Текст книги "Пакт, изменивший ход истории"

Автор книги: Владимир Наджафов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

Глава 1.
Дилемма Второй мировой войны: тоталитаризм или демократия

… Будем копить наши силы для того времени, когда расправимся с Гитлером и Муссолини, а заодно, безусловно, и с Чемберленом.

Жданов А.А. Доклад на партийной конференции в Ленинграде 3 марта 1939 г.

С нападением гитлеровской Германии на Советский Союз 22 июня 1941 г. последний примкнул к уже воюющей коалиции стран демократического Запада, восприняв провозглашенную ими двуединую задачу во Второй мировой войне – уничтожение гитлеризма (нацизма) и построение лучшего послевоенного мира. Но так как новоявленная Советско-западная коалиция объединила государства с разнородными социальными системами и, следовательно, различными видами на будущее, последствия мировой войны оказались не теми, какими желала бы каждая из сторон победившей коалиции. Да, с тоталитарным германским нацизмом, представлявшим общемировую угрозу, было покончено. В то же время сталинский Советский Союз воспользовался общей победой союзников над Германией, чтобы навязать свои порядки странам центральной и восточной Европы, которые оказались под его военным контролем. Очень скоро континент оказался разделенным взаимной враждебностью, на этот раз между тоталитарным Советским Союзом и демократическим Западом.

Неоднозначные последствия мировой войны, по окончании которой между победившими союзниками возникла Холодная война, вновь и вновь ставят вопрос, чем же была Вторая мировая война, если, развязав один узел противоречий – в результате победы над нацизмом, – она завязала другой тугой узел противоречий на том же глобальном уровне. Отсюда попытки вычленить главную, определяющую черту в характеристике минувшей мировой войны. При этом в центре внимания оказался вопрос о ее причинах, глубинных истоках и предпосылках. Выяснилось, что то или иное истолкование происхождения мировой войны предопределяет, в общем и целом, вывод о ее характере, направленности и соответствующие оценки последствий войны – непосредственных и долгосрочных.

Исследовательский интерес ко Второй мировой войне подогревается противоречивостью ее оценок, содержащихся в бессчетном количестве публикаций. Их авторы, включая мемуаристов и историков, отличаются несхожестью суждений по многим вопросам. В том числе по принципиальным – о причинах и природе мировой войны. Разброс мнений является данностью, отражая, с одной стороны, сложность научно-исторической проблематики мировой войны; с другой – различия в подходах к ее истолкованию, обусловленные исходными идейными позициями исследователей.

Понятно, что невиданное ожесточение враждующих сторон, вынудившее побежденных к безоговорочной капитуляции, нуждается в должном постижении, адекватном смыслу войны, охватившей весь мир; ее роли и месту в историческом процессе. Однако в пылу бесконечной полемики (которая не ограничивается рамками историографии, перекинувшись в сферу международной политики) о том, кто и как развязал всеобщий вооруженный конфликт, ввергнув народы мира в страшное кровопролитие, а кто своей политикой так или иначе содействовал этому, мировоззренческий, идеологический фактор, важнейший для познания феномена Второй мировой войны, как бы отодвигается на задний план. Гораздо большее внимание привлекает политико-дипломатический аспект хода событий, приведших к войне.

Между тем Вторая мировая война, в отличие от Первой, переросла рамки традиционного межгосударственного соперничества, выявив еще на ранней стадии развивавшегося конфликта несовместимость жизненных принципов противников. Само складывание коалиций враждующих государств шло по признаку общности их общественно-политического устройства: тоталитарные против демократических. Стремление сталинского Советского Союза возвыситься над обеими противоборствующими капиталистическими коалициями вылилось в его участие в войне вначале на стороне нацистской Германии, затем – на стороне демократического Запада, что уже исключает однозначную оценку советской роли во всеобщей войне 1939–1945 гг.

Прямая, открытая конфронтация мировых идеологий по существу и предопределила расстановку сил. Каждая из идеологий враждующих сторон – нацистская, коммунистическая, либеральная – выступала как наднациональная идеология, обращенная к «граду и миру»; каждая претендовала на максимальное распространение. Но если первые две идеологии представляли воинственные силы тоталитаризма с достаточно предсказуемыми последствиями в случае их торжества, то за либеральную идеологию говорил наработанный исторический опыт передовых стран западной цивилизации.

Конфликт идеологий явился результатом противоположных представлений о лучшем миропорядке. На вызовы времени стороны конфликта давали разные ответы. Ответы лидеров национал-социалистической Германии и коммуно-социалистического Советского Союза повторяли тоталитарный опыт их стран, отражая линию на последовательную социализацию жизни всеми средствами, вплоть до варварских. Страны западной демократии, хотя и предлагали далеко не новые рецепты, но апеллировали к универсальным человеческим ценностям. Таким, как «четыре свободы» американского президента-либерала Ф. Рузвельта: «свобода слова и самовыражения; свобода каждого исповедовать веру в Бога своим путем, повсюду в мире; свобода от нужды и свобода от страха»^{44}. Жесткое конкурентное сосуществование столь несовместимых идеологий, по логике истории, не могло длиться слишком долго.

При этом приходится считаться с причудливым сплетением разнонаправленных интересов, сказавшихся на целевых устремлениях участников войны. Одни страны – Англия, Франция, США – отстаивали не только завоевания западной цивилизации, но и свои доминирующие позиции в мире. Другие были заражены амбициями как расово-великодержавными – Германия, Япония, так и классово-имперскими – Советский Союз. Третьи – Китай, Эфиопия, Бельгия и большинство остальных стран, вовлеченных в водоворот мировой войны, вынужденно прибегли к самозащите.

Разрушительные по своей ориентированности нацистская и марксистская идеологии сами по себе являлись источником международной напряженности. Наш отечественный автор Д.М. Проэктор, много занимавшийся историей Второй мировой войны, причины экспансионизма тоталитарных государств усматривал в политике их лидеров, осознавших, что переход мирового сообщества в новое историческое качество «подорвет основы их власти: у нацизма – расовую доктрину, у сталинизма – доктрины классовой борьбы и мировой пролетарской революции»^{45}. Расставаться же с властью, с этим «наслаждением из наслаждений» (М. Джилас), диктаторы не желали больше всего.

Тоталитарные режимы XX века – времен И.В. Сталина, А. Гитлера, Б. Муссолини – возникли для достижения целей, вытекавших из определенных идеологических установок. Целей как внутренних, так и внешнеполитических, с преобладанием последних^{46}. С такой постановкой вопроса согласен B.C. Лельчук, возглавлявший международную ассоциацию «Изучение сталинизма и его последствий»[11]11
  Международная ассоциация «Изучение сталинизма и его последствий» была создана по инициативе известных ученых и деятелей искусств Англии и СССР, ее конференции и симпозиумы проходили в Лондоне, Москве, Афинах, Барселоне.


[Закрыть]. Он следующим образом характеризует признаки, раскрывающие тоталитарную суть сталинизма: 1) повседневная практика насильственного создания общества, где безраздельно господствует одна форма собственности (государственная), одна идеология (марксизм-ленинизм), правит одна партия (коммунистическая), руководит один лидер (верный ленинец); 2) неуклонное стремление преобразовать мир по образцу и подобию социализма, официально провозглашенного в СССР^{47}. Анализ происхождения и сущности мировой войны невозможен без учета классово-имперских целей сталинской внешней политики.

Сверхзадачей тоталитарных режимов стала форсированная милитаризация экономики с целью подготовки завоевательных войн. Из многочисленных трудов по предыстории Второй мировой войны хорошо известно о планомерной подготовке к ней Германии и Италии в Европе и Японии на Дальнем Востоке. О подготовке к войне Советского Союза В.М. Молотов, возглавлявший советское правительство в 1930–1941 гг., впоследствии говорил: «Прирост военной промышленности в предвоенные годы у нас был такой, что больше было уже невозможно!». И он же: «Готовились с колоссальным напряжением, больше готовиться, по-моему, невозможно. Ну, может быть, на пять процентов больше можно было сделать, но никак не больше пяти процентов»^{48}. Начиная с октября 1938 г., читаем в одной из последних работ В. Суворова, по приказу Сталина каждый вечер каждый директор военного завода лично отчитывался перед Москвой за выполнение дневного задания^{49}. Проводилась, пишет И.Л. Бунич в своей книге «Гроза», небывалая в истории человечества милитаризация страны^{50}.

При работе над четвертым томом многотомной «Истории второй мировой войны»^{51}, посвященным начальному периоду советско-германской войны (я был членом редколлегии и одним из авторов тома), возникла идея дать во введении к нему обобщенную картину соотношения сил будущих главных участников мировой войны – их армий, вооружений и т.п. Но пришлось отказаться от этого, так как среди государств мира явное первенство в деле милитаризации принадлежало как раз Советскому Союзу. По официальным данным, известным с советских времен, ежегодный прирост военной продукции в 1938–1940 гг. составлял 39%, втрое превосходя прирост всей промышленной продукции^{52}. По тем же данным, в первые три года третьей пятилетки (1937–1939 гг.) на оборону шло 26,4% всех бюджетных ассигнований, в 1940 г. – 32,6%, в 1941 г. – 43,4%. Германия и Англия в это время тратили на военные нужды примерно 15% бюджета^{53}.

Иллюстрируя вышесказанное, можно сослаться на официальную запись заседания военных миссий СССР, Англии и Франции, состоявшегося в Москве 15 августа 1939 г. К этому времени длительные советско-западные дипломатические переговоры об организации противодействия агрессии гитлеровской Германии переросли в стадию военных переговоров. На заседании советская военная миссия представила план, по которому в случае ожидаемого немецкого нападения на Польшу СССР готов был выставить против агрессора 120 пехотных дивизий (каждая численностью 19 тысяч человек), 16 кавалерийских дивизий, 5 тысяч тяжелых орудий, 9–10 тысяч танков, 5–5,5 тысяч бомбардировщиков и истребителей^{54}. От этих цифр у англо-французских участников военных переговоров «буквально перехватило дух»^{55}. При этом советская сторона на этих переговорах исходила из того, что Германия может бросить против Польши до 90 дивизий^{56}.

Следует подчеркнуть и тот факт (ранее замалчиваемый, ныне общепризнанный) – что к 22 июня 1941 г., началу советско-германской войны, по количественным, а по некоторым видам вооружений и по техническим параметрам (например, по танкам) перевес, притом значительный, был на стороне советских вооруженных сил. Из авторской работы над материалами упомянутого 4-го тома «Истории второй мировой войны» (не все они вошли в окончательный текст) я вынес убеждение, что первоначальные успехи немецкой армии, с пленением нескольких миллионов красноармейцев, объяснялись неготовностью многих наших людей умирать за советскую власть. Какого иного отношения следовало ожидать от советских людей в военной форме, преимущественно выходцев из крестьян, после жестокостей коллективизации, раскулачивания, голодомора, Большого террора 1937–1938 гг.? Война с гитлеровской Германией стала всенародной – поистине Великой Отечественной войной советского народа, когда немцы осадили Ленинград, стояли у Москвы и дошли до Сталинграда. Когда встал вопрос о выживании народа и страны, о защите чести и свободы людей.

В последний год перед гитлеровским нападением были приняты указы президиума Верховного совета СССР (они, как правило, писались Сталиным и лишь подписывались «всесоюзным старостой» М.И. Калининым), чрезвычайно строго регламентировавшие труд рабочих и служащих. Рабочая неделя была увеличена с 5 до 6 дней, а рабочий день – с 7 до 8 часов; судебная расправа ожидала даже за 15-минутное опоздание на работу. Газета «Правда» в передовой статье от 3 августа 1940 г. «Внешняя политика великой страны социализма» реализацию одного из таких указов, датированного 26 июня 1940 г., поставила в непосредственную связь с тем, как «учит нас товарищ Сталин, – нужно держать весь наш народ в состоянии мобилизационной готовности». Что это означало, растолковал через несколько дней тот же центральный партийный орган в передовой «За высокую дисциплину труда в колхозах». Требование «необходимости крутых мер» против лодырей, тунеядцев, «сидящих на шее колхозов», газета дополнила примером: передовики производства на селе встают «рано утром, до 5–6 часов, и кончают работу в поле после захода солнца. Они разумно используют каждый час, не теряют ни одной минуты»^{57}. Работа от рассвета до захода солнца – это 12 часов рабского труда. Деморализующие последствия сталинских репрессивных указов не заставили себя ждать^{58}.

Установка свыше «держать весь наш народ в состоянии мобилизационной готовности» (в постсоветское время неустанным пропагандистом этой сталинской установки является писатель А. Проханов) естественно вытекала из присущей российской истории и доведенной при советской власти до предела базовой дихотомии – когда в подходе к внешнему миру во главу угла ставится различение «свой – чужой».

Свойственное в принципе любому обществу, говорится в исследовании «Левада-центра», в нашем российском случае «оно принципиально, конститутивно и поддержано разными институтами – в первую очередь институтами власти». Такими архаичными отношениями, говорится далее в исследовании, «пронизано все общество, они закреплены в государственной идеологии, легитимируют власть и составляют основу ее авторитета. Обусловленная историей приверженность к таким отношениям ведет к изоляционизму, к острому недоверию к внешнему миру и к особым способам интеграции общества – оно интегрируется по отношению к любым чужим»^{59}. Так оправдывается внешняя политика, исходящая исключительно из сугубо эгоистических, экспансионистских расчетов. Это особенно верно для сталинского режима, когда и произошло становление советской тоталитарной системы как таковой.

Советский Союз, неизменно настаивавший на уникальности своего положения в системе международных отношений как единственной в мире страны социализма, с приближением всеобщего вооруженного конфликта все больше укреплялся в своей антикапиталистической позиции – обстоятельство чрезвычайной важности для понимания происхождения Второй мировой войны. На это обращал внимание еще в далекие советские времена Д.М. Проэктор в статье о Второй мировой войне для Большой Советской Энциклопедии. В кризисные предвоенные годы, говорилось в его статье, межимпериалистические противоречия «развивались параллельно и во взаимодействии с противоречиями между двумя системами», которые характеризуются автором как «главное противоречие эпохи»^{60}. Другими словами, факторами мировой войны были как «межимпериалистические противоречия», так и антагонизм двух систем.

На весьма любопытные соображения о направленности предвоенной международной политики СССР наводят сталинские правки в международный раздел последней главы «Краткого курса истории ВКП(б)», увидевшего свет в газетном варианте в середине сентября 1938 г. То есть еще до сговора в Мюнхене (когда на главах Англии и Франции Н. Чемберлене и Э. Даладье еще не было клейма «мюнхеннев»), ставшего еще одним оправданием для проведения Сталиным особого, сепаратного внешнеполитического курса в преддверии всеобщего вооруженного конфликта в Европе. В отпечатанный текст раздела вписан целый абзац, в котором, говоря о двух сложившихся капиталистических коалициях, Сталин подчеркнуто не отдавал предпочтения ни одной из них. Хотя и разделял их участников на «агрессивные» и «неагрессивные» государства, которые, однако, по его мнению, были одинаково враждебны революционным и освободительным движениям ^{61},[12]12
  Текст «Международного раздела» последней 12-й главы «Краткого курса истории ВКП (б)» с правкой Сталина впервые опубликован в газете «Правда» 19 сентября 1938 г.


[Закрыть] (подробнее о сталинской правке см. главу 3).

1–3 сентября 1939 г., с нападением Германии на Польшу и вовлечением в войну Англии и Франции, предоставивших гарантии безопасности Польше, «вторая империалистическая война», о начале которой Сталин впервые публично объявил за год до этого, переросла, как он и ожидал, в войну мировую, всеобщую, чему Сталин содействовал решающим образом, заключив 23 августа, неожиданно для остального мира, пакт о ненападении с Гитлером. Сам Гитлер так оценивал стратегическое значение советско-германского пакта для реализации его программы завоеваний на континенте: «В первый раз за последние 67 лет можно констатировать, что нам не придется вести войну на два фронта. Наступили такие условия, о которых мечтали, начиная с 1870 г. и которые фактически считали невозможными… Сейчас (ноябрь 1939 г. – В, Н.) Восточный фронт удерживается силами нескольких дивизий. Создалась такая обстановка, которую раньше мы считали совершенно невозможной»^{62}.

В Кремле также играли в большую геополитику, прекрасно сознавая, что пакт кардинально изменил соотношение сил в Европе в пользу нацистской Германии. Заручившись таким образом советской поддержкой, Гитлер через несколько дней напал на Польшу, оказавшуюся в полной изоляции. Оправдались предположения тех европейских политиков и дипломатов, которые считали, что всеобщий вооруженный конфликт на континенте невозможен до тех пор, пока не определится позиция СССР.

Сталин был готов к такому обороту событий. Вот какую линию внешней политики следовало, по его собственным словам, проводить Советскому Союзу в войне, начавшейся при его откровенном содействии между странами «враждебного капиталистического окружения».

На закрытом совещании в ЦК ВКП(б), подводившем итоги малоудачной войны СССР с Финляндией зимой 1939–1940 гг., Сталин наглядно раскрыл смысл договоренности с Гитлером – заключение советско-германского пакта о ненападении в условиях назревшего всеобщего европейского конфликта. Оправдывая свое нападение на Финляндию (под предлогом обеспечения безопасности Ленинграда), он сослался на подходящую международную обстановку – войну Германии против Англии и Франции, в которой «три самые большие державы вцепились друг другу в горло». Когда же решать вопрос о Ленинграде, говорил Сталин, «если не в таких условиях, когда руки (капиталистических противников СССР. – В. Н.) заняты и нам представляется благоприятная обстановка, чтобы их в этот момент ударить»^{63}. Однако Сталин промахнулся. Если Германия, связанная с ним пактом, вынуждена была смолчать, то страны Запада отозвались бурной реакцией возмущения советским нападением на маленькую Финляндию (3,7 миллиона населения). Несмотря на войну с Германией, Англия и Франция зашли так далеко в своей поддержке Финляндии, что стали готовить экспедиционный корпус для оказания ей военной помощи. Сталин вовремя отступил, сочтя момент не подходящим для участия в большой войне.

Советская внешняя политика, лишенная опоры в виде рациональной теоретической системы (марксизм-ленинизм не мог и не стал такой опорой), была далека от отстаивания идеалов демократии и свободы. Не была она и подлинно антифашистской. Как известно, главным в государственной конструкции Советского Союза и, следовательно, основой советской внешней политики, было «строительство социализма в одной, отдельно взятой стране». Оборотной стороной медали была антикапиталистическая стратегия, принятая на вооружение с момента прихода к власти большевиков в 1917 г. С тех пор остальные страны как были, так и оставались «враждебным капиталистическим окружением». При этом борьба против «буржуазно-демократического» Запада была фактором первостепенной важности. М.И. Мельтюхов (получивший известность своей книгой «Упущенный шанс Сталина. Схватка за Европу. 1939–1941 гг.») пишет, что с самого начала стратегической целью советской внешней политики «стало глобальное переустройство системы международных отношений, что делало основными противниками Англию, Францию и их союзников»^{64}. А не Веймарскую Германию.

Примерно на рубеже 1936–1937 гг., разуверившись в действенности коминтерновского лозунга народного фронта против фашизма и войны и политики коллективной безопасности (в попытке углубить «межимпериалистические противоречия», противопоставив одни капиталистические государства другим), Сталин возобновляет критику с классовых позиций и «фашистских агрессоров», и «так называемых демократических стран». Тем самым задача раскрытия объективно существовавшего конфликта между демократическими и тоталитарными государствами была заменена пропагандой своего рода внешнеполитической версии известной сталинской формулы «социал-фашизма». Лидеров германской социал-демократии, расчистивших, по мнению Сталина, «своей соглашательской политикой дорогу для фашизма»^{65}, сменили западные «провокаторы войны», расчищавшие путь для агрессии гитлеровской Германии^{66}. По этой логике, разоблачение и борьба против «провокаторов войны» на Западе становились предпосылкой и условием успешной борьбы с мировым фашизмом, олицетворяемым германским нацизмом.

И много лет спустя советские руководители оставались в плену представлений об антисоветском капиталистическом Западе, заданных сталинскими «Кратким курсом истории ВКП(б)». Страны Запада оказывались виноватыми и тогда, когда пошли на «мюнхенский сговор», и тогда, когда «сорвали» тройственные англо-франко-советские переговоры в Москве, которые велись с объявленной целью предотвратить войну; и тогда, когда после ее начала не оказали, вопреки ожиданиям Сталина, «должного», то есть продолжительного, сопротивления Германии; наконец, и тогда, когда затягивали со вторым фронтом – высадкой своих войск на севере Франции. Виноваты были все страны – и «агрессивные», и «неагрессивные». Потребность во внешнем враге была присуща советскому руководству во все времена.

Среди части историков существует мнение, что при Сталине произошел отход от линии Коминтерна на мировую революцию (противоположного мнения придерживаются, вероятно, большинство исследователей вопроса). Сторонники такой точки зрения, думается, не учитывают известное сталинское положение о СССР как «базе и инструменте мировой революции»^{67}. Н.Г. Павленко, один из авторов, заинтересованных в восстановлении правды о Второй мировой войне, писал: «Сталин меньше говорил, но больше делал. Его политика в 30-е, 40-е и 50-е годы свидетельствует, что он верил в идею мировой революции»^{68}. Ни один из советских руководителей – преемников Ленина (исключение можно сделать разве что для М.С. Горбачева) – никогда не отказывался от коминтерновских идей. И за пределами Советского Союза никто всерьез не верил в то, что Кремль отказался от коммунистических планов переустройства мира. Роспуск Коминтерна в 1943 г. означал не отказ от революционно-силовых установок в международных отношениях, а стал результатом возраставшей опоры в борьбе против мирового капитализма на военно-стратегические возможности СССР.

При той же долгосрочной цели – низвержение капиталистических правительств везде, где только для этого представятся возможности, – менялись лишь методы и средства ее достижения. Известно, например, видение хода мировой революции Сталиным как процесса, совпадающего с территориальным расширением СССР и усилением его роли в мире. Произошло вполне назревшее слияние понятий «мировая пролетарская революция» и «мировое господство Советского Союза», писал по этому поводу М.С. Восленский^{69}. Экспансию 1939–1940 гг. против своих соседей с запада советские руководители без стеснения оправдывали расширением сферы социализма за счет капитализма. А итоги Второй мировой войны оценивались прежде всего и главным образом как еще один, после Октябрьской революции 1917 г., сильнейший удар по капитализму.

Постоянно декларируя антикапиталистические приоритеты советской внешней политики, кремлевские руководители демонстрировали перед всеми верность наказу авторов «Коммунистического манифеста», призывавших коммунистов не скрывать того, что «их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя»^{70}. Насилие было самым существенным признаком советской системы в соответствии с марксистско-ленинским определением государства как орудия диктатуры пролетариата. «Конечно, – соглашался В.М. Молотов, – без органов госбезопасности советской власти не было бы»^{71}. Л.М. Каганович оправдывал массовые репрессии 1930-х годов тем, что члены сталинского руководства «были под властью идей наступления на советскую власть»^{72}. Г.А. Арбатов, многие годы связанный с функционированием политических механизмов советской системы, пишет, что эти механизмы были «больше приспособлены для того, чтобы захватить и удерживать власть – власть, чем бы это ни прикрывалось и ни оправдывалось узкой группой людей, нежели для того, чтобы управлять на общую пользу делами государства, решать появляющиеся проблемы»^{73}.

При анализе природы Второй мировой войны не избежать постановки вопроса о воздействии на систему международных отношений XX века такого мощного евразийского геополитического образования, каким была Российская империя в ее новом коммунистическом обличье. Линия великодержавной преемственности между Россией царской и советской, прослеживаемая некоторыми историками в «национальном большевизме» Сталина, вполне естественно вела к «советскому глобализму» – созданию максимально разветвленной системы имперских отношений и зависимости^{74}. Это отвечало традиционному стремлению России к беспредельному территориальному расширению и столь же традиционной ее склонности противопоставлять себя другим странам. «Факт остается фактом, – пишет В. Булдаков в своей книге «Красная смута», – “республика”, возглавляемая цареубийцами, …пройдя путь от разнузданнейшей анархии к железной деспотии, ухитрилась разгромить почти всех своих противников и не теряла надежды на то, чтобы навязать свою волю всему миру. Это было подобием религиозной войны – того, что по-настоящему меняет ход истории»^{75}.

Советские руководители, чем дальше, тем больше чувствовали себя продолжателями российских имперских традиций. Говоря о причинах «зимней войны» 1939–1940 г. с Финляндией, Сталин выразился так: «Мы знаем из истории нашей армии, нашей страны, что Финляндия завоевывалась 4 раза… Мы попытались ее пятый раз потрясти»^{76}. Продолжилась традиция соединения собственно политической истории страны с проблемами международных отношений, когда любое решение или действие рассматривалось сквозь призму великодержавности и военно-стратегических интересов. В приверженности идее классовой борьбы и следовании российской имперской традиции, вопреки печальным для ряда империй последствиям Первой мировой войны, был заложен конечный развал Советской империи.

Совпадение (но только временное, на первых порах) экспансионистских устремлений лежало в основе взаимного тяготения сталинского Советского Союза и гитлеровской Германии, которые в августе-сентябре 1939 г. заключили между собой два договора – Договор (более известный как пакт) о ненападении 23 августа и Договор о дружбе и границе 28 сентября. Тоталитарные режимы – немецкий национал-социализм (нацизм) и советский коммуно-социализм (сталинизм) – стремились не просто к перераспределению в свою пользу территорий и влияния, а намеревались изменить направление общественного развития, перестроив мир по своему образу и подобию.

Глава советского правительства В.М. Молотов в ходе советско-германских переговоров в Берлине в ноябре 1940 г. говорил с Р. Гессу, заместителю Гитлера по руководству нацистской партией, что «в СССР и Германии много аналогичного, так как обе партии и оба государства нового типа»^{77}. Действительно, в обеих странах налицо были атрибуты тоталитарной системы «партия-государство»: господствующая безальтернативная партийная идеология и государственное насилие как основной метод решения внутренних и внешних проблем. Свою заинтересованность в пакте с Советским Союзом германская сторона была не прочь подкрепить ссылкой на общность интересов двух стран, призывая «считаться с тем, что капиталистические западные демократии являются непримиримыми врагами как национал-социалистской Германии, так и Советского Союза»^{78}.

Когда кинорежиссер М.А. Ромм снял документальный фильм «Обыкновенный фашизм», по большей части состоящий из трофейной хроники и поражавший зрителя очевидным сходством порядков в гитлеровской Германии и сталинском Советском Союзе, главный идеолог КПСС М.А. Суслов спросил режиссера: «Михаил Александрович, за что вы нас так не любите?»^{79}. По свидетельству очевидцев, дочь одного из кремлевских руководителей отозвалась об этом фильме как об «антисоветском».

За время «советско-германской дружбы» – официальное определение характера сложившихся двусторонних отношений после заключения пакта о ненападении и договора о дружбе и границе в августе-сентябре 1939 г., сталинский Советский Союз немало содействовал военным успехам Германии в обмен на геополитические выгоды для себя. По признанию главы советского правительства В.М. Молотова, возможность приступить к проведению захватнических «советских мероприятий» на всем протяжении от Балтийского до Черного моря – от Финляндии до Румынии – была куплена за счет обеспечения Германии на время ее войны в Западной Европе «спокойной уверенности на Востоке»^{80}.

Вторая мировая война началась с войны двух тоталитарных государств, Германии и Советского Союза, против Польши, получившей в марте-апреле 1939 г. гарантии безопасности со стороны государств европейского Запада, Англии и Франции. Нападение германских войск на Польшу 1 сентября 1939 г. было согласовано при заключении в Москве за несколько дней до этого пакта о ненападении между Германией и Советским Союзом с его секретным приложением о разделе Польши. Сохранилась географическая карта Польши, заверенная подписью Сталина, с проведенной по ней линией разграничения действий советских и германских войск. Вернувшись в Берлин, министр иностранных дел Германии И. Риббентроп восторженно доложил Гитлеру, что как только германские войска доходят до Варшавы, русские наносят удар по полякам с востока. Повод для удара они придумают сами. После вступления в войну Советского Союза 17 сентября стало совершенно ясно, что советско-германский пакт о ненападении в действительности был пактом войны, а не мира. Пауза, взятая Сталиным перед началом «освободительного похода» Красной армии против Польши, понадобилась, чтобы избежать объявления войны со стороны как Польши, так и Англии и Франции, как это они уже сделали в отношении Германии 3 сентября.