Текст книги "Жили мы на войне"

Автор книги: Владимир Малахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Жили мы на войне

ПРАВДА БУДНЕЙ ВОЙНЫ

После окончания военного училища Владимир Малахов ушел на фронт. Юноша окунулся в огонь войны в прямом смысле слова. В боях был ранен в голову, руку, ноги. Через многие годы решился записать свои фронтовые воспоминания. И правильно сделал. Они жили в нем всегда, как самые, может быть, сильные страницы его молодости, впечатляющие, незабываемые.

Я с неотрывным интересом прочитал рассказы-были В. Малахова и увидел живых солдат, ощутил народное восприятие войны – живое, я бы сказал даже, «трудовое», «рабочее», т. е. будни ее, увидел еще раз, как они творились, как себя вел на фронте истинный человек из народа.

На съезде писателей РСФСР Виктор Астафьев говорил о том, что на фронте чаще погибали молодые, неопытные солдаты, а «старички», осторожные, смекалистые, умели перехитрить и смерть, ибо они относились к войне, к бою, как большому сверхъестественному делу, как к работе, а не как к параду, «прогулке», или «кавалерийскому рейду»…

Я вспомнил об этом выступлении знаменитого писателя при чтении рассказов Владимира Малахова. Малахов очень живо рисует и молодых неопытных солдат, и мудрых «стариков», и, действительно, «страшное и смешное рядом» в рассказах его, ибо так было в жизни. Ничто человеческое не исключалось и на войне («Жили мы на войне», – писал М. Луконин), поэтому такими живыми, народными мне кажутся характеры солдат, однополчан Владимира Малахова.

Казалось бы, сколько уже написано о солдатском житье-бытье, о фронте, а тема не иссякает. В. Малахов никого не повторяет. Те смешные и страшные ситуации, в которых оказывались его друзья, однополчане, он сам, не придуманы, а взяты из биографий самого автора и его друзей. И рассказы о них читаются с интересом. Конечно, мы, ветераны, не равнодушны ко всему, что касается фронта, все нас там и волнует, и пронизывает, и, читая рассказы и воспоминания о войне, мы их как бы «умножаем» на собственные воспоминания, на свое пережитое. Но мы и мгновенно чувствуем несоответствие и фальшь в тех или иных рассказах о войне. Рассказы же В. Малахова покоряют своей естественностью и правдивостью, в них присутствует настоящая правда фронтовых будней и правда солдатских народных характеров. Этим они убеждают и покоряют.

Сколько бы мы ни писали о фронте и фронтовиках, сколько бы ни выпускали рассказов, поэм, стихов, воспоминаний – все равно никогда мы не сможем считать, что все сказано, все написано, все вспомнено. Океан этой темы неисчерпаем, и мы рады каждой новой книге, отражающей хоть каплю этого океана. Я горячо рекомендую вниманию читателей эту книгу.

Михаил Львов

Светлой памяти жены и друга,

Н и н ы  С т е п а н о в н ы.

ОТ АВТОРА

Вглядываясь в даль времени, я вижу землю, опаленную огнем, обезображенную войной, вижу людей, припавших к этой земле.

Среди тысяч воинов я вижу девятнадцатилетнего офицера в пилотке набекрень и поначалу никак не могу вспомнить: кто он, почему так знакомо его лицо?

Постойте, постойте… Да ведь это же я!

Ну, да. А вот и друзья мои: неторопливый Заря, вездесущий Жорж, курчавый Калман, молчаливый Джанбеков.

Привет вам, ребята!

Простите, если в чем-то подвела память, если что-то подсказала фантазия.

Я помню вас. Сердце не забывает добро.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Для страны война началась двадцать второго июня 1941 года. Но не все, кто стал солдатом или офицером, сразу оказались на фронте. Одни услышали разрывы и свист пуль спустя неделю, другие – через год, а то и два.

Я начал воевать летом 1944 года. Еще только начиналось освобождение Польши, еще предстояло освободить дымящуюся в развалинах Варшаву, совершить бросок до Познани, сражаться за нее, потом форсировать Одер, сломить фашистов на Зееловских высотах, покорить их столицу, выйти к берегам Эльбы.

Еще предстояло прошагать сотни километров фронтовых дорог, теряя на каждом метре близких людей – дорогих товарищей.

Вначале мы, выпускники училища, ехали на автомашинах, потом разбились по группам, затем добирались до своих подразделений в одиночку. У всех было отчаянно-веселое настроение, мы шутили и пели. Но когда издали донеслась грозная канонада, приутихли, присмирели, старались не смотреть друг на друга, боясь выдать тревогу.

И когда впервые в жизни я услышал не учебный – настоящий разрыв снаряда, когда над головой засвистели настоящие пули, которые могли и ранить и убить по-настоящему, я испугался. Противная тошнота подступила к горлу, а сердце сжала тоска. Единственной заботой вдруг стало – укрыться где-нибудь понадежнее, спрятаться, исчезнуть. Я знал, что смешон и жалок, но никак не мог побороть в себе страх. Мне стыдно было солдат, командиров, я готов был плакать и плакал, наверное, от досады. Немного спустя я понял, что в такие минуты надо быть поближе к своим, что именно эта близость поможет избавиться от страха. Я поборол свою трусость и короткими перебежками достиг траншеи. Передо мной были наши люди, занятые делом. Одни отдавали приказы, выслушивали донесения, принимали решения; другие выполняли приказы, вели огонь. И тогда мне стало легче, тогда я тоже попытался принять участие в общем деле, хотя все еще был как в тумане. Вечером в окопчике отыскал меня Жорка – мой связной. В руках у него был дымящийся котелок с супом.

– Едва нашел, – отдышавшись, сказал он. – Целый день гонялся за вами, думал, вас уже и в живых нет.

Прямо скажем, видок у меня был еще тот. Я сидел, сжавшись в комок, растерянный.

– Давайте поедим, – предложил Жорка и, видя, что до меня не доходят его слова, повторил: – Обязательно надо поесть.

Я почувствовал жалость в его словах, и мне стало еще тошнее.

– Смотри, – перешел Жорка на «ты», – сам сварил. Это не то, что в общем котле. Накопал картошки, салом заправил.

– Не хочу, – безучастно ответил я.

Жорка долго смотрел на меня, потом вынул две ложки, нарезал хлеба и стал аккуратно хлебать.

Помаленьку я приходил в себя, и мне тоже захотелось есть. Захотелось сильно, до боли в желудке. Немудрено: за весь день во рту не было и маковой росинки. Я взял ложку и зачерпнул дразнящую, желтоватую жидкость.

– Вкусно? – спросил Жорка.

Я не знал, вкусно или нет, но мотнул головой. Мне стало радостно от того, что день уже позади, стихла канонада, я жив-здоров, что рядом со мной сидит живая душа, догадывающаяся обо всем и вместо презрения проявляющая участие. Только спустя минут пять я вдруг почувствовал, что суп совсем не посолен. Отложил ложку…

– Что? – спросил Жорка и отвел глаза в сторону.

– Он же совсем несоленый.

Жорка подозрительно быстро стал божиться, что соли клал достаточно, даже боялся пересолить.

– Не разошлась, видно, еще, вот чуешь на зубах хрустит. Это соль. Сейчас разойдется. – Жорка помешал ложкой в котелке.

Я снова попробовал суп. В самом деле, на зубах хрустит, а солености не чувствую.

– Видно, у меня вкус пропал, – сказал я, однако стал есть.

– Это бывает, – успокоил Жорка. – Когда я в первый день на фронте был, мне все спать хотелось и, извиняюсь, через каждые пять минут по нужде бегал.

Мы ели, и, когда в котелке осталось совсем на донышке, я зачерпнул, поднес к глазам и увидел пол-ложки самого настоящего песка.

– Это не соль, это песок, – сказал я.

– Песок? – удивился Жорка. – В самом деле песок. Вот черт, когда же я его зачерпнул?

– А соли не было в супе.

– Ты прав, лейтенант, соль не клал я, – охотно согласился Жорка. – Только хотел бросить, как рядом ахнет, я так и влип в землю. Видно, тогда и песок попал в котелок. Извиняй меня, лейтенант.

Мы помолчали.

– Давно воюешь? – спросил я.

Жорка махнул рукой:

– Давно. Уж полгода.

– И что же, все время боишься?

– А как же, – откликнулся Жорка. – Обязательно боюсь. Ты думаешь, другие страха не чувствуют? Как бы не так! Все дрейфят. Только надо сделать так, чтобы этот самый страх верх над тобой не взял, не мешал дело делать. А боятся все. Я думаю, и комбат тоже.

Так Жорка популярно объяснил мне, что такое мужество.

НЕПУТЕВЫЙ

В первые дни, когда я только что попал на фронт, сразу и не понял, о ком идет речь.

Командир роты, когда мы готовились к маршу, предупредил:

– Назначь дежурных – непутевых ловить.

Я долго думал, что это за «непутевые» и почему их надо ловить. Но приказ есть приказ.

Придя во взвод, вызвал командиров отделений и приказал выделить по одному дежурному.

Командиры отделений – опытные сержанты – озадаченно посмотрели на меня, а потом поинтересовались, для каких надобностей. Я ответил:

– Непутевых ловить.

Отделенные заулыбались:

– Товарищ лейтенант, так хватит же двух.

Я сделал таинственное лицо и многозначительно отрезал:

– Так надо.

Командиры помрачнели, и я слышал, как, уходя, они говорили между собой, что, видно, очень тяжелый переход намечен, если приказано назначить для поимки непутевых трех дежурных. Такого они еще не помнили.

Поход был действительно очень трудным. Мы шли под дождем всю ночь, потом день. Отдохнув часа два, шли еще ночь. И опять лил дождь.

Вначале я сам себе нравился. Шел легко, помогал тащить станок пулемета, однажды даже тихо запел. Но вскоре песенка моя была спета.

Как и все, я еле-еле тащился, проклиная дождь и бездорожье, находя в себе силы только для того, чтобы время от времени крикнуть:

– Держись, ребята, скоро придем.

Честно говоря, ни я, ни ротный не знали, когда и куда мы придем. Знали только одно: идти надо, в этом наша боевая задача.

На вторую ночь появился коварный враг. Он не стрелял из автоматов, не ухал из минометов, не скрежетал гусеницами. Тихо и незаметно он подкрадывался к каждому, не разбирая чинов и званий, просто-напросто закрывал нам глаза.

Боже мой, что я только ни делал. Я приседал, старался маршировать, размахивал руками, вступал в разговоры и все-таки чувствовал – не выдержу, это выше моих сил. Мое положение усугублялось еще и тем, что я знал – за мной следят солдаты, я должен был показывать пример. Но мне было не до этого. И вот в минуту отчаяния я услышал голос солдата Зари.

– Слышь-ка, товарищ лейтенант, а ты малость поспи.

– Как поспи? – изумился я.

– А как мы. Ты же без сна не выдюжишь. Мы тебя под руки поддерживать будем, а ты отдохни.

– Что же, понесете вы меня, что ли? – разозлился я.

– Зачем понесем? Сам пойдешь, своими ногами, мы только поддерживать станем. Не хочешь? Зря. А так не дойдешь.

Предложение Зари мне показалось издевкой, и я храбро продолжал маршировать. Вскоре глаза мои слиплись, голова сладко закружилась и я, размахивая руками, как на параде, замаршировал перпендикулярно движению колонны.

Очнулся я только тогда, когда двое дюжих молодцов, подхватив меня под руки, возвратили в колонну.

– Ну, говорил же тебе, – ворчал Заря, – поспи малость. Дите еще, право дите. Мы же всегда так: возьмемся за руки и по переменке на ходу спим. А так не сдюжить.

Тут я глухо, мертвецки уснул. Не знаю, сколько мы шли еще, но проснулся я посвежевшим. Небо уже стало сереть, завиднелись верхушки деревьев. Вскоре марш был окончен, послышалась команда ротного проверить личный состав. Отставших в моем взводе не было. Тут я вспомнил приказ о ловле непутевых и спросил, хорошо ли несли службу дежурные.

– Хорошо, – улыбаясь, сказали отделенные.

– И что, поймали непутевых? – недоверчиво поинтересовался я.

– А как же, поймали. Одного, – еще шире заулыбались сержанты.

– Кто он? – чувствуя неладное, тихо спросил я.

Отделенные попереминались с ноги на ногу. Потом решились:

– Да вы это и были, товарищ лейтенант.

…Потом мы опять шли и шли. Но теперь я стал хитрее. Я не просто перебирал ногами и размахивал руками, я вспоминал. Вспоминались дом, родные, вспоминалось недавнее прошлое – училище. И это не давало заснуть. Вспоминалось и смешное и грустное, добрые и плохие люди, наш знаменитый на все училище старшина роты, старшина Кобылкин.

СТАРШИНА

Вначале мы думали, что начальства выше, чем старшина, в училище нет.

Он принял нас, только что пришедших с «гражданки», худых и бледных, одетых кое-как, и сразу предупредил:

– То, что было там, – он неопределенно махнул рукой, но мы отлично поняли, о чем идет речь, – то, что было там, – забудьте. У нас все по-другому.

И повел в баню. В бане был один вход и один выход. Мы входили, раздевались, стесняясь, проходили туда, где надо было мыться. Нас встречал солдат с огромным помелом в руках. Это помело он вначале окунал в большую бочку с какой-то жидкостью, потом тыкал во все места, где у человека волосы растут. Помывшись, мы проходили в другую комнату. Тут нам выдавали обмундирование, прикинув на глазок размеры.

Брюки мне оказались малы, зато в гимнастерке мог поместиться еще один такой же, как я! Когда я подошел к старшине, растопырив руки и демонстрируя нелепость наряда, он отрезал:

– Разберетесь.

За мной потянулись другие. Но на все просьбы обменять что-либо, у старшины был один ответ:

– Разберетесь.

Мы начали меняться пилотками, гимнастерками, брюками, ботинками. И произошло чудо. Каждый оказался и в брюках своего размера, и в гимнастерке по плечу, и в добротных башмаках. Там, где должны быть голенища сапог, наматывались обмотки. Они представляли собой довольно длинные, крепкие, защитного цвета ленты, свернутые наподобие бинта. Нога, обмотанная такой лентой, выглядела не очень эффектно, но с нее стекала вода. Обмотки хорошо защищали и от снега.

Старшина выстроил нас и критически осмотрел. Сами себе мы, откровенно говоря, нравились, но старшина поморщился, подошел к одному, взялся за пряжку ремня и стал ее крутить, считая:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть.

Мы недоуменно переглядывались. Но вскоре все стало совершенно ясно.

– Шесть нарядов вне очереди. Полы мыть по ночам. – Старшина перешел к другому. Началась та же процедура. К концу обхода выяснилось, что мы могли бы перемыть все полы города, в котором располагалось училище. Подумав немного, старшина смилостивился:

– На первый раз прощается.

…На следующий день начались занятия. Старшина находился с нами только по утрам, в обед и по вечером, но, поверьте, этого было предостаточно.

Вначале мы его всей ротой возненавидели, потом привыкли. Он заставлял нас, сбросив гимнастерки, бегать на речку и там, разбив хрупкий ледок, мыться до пояса. Водил в лес, приказывал искать сухостой, пилить его, а потом таскать на плечах в казарму. Зато какими посвежевшими, розовыми и веселыми бывали мы после такого умывания, как приятно было по вечерам сидеть на самоподготовке в натопленной казарме.

Перед отбоем старшина выстраивал нас на вечернюю поверку. Мы уставали к концу дня чертовски. Бывало, еле стоишь на ногах. Но это был звездный час старшины.

Вначале он медленно проходил вдоль строя. Молчал, только пристально оглядывал каждого. Если не замечал ничего достойного внимания, начинал рассуждения. Он мог рассуждать на любую тему, по любому поводу. Если Чехов утверждал, что может написать рассказ о чернильнице, наш старшина мог полчаса говорить о крышке этой чернильницы. И лишь когда мы готовы были упасть в изнеможении, он прерывал себя на полуслове и командовал:

– Отбой.

Потом, на фронте, я с благодарностью вспоминал о старшине: за речку, подернутую ледком, потому что это закалило мой организм, за хождение по глубокому снегу, потому что и это пригодилось, за длинные речи – это научило меня часами терпеливо лежать без движения.

Но тогда… О, тогда мы мечтали о мести. Мы жаждали ее, придумывали одну кару за другой. Всем понравился такой план: когда мы получим офицерские погоны, то встанем на пути старшины метров за десять друг от друга и будем ждать его. Мы представляли себе, как он идет мимо первого из нас, слегка сутулясь, виновато улыбаясь. Первый из нас командует:

– Старшина, ко мне!

Он подходит, еще больше улыбаясь. Но мы остаемся непреклонными.

– Старшина, – в голосе звучит металл. – Как приветствуете? Пройдите еще раз.

Старшина, чеканя шаг, проходит.

– Еще раз, – требует офицер.

Дисциплина есть дисциплина, и старшина снова печатает шаг. Потом очередь доходит до следующего. История повторяется. Да, только так, именно так месть наша будет удовлетворена.

Но вот сданы выпускные экзамены, мы ждем приказа наркома о присвоении нам офицерских званий. Вот, наконец, на наших плечах погоны офицеров. Нас ждет фронт.

Мы стоим небольшой группкой у столовой, весело о чем-то болтаем, и вдруг возглас:

– Старшина!

Привычка делает свое дело. Мы не успели и подумать, как очутились в строю. Никто не подавал команды, но ноги привычно зашагали в такт. Головы вскинуты, груди колесом. Сделав «равнение направо», мы сомкнутым строем, блестя офицерскими погонами, проходим мимо старшины.

– Хорошо идете, товарищи офицеры! – весело кричит он.

– Служим Советскому Союзу! – дружно отвечаем мы.

По строю прокатился смех, старшина смешался, а мы окружили его, подхватили на руки, несколько раз подкинули в воздух и осторожно поставили на ноги. Месть не состоялась.

В первые дни я не мог разобрать фамилии старшины: докладывая командиру роты, он всегда комкал ее. Звучало примерно так:

– Старшина роты, старшина Ковыкин.

Когда вывесили график, я прочел: «Старшина роты Кобылкин». Он стеснялся своей фамилии.

Жив ли ты сейчас, здоров ли, старшина роты, старшина Кобылкин?

САПОГИ

Нам выдали сапоги. Хромовые! На кожаной подошве. Мы ликовали. Правда, курсанты из бывалых солдат подозрительно мяли кожу в руках, даже пытались оторвать подошву, но что они понимали? Ведь настоящие же сапоги! Теперь можно, получив увольнительную, гордо пройтись по улицам, с улыбкой поглядывая по сторонам, – как оно там? Производит впечатление?

Перво-наперво мы сбросились и послали гонца на базар за черным сапожным кремом. Двух банок не хватило и на пять пар. Была снаряжена новая экспедиция. Но только после третьего захода спрос на крем был удовлетворен.

Первые два дня мы только и делали что следили, не село ли где пятно, не прилипла ли грязь к сапогам. Обнаружив такую неприятность, немедленно принимали энергичные меры: смочив палец слюной, старательно устраняли дефект. Эта нехитрая операция повторялась до тех пор, пока сапог опять не блестел, как зеркало. Правда, иногда после этого на зубах скрипел песок, но что с того? Не огорчало нас и то, что с выдачей сапог увеличилась строевая подготовка, то есть нас чаще стали строить в колонны и дольше гонять с винтовками наперевес. Видно, ждали большое начальство. Ну и что? Сдюжим и это! Расписание со временем станет прежним, начальство уедет, а сапоги-то останутся!

По воскресеньям, с утра, проходили смотры. Я не любил их. Не потому, что надо было пройти перед трибуной, выдерживая идеальное равнение, топать по плацу, не щадя обуви и ног. Я не любил ждать. А ждать кого-нибудь всегда приходилось, не курсантов, конечно. Бывало, построят с утра на плацу и стоим час, а то и больше. Правда, с приходом нового начальника училища, генерала, ожидания прекратились. Если назначен смотр на десять, значит ровно в десять ноль-ноль на плацу и мы, и генерал. Пройдем строем – и по казармам. Но так стало потом, а пока ждали.

Офицеры соберутся в кучку, балагурят, толкаются потихоньку – греются. А мы, курсанты, должны стоять по команде «вольно». Это значит, что каждый имел полное право ослаблять по очереди то одну, то другую ногу.

У трибуны стоял подполковник, заместитель начальника училища по строевой части. Он только время от времени поглядывал в сторону штаба, готовый в любую минуту подать долгожданную команду: «Равняйсь, смирно! Равнение направо!»

– А ему что, ему хорошо. У него ноги не мерзнут, – однажды заметил кто-то, но тут же умолк, получив в бок тумаки. Все училище знало, что у подполковника не было ног, что он стоял на протезах. И мы уважали его именно за то, что он вместе с нами, не позволяя себе вольностей, терпеливо ждал.

На этот раз смотр начался вовремя. Впереди начальника училища шел незнакомый генерал. На его погонах так ослепительно блестели звезды, что никто сразу не смог сказать, в каком он звании. Ясно, что в большом.

Генерал, а за ним и полковники взошли на трибуну. Раздалась команда, мы повернулись направо, прошли немного, повернули еще раз направо, прошли опять и снова повернули направо.

Наступил самый торжественный момент. Мы не хотели ударить лицом в грязь перед генералом и незнакомыми офицерами. И потом – сапоги! На наших ногах блестели сапоги!

Заиграл оркестр, и мы двинулись вперед. Шли сомкнутым строем, веселые и решительные, легко неся винтовки, каждую минуту готовые по команде клацнуть металлом и взять их наперевес, к бедру. Мы не жалели ног и, как нас учили, четко отбивали шаг. По мере приближения к трибуне, строй наш становился ровнее, шаг еще тверже.

– Трак, трак, трак, трак, – неслось по плацу.

Но тут я стал замечать, что к этому звуку что-то примешивается. Под нашими ногами рождался треск, похожий на тот, когда клоун бьет на арене цирка своего напарника расщепленной на конце бамбуковой палкой.

Я глянул вниз. Если бы у меня были длинные волосы, то и они встали бы дыбом. Я заметил, что у моих товарищей отстали подошвы, и каждый, высоко вскидывая ноги, старался, чтобы подметка вначале шлепнула по головке сапога, а потом вместе с ней опустилась на землю. Некоторые топали совсем без подметок, оставив их позади. У меня, правда, было все в порядке.

Мы ждали, что генерал закричит, рассердится, но он хохотал. Забыв о своем звании, хохотал, раскачиваясь взад и вперед, а начальник училища что-то смущенно ему объяснял. Незнакомый генерал перестал смеяться и звонко крикнул нам:

– Молодцы, ребята!

Мы ответили, как положено, продолжая шлепать разлетающимися в разные стороны подметками: хотели сделать как лучше. Где и как раздобыл старшина эти, видимо, пролежавшие на складах не один десяток лет сапоги, чтобы щегольнуть ими перед начальством, осталось тайной. Вечером сапоги были изъяты, а нам возвращены ботинки с обмотками. Щеголей из нас не получилось.

…А мы шли и шли. И вместе с нами шел дождь…