там, в глубине обороны, нарвались на снаряды и замерли неподвижно, распространяя вокруг противный запах горелого масла.

В суматохе я забыл о новичках, но вскоре они сами напомнили о себе. Пришли перепачканные грязью, бледные, испуганные и дрожащими голосами доложили:

– Товарищ лейтенант, мы пулемет забыли.

Они так и сказали – «забыли».

– Как забыли? Где? – не понял я.

– Там, – махнули они в сторону сарая.

– Но там же немцы.

– Наверное, – покорно согласились они. – Как только их солдаты стали наступать, а наши ребята отходить, мы и побежали. А пулемет забыли.

Я похолодел. Если бы они сказали, что немцы захватили пулемет, что они держались до последнего, дрались, но в бою вынуждены были оставить оружие, не видя иного выхода! Но они сказали «забыли», и я вынужден буду при докладе повторить их слова.

– Вас окружали, что ли? – с надеждой спросил я.

– Да нет, – простодушно хлопали они глазами. – Все побежали, и мы тоже, а пулемет там остался.

Я знал, что полагается солдату за такую «забывчивость», и мне было бесконечно жаль этих испуганных ребятишек. Задумался. Идти к комбату, доложить обо всем честно? Но как он посмотрит? Конечно, я знал его доброе сердце, но преступление было налицо.

– Что с нами будет? – оторвали меня от невеселых дум ребята.

– Расстрелять вас надо, вот что! – загремел я.

– Мы готовы, – совсем упавшим голосом отозвались они.

– Готовы, вы на все готовы! – не мог успокоиться я. – Сидеть здесь и никуда не отлучаться.

– Есть не отлучаться, – отозвались они хором.

Я пошел к комбату. Выслушав меня, он долго молчал.

– А ведь это и твоя ошибка, лейтенант, надо было их распределить по расчетам, чтобы каждый мальчишка при старом солдате был.

– Не успел, комбат, – виновато сказал я.

– На войне надо все успевать, – укоризненно произнес он и замолчал. – Ну что же, думай не думай, ничего не придумаешь: надо выручать пулемет. Бери Зарю, еще кого-нибудь покрепче, лезь к немцам, ищи пропажу. А на ребят не кричи, успокой их.

– Они уж к расстрелу приготовились, – улыбнулся я.

– К расстрелу, – сердито повторил он. – Как у вас все легко: раз-два – и расстрел. А о матерях, об отцах их подумали? Ну-ка, пришли этих новичков ко мне. Я им спущу штаны, устрою расстрел.

Когда я сказал ребятам, что их вызывает комбат, они совсем сникли.

Прежде чем отправить новичков к комбату, я вызвал Зарю и мы самым тщательным образом расспросили их, где они были и где могли забыть пулемет.

– А охрана будет? – спросили они.

– Какая охрана? – не понял я. А поняв, рассмеялся: – Не будет у вас караула. Топайте сами.

Ребята ушли. А мы с Зарей уползли к немцам. Никогда мне не забыть эту ночь. Вначале под самым носом врага тщательным образом обыскали нейтральную полосу, потом долго вглядывались в темноту, но нашего пулемета не нашли. Он как в воду канул. Отвергнув несколько нереальных планов, злые и голодные, возвратились к своим. С тяжелым сердцем шли мы к комбату. Спустились в блиндаж и глазам не поверили: сидят наши новички за командирским столом, веселые и довольные, пьют чай.

– Ну вот и вернулись, целые и невредимые, – обрадовался комбат. А потом приказал солдатам: – Докладывайте своему командиру, пусть он решает.

– Товарищ командир, – перебивая друг друга начали свой доклад новички. – Ведь что получилось? Мы пулемет-то не там забыли, а здесь уже.

Что-то горячее стало подступать к сердцу.

– Понимаете, оказывается, мы, когда вместе со всеми бежали от сарая, захватили пулемет, но уж очень расстроились и забыли, что захватили его.

– Что же вы ко мне докладывать о пропаже пулемета приходили? – еще больше побагровел я.

Ребята молчали.

СПЕЦИАЛИСТ

Появился в нашем подразделении младший лейтенант. Мне в штабе туманно пояснили: «Специальное поручение. Он сам расскажет. Если что попросит – помоги». А среди солдат пошли смутные слухи. Одни говорили, будто он опыт наших боевых действий изучает, другие – что скоро нам новый вид оружия дадут и этот лейтенант обучать нас станет, а третьи такую историю придумали, будто затесался среди нас немецкий агент и этот лейтенант имеет задачу разоблачить его.

Однако время идет, а младший лейтенант помалкивает. Я его не расспрашивал, честно говоря, не до него было. Вели мы в то время бои, как говорится, местного значения. А хуже этого нет. То надо во что бы то ни стало безымянную высотку взять, как будто от этой высотки весь дальнейший ход войны зависит, то немцев из дырявого сарая выбить. Солдаты ворчат, потому что для таких дел ни танков, ни тяжелой артиллерии, ни авиации не дают. Если бы мы знали дальнейшие планы командования, может быть, нам стало ясно, что для успеха большого наступления нужны и эта высотка, и этот сарай. Но в планы большого начальства солдат до поры до времени не посвящают.

Однажды поставили перед нами задачу – выбить немцев из небольшого леска. По нашим уральским понятиям никакой это не лес – так, с полсотни захудалых деревьев. Думали его с ходу взять, а застряли на три дня. Только сунулись – такой на нас огненный шквал обрушился, что пришлось залечь, разобраться, что к чему, и начать наступление по всем правилам. Потом оказалось – штаб у них какой-то в этой рощице обосновался.

На третий день выбили немцев из леса и, как водится, стали обживать местность. Видим: блиндажи оборудованы в три наката. Между ними – ходы сообщения. Все замаскировано. Капитальные сооружения, ничего не скажешь. Только собрались мы по-царски расположиться, подбегает ко мне младший лейтенант и просит построить солдат. Ну что же, просьбу надо выполнять, тем более что указание начальства на сей счет было.

Построились ребята. Младший лейтенант вышел вперед и начал:

– Солдаты! Я к вам по серьезному делу послан. Война к концу идет. И мне поручено призвать вас к осторожности. Осторожного, как говорится, бог бережет. Мы провели исследования и выяснили: уж очень много у нас неоправданных потерь.

– Ахнет мина – какая может быть осторожность?

– Когда мина рядом разорвется – тут уж ничего не поделаешь. Хотя смотря в какой обстановке. Если в наступлении – одно дело, если в обороне – другое. Вот, скажем, остановились вы после атаки. Команда «окопаться!» Один солдат добросовестно выполнит ее, в полный рост окоп выроет, другой для вида, чтобы командир не привязывался, ковырнет лопатой раз-другой и заваливается спать. И вот, представьте, между этими солдатами разорвалась мина. Каков результат? Тот, который в полный рост окопался, жив и здоров, домой письма пишет и врага продолжает громить. Тот, который схалтурил, в лучшем случае в медсанбат направляется, а в худшем – так и не проснется никогда. А ведь у него мать, жена молодая да красивая, может, даже дети есть.

Лейтенант помолчал. Гляжу – призадумались мои солдаты. И я подумал: «А ведь верно говорит».

– Или вот вам другой пример. Но сначала вопрос: куда вы пустые консервные банки деваете?

– Что же их, с собой таскать?

– Не надо с собой таскать пустые консервные банки. И выбрасывать не надо. Встали вы в оборону или, как сейчас, на ночь остановились. Свяжите эти банки и развесьте по кустам. Решил фашист взять кого-то из вас в «языки». Тихо подползает, а кругом темень. Ни вам, ни ему ничего не видно. И вот задел он эти самые банки, а они и загрохочут. Вам все ясно. Вы автомат на живот, «хенде хох!» – и не вы у него, а он у вас в «языках» ходит.

Младший лейтенант показал, как фашист в «языках» ходит, и мы не могли удержаться – расхохотались. Все-таки великим мастером перевоплощения был он. (Если не сложил где-нибудь на чужой земле свою красивую голову, наверное, играет где-нибудь на сцене на радость людям.)

– Вот скоро переступим мы границу этой, трижды проклятой, гитлеровской Германии. Войдете вы в немецкий дом. Навстречу вам хозяин или хозяйка. Что они говорят?

– Гитлер капут!

– Ну это само собой. Говорят они: «Битте, господин солдат». У них там все господа. Ни кола, ни двора – все равно господа. Да… Вот, говорят они: «Битте, господин солдат. Пожалуйста, откушать». Что вы делаете?

– Едим, если, извиняюсь, жрать хочется, – послышалось из строя.

– А если еда отравлена? Если этот хозяин – отчаянный фашист и решил вам такую свинью подложить? Что? Молчите? Вот то-то и оно. Вы должны заставить их от каждого блюда у вас на глазах отведать. Ну, а потом смело ешьте. Последний пример. Вот перед вами немецкие блиндажи. Они только что оставлены противником. Некоторые из вас, заметил я, хотели туда нырнуть. Признавайтесь – было такое желание?

– Было! – дружно и весело откликнулся строй.

– Было, – укоризненно повторил младший лейтенант. – А ведь они могут быть заминированы. Немцы знали, что мы их сюда выгоним? Знали! Наверняка. Что им стоило мину подложить и шнурок к двери привязать. Потянул за дверь, мина сработала, и опять нет человека. Ведь вот какое дело, ребята.

Мы уже с уважением поглядывали на младшего лейтенанта. Он помолчал минуту, погруженный в свои мысли, потом встряхнул головой:

– А как надо? Раздобыть веревку, осторожно прикрепить ее к двери, залечь и дернуть. Дверь откроется, взрыва нет, тогда смело входи…

И тут, как назло, в немецкой стороне раздался жуткий скрежет. Как будто кто-то громадными железными щетками скреб по железу. Это заработали немецкие шестиствольные минометы. Мы знали, что эти «посылки» адресованы нам, что через несколько секунд гулко ударят мины в грудь земли, разорвутся с огнем и осколками, поражая все живое. Но этих секунд было достаточно, чтобы мы разбежались в разные стороны, шлепнулись на землю, хоронясь кто за пень, кто за кочку.

Прошли минуты, и наступила тишина. Мы стали подниматься, отряхивая землю, чертыхаясь и смеясь.

Один за другим подходили солдаты. Потерь, к счастью, не было. И тут я спохватился – где же младший лейтенант? Не видно. Неужели… в блиндаже? Да нет, не может так быть.

На всякий случай достали мы веревку, привязали к двери блиндажа, залегли и дернули. Взрыва не было. Я вошел и в дальнем углу увидел человека. Он сидел не шевелясь.

– Младший лейтенант, это ты? – спросил я.

– Я.

Присел рядом.

– Ранен?

– Да нет, – тихо сказал он. Помолчав, вздохнул, пошарил вокруг, отыскал пилотку, стряхнул с нее землю.

– Понимаешь, лейтенант, не могу побороть себя и все, – начал он. – Вот говорю вроде правильно, толково и хорошо. Ведь так?

– Так, – подтвердил я.

– А случится такое, как сейчас, и все правильные мысли и советы, которые даю другим, вылетают. Первый об осторожности забываю. Выйду сейчас, а солдаты надо мной будут смеяться.

– Не будут, – твердо заверил я. – Они все понимают.

– Недавно я из училища. Только прибыл, в штаб определили, а через месяц приходит письмо от однополчан отца. Представляешь – погиб он. Вот так и погиб – полез в блиндаж и на воздух поднялся. Был человек – и не стало. Видно, и мне такая же участь уготована.

– Брось, – сказал я, поднимаясь. – Вставай.

– И вот, подумал я, – словно не слыша моих слов, продолжал младший лейтенант, – сколько же народу на войне вот так, по неосторожности погибает? Пошел к командиру, рассказал ему. Он поддержал мою идею, и теперь вот хожу по батальонам, даю советы солдатам… А сам?

– Это пройдет, а слова твои нужны всем нам. Напоминать всем нам об осторожности – никогда не лишне.

– Честное слово? – схватил он меня за руку.

– Честное.

Мы вышли из землянки. Встречались нам солдаты. Но ни на одном лице я не заметил ухмылки.