Текст книги "Пакт, изменивший ход истории"

Автор книги: Владимир Наджафов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Заявив на XV партийном съезде (1927 г.) устами Сталина о крахе «буржуазного пацифизма и Лиги наций»^{622}, советское руководство публично продемонстрировало крайнее недоверие не только к любой дипломатической акции капиталистических стран миролюбивой направленности, но и к мирным инициативам, источником которых были господствовавшие в Эру пацифизма 20-х годов антивоенные настроения зарубежной общественности. Чтобы отвергнуть такие акции и инициативы, достаточно было навесить на них ярлык «буржуазного пацифизма».

Пацифизм, распространившийся в Европе после Первой мировой войны, никогда не приветствовался в СССР, правители которого высмеивали его как «маниловщину». Пацифистская идея «неделимости мира», ставшая основой поисков путей коллективной безопасности, родилась из опыта мировой войны. Его подытожил главный редактор 150-томной «Экономической и социальной истории первой мировой войны» профессор Колумбийского университета (Нью-Йорк) и деятель антивоенного движения США Дж.Т. Шотвелл, писавший, что «война между высокоиндустриальными странами по самой своей природе является интернациональной, а не просто войной двух сторон; она распространяется подобно инфекции и перестает быть контролируемым орудием политики»^{623}.

По расхожим партийно-политическим клише расценивалась в СССР идея многостороннего Всеобщего договора об отказе от войны от 27 августа 1928 г. (Пакт Бриана– Келлога – по именам его инициаторов: министра иностранных дел Франции и государственного секретаря США), участники которого – а ими стали 55 государств, за исключением четырех латиноамериканских, – декларировали от имени своих народов, «что они осуждают обращение к войне для урегулирования международных споров и отказываются от таковой в своих взаимных отношениях в качестве орудия национальной политики»^{624}. Народный комиссар иностранных дел СССР Г.В. Чичерин интерпретировал ход переговоров о заключении пакта (от чего советская дипломатия была отстранена) как ясное доказательство того, что пакт «есть составная часть подготовки войны против СССР»^{625}. Столь тяжкое обвинение в адрес западных стран строилось на том, что обсуждаемый проект пакта предполагал сохранение существующих в Европе договорных систем, которые не устраивали Кремль как противника Версальского порядка. Не устраивали, в частности, договоры, связывавшие Францию с Польшей и Румынией, к которым СССР имел территориальные претензии (стремление установить границу с Польшей по «линии Керзона», вернуть утраченную в Первой мировой войне Бессарабию, а заодно и Прибалтику). Советским людям внушалось, что пакт представляет всего лишь «пацифистскую чечевичную похлебку»^{626}.

Хотя с самого начала переговоров о пакте его инициаторы, Франция и США, заявили о том, что пакт будет открыт для присоединения всех государств, включая СССР, для советской стороны этого было мало. Действуя через «дружественную» Веймарскую Германию, она откровенно выказала интерес к «политической стороне вопроса», упирая на свой статус «одной из великих держав»^{627}. При этом преследовалась прагматическая цель укрепления международных позиций СССР в условиях разрыва англо-советских отношений и опасной напряженности во взаимоотношениях с Польшей. Еще одной советской целью было воспользоваться переговорами о пакте для того, чтобы попытаться завязать дипломатические отношения с США, упорно отказывавшимися от признания Советского Союза.

Все же стараниями Н.И. Бухарина и М.М. Литвинова, вопреки оппозиции Г.В. Чичерина и «других видных советских лидеров», СССР присоединился к пакту^{628}. В своем ответе на приглашение присоединиться к пакту (переданному через французского посла в Москве в день его подписания), советское правительство признало, что «объективно пакт накладывает известные обязательства на державы перед общественным мнением…»^{629}. Более того, Советский Союз, преследуя сугубо пропагандистские цели, стал первым государством, ратифицировавшим пакт. По его предложению, сделанному соседним странам, 9 февраля 1929 г. был подписан Московский протокол о досрочном введении в силу обязательств пакта Бриана-Келлога между СССР, Польшей, Румынией, Эстонией и Латвией, не дожидаясь его общей ратификации.

Но именно СССР стал первым государством, нарушившим моральные обязательства по этому пакту в пограничном вооруженном конфликте с Китаем в том же 1929 г. В разгар конфликта Сталин считал необходимым перейти от отрядов, посылаемых в Манчжурию «для выполнения отдельных эпизодического характера заданий» к организации там «повстанческого революционного движения», главным образом силами китайцев, и «установить революционную власть». Он остался доволен перенесением военных действий на территорию Китая, тем, что «здорово их попугали наши ребята из Дальневосточной армии». И все это, по его словам, не противоречило международному праву^{630}. Когда в декабре 1929 г. США, Англия и Франция, поддержанные рядом других государств, обратились к правительству СССР с призывом выполнить «свои священные обещания» по пакту Бриана-Келлога для мирного урегулирования советско-китайского пограничного конфликта, они натолкнулись на решительный отказ. В советском ответе обращение трех западных держав оценивалось как «акт недружелюбия» и ничем не оправданное вмешательство в двусторонний конфликт^{631}. Сталин так высказался о советском ответе западным странам: «Америку с Англией и Францией с их попыткой вмешательства довольно грубо отбрили… Пусть знают большевиков!»^{632}. Для сталинского руководства обязательства по пакту Бриана– Келлога на самом деле не имели никакой ценности.

Принципиальная линия советского руководства «стоять особняком» (Г.В. Чичерин) в международных делах сказалась на его отношении и к проектам укрепления европейского мира, рожденным в Эру пацифизма.

Значительное распространение получили проекты политического и экономического объединения стран континента, автором одного из которых был Р. Куденхове-Калерги (Австрия). В его книге «Пан-Европа» (1923 г.), сыгравшей большую роль в эволюции идеи единения стран континента, России отводилась роль некоего моста между Европой и Китаем, но препятствием были ее опасные социальные эксперименты. Европа, считал автор, должна признать «русскую опасность» и обеспечить свою безопасность путем создания Соединенных Штатов Европы. В конце 1924 г. был обнародован манифест панъевропеизма, а вскоре на конгрессе в Вене было провозглашено образование «Панъевропейского союза», членами которого стали политические и общественные деятели европейского и мирового масштаба: Э. Эррио, Л. Блюм, Э. Даладье, Ж. Поль-Бонкур, поэт П. Валери (Франция), Я. Шахт, К. Вирт, писатели Томас и Генрих Манны (Германия), Ф.Н. Бейкер (Англия), испанский философ X. Ортега-и-Гасет, всемирно известные ученые А. Эйнштейн, 3. Фрейд и другие.

В Советском Союзе, не найдя ничего лучшего, подвергли движение за объединение Европы критике как «реакционное». Между тем это движение явилось здоровой реакцией на бедствия Первой мировой войны.

Однозначно негативную позицию занял Советский Союз в отношении идеи европейского федерального союза, высказанной министром иностранных дел Франции А. Брианом на сессии Ассамблеи Лиги наций в сентябре 1929 г. Деятели, входившие в советское руководство, в большинстве своем – представители ленинской гвардии, исходили из положений, которые были сформулированы Лениным еще в 1915 г. Основатель советского государства считал, что такого рода объединения «при капитализме либо невозможны, либо реакционны», так как они могут быть только соглашением капиталистов о том, «как бы сообща давить социализм в Европе, сообща охранять награбленные колонии…»^{633}.

Исходя из политико-дипломатической установки, что любая организация капиталистических стран имеет явной или скрытой целью борьбу против СССР («кто не с нами, тот против нас»), НКИД СССР инструктировал советские представительства в странах, которым Франция официально предложила войти в состав предполагаемой европейской федерации, в беседах на эту тему «указывать на абсолютно отрицательное отношение нашего Союза к плану Бриана»^{634}. Однако когда встал вопрос о приглашении СССР к участию в обсуждении вопроса по дипломатическим каналам, М.М. Литвинов (сменивший в 1930 г. на посту наркома иностранных дел Г.Б.Чичерина) вновь, как и в случае с Пактом против войны 1928 г. (пактом Бриана – Келлога), высказался за принятие приглашения.

В фондах Архива внешней политики Российской Федерации сохранилось письмо М.М. Литвинова на имя И.В. Сталина от 27 июня 1930 г., которое позволяет несколько раскрыть тайные мотивы советской политики. Литвинов писал: «Мне представляется, что можно провести некоторую аналогию между нынешней затеей Бриана и пактом Келлога. И та, и другая затея может быть целиком направлена против СССР, если мы добровольно, несмотря на приглашение, останемся совершенно в стороне; а с другой стороны, она может быть значительно обезврежена в случае нашего участия в той или иной форме, хотя бы с целью разоблачения». И в конце письма: «Представляется совершенно необходимым иметь в стане врага, по крайней мере, своего наблюдателя»^{635}. Ограниченность архивного материала не позволяет выяснить до конца, то ли Литвинов, известный своей прозападной ориентацией, искал обходные пути вовлечения СССР в общеевропейский процесс, то ли его целью действительно было вести деструктивную работу изнутри, «в стане врага»^{636}.

Важно отметить – и это стало известно лишь из архивных документов, – что Политбюро ЦК ВКП(б) на своем заседании 25 сентября 1930 г. приняло решение о неучастии СССР в переговорах о Европейском союзе^{637}. Оно было принято после того, как 27 европейских государств согласились с тем, что «тесное сотрудничество в международных делах является жизненно необходимым для поддержания мира»^{638}. Правда, благодаря усилиям М.М. Литвинова кое-какие переговоры с участием СССР продолжились. Но безрезультатно. Подход советских руководителей к решению проблемы международной безопасности по-прежнему определялся линией на конфронтацию с капиталистическими странами^{639}. Проект Бриана не был реализован, но из движений того времени за объединение стран континента вырос Европейский союз наших дней.

Даже в середине 1930-х годов, во времена провозглашения Советским Союзом своей приверженности политике коллективной безопасности, вряд ли в Кремле были убеждены в ее осуществимости. По двум, согласно марксистско– ленинской трактовке вопроса, причинам. Во-первых, из-за межимпериалистических противоречий как носивших непримиримый характер. Во-вторых, из-за раскола мира на две системы в результате победы большевистской революции в России, превратившего международные отношения в арену борьбы между «восходящим» социализмом и «загнивающим» капитализмом. Кремлевские руководители еще долго будут считать войны, в том числе всеобщие (мировые), само собой разумеющимися. Сомнений в том, что социалистическому государству рано или поздно придется схватиться с врагами, капиталистическими государствами, не было. Именно со всеми – с «мировым империализмом».

Говоря о советской политике коллективной безопасности перед Второй мировой войной, обычно связывают ее проведение исключительно с именем М.М. Литвинова, наркома иностранных дел СССР в 1930–1939 гг. Фиксируя тем самым (вольно или невольно), что эта политика оказалась востребованной временно, в тактических целях. И для того, чтобы выиграть время для Большого террора 1937–1938 годов, и для того, чтобы попытаться припугнуть Гитлера возможной реанимацией Антанты времен Первой мировой войны. Во всяком случае, в сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)» (сентябрь – октябрь 1938 г.), не найти ни вразумительной ссылки на коллективную безопасность, ни даже упоминания коминтерновского народного фронта против фашизма и войны. А ведь и в том, и в другом случае официально провозглашался переход к новой стратегии в международной политике СССР и деятельности Коминтерна – «штаба мировой революции».

О смещении М.М. Литвинова, едва ли не единственного сторонника коллективной безопасности в советском руководстве (но не в самом высшем – Литвинов по партийной линии удостоился только членства в ЦК ВКП (б), откуда был исключен в начале 1941 г.), с должности наркома иностранных дел СССР было объявлено 3 мая 1939 г. А за день до этого Сталин получил очередной закрытый для публики ТАССовский бюллетень на нескольких страницах с материалом «Английская печать о позиции Англии в англо-совет– скихпереговорах», содержащим суждения дипломатических корреспондентов ряда влиятельных английских газет. Среди прочего в материале лондонской газеты The Times говорилось: «СССР получил заверения, что если он объявит о своей готовности помочь сопротивлению агрессии в Восточной Европе, если об этом попросят государства, подвергшиеся нападению, то он не останется один. Великобритания и Франция немедленно откликнутся со своей стороны». На этой и на следующей странице Сталин в явном раздражении начертил дважды красным карандашом: «Болтовня о неделимости мира»^{640}.

Конечно, не раздраженный сталинский комментарий на призыв английской прессы к сотрудничеству против Гитлера стал причиной увольнения М.М. Литвинова, еврея по национальности, слухи о грядущей отставке которого циркулировали с начала 1938 г. и к которому Сталин давно относился с большим подозрением. Но показательно совпадение во времени смещения Литвинова и зафиксированное архивным документом подлинное отношение Сталина к своим собственным призывам «к неустанной борьбе за мир». Как пишет отечественный автор М.И. Мельтюхов о периоде 1939–1941 гг., «так называемая “миролюбивая внешняя политика СССР” являлась не более чем пропагандистской кампанией, под прикрытием которой советское руководство стремилось обеспечить наиболее благоприятные условия для сокрушения капитализма военным путем»^{641}.

На посту народного комиссара иностранных дел СССР М.М. Литвинова сменил В.М. Молотов, излюбленная тема бесед которого с Ф. Чуевым, записанных в 1969–1986 гг., – тема противостояния СССР и стран Запада^{642}. Поражает в этих «беседах» вызывающая открытость, с которой Молотов, демонстрируя прежний, с довоенных времен, сталинский подход, пространно говорит о своем враждебном отношении к капиталистическому Западу. Не потерял он и большевистского настроя сокрушителя старого мира. Незадолго до своей смерти Молотов говорил об особой склонности русских людей к «размаху» в делах, к драке «по-настоящему», а отсюда: «социализм – так в мировом масштабе… Особая миссия»^{643}. Таковы были взгляды на мир человека, которого называли «наиболее близким другом и ближайшим соратником Сталина».

Советская пропаганда внушала массам, что будущая война с врагами будет справедливой войной за освобождение от фашизма порабощенных народов, при активной поддержке ими наступающей Красной Армии. На военно-патриотической волне, захлестнувшей страну^{644}, с книгой «Первый удар. Повесть о будущей войне» выступил Н. Шпанов (писатель, получивший позднее скандальную известность романом «Поджигатели»), Первоначально книга была отклонена Главлитом (цензурой) как «беспомощная» в художественном отношении^{645}. Беда была не в бездарности этой повести, вспоминал писатель К. Симонов, а в том, что она была издана «полумиллионным тиражом и твердой рукой поддержана сверху»^{646}. Надо ли говорить, чья это была «твердая рука»?

Повесть живописала начало победоносной для СССР войны против Германии. Страшен для врага «первый удар» – ответный, уже к исходу первого часа войны, удар сотнями новейших скоростных советских бомбардировщиков по немецким тыловым военно-промышленным объектам. Рабочие-антифашисты помогают советской воздушной армаде, подавая световые сигналы. При вступлении на территорию врага советских армий «по взбудораженной, вздыбленной Европе» приходят в движение антифашистские массы. Описаны «волнующие сцены» пролетарских братаний. В журнале «Большевик» писатель Всеволод Вишневский, назвавший повесть «удачной», завершил свою рецензию так: «Она увлекательно говорит о том, какой будет справедливая война советского народа против агрессоров, – война, смертельная для врагов социализма»^{647}. Чем не предтеча версии «Ледокола» В. Суворова о сталинской подготовке к «освободительной» наступательной войне?

Какие практические выводы следовали из сталинской оценки периода сентября 1938 – марта 1939 г. как времени фактического начала «второй империалистической войны»? Приложить все силы к тому, чтобы остановить войну, не дать ей перерасти, вновь используя сталинскую оценку перспектив мира, в «войну всеобщую, мировую»? Или, наоборот, не мешать, а может, и поощрить междоусобную схватку в самом «враждебном капиталистическом окружении», памятуя ленинское определение империалистической войны как «кануна социалистической революции»? Стоит задаться такими вопросами, как многое проясняется.

Линию советской внешней политики, далекую от цели защиты всеобщего мира, продолжил советско-германский пакт о ненападении от 23 августа 1939 г., одномоментно и круто изменивший баланс сил в Европе в пользу нацистской Германии. Заключение пакта означало, что содержанием провозглашаемой советской политики мира было сохранение страны вне войны постольку, поскольку это отвечало классово-имперским интересам большевистского руководства Советского Союза. Сошлемся хотя бы на преамбулу советско-германского пакта, который стороны подписали, руководимые желанием укрепления дела мира «между СССР и Германией». И не более того – только между этими двумя странами. Принятая в договорах подобного рода ссылка на их соответствие интересам сохранения всеобщего мира в пакте отсутствовала.

Газета «Правда», публикуя текст советско-германского пакта с его ясным указанием на желание сторон пакта сохранить в мире именно и только двусторонние отношения, одновременно в передовой статье попыталась смягчить то негативное впечатление, которое пакт должен был неминуемо произвести на мир, ожидавший скорой вооруженной развязки польско-германского конфликта с предсказуемым вовлечением в него Англии и Франции. По мнению газеты, договор о ненападении представлял собой «инструмент мира, призванный не только укрепить добрососедские и мирные отношения между СССР и Германией, но и служить делу всеобщего укрепления мира»^{648}. Объяснений, каким образом пакт мог послужить делу всеобщего мира, газета не давала. Буквально через несколько дней, с началом всеобщей войны в Европе, это уже стало излишним.

Но вопрос о том, что в это время могло действительно послужить интересам всеобщего мира, остается актуальным для изучающих историю. Сразу приходится констатировать, что пакт не ослабил, а, наоборот, укрепил положение Гитлера внутри и вне страны. Благодаря пакту со Сталиным, снявшим с повестки дня военную угрозу с востока, немецкий фюрер предстал перед своим народом как национальный лидер, умело ведущий государственные дела. Отныне ничто не мешало германскому нацизму приступить к ускоренной реализации его завоевательных планов.

История повторилась. Сталин снова пришел на помощь Гитлеру со всеми вытекающими отсюда пагубными для всеобщего мира последствиями. Первый раз это случилось, когда решалась судьба Веймарской республики, когда Германия стояла на перепутье. Вот что писал физик академик Е.Л. Фейнберг в статье «Что привело Гитлера к власти? И кто?». В условиях поиска выхода из острого внутреннего кризиса в Германии «в развитие событий неожиданно вмешался мощный внешний фактор, качнувший чашу весов в определенную сторону: в Советском Союзе развернулась сплошная коллективизация со всеми сопутствовавшими ей ужасами…». Но дело не ограничилось отталкивающим примером репрессивных методов советской внутренней политики. Не менее важным было то, что в столь решающий момент левые силы в Германии были расколоты из-за вето Москвы на сотрудничество немецких коммунистов с социал-демократами, которых Сталин называл «социал-фашистами». Сталин, пришел к выводу Е.Л. Фейнберг, «своей безумной внутренней политикой… а также непостижимой изоляцией немецкой компартии от других левых сил… объективно открыл Гитлеру путь к власти, толкнул, прежде всего, все крестьянство, а также другие средние слои в его объятия и тем самым спровоцировал вторую мировую войну»^{649}.

В коммунистической историографии одно время было распространено мнение о том, что немецкий фашизм стал ответом на советский коммунизм – попыткой мировой реакции остановить поступательное движение социализма. На самом деле, если и можно считать немецкий фашизм (нацизм) ответом на коммунизм, то только в том смысле, что это был ответ на негативный опыт строительства социализма в СССР. Так германская нация, давшая миру основателей научного социализма, оказалась в плену бесчеловечной идеологии национал-социализма.

Подлинной, то есть реалистичной, действенной советской мирной программы и не могло быть. Для Сталина и деятелей его окружения вопрос о войне и мире сводился к одному – как оттянуть войну с капиталистами, которая «неизбежна», оттянуть до благоприятного, выгодного для СССР исторического момента.

Именно в такой связи историки выделяют выступление Сталина в январе 1925 г. на пленуме ЦК ВКП(б), о котором стало известно лишь с публикацией очередного тома его Сочинений почти тридцать лет спустя. Заявив, что «новая война не может не задеть нашу страну», Сталин продолжил: «… Если война начнется, то нам не придется сидеть, сложа руки, – нам придется выступить, но выступить последними. И мы выступим для того, чтобы бросить решающую гирю на чашу весов, гирю, которая могла бы перевесить»^{650}.

Любопытные вещи обнаружил К. Закорецкий, работая над архивными материалами пленума ЦК ВКП(б), на котором выступал Сталин с этими откровениями. Как оказалось, выступление Сталина не было включено в стенограмму пленума, а всплыло лишь в связи с публикацией 7-го тома его Сочинений. Причем с правками, смягчавшими сталинские откровения. Так, перед словами «если война начнется…» была вставлена фраза: «Наше знамя остается по-старому знаменем мира, но…». В другом случае, говоря о революционных силах на Западе, которые «могут привести к тому, что кое-где они сковырнут буржуазию» было вычеркнуто продолжение фразы: «но удержаться им без нашей помощи едва ли удастся»^{651}.

Долгосрочная антикапиталистическая стратегия использования – при благоприятных для этого внешних условиях – военной силы, «которая могла бы перевесить» чашу весов в пользу Советского Союза, выражена здесь столь прямолинейно, что текст выступления пришлось надолго скрыть от публичной огласки. Однако в различных вариациях эта стратегия экспансии находила отражение во многих основополагающих партийных документах, найдя свое практическое воплощение во Второй мировой войне. Когда, переходя от одной враждующей стороны к другой – от стратегического партнерства с нацистской Германией в 1939–1941 гг. к союзу с Англией, Францией и США в 1941–1945 гг., – сталинский Советской Союз разросся геополитически до такой степени, что превратился в одну из двух, наряду с США, сверхдержав.

Логика исследовательского поиска подводит к череде сталинских выступлений в обоснование и развитие идеи советского вмешательства во всеобщий вооруженный конфликт в решающий момент.

В апреле 1925 г., в условиях начала долгожданной послевоенной стабилизации в Европе, очередная партийная конференция сочла момент вполне подходящим, чтобы подтвердить актуальность ленинской мысли о предназначении социализма как могильщика капитализма. В том же году XIV съезд ВКП(б), в соответствии с этим ленинским положением, первой из основных в области внешней политики задач назвал всемерное укрепление интернациональных связей СССР, «держа курс на развитие и победу международной пролетарской революции»^{652}.

В развернутой форме эти положения нашли отражение в документах следующего партийного съезда, состоявшегося в декабре 1927 г. В итоговой резолюции съезд подтвердил советские внешнеполитические приоритеты, потребовав укрепления СССР «как очага всемирного революционного движения»^{653}. Выступая на съезде, Сталин подчеркнул, что период «мирного сожительства» советского государства с капиталистическими отходит в прошлое. Далее, с ритуальной ссылкой на Ленина, дал такую установку в области внешней политики: «…Очень многое в деле нашего строительства зависит от того, удастся ли нам оттянуть войну с капиталистическим миром, которая неизбежна, но которую можно оттянуть либо до того момента, пока не вызреет пролетарская революция в Европе, либо до того момента, пока не назреют вполне колониальные революции, либо, наконец, до того момента, пока капиталисты не передерутся между собой из-за дележа колоний»^{654}.

Пристального внимания требует к себе третье сталинское условие советского участия в «неизбежной» войне: «пока капиталисты не передерутся между собой». В нем суть советской внешней политики при Сталине. Тем более что с повестки дня советской дипломатии не сходил вопрос о том, как прорвать «враждебное капиталистическое окружение».

Решение этого вопроса в геополитическом плане было найдено еще Лениным, который замысел Брестского мира в 1918 г. видел и в том, что «мы заградили себя разом от преследований обоих империализмов»^{655}. Но дело не ограничивалось самозащитой. Заключенный мир, комментирует официозное советское издание, усиливал «антагонизм между империалистами Антанты и империалистами германского блока…»^{656}. Выбор, как показала история, был сделан руководителями революционной России окончательно и бесповоротно. Отныне следовало вести такую политику в Европе, чтобы срывать возможные соглашения Германии с Англией и Францией и чтобы туда же, на запад, против них, была повернута немецкая военная машина.

Стратегия игры на «межимпериалистических противоречиях» нашла свое воплощение в советско-германских договорах в Рапалло (1922 г.) и Берлине (1926 г.), линия которых определила ориентацию Советской России на Германию. В последние предвоенные годы рискованная политико-дипломатическая игра на противоречиях в Европе продолжалась, приведя к подрывному для дела всеобщего мира советско-германскому пакту о ненападении 23 августа 1939 г.

В критическое для цивилизации предвоенное десятилетие ставка сталинского руководства на то, что глобальный международный кризис создаст выгодную для СССР революционную ситуацию, сохранялась. Достаточно обратиться к внешнеполитическим оценкам, которые давались Сталиным на партийных съездах того времени (в 1930, 1934, 1939 гг.). В его представлении, состояние и эволюция международных отношений определялись не только и не столько традиционной борьбой великих держав за преобладание в мире – этот фактор как бы отступал на задний план, сколько воздействием так называемого «общего кризиса капитализма», отражавшего усиление «загнивания капитализма», подрыв его равновесия.

Упорное противопоставление «двух миров» – рефрен всех отчетных докладов ЦК, с которыми выступал Сталин на партийных съездах – означало, что Советский Союз не видел принципиальной разницы между фашистскими и буржуаз– но-демократическими государствами. И те, и другие оставались классово чуждыми, одинаково враждебными – «капиталистическим окружением». Таким образом, несмотря на наступление фашизма и распространение угрозы мировой войны, общая антикапиталистическая направленность советской внешней политики не претерпела особых изменений. Советский Союз по-прежнему вновь и вновь подтверждал свой вызов миру капитализма, намереваясь сполна воспользоваться разворачивавшимся военно-политическим кризисом в стане врагов социализма.

Одним из самых знаковых событий того времени стала публикация «Правдой» в сентябре 1938 г. «Краткого курса истории ВКП (б)»^{657}.[55]55
  Отдельным изданием книга вышла 1 октября 1938 г.: История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. Под редакцией Комиссии ЦК ВКП(б). Одобрен ЦК ВКП(б). 1938 год. М., 1938.


[Закрыть] Одновременно в Москве 28 сентября – 1 октября прошло закрытое совещание пропагандистов и работников идеологических учреждений, на котором с речью выступил Сталин^{658} с обоснованием наступательной стратегии большевизма (см. подробнее главу 3).

О последовательности взятого сталинским руководством курса на то, чтобы, дождавшись, чтобы капиталисты «лучше разодрались» (Сталин), своим вмешательством обеспечить господство Советского Союза над обессиленной Европой, убедительно говорит еще один архивный партийный документ. Имеется в виду сохранившийся в архивном фонде А.А. Жданова (его секретная опись под номером 4 была помещена в спецхран РГАСПИ) пространный документ под названием «О текущих задачах пропаганды»^{659}. Сохранился он в двух вариантах: один – «с замечаниями» Жданова, правленый его рукой (дело 13, л. 148–161), другой – перепечатанный после правки (л. 162–177). Судя по первым словам документа: «За прошедшие двадцать месяцев со времени начала войны…», он составлен в ЦК ВКП(б) в мае 1941 года. Скорее всего, после выступления Сталина в Кремле 5 мая с речью перед выпускниками военных академий, в которой он дал самую высокую оценку боеспособности Красной Армии. То есть тогда, когда военная подготовка СССР к «большой войне» с врагами социализма вступила в решающую стадию.

А.А. Жданов в 1939–1940 гг. возглавлял укрупненный Агитпроп ЦК – Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), с задачей, как было сказано в резолюции XVIII съезда партии (март 1939 г.), «иметь мощный аппарат пропаганды и агитации… сосредотачивающий всю работу по печатной и устной пропаганде и агитации»^{660}, а в последующие два года осуществлял над ним «общее наблюдение и руководство».

Восьмой пункт документа (всего их десять) гласит (л. 172–174):

«8. СССР живет в капиталистическом окружении. Столкновение между миром социализма и миром капитализма неизбежно. Исходя из неизбежности этого столкновения, наше первое в мире социалистическое государство обязано изо дня в день упорно и настойчиво готовиться к решающим боям с капиталистическим окружением, с тем, чтобы из этих боев выйти победителем и тем самым обеспечить окончательную победу социализма^{661}.

Внешняя политика Советского Союза ничего общего не имеет с пацифизмом, со стремлением к достижению мира во что бы то ни стало.

Еще в 1915 году Ленин предвидел возможность наступательной политики после утверждения социализма в одной стране. Он писал: «… возможна победа социализма первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой, капиталистической стране. Победивший пролетариат этой страны, экспроприировав капиталистов и организовав у себя социалистическое производство, встал бы против остального, капиталистического мира, привлекая к себе угнетенные классы других стран, поднимая в них восстание против капиталистов, выступая в случае необходимости даже с военной силой против эксплуататорских классов и их государств» (т. XVIII, стр. 232–233)^{662}.