Текст книги "Пакт, изменивший ход истории"

Автор книги: Владимир Наджафов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

Из многих свидетельств того, что причиной смещения М.М. Литвинова была его, так сказать, прозападная ориентация, сошлемся на мемуары А.А. Громыко. Литвинов, вспоминал Громыко, был освобожден от своей должности наркома «за его ошибочную позицию, особенно в оценке политики Англии и Франции…»^{430}. Сохранявшееся несогласие Литвинова с разрывом переговоров с западными странами стоило ему еще одной должности – советского посла в Вашингтоне, куда он был назначен в 1941 г. после начала советско-германской войны (на освободившееся место заступил советник посольства А.А. Громыко)[43]43
  Будучи одним из участников работы по подготовке «Документов внешней политики СССР» (в конце 1950 – начале 1960-х годов), мне довелось услышать от ответственного работника МИД СССР характеристику М.М. Литвинова, данную В.М. Молотовым на коллегии МИДа: «Не наш он был человек. Не наш». Мне, как и другим авторам, в работах которых упоминался Литвинов, рекомендовалось делать это пореже.


[Закрыть].

Смещение М.М. Литвинова приветствовали в Берлине, где это стало одной из основных тем немецкой печати^{431}. В дневнике временного поверенного в делах СССР в Германии Г.А. Астахова (запись за 8 мая 1939 г.) можно прочитать о том, что нацистское «министерство пропаганды дало указание германской прессе воздерживаться от выпадов против СССР и, в том числе, от нападок на Наркома иностранных дел т. Молотова»^{432}. В то же время устранение Литвинова получило крайне отрицательный резонанс в странах, противостоящих державам Оси. Посол Франции в Берлине Р. Кулондр (до ноября 1938 г. посол в Москве) в разговоре с Астаховым «выражал беспокойство, что смена наркома в момент, когда переговоры СССР с Англией и Францией достигли решающей фазы, может быть понята на западе как отход СССР от политики коллективной безопасности и отрицательно отразится на ходе переговоров и т.п.»^{433}. Снова и снова возникал вопрос, каковы истинные намерения Сталина. Отметим, что вынужденная отставка Литвинова была оформлена по партийной линии – личным решением Сталина, а не правительства, членом которого был нарком иностранных дел.

Устранение М.М. Литвинова от переговоров с Англией и Францией было, думается, внешним, зримым проявлением негативной оценки политики западных стран сталинским руководством. Эта оценка вытекала из соображений фундаментального характера, охватывая мировоззренческую область. Одномерное, классово-ограниченное мировосприятие предопределило позицию Сталина и его окружения, вовсе не желавших подлинного сотрудничества со странами западной демократии.

Это сказалось самым очевидным образом, когда президент Ф. Рузвельт попытался убедить сталинское руководство достичь договоренности с западными партнерами по переговорам. В мае – августе, то есть в момент, переломный для судеб Европы и мира.

В середине мая, в связи с назначением К.А. Уманского советским послом в Вашингтоне (до того – временного поверенного в делах СССР в США), его пригласил для беседы государственный секретарь К. Хэлл. Обычная процедура перед вручением вновь назначенным послом верительных грамот главе государства. Представившийся повод позволил дипломатам обменяться мнениями о переговорах Советского Союза с Англией в рамках трехсторонних, с участием Франции, переговоров с целью положить предел распространению агрессии в Европе. Государственный секретарь поддержал советские требования «взаимности и равных обязательств» на переговорах. Глава американского внешнеполитического ведомства посетовал, что «в силу традиции и изоляционистской оппозиции» правительство США лишено возможности участвовать в схемах взаимной помощи против агрессоров вне Западного полушария, «однако заинтересовано в успехе происходящих переговоров». Свою задачу Хэлл видел в том чтобы «разъяснить конгрессу и народу, что речь идет не о локальных конфликтах, а о подготовке перекройки мировой карты, в конечном счете – в ущерб интересам США»^{434}.

Примерно через месяц по сведениям, которыми располагало американское правительство, сведениям подробным, детальным (см. главу 8), обозначилась альтернатива англо– франко-советским переговорам. Параллельные тайные советско-германские «разговоры» и «беседы» достигли стадии, когда открылась перспектива соглашения между СССР и Германией вместо его соглашения с Англией и Францией. Это был поворот в мировой политике на 180 градусов.

В условиях, весьма отличных от тех, когда посол США в Бельгии Дж. Дэвис предлагал свои посреднические услуги, Ф. Рузвельт решился, по выражению американских историков, на «героическое усилие» – попытку лично повлиять на позицию Советского Союза на московских переговорах, убедив его пойти на соглашение со странами Запада^{435}. Обращение к советскому правительству, а не к английскому или французскому, достаточно ясно говорит о том, от кого, по мнению Рузвельта, зависела судьба московских переговоров.

30 июня президент Ф. Рузвельт принял новоназначен– ного советского полпреда К.А. Уманского перед служебной поездкой последнего в Москву. В ответ на вопрос полпреда, не хочет ли президент что-либо передать советскому правительству, Рузвельт, телеграфировал Уманский в Москву, «пространно ответил на мой вопрос». В основном заявление американского президента сводилось к следующему: «Положение в Европе крайне опасное, сроки новой агрессии исчисляются неделями. Дальнейшая безнаказанная агрессия грозит экономическим, затем политическим закабалением всей нефашистской Европы. С закабалением Прибалтийских стран едва ли примирится СССР, с закабалением Англии и Франции не могут примириться США. Он делает все, что возможно при теперешнем составе конгресса, чтобы содействовать созданию демократического фронта, и готовит помощь жертвам агрессии». И – о тройственных переговорах в Москве: «У англо-французов не может быть никаких сомнений в заинтересованности его, Рузвельта, в благоприятном завершении московских переговоров…»^{436}. Поскольку высказывания американского президента Уманский тут же передал телеграммой в НКИД СССР, сталинское руководство было проинформировано о позиции США должным образом.

Через месяц, в начале августа, заместитель государственного секретаря США С. Уэллес, известный своей близостью к Ф. Рузвельту, направил американскому послу в Москве Л. Штейнгардту строго секретное послание с изложением взглядов президента на положение в Европе. Тех самых, которые Рузвельт сообщил советскому полпреду К.А. Уманскому в конце июня. С предписанием немедленно довести содержание американского послания до сведения главы советского правительства В.М. Молотова. В интересах сохранения тайны послание с изложением взглядов американского президента было отправлено из Парижа дипломатическим курьером.

Но еще до получения посольством США в Москве 15 августа президентского послания о нем сообщила сперва немецкая, а затем и польская печать. По мнению американского посла Л. Штейнгардта, с советской стороны была допущена преднамеренная утечка информации с целью повлиять на продолжавшиеся секретные «разговоры» с Германией^{437}.

16 августа Л. Штейнгардта принял глава советского правительства В.М. Молотов, исполнявший также обязанности наркома иностранных дел. Целью визита посла было доставить по назначению послание президента США. Процитируем наиболее примечательную часть обращения Ф. Рузвельта к советскому правительству: «В случае войны в Европе и на Дальнем Востоке и победы держав Оси положение как Соединенных Штатов, так и Советского Союза тут же будет неизбежно и существенно затронуто. Причем положение Советского Союза будет затронуто намного скорее, чем Соединенных Штатов. Поэтому …президенту ничего не остается, как полагать, что если бы было достигнуто удовлетворительное соглашение против агрессии между другими европейскими державами, то оно оказало бы стабилизирующее действие в интересах всеобщего мира, в котором, конечно же, глубоко заинтересованы и Соединенные Штаты, и Советский Союз»^{438}.

Обоснованность основного американского аргумента в пользу достижения соглашения на московских советско-западных переговорах – в случае войны и победы в ней нацистской Германии пострадают прежде всего и больше всего интересы Советского Союза – доказал последующий ход событий. В том, в чем сталинское руководство обвиняло Запад – в классовом ослеплении, еще больше оно было виновно само.

Глава 8.
Американский «источник информации» в посольстве Германии в Москве

Многие тайны международной политики периода развязывания Второй мировой войны отнюдь не были таковыми в буквальном смысле этого слова. То есть тайнами, о которых мало кто мог знать и даже догадываться. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться, например, к обилию материалов разведывательного характера, увидевших свет в третьем томе многотомных «Очерков истории российской внешней разведки» (изданных под редакцией Е.М. Примакова) или в «Пятисотлетней войне в России» И.А. Бунича (Книга третья: «Гроза. Кровавые игры диктаторов)». Сказанное верно и в отношении длительных закулисных советско-германских переговоров, завершившихся ошеломившим внешний мир подписанием 23 августа 1939 г. пакта о ненападении между СССР и Германией. Между государствами, вплоть до этого момента казавшимися непримиримыми врагами.

Со второй половины мая 1939 г. о скрываемых и советской, и германской сторонами переговорах («разговорах» – по В.М. Молотову, «беседах» – по И. Риббентропу) стало известно, причем подробно, в деталях, президенту Ф. Рузвельту и государственному секретарю США К. Хэллу. С этого времени второму секретарю посольства США в Москве Чарльзу Болену (впоследствии американскому послу в СССР) «повезло» проникнуть через завесу тайны бесед посла Германии в СССР Ф.В. Шуленбурга и главы советского правительства В.М. Молотова, который с начала мая по совместительству стал наркомом иностранных дел (вместо смещенного сторонника сближения со странами Запада М.М. Литвинова). «Повезло» благодаря антинацистски настроенному второму секретарю посольства Германии в Москве Г. Биттенфельду (Hans Heinrich Herwarth von Bittenfeld), обычно именовавшемуся Джонни Хервартом и слывшему среди западных дипломатов в советской столице человеком интеллигентным и честным. Во время одной из совместных верховых прогулок в окрестностях Москвы он поделился с Боленом информацией о срочном вызове в Берлин Шуленбурга за новыми инструкциями, взявшись сообщать о дальнейшем ходе дела. Тайную информацию «Джонни» (кодовое имя американского информатора) передавал Болену во время конных прогулок, игры в теннис или за выпивкой.

Глава в воспоминаниях Ч. Болена, повествующая об этой удивительной конфиденциальной связи, называется «Источник информации в нацистском посольстве»^{439}. О значимости этого канала информации говорит тот факт, что одновременно с закулисными советско-германскими «разговорами» и «беседами» сталинское руководство вело официально объявленные переговоры с Англией и Францией о военно-политическом союзе с целью противодействия дальнейшему наступлению нацистской Германии.

Сопоставляя дипломатические депеши американского посольства в Москве о содержании бесед В.М. Молотова с Ф. Шуленбургом начиная с 20 мая 1939 г., то есть с того времени, когда эти депеши основывались на информации от «Джонни», с опубликованными немецкими (в сборнике «Нацистско-советские отношения в 1939–1941 гг.») и советскими (в двухтомном сборнике «Год кризиса. 1938–1939» и 22-м томе серии «Документы внешней политики СССР») документами, нетрудно придти к выводу об их, за малым исключением, полной тождественности.

Естественно, американцы дорожили секретной информацией из германского посольства, заботясь о сохранении в тайне ее источника. В посольстве США о «Джонни» знал только узкий круг лиц. Ими были, помимо Ч. Болена, его жена, поверенный в делах США в СССР С. Грамон и прибывший в Москву в августе 1939 г. новый американский посол Л. Штейнгардт. Утечку сведений удалось предотвратить. Г. Биттенфельд, рисковавший жизнью, уцелел и по окончани войны стал первым западногерманским послом в Англии.

Шеф Г. Биттенфельда, германский посол в СССР Ф. Шуленбург, казненный в 1944 г. за участие в антигитлеровском заговоре, был сторонником советско-германского сближения. Как рассказывает в своих мемуарах Л. Гендерсон, в 1937–1938 гг. временный поверенный в делах США в СССР, Шуленбург в беседах с ним неоднократно говорил о том, что война между Советским Союзом и Германией чревата гибельными последствиями для обеих стран^{440}. По воспоминаниям шведского дипломата С. Острёма, «для посла нацистской Германии вел он себя довольно своеобразно, поговаривали о его симпатиях к России»^{441}. Германский посол, по свидетельству Ч. Болена, настолько был привержен идее долгосрочного сближения с Советским Союзом, что «в своем рвении добиться этого, он выходил за рамки полученных инструкций»^{442}.

Американский информатор «Джонни» действовал с присущей немцам пунктуальностью. В результате, писали американские историки У. Лангер и Э. Глиссон (одними из первых получившие по окончании мировой войны доступ в архив Госдепартамента США), «фактически каждый шаг, который вел к немецко-советскому пакту, становился известным Вашингтону почти одновременно с Берлином»^{443}.

Г. Солсбери, корреспондент New York Times в Москве в 1949–1955 гг., в своих воспоминаниях добавляет новые штрихи к тайне «Джонни». Он пишет: «Пройдет сорок лет, прежде чем я узнаю, что вся эта история, весь ход переговоров между Гитлером и Сталиным вообще не были тайной. Благодаря мужественному поведению молодого немецкого дипломата Ганса фон Херварта, или Джонни… Болен рассказал мне лично большую часть всей этой истории…». Рассказ Ч. Болена дополнил сам «Джонни», поведавший Солсбери о своих попытках «насторожить итальянцев, надеясь, что Муссолини сможет остановить Гитлера». Затем «пробовал убедить англичан и французов, что, если они не разморозят переговоры, которые они вели в Москве с русскими, Гитлер обойдет их на самом старте. Все его усилия ни к чему не привели. Муссолини проявил весьма слабый интерес, а Лондон и Париж даже не сообщили, прочитали ли они информацию Херварта. Только в Вашингтоне сообщения Болена были восприняты всерьез»^{444}. Так правительство США оказалось единственным, кто, помимо правительств Германии и Советского Союза, обладал полной информацией о советско-германских тайных переговорах^{445}.

Но еще до установления конфиденциального контакта между американским дипломатом и «источником информации в нацистском посольстве» в Москве в Госдепартамент США из европейских столиц по дипломатическим каналам постоянно поступали сообщения о состоянии и эволюции советско-германских отношений. В том числе из Москвы и Берлина, хотя США не имели своего посла в советской столице с середины и в германской столице с конца 1938 г. Но посольства продолжали функционировать, возглавляемые временными поверенными в делах.

Дипломатические сообщения из американских представительств в Москве и Берлине составляют особый раздел в первом томе официального издания «Внешняя политика Соединенных Штатов. Дипломатические документы. 1939 год» под названием «Улучшение германо-советских отношений, завершившееся подписанием в Москве 23 августа 1939 года договора о ненападении»^{446}. Вместе с семью другими разделами он входит в обширную подборку документов «События, приведшие к возникновению войны в Европе 1 сентября 1939 года». Кроме того, в упомянутом разделе о советско-германских отношениях имеются ссылки на такие публикации документов как «Нацистско-советские отношения в 1939–1941 гг.» и «Внешняя политика Соединенных Штатов. Дипломатические документы. Советский Союз. 1933–1939 гг.»^{447}.

Американские публикации документов дополняют мемуары и дневниковые записи дипломатов США: государственного секретаря К. Халла, главы европейского отдела Госдепартамента Дж. Моффата, его помощника Л. Гендерсона (в 1934–1938 гг. состоявшего в штате посольства в Москве), работников посольства в Москве Ч. Болена и Дж. Кеннана, а также обильная историография темы.

По воспоминаниям К. Хэлла, впервые сведения о возможности сближения между СССР и Германией он получил в конце 1938 г. (см. подробнее главу 3)^{448}. С начала 1939 г. посольство США в Москве в своих депешах в Вашингтон сообщало о наметившемся «улучшении» советско-германских отношений, связывая признаки перемен с возобновившимися торгово-кредитными переговорами между Германией и СССР (на условиях предоставления германского кредита в 200 млн. марок).

Одно такое донесение, отправленное из посольства 16 января, завершалось изложением мнения, высказанного дипломатом из германского посольства в Москве о том, что предполагаемое советско-германское соглашение по экономическим вопросам «не имеет политического значения»^{449}. Через месяц временный поверенный в делах США в СССР А. Керк, сообщая о том, что переговоры застопорились, резюмировал: «До сих пор нет никаких признаков того, что возможное улучшение советско-германских экономических отношений приведет к подлинному политическому сближению между двумя странами, о чем строят так много предположений»^{450}.

Упоминаемые в документе «предположения» о будущем двусторонних советско-германских отношений после Мюнхена постоянно циркулировали в прессе и дипломатических кругах европейских столиц. Посольство США в Москве прослеживало появление любой такой информации, регулярно сообщая о них в Госдепартамент.

Одно из таких сообщений, отправленное шифровкой государственному секретарю К. Халлу 20 января, заслуживает отдельного внимания.

Американские корреспонденты, говорилось в шифровке, получили информацию из Лондона о предстоящей в скором времени тайной советско-германской встрече в Стокгольме или Копенгагене на предмет согласования вопросов экономического и военного сотрудничества. Б этой связи упоминалось неожиданное проявление Гитлером внимания к советскому полпреду А.Ф. Мерекалову на официальном приеме иностранных дипломатов в Берлине 12 января. С этого времени в донесениях американского посольства из Москвы все больше стало информации о политической стороне советско-германских отношений.

20 февраля А. Керк в очередной депеше в Госдепартамент писал, что советско-германские переговоры по экономическим вопросам, какой бы ограниченный характер они ни носили, учитывая антагонизм между правительствами Германии и СССР в прошлом, «едва ли могут быть отделены от соображений, включающих возможные политические последствия»^{451}.

Предметом особенно тщательного изучения дипломатическим корпусом советской столицы стал доклад Сталина, сделанный 10 марта на XVIII съезде Коммунистической партии. Наибольшее внимание иностранных дипломатов привлекли его высказывания о советской внешней политике в отношении Германии.

Показательно, что первое донесение о речи Сталина, посланное в Вашингтон А. Керком, касалось реакции германского посольства в Москве. Немецкие дипломаты, подчеркивалось в сообщении, с удовлетворением восприняли речь, полагая, что она открывает путь к улучшению отношений между Германией и СССР^{452}. В следующем донесении Керка, содержащем подробное изложение внешнеполитического раздела сталинской речи^{453}, вновь обращалось внимание на положения, которые касались Германии.

Слова Сталина о стремлении стран Запада спровоцировать советско-германский конфликт «без видимых на то оснований» в сочетании со сформулированной им задачей советской внешней политики – «соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»^{454}, прокомментированы А. Керком так: это «дало повод для мнения, будто Советский Союз, судя по словам Сталина, публично провозгласил, что если Германия не станет непосредственно угрожать советским границам, то она может рассчитывать на советский нейтралитет в случае войны против западных держав»^{455}. Несмотря на оговорки («дало повод», «будто»), сталинская мысль передана верно.

Но что означал в плане конкретном советский нейтралитет в случае войны Германии с Англией и Францией? Американский историк Р. Такер, автор биографии Сталина, следующим образом комментирует прогерманские высказывания в его докладе на партийном съезде: «Это поднимало вопрос о возможности переговоров о нейтралитете, что застраховало бы Гитлера от того, чего он опасался больше всего – войны на два фронта»^{456}.

В дни партийного съезда в Москве Германия, в прямое нарушение Мюнхенского соглашения о международных гарантиях новых границ Чехословакии, оккупировала всю страну. Заранее располагая информацией о намерениях Гитлера (о чем было известно во всех европейских столицах), американская дипломатия старалась оценить возможные последствия нового акта агрессии Германии для ее отношений с Советским Союзом. В записи в дневнике главы европейского отдела Госдепартамента США Дж. Моффата за 14 марта (за день до вступления немецких танков в Прагу) ожидавшийся захват Чехословакии интерпретировался двояко. И как стремление Германии «обеспечить себе тыл на случай, если она решит двигаться на Запад…. Они (нацисты. – В. Н.) пока что поддерживают в состоянии неопределенности свой украинский маршрут в надежде, что смогут в обмен договориться с Советской Россией, сперва по линии торговой, а затем и по политической». И – второе – как «продолжение движения на Восток»^{457}.

После выступления Сталина на съезде, по наблюдениям американских дипломатов в Москве, стремление советской стороны к налаживанию отношений с Германией получило новые подтверждения. В частности, в начале апреля А. Керк сообщал в Вашингтон о том, что в Советском Союзе, как на официальном уровне, так и на неофициальном, заметен «отход от демонстрации абсолютной враждебности, которая прежде была присуща отношениям с Германией»^{458}.

Смещение М.М. Литвинова с поста народного комиссара иностранных дел СССР, объявленное через прессу в самом начале мая, посольство связало со сменой курса советской внешней политики. А. Керк сообщал в Госдепартамент: «Эта перемена может означать отход от принципа коллективной безопасности к установлению отношений с Германией в соответствии с указаниями, содержащимися в речи Сталина на XVIII съезде ВКП(б). О чем свидетельствуют также неподтвержденные слухи, циркулирующие в последнее время в Москве, о некоем германском предложении советскому правительству, сделанном, по-видимому, чтобы нейтрализовать франко-британское влияние»^{459}.

С переменами в советской внешней политике связывали американские дипломаты и последовавшую с приходом в НКИД СССР В.М. Молотова чистку его кадрового состава. Изменился, отметили в посольстве США, за очень небольшим исключением, почти весь штат наркомата иностранных дел^{460}. Новый поверенный в делах США в СССР

С. Грамон (сменивший получившего назначение в Берлин А. Керка) писал государственному секретарю К. Хэллу, что налицо «очевидное стремление удалить из комиссариата по иностранным делам служащих, которые были тесно связаны с литвиновским руководством»^{461}. «…Всех надо было менять… мне пришлось строго очень менять почти всю головку», – вспоминал В.М. Молотов о проведенной им чистке в НКИД СССР^{462}.

Большой интерес представляют донесения американского посольства в Вашингтон, посвященные одному из ключевых событий в советско-германских тайных переговорах – первой встрече В.М. Молотова в качестве наркома иностранных дел с германским послом Ф. Шуленбургом, которая состоялась 20 мая.

Ранее Ф. Шуленбург, в прошлом германский посланник в Иране, выезжал в Тегеран для участия в церемонии бракосочетания члена шахской семьи. Оттуда он был неожиданно вызван в Берлин, где получил новые инструкции от министра иностранных дел И. Риббентропа. С. Грамон доносил 17 мая в Госдепартамент, основываясь на информации, полученной от «Джонни»: ожидается прибытие Шуленбурга с важной, но пока еще неизвестной инструкцией, и что он будет принят Молотовым и его заместителем Потемкиным^{463}.

В тот же день, когда Ф. Шуленбург был принят В.М. Молотовым, Госдепартамент получил от своего посольства в Москве информацию с грифом «сугубо конфиденциально», в которой излагалось содержание инструкций И. Риббентропа. Перечислялись их основные пункты: германское правительство считает, что отныне между Германией и Россией не существует непреодолимого идеологического барьера; у Германии более нет враждебности к СССР, в связи с чем она хотела бы выяснить нынешнюю советскую позицию. Послу вменялось в обязанность соблюдать осторожность, чтобы не вызвать тревогу у Японии – участника Антикоминтерновского пакта^{464}. Американский информатор в германском посольстве подчеркивал, что «инструкции послу носят общий характер и пока не могут рассматриваться как определенное немецкое предложение Союзу Советских Социалистических Республик, хотя и являются, возможно, первым шагом в этом направлении, и что дальнейший прогресс по очерченной линии будет зависеть от того, какова будет здесь реакция на беседы с послом»^{465}.

Известные официальные публикации о приеме В.М. Молотовым германского посла 20 мая – как донесения из Москвы американского посольства, основанные на информации от «Джонни», так и запись беседы, сделанная Молотовым, – практически совпадают.

Согласно американскому документу, часовая беседа началась с заявления посла, что он нашел в Берлине новую, более благоприятную по отношению к СССР атмосферу, и что следует возобновить прерванные экономические переговоры. Но В.М. Молотов выразил сомнение в перспективности таких переговоров, пока под переговоры не будет подведена «политическая база». Дальше разговор сконцентрировался на политическом аспекте советско-германских отношений, причем каждый из собеседников пытался выведать что-либо конкретное о позиции другой стороны. Посол говорил, что он по своему положению не может определять политику правительства Германии, но Молотов, будучи главой правительства, обладает для этого полномочиями, чтобы объяснить, что он имеет в виду под «политической базой». Молотов ограничился словами, что вопрос требует дальнейшего обсуждения^{466}.

Осторожность, проявленная обеими сторонами, объяснима – ведь речь шла об изменении вектора их внешнеполитической ориентации. Перехода, в преддверии всеобщего европейского конфликта, от глухой враждебности – к партнерству. Значит ли это, что сталинское руководство уже сделало свой выбор между западными демократиями и нацистской Германией? Этим вопросом задавались и в посольстве США. Несмотря на отрицание немецкой стороной связи между ее предложением возобновить торгово-экономические переговоры и тройственными переговорами в Москве, писал С. Грамон в Госдепартамент, «немецкое обращение не могло не быть связанным с советско-английскими переговорами»^{467}.

Оставим пока в стороне вопрос о том, когда в Кремле приняли принципиальное решение договориться с нацистской Германией вместо соглашения с Англией и Францией. Здесь отметим не менее важное обстоятельство, о котором говорят оба документа – и американский (основанный на информации от «Джонни»), и советский. А говорят они об одном и том же: непосредственная инициатива перевода советско-германских переговоров из экономической плоскости в политическую принадлежала советской стороне – отнюдь не германской. После заявления В.М. Молотова о том, что «экономическим переговорам должно предшествовать создание соответствующей базы», в его записи беседы читаем: «Во время всей этой беседы видно было, что для посла сделанное мною заявление было большой неожиданностью. Он всячески пытался заверить, что Германия серьезно относится [к переговорам] и рассчитывает на заключение экономического соглашения с СССР. Посол, кроме того, весьма стремился получить более конкретные разъяснения о том, какая именно политическая база имеется в виду в моем заявлении, но от конкретизации этого вопроса я уклонился»^{468}. Мог дать разъяснения, но уклонился.

После приема у наркома германский посол направился к его первому заместителю. Ф. Шуленбург пришел ко мне, записал В.П. Потемкин, «растерянный и смущенный». Не получив ответа на вопрос, что за надлежащая политическая база должна быть подведена под экономические переговоры, посол не знал, что ему сообщить в Берлин о беседе с Молотовым^{469}. Любопытно, что эта важная для выяснения сути дела запись Потемкина не была отобрана для публикации составителями сборника документов «Год кризиса. 1938–1939», изданного МИДом СССР.

Хотя В.М. Молотов не решился конкретизировать свой интерес к политическому соглашению с Германией, Ф. Шуленбург, подводя итог беседе в своем донесении в Берлин, оказался близок к истине. По его мнению, «только определенное предложение, исходящее от германского правительства, будет здесь рассматриваться всерьез»^{470}.

Догадка Ф. Шуленбурга о том, что В.М. Молотов своим требованием о необходимости подведения под двусторонние отношения «политической базы» хотел подтолкнуть немецкую сторону к «определенному предложению» на переговорах, нашла подтверждение в выступлении В.М. Молотова 31 августа на сессии Верховного совета СССР с предложением ратифицировать подписанный им советско-германский пакт. По признанию Молотова, с 1926 года «политической основой» отношений с Германией стал «договор о нейтралитете» (Берлинский договор о дружбе и нейтралитете – В. Н.), «который был продлен уже нынешним германским правительством в 1933 году». Добавив, что «этот договор о нейтралитете действует и в настоящее время»^{471}.

Следовательно, к моменту заключения пакта о ненападении продолжал действовать продленный Гитлером в мае 1933 г. Берлинский договор, представлявший ценность, по признанию Молотова, именно как политический договор. Статью о нейтралитете дополняли и развивали другие статьи договора, закрепившие характеристику двусторонних советско-германских отношений со времен Рапалло 1922 г. как «самых дружественных» (М.М. Литвинов). Но объяснение советского стремления заключить с Германией новый договор только тем, что вместе с ним стороны подписали секретный протокол о разделе «сфер интересов» в Восточной Европе, будет не полным, не учитывающим широкого геополитического контекста пакта о ненападении, подлинное значение которого раскрылось через несколько дней, когда Германия напала на изолированную Польшу, союзницу Франции, а сталинский Советский Союз закрепил антизападную направленность нацистской агрессии. Чтобы события развивались именно так – движением к всеобщему конфликту в Европе, – и потребовался новый договор.

По приведенным выше документам видно – и это следует подчеркнуть, – что на данной стадии продолжавшейся эволюции советско-германских отношений большее стремление к двустороннему сближению проявляла советская сторона, высказываясь за то чтобы не ограничиваться сферой экономических отношений, а урегулировать двусторонние политические отношения. Более того, сделать политическое урегулирование приоритетным – «базовым» для двусторонних отношений.