Текст книги "Жили мы на войне"

Автор книги: Владимир Малахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

САШКА-ПОЭТ

Умирал Сашка-поэт. Он лежал на плащ-палатке, не кричал, не стонал. Он просто лежал, и сердце не хотело, не могло поверить, что через несколько минут случится непоправимое – его уже не станет. Хотелось крикнуть:

– Люди! Надо же что-то делать. Нельзя же так просто стоять.

Но мы стояли и смотрели на его белое лицо, на выбившийся из-под пилотки чубчик, на посиневшие губы и на страшный темный комочек крови, прилипший к самому виску.

Я смотрел и на его руки. Сильные, мужские руки. Еще час тому назад они не знали покоя. В бою они сжимали оружие, в минуты затишья он любил размахивать ими, особенно когда читал стихи. Сейчас они лежали на плащ-палатке без движения. Какой-то старый солдат сложил их на груди, и тогда я не выдержал. Мы не умели плакать. Я просто отошел в сторону и присел. И вспомнил, как комбат, встретив меня однажды, спросил:

– Стрельцов в твоей роте?

– У меня.

Комбат помолчал. Я уже испугался за Сашку, подумав, что он что-то натворил. Комбаты просто так о солдате не справляются.

– А что? – спросил я.

Комбат озадачил меня новым вопросом.

– Ты в стихах разбираешься?

– Люблю. Когда хорошие.

Он усмехнулся.

– Когда хорошие – это, брат, я тоже люблю. А вот как разобраться, когда они хорошие, когда плохие или только такими кажутся. Вот в чем вопрос.

Он достал из планшета листок бумаги, протянул мне:

– Вот эти – хорошие?

Я прочитал:

 
Озеро многооконное.
Девушка. Книга. Берет.
 

– Ну как?

– Пейзаж, – категорически сказал я и не очень уверенно добавил: – Лирический.

– Пожалуй. Лирический пейзаж, – оживился комбат. – Значит, у озера… постой, постой… а что это такое – «многооконное»? Почему «многооконное»? Сказал бы «голубое», «синее» или еще как попроще…

Я уже вошел в роль толкователя:

– Поэты просто не могут. Поэты говорят заковыристо.

– Что же они друг перед другом, что ли? – покрутил головой комбат. – Почему тогда у Александра Сергеевича просто:

 
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…
 

Все ясно и понятно. А тут – «озеро многооконное»…

Я никак не мог понять, почему комбат затеял этот разговор и куда он клонит.

– Каждый поэт имеет свой индивидуальный творческий почерк, – выпалил я. – А в чем дело?

– А в том, что эти стихи, насчет озера, написал твой солдат по фамилии Стрельцов. Чуешь? Вот нам и надо определить: поэт он или не поэт.

– Зачем? – спросил я.

– Ты что? – вскинул голову комбат. – Каждого солдата командир должен беречь. Каждого – понял? За каждого человека командир в ответе перед его матерью, сестрами, братьями, невестой. А представляешь, какая ответственность лежит за поэта? Пройдет время, найдут его стихи, а стихи окажутся гениальными, чуешь? Где поэт? – спросят потомки. Убит поэт. И вот тогда подумают потомки – что же за командиры были у него, что не могли уберечь гения? И тогда выплывут наши имена. И будем мы с тобой, лейтенант, вроде Дантеса. Чуешь?

Я передернул плечами. Мне не хотелось стать Дантесом.

– Да и имя у него подозрительное – Александр. Чуешь?

Я не чуял. Комбат пояснил:

– Пушкин был Александром, Грибоедов – Александром.

– Блок – тоже, – уныло поддержал я.

– Ну вот видишь, так что ты прими меры, побереги его.

Стал я после этого разговора Сашку Стрельцова приберегать. Как рискованное задание, я его в сторону. Вначале он ничего не замечал, потом удивился, потом возмущаться начал, а под конец форменный скандал устроил.

– Ты что, лейтенант, не доверяешь мне? Думаешь, я ничего не вижу? Так вот, знай: происхождение у меня самое что ни на есть пролетарское, положение – рабочий, комсомолец, репрессированных среди родственников нет, за границей не был, в других партиях не состоял. В чем дело?

Ну что я мог ответить Сашке? Молчал, успокаивал, а свое гнул. Наконец не выдержал, прямо спросил:

– Стихи пишешь?

– Пишу, – не моргнув глазом, ответил он.

– Читай! – приказал я.

Долго читал он, сейчас, к сожалению, уж не помню его стихов. Но были там такие, особенно понравившиеся мне строки, услышав которые, я еще пуще испугался, не гений ли лежит у меня вторым номером за четвертым пулеметом. Вот они:

 
Да, мы вернемся в бой,
Назад путей не зная.
Как старые друзья,
Обнимемся с грозой.
Да здравствует же
Юность боевая,
Наполненная дымом и борьбой!
 

– Ну как? – спросил Сашка. – Контрреволюции не нашел? Может, где против Советской власти что обнаружил?

– Приказ я выполняю, – сказал я Сашке. – Приказано мне тебя беречь. Понял, дурень? Может, ты гений будущий, черт тебя знает. И опять же, имя такое – Александр. Пушкин – Александр, Грибоедов и Блок тоже Александрами были, и ты…

– Перестраховщики вы с комбатом, вот вы кто, – взъярился Сашка. – Жаловаться я буду!

– Ну-ну, ты потише, так и наряд вне очереди можно схлопотать, – предупредил я.

– А я на все согласный. Ничего вы со своим комбатом со мной не сможете сделать. Дадите наряд или на губу посадите? У нас тут на фронте у всех наряд вне очереди, а губы нет. В штрафной пошлете – так я только горячего дела и жду. И потом, гонителями поэта будете. Стихи на вас напишу.

Подумал я, подумал, и выходило так, что, в самом деле, ничего я с Сашкой не могу сделать. Махнул рукой – куда судьба вывезет. Сашка часто читал свои стихи. Прочтет, а потом пристает: «Ну как, какие замечания?» Хвалили мы его, хотя не все нравилось. Но и критиковали. Прочел он как-то такие строки:

 
Тишина, как туча, нависла
Над могучею вольной рекой.
Только там, где широкая Висла,
Громыхает без устали бой.
 

Вначале стихи всем понравились. Потом кто-то хлопнул себя по лбу:

– Стоп, ребята. Это что же получается?

– А что? – встревожился Сашка.

– А то, что у тебя две Вислы. Одна тут: рядом с нами, и над ней, как туча, нависла тишина. Так?

– Так, – озадаченно подтвердил Сашка.

– Так да не так. А что за Висла у тебя там, вдали, где бой громыхает?

– Фу, черт, в самом деле, неувязка какая-то, – согласился Сашка и тут же забормотал себе под нос.

Куда ни пошлешь Сашку, отовсюду стихи в роту тащит. Поставишь часовым. Уж тут, кажется, какие могут быть стихи: стой, гляди по сторонам. Нет, на следующий день Сашка машет руками:

 
Стоят часовыми сосны,
И мы, часовые, стоим…
 

И вот он лежит недвижен и смотрит, не видя, в синее небо, и волосы упали на лоб, а рука не может поправить живой еще чуб.

Час назад мы продвигались в город. Бежали, согнувшись, с трудом таща за собой пулеметы. Чертыхались и матерились, обливаясь потом, стараясь как можно быстрее проскочить трижды проклятую ложбинку, пристрелянную немецкими пулеметчиками. Падали ребята. Одни – споткнувшись о кочку или сучок, другие – убитые наповал и потому молчаливые. Раненые, упав, кричали от боли и ужаса. Это ведь только в кино, кроме команд, в бою не слышно человеческого голоса. В жизни не так: люди кричали, звали и бога, и мать, клялись и просили, грозили и молили, и вот эти крики и стоны были не менее страшны, чем канонада и смерть.

Огонь все усиливался. Наконец, настала минута, когда чувствуешь, что продвигаться дальше нельзя. Мы залегли, чтобы отдышаться и оглядеться. Били два пулемета. Они зажали нас с флангов. С одним мы, пожалуй, бы справились. Справились, несмотря на то что немцы окопались в полный рост, что у них давно пристреляна каждая кочка. Пожалуй, уничтожить не смогли бы, но заставить замолчать на время, пока наша пехота не проскочит ложбинку, было возможно. Второй пулемет был страшнее. Он бил очередями, часто меняя позиции, и никто не мог представить, с какого места в следующую минуту рубанет по бойцам смертоносная огненная струя.

Хорошо бы вызвать огонь минометов. Но нельзя было сдерживать темп наступления, того порыва, который так трудно вызвать еще раз.

Я заметил, как кто-то справа от меня броском метнулся в сторону, и сразу понял мысль бойца. Он решил вступить в единоборство с пулеметом. Немцы заметили бойца. Вначале они не обращали на него особого внимания. Полоснут очередью и снова переносят огонь на нас. Но вот забеспокоились, видно решали, куда стрелять: в нас, в бойца?

А тот упорно все полз и полз вперед. Его автомат стал уже всерьез беспокоить фашистов. Чего доброго, так он скоро и гранату метнуть сможет. Тогда они решили расправиться со смельчаком. Вот уже и второй пулемет, захлебываясь, бьет по солдату.

Но времени, на которое он отвлек врага, оказалось достаточно, чтобы наши бойцы рывком преодолели ложбину.

И вот я стою и смотрю на Сашку, на Сашку-поэта. Он спел свою последнюю песню, бессмертную песню солдата.

БЕЗ ОБЕДА

Бои в Берлине затихали. Лишь кое-где звучали еще отдельные выстрелы или автоматные очереди, рвалась мина или фаустпатрон. Комбат наказывал:

– Ребята, по одному не ходить. Город большой, незнакомый. Держись кучками.

Заблудиться в Берлине в то время было немудрено: кругом развалины, завалы, улицы загромождены искореженной техникой. Ни табличек, ни указателей. Спросите сейчас, в каком районе, Западном или Восточном Берлине, мы были, – не отвечу.

Для меня до сих пор остается загадкой, как на фронте, в самых сложных условиях, нас находили полевые кухни. Видно, у поваров на этот счет свой, особый нюх есть. Бывало, заберемся ночью в лес какой-нибудь или в немецких траншеях сидим и стоит по своим делам отбежать на полсотни шагов, потом битый час своих ищешь. А повара всегда дорогу к нашим желудкам отыскивали. Только примутся солдаты по привычке ругаться, они тут как тут. Бренчат поварешками, кричат весело:

– А ну, орлы, на заправку. Эх, и супец нынче – пальчики оближешь.

Зазывают, будто торгуют: не похвалишь – не продашь. И еще одна закономерность: чем больше повар свой суп хвалит, тем неудачнее он получился.

Вот и на этот раз отыскала нас в Берлине кухня, встала на видном месте, повара, знать, по случаю первого обеда в столице, белые передники понадевали, зазывать принялись.

Мы дружно потянулись к дымку. Проголодались, так как в Берлине трудно было что съестное отыскать. Вначале мы думали, что жители все от нас попрятали, потом только узнали причину. Дело в том, что жители Берлина еду по карточкам получали. Вначале она приличная была, потом все меньше, меньше, а последние две недели гитлеровцы совсем о людях забыли. Не до этого им было: о своей шкуре думали. И остался огромный город без снабжения.

Ну, а мы запасов не делали, одним днем жили. Знали: подвезут, накормят. Иногда, правда, в немецких офицерских блиндажах кое-что реквизировали. Хватало, одним словом. В ту пору голодными не бывали.

А вот в Берлине после боя, на ночь, без обеда и без ужина устраиваться пришлось… Дело так оборачивалось. Потянулись солдаты к кухне, присматриваются, принюхиваются, каждый прикидывает, чем его в фашистском логове накормят. По всем статьям праздничный обед полагается. Не каждый же день столицы брать приходилось. И чувствуем: чем-то вкусным пахнет. Опять же повара без воодушевления скликают, значит, по всем признакам выходит: супец удался. Я, конечно, в сторонке стою. Офицер все-таки. В общей очереди неудобно толкаться. Жорка в котелок наберет – мы с ним из одного похлебаем.

Стою, посматриваю по сторонам и замечаю: из-за камней, из подвалов робко выглядывают ребятишки. С кастрюлями, чашками, кое-кто с бидонами даже. И хочется им к кухне подойти и боязно.

Солдаты тоже увидели ребят. В нерешительности на месте затоптались. Гляжу, Заря не выдержал, поманил пальцем одного мальчишку, к себе зовет. Тот испуганно на своих оглядывается, решает, идти или не идти. Но правду говорят: голод не тетка. Решился, подошел. Заря его впереди себя в очередь поставил, руку на плечо положил. За Зарей Джанбеков другого мальчонку подозвал, тоже в очередь определил. Ну, а потом ребята осмелели, сами подходить стали. Солдаты и их пристроили. И увеличилась очередь вдвое. Ну, а за ребятишками старики, старухи потянулись. Посовещались о чем-то между собой, тоже очередь организовали. В сторонке. Дают понять, что очень-то не рассчитывают. Мол, если останется сколько, их счастье. На большее не претендуют.

Только вижу я: повара наши заволновались. В первые минуты степенно вели себя, даже посмеивались, а как такая картина образовалась, их трясучка взяла. За головы хватаются, передним в очереди объясняют, что у них супа на всех не хватит.

Дело серьезное. Подошел я к кухне. Повара офицера увидели, бросились ко мне.

– Что делать? – спрашивают. – Мы на немцев не рассчитывали, у нас только для своих. И без добавок.

И я не знаю, как поступить. Свои солдаты голодные. Война в Берлине не кончается, нам надо дальше на Запад двигаться. А что за солдат, если он голодный. Стою, думаю. Поднял голову, встретился взглядом с глазами ребятишек и такую в них мольбу прочитал, что дрогнуло мое сердце, чем-то теплым его захлестнуло. Хотел уж скомандовать, чтобы отдали этот суп проклятущий голодным мальчишкам, а сами как-нибудь ночь перебьемся. Благо, не в первый раз, привычно. Но тут увидел комбата и обрадовался: он старший, ему и решать. Подошел и говорю:

– Вот какая карусель получается. Что же нам делать-то? Незваные гости, но дети же… хоть и немецкие…

Сдвинулись брови у комбата.

– Они прежде всего человеческие дети и за фашистов не в ответе. Тут никакого вопроса нет. Вот с солдатами как быть?

Мне хорошая мысль пришла.

– Товарищ комбат, – говорю, – солдатский обед, им и решать. Как скажут; тому и быть.

– Дело, – одобрил комбат. – Пусть солдаты решают.

Подошел он к кухне, забрался на подножку и с этой трибуны стал речь держать.

– Такое дело, солдаты. Нас вместе с немецкими ребятишками много, а вместе со стариками и старухами, старыми людьми то есть, еще больше. И судя по всему, они несколько дней не жрали, не ели, то есть. Я извиняюсь за такие выражения, отвык по-хорошему говорить. Война кончится, научимся. Суть вам ясна. Вопрос: как быть?

Над развалинами тихо стало. Задумались солдаты. Я понимал их: только что на праздничный суп нацелились, уже и запах учуяли, а тут такое.

– Полкотелка немцам, полкотелка нам, – робко предложил кто-то.

Комбат вопросительно на поваров поглядел. Те качают головами – все равно не хватит, мол.

– Все равно не хватит, – сказал комбат.

Опять тихо стало.

– Не знаю, как другие, – сказал Заря, а я свой паек ребятишкам отдаю.

Сказал и отошел в сторону.

– И я, – сказал Джанбеков. И тоже в сторону.

За ними другие потянулись. Немецкие ребятишки с удивлением головами крутят, ничего не понимают. Старики и старухи зашептались между собой. Дети к кухне не подходят. Не поняли, в чем дело, стоят, озираются. Солдаты им знаки дают – идите, мол, за супом, мы отказываемся. Тут повара закричали.

– Сами отказываетесь, по доброй воле, – предупреждают. – Потом не говорите, что мы вас в Берлине-логове голодными оставили. Учтите.

– Давай, давай, – откликаются ребята. – Не ваша забота. Знай – разливай…

Заработали черпаки, зазвенели котелки, чашки, бидоны, а мы восвояси отправились.

Наш взвод «сидор» Сидорова немного поддержал, а как другие из положения вышли – не знаю. Может, и у них свои Сидоровы были.

В КАРУСЕЛИ

Уже в самом конце войны километрах в двух от Эльбы такая карусель закрутилась, что нам, средним командирам, ничего понять невозможно было. Говорили, что мы кого-то окружили, но нас, в свою очередь, тоже окружил кто-то, а потом всех – и нас и немцев – окружили два наших фронта.

А вокруг радовалась весна. Воздух был настоян на сосне, трава, как шелк, стелилась под ногами, даже неудобно было ступать на нее солдатскими сапожищами.

Вначале немцев мы и не заметили: они окопались на опушке леса. Но раздались выстрелы. Наши минометчики быстро установили свои «самовары» и сразу же накрыли противника. Фашисты в то время совсем не те были, что в первые годы войны. Мы думали, что они сейчас же поднимут руки и начнут сдаваться в плен. Или побегут. К нашему удивлению, не произошло ни того, ни другого.

Немцы двинулись на… нас. Что за чертовщина? На всякий случай дал команду развернуть пулеметы. Я тогда уже командовал ротой, а в ней почти все новички были. Как катили «максимы», подняв стволы, так и развернули их и ну палить. С верхушек деревьев ветки посыпались. «Что, – думаю, – происходит?» Пулеметы палят, немцы бегут, не падают, а тут еще сосновые иголки все лицо обсыпали. Глянул наверх, потом на пулеметы и все понял. Хотел сам лечь за пулемет, но глянул на немцев, а они сбились в кучу и кричат что-то. Скомандовал – прекратить стрельбу. Стали прислушиваться мы, чего немцы орут.

– Может, они своих на помощь зовут? – высказал предположение кто-то.

Вмешался Заря.

– Да что вы глухие, что ли? Ревут же немцы, плачут то есть.

Прислушались – в самом деле плач. Осторожно подошли. Глядим, стоят перед нами ребятишки лет по двенадцати-тринадцати, размазывают кулаками слезы и ревут во весь голос. Перевязали мы раненых; успокоили, как могли; показали, куда идти в плен, и двинулись дальше.

– Хлипкий у них фольксштурм, товарищ лейтенант, – засмеялся кто-то.

Заря долго шагал молча. Потом уж, как бы про себя, заметил:

– Хорошо, что мы с тобой, лейтенант, сами за пулеметы не легли.

И опять надолго умолк.

«ЧЕЧЕТКА»

В один из последних дней войны вышли мы к широкой асфальтированной дороге. Залегли. Окапываться не стали. В то время только и разговоров было: «Капитуляцию подписать должны», «Гитлера в плен взяли», «Конец войне».

Лежим мы и ждем, когда нам официально о победе объявят, о полном разгроме фашизма. Сумерки спустились.

Только разложили мы свою снедь, вдруг слышу: вроде бы где-то в стороне автомобильный мотор постукивает. Все ближе, ближе. Подхватился я – и к дороге. Гляжу – метрах в ста пятидесяти по асфальту шпарит немецкая легковушка, а в ней что-то значительное поблескивает. «Мать честная, – мелькнула мысль, – вот повезло в самом конце. Не иначе генерал немецкий драпает, возьму его в плен – меньше ордена не дадут».

Бегу к дороге, расстегнул кобуру, выхватил пистолет и, как только машина поравнялась со мной, выпустил по скатам всю обойму.

Машина завиляла и остановилась. Перезарядил ТТ, пригляделся и обмер. В машине-то наш генерал сидит. Командир дивизии. Автомат на меня направил и молчит. «Убил, – думаю, – дурацкая башка. Своего командира дивизии убил».

Вышел генерал из машины и громко, как бы у леса, спрашивает:

– Кто стрелял?

Я от волнения слова выговорить не могу.

– Кто стрелял? – еще громче спрашивает генерал.

Делать нечего, выхожу.

– Я, – говорю, – товарищ генерал, стрелял.

Помолчал генерал, потом протягивает руку.

– Дай пистолет.

«Все, – думаю, – пристрелит на месте. Имеет полное право». Протянул пистолет. Он прицелился в какую-то кочку и точно все пули вогнал в нее. И вернул пистолет.

– Какое училище закончил? – спрашивает.

– Минометно-пулеметное.

– Плохо вас там стрелять учили.

Понял я, что самое страшное позади, и осмелел немножко.

– Никак нет, – говорю, – хорошо учили. Только больше из пулемета.

– Ну и что, умеешь? – уже улыбается генерал.

– «Чечетку» смогу.

Надо сказать, что в войну особым шиком считалось умение выбить пулеметом «чечетку».

– А ну, покажи.

Подкатили пулемет, «чечетка» у меня вышла отменная.

Повернулся командир дивизии, сел в машину и тут приказал:

– Трое суток домашнего ареста за плохую стрельбу из пистолета.

– Есть трое суток домашнего ареста, – отвечаю.

Укатил генерал. Пошел я к командиру батальона, рассказал все.

– Куда же я тебя посажу? – развел руками капитан. – Ладно, после войны отсидишь.

Прошла весна, лето и осень. От самой Эльбы до Орши прошагали мы пешком, возвращаясь домой. Устали страшно. Вспомнил тут я о наказании генерала, пришел к комбату, потребовал: «Сади».

– Отдохнуть захотел, – рассмеялся комбат. – Ну, ладно, сиди.

Отдохнул я три дня отменно. По разрешению комбата все это время тренировался из пистолета стрелять.

Демобилизовались старички, уехал к себе в Сибирь Заря, пришло к нам новое пополнение. Стали мы его обучать. Однажды подняли по тревоге, сделали мы марш-бросок километров на тридцать, провели беседы среди населения, а ночевать ушли в лес. Надо было новичков закалять. Разбросали снег, нашли сушняк – огромные две сосны. Положили их метрах в трех друг от друга, запалили. Спят солдаты – хорошо им, тепло. Только двух дежурных назначили переворачивать спящих с боку на бок да следить, чтобы от искр шинели не загорелись.

Перед самым подъемом будят меня. Протер глаза – передо мной генерал, командир дивизии. Вскочил, доложил честь честью. Пригляделся ко мне генерал, потом спрашивает:

– Скажи, лейтенант, это не ты по мне в конце войны стрелял?

– Я, – отвечаю, – товарищ генерал.

– Помнится, ты тогда трое суток отхватил.

– Отсидел, товарищ генерал.

– А стрелять из пистолета научился?

– Так точно, – отвечаю. – Научился.

– Ну служи, крестный.

Повернулся и уже уходить собрался, но остановился:

– Слушай, лейтенант, – говорит, – а ведь я тоже тогда не прав был. Ехал-то я на трофейной машине, а вот обозначения никакого не сделал. Ты уж извини меня.

Я покраснел.

– Извиняю, – говорю, – товарищ генерал.

И еще раз довелось мне встретиться с этим генералом. Было это после войны.

Уехали, демобилизовавшись, старички. Обнялись последний раз, паровоз рявкнул, требуя дорогу, дернул, и укатили они в свои села и города. Начались всевозможные переформирования, переводы из части в часть, и, наконец, очутился я в отдельном учебном батальоне, который готовил младший командный состав.

Придирчиво приглядывались мы, прошедшие войну офицеры и старшины, к пополнению. И хотя знали: к нам отбирают лучших из лучших призывников, все равно каждый невольно прикидывал, кто и как из них повел бы себя в бою. А новички приглядывались к нам, ловили каждое слово фронтовиков. Разница в возрасте у нас не превышала двух-трех лет, но между нами лежала огненная полоса войны, и это чувствовали все.

Мы учили и учились сами. Однажды в комнате, где проходили занятия по материальной части пулемета, без стука открылась дверь. Думая, что это кто-то из курсантов, я, не оглядываясь, спросил:

– Почему опоздали?

– Да нет, не опоздали, как раз вовремя, – послышался ответ.

Я обернулся и обомлел. В дверях стоял генерал, бывший командир нашей дивизии. Я доложил о занятиях. Генерал разрешил продолжать их, а сам молча стал наблюдать.

Ну, какие там занятия! Голос мой от волнения дрожал, курсанты сбивались. Генерал хмурился. «Плохо дело, – мелькнула у меня мысль. – Всыплют по первое число!»

– Ну вот что, товарищ лейтенант, – сказал генерал. – Вижу: занятия у вас не клеятся. Да и по себе знаю, какая при начальстве учеба.

Я молчал. Подавленно молчали и курсанты.

– Давайте-ка, ребята, с вами посоревнуемся. Старая, так сказать, гвардия с молодой. Был я когда-то молод, как вы, в гражданскую тоже за пулеметом лежал, на лихой тачанке раскатывал. Пусть нам завяжут глаза и дадут по пулеметному замку. Посмотрим, кто скорее соберет его с завязанными глазами. Идет?

– Идет, – неуверенно и совсем не по уставу протянули мы.

«Что же делать? – подумал я. – Опережать генерала вроде неудобно, а уступить – лицом в грязь ударить». И, словно угадав мою мысль, генерал-полковник предупредил:

– Только по-честному, без чинов и званий. Соревноваться как пулеметчики. Ну, кто первый?

Все молчали. Генерал обвел всех взглядом, усмехнулся:

– Дрейфите? Видно, нет у вас таких занятий, а мы прежде увлекались. Бывало, как свободная минута выпадет, сразу за это дело. На селедку, на сахар спорили.

«А-а, была не была», – подумал я и выступил вперед.

– Разрешите мне.

– Давай, лейтенант, давай, – оживился генерал, скидывая шинель.

Принесли повязки, завязали нам глаза, дали по разобранному замку.

– Начали! – И засекли время.

Собрал я замок, сорвал повязку, гляжу, а генерал еще возится. Только через минуту закончил, снял повязку, увидел, что у меня уже готово, и огорченно крякнул:

– Селедка за мной.

Взялся уж было за шинель, но раздумал, опять вернулся к столу. Вижу: глаза блестят, задело за живое старого вояку, пулеметчика гражданской войны.

– Давай, выставляй курсанта. Я для тебя слабак, – приказывает.

Вызвал я курсанта, и опять генерал попал впросак, опять пообещал селедку. Совсем разозлился, сам вызвал еще одного курсанта, верно подумал, что я самого лучшего на соревнование выставил. И опять последним повязку снял. Поднял руки, смеется:

– Сдаюсь, ребята. Вы нынче грамотные пошли, с техникой большую дружбу ведете.

Потом серьезно добавил:

– Скоро к вам такая техника пойдет, что нам и не снилась. Вам ее осваивать, вам с ней дружить. Во всем вы, ребята, нас должны превзойти. Во всем. Все правильно. Диалектика жизни!

Вечером сели мы ужинать, и вот приносят нам, как холодную закуску, селедку. Другие взводы тоже стали просить, но им отказали.

– Только им. Подарок от генерала, – говорят.

…Много лет спустя довелось мне побывать в военном училище. Пошел я по коридору. Заглянул в одну аудиторию. Вижу, стоят два курсанта перед черной доской и что-то быстро-быстро пишут на ней мелом. Цифры, цифры какие-то, знаки непонятные, формулы.

– Понимаете, – объясняют мне, – вроде соревнования это: кто быстрей сделает расчеты.

Стою, смотрю на цифры, и вспоминается мне та далекая «схватка» с генералом…

Повернулся я, тихо закрыл за собой дверь. Да, диалектика жизни!