Текст книги "Пакт, изменивший ход истории"

Автор книги: Владимир Наджафов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

Налицо развитие противоположных тенденций. Если в отношениях нацистской Германии с демократическими Англией и Францией после кратковременной «мюнхенской» паузы с новой силой стали проявляться противоречия, то в отношениях сталинского Советского Союза с той же Германией и фашистской Италией, союзниками по агрессии, наоборот, наблюдалась определенная разрядка.

Выявившаяся тенденция к переменам в советско-германских отношениях оказалась столь впечатляющей, что на противоположную изменилась официальная оценка роли Германии в советско-японском конфликте у озера Хасан летом 1938 г. В ноябре того же года В.М. Молотов, останавливаясь на причинах конфликта, заявил, что ему «точно известно», что вопрос «скорее всего решался в Берлине»: Япония и Германия хотели испытать твердость советской внешней политики и боевые качества Красной Армии^{284}. А в феврале следующего года «Большевик» (в той самой статье, которую написал заместитель наркома иностранных дел

В.П. Потемкин по сталинскому заказу) утверждалось (как было отмечено выше) прямо противоположное: Германия как раз отказалась поддержать Японию во время «столкновения у озера Хасан»^{285}.

Между тем, судя по заслуживающим доверия данным, кровопролитная «проба сил» была спровоцирована «скорее всего» советской стороной^{286}. Известен, например, документированный факт разговора Сталина в присутствии В.М. Молотова и К.Е. Ворошилова по прямому проводу с командующим Дальневосточным фронтом маршалом В.К. Блюхером с требованием прекратить возню со всякими комиссиями и расследованиями начавшегося «инцидента», на чем настаивали японцы, и «по-настоящему воевать» с ними^{287}. Когда вскоре китайцы потерпели серьезную военную неудачу под Кантоном и Ханькоу, панически настроенный посол Китая в Лондоне посетил советского полпреда И.М. Майского, прося предпринять нечто более эффективное, чем оказание китайцам помощи поставками вооружения, и спросил: «Нет ли перспектив для какого-нибудь нового Хасана?»^{288}.

Активность советской политики на Дальнем Востоке, проявившаяся в «малой войне» у озера Хасан, в дальнейшем лишь возрастала. При обсуждении японо-китайского конфликта на сессии Совета Лиги наций в начале 1939 г. М.М. Литвинов инструктировал советского представителя в Совете Я.З. Сурица: не выступая «застрельщиком» в прениях, «поощряйте» китайского делегата Веллингтона Ку, «обещайте ему всякое содействие, но пусть инициатива остается за ним». Если же англичане и французы проявят готовность принять более решительные меры против Японии, «за нами дело не станет»^{289}.

Но и Япония, обеспокоенная немецкой политикой «осторожничания с СССР», говорил в феврале 1939 г. министр военно-морского флота Франции С. Кампенки полпреду Я.З. Сурицу, «пойдет на отчаянный шаг на Дальнем Востоке, чтобы втянуть Германию в войну против СССР»^{290}. Таким «отчаянным шагом» стали масштабные сражения на Халхин-Голе в мае-августе 1939 г., завершившиеся полным разгромом японцев.

Советская сторона не уступала японской в нагнетании ситуации, используя для этого пограничные конфликты и заинтересованность Японии в аренде рыболовных участков в советских территориальных водах, на переговорах о которых Москва занимала жесткую позицию.

В советском меморандуме японскому правительству, направленном в начале января 1939 г., «решительно» отвергались японские обвинения в стремлении Советского Союза «превратить рыболовный вопрос в политический». Но тут же заявлялось, что советское правительство не может «не принимать нужных мер по охране побережья и границ своего государства». Продолжение переговоров ставилось в зависимость от принятия «за основу» советских предложений^{291}.

Поскольку Япония настаивала на своем^{292}, М.М. Литвинов в письме Сталину просил разрешения заявить японскому послу, что любые попытки нарушить советские территориальные воды будут рассматриваться как сознательное провокационное нарушение, «которое вызовет с нашей стороны соответственную реакцию, размеры которой мы рекомендуем Японии не преуменьшать»^{293}. 21 января Политбюро постановило заявить японскому послу, что «в случае японских провокационных действий в советских водах конфликт не будет носить локального характера»^{294}. Напомним, что речь идет о периоде, когда, если верить «Фальсификаторам истории», дело шло к полной международной изоляции СССР, которому, казалось бы, самому уж никак не следовало обострять отношения с соседними странами.

Подводя итог внешней политике сталинского Советского Союза в послемюнхенский период, следует подчеркнуть, что соображения, связанные с борьбой против фашизма как общемировой угрозы, уступали место многократно провозглашаемому главному принципу СССР в международных делах: Советский Союз ориентируется, прежде всего и только, на свои интересы. Подход к международным отношениям исключительно с позиции самодостаточности социализма ставил Советский Союз де-факто против как агрессивных – фашистских, так и неагрессивных – демократических, государств. В отличие от противостоящих друг другу капиталистических коалиций, достаточно скоро определившихся с взаимными претензиями и контрпретензиями, советская позиция оставалась как бы неопределенной. Эта «неопределенность» отражала советское стремление встать над обеими враждующими группировками держав, сохраняя за собой свободу решающего выбора, а вместе с ним – все преимущества игры на «межимпериалистических» противоречиях.

Глава 5.
Сталинская система мировых координат

Сталин вел дело к гибели империализма и к приближению коммунизма

В.М. Молотов

И.В. Сталин, самовластный правитель огромной евразийской империи, представлявшей один из центров военной мощи, ожидаемо стал ключевой фигурой мировой политики в последние предвоенные месяцы. Его превращение из персоны, которую участники Мюнхенской конференции публично проигнорировали, в деятеля, благосклонности которого в послемюнхенской Европе добивались обе враждующие стороны – как демократические Англия с Францией, так и нацистская Германия, объясняется просто. Дело в том, что с приближением общеевропейского конфликта резко возросла роль Советского Союза, способного своим выбором склонить чашу весов в ту или иную сторону.

Общепризнано, что советская внешняя политика при Сталине – это политика одного и только одного человека. Самого Сталина. Поэтому было так мало известно о том, как вырабатывались и принимались внешнеполитические решения в сталинском Советском Союзе. (Что требует повышенного внимания к партийным документам, какими бы редкими и скупыми они ни были.) Материалы фонда Сталина, переданные из Президентского (Кремлевского) архива в Российский Государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), убеждают лишний раз: все, абсолютно все было под контролем советского вождя до последних дней его жизни^{295}.

Концентрация исследовательского интереса на личности Сталина находит отражение в мировой историографии, в которой широко практикуется методика сопоставления деятельности наиболее одиозных диктаторов того времени – Гитлера и Сталина^{296}. Как невозможно представить фашистскую Германию без Гитлера, без идеологии и практики олицетворяемого им нацизма, так невозможно при освещении истории Советского Союза периода правления Сталина обойтись без того, чтобы не подчеркнуть первостепенную роль его личности, тоталитарную сущность созданной большевиками модели социализма. Гитлер и Сталин потому и называются диктаторами, что они единолично и жестко контролировали практически все сферы жизни своих государств. И более всего, разумеется, сферу политики внешней, международной.

В апреле 1937 г. Сталин провел через подвластное ему Политбюро ЦК ВКП(б) постановление, по которому для срочного решения «вопросов секретного характера, в том числе вопросов внешней политики», внутри Политбюро была образована постоянная комиссия из пяти членов^{297}. И.В. Сталин, В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов, Л.М. Каганович, А.И. Микоян и составили эту комиссию. О некоторой условности ее состава можно судить по тому факту, что вскоре определенный вес в окружении Сталина приобрели А.А. Жданов и Л.П. Берия, не входившие в постоянную комиссию.

На практике решения принимались Сталиным и только им. Ни одно партийно-государственное постановление или официальное сообщение (например, от имени ТАСС) не публиковались без его санкции. Протоколы заседаний Политбюро составлялись регулярно без фактически проведенных заседаний (на этом набил себе руку Г.М. Маленков, оформляя как протоколы заседаний Политбюро то, о чем договаривались между собой члены «пятерки»). Так, по свидетельству А.И. Микояна, за время войны с Германией в 1941–1945 гг. не состоялось «ни одного» заседания Политбюро в полном составе^{298}. А протоколы Политбюро с его решениями за эти годы существуют, как если бы заседания регулярно проводились. Да и как могла сложиться коллегиальная работа, если, по воспоминаниям Н.С. Хрущева, в Политбюро «сложилась такая практика: если тебе не говорят, то не спрашивай… ограничение и отбор информации, которая давалась членам Политбюро, определялись Сталиным»^{299}. В своих воспоминаниях Хрущев то и дело подчеркивает, что вопросы внешней и военной политики решались лично Сталиным^{300}. По его словам, «Сталин считал, что ЦК партии и Политбюро – это все, так сказать, мебель, необходимая для обстановки дома, главное в котором – хозяин дома. Хозяином он считал, конечно, себя и делал все, что считал нужным, ни с кем он не советовался, если это не входило в его планы, и ни перед кем не отчитывался»^{301}. Это был человек, пишет член-корреспондент РАН Р.Ш. Ганелин в своих замечательных воспоминаниях, «упивавшийся неограниченностью своей власти»^{302}.

В сфере международной, особенно чувствительной для Сталина, вовсю проявились его всесилие, решимость единолично, бесконтрольно вершить судьбами народов – своего и других. Завеса тайны, долгие годы окутывавшая заключение 23 августа 1939 г. советско-германского пакта о ненападении, объясняется как раз тем, что решение пойти на сговор с Гитлером принималось непосредственно Сталиным (и В.М. Молотовым на вторых ролях), не проявлявшим никакого желания делиться с кем бы то ни было своими замыслами. Наглядный пример. Н.С. Хрущев, член, казалось бы, всесильного Политбюро, узнал о предстоящем заключении пакта с Германией лишь накануне прилета в Москву для его подписания нацистского министра иностранных дел И. Риббентропа от самого Сталина^{303}. Он рассказывает, что когда Сталин и Молотов вели переговоры в Кремле с Риббентропом, они с К.Е. Ворошиловым, Г.М. Маленковым и Н.А. Булганиным провели время в охоте на уток.

Сталинская концепция «строительства социализма в одной, отдельно взятой стране» в условиях «враждебного капиталистического окружения» уже одним этим предопределила приоритет внешнеполитических задач над внутренними. На съезде ВКП(б) в 1927 г., объясняя, почему отчет ЦК «должен быть начат с обрисовки международного положения нашей страны», Сталин подчеркнул, с одной стороны, значение фактора капиталистического окружения как решающего, с другой – органическую принадлежность Советского Союза к революционному движению «угнетенных классов»^{304}. Через десять лет, во времена Большого террора, выступая с заключительным словом на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 г., Сталин в очередной раз назвал враждебное капиталистическое окружение «основным фактом, определяющим международное положение Советского Союза»^{305}. Биографы Сталина подчеркивают первостепенное значение для него сферы международных отношений. Так, Р. Такер, американский автор двухтомной биографии Сталина (третий том был в работе), проводит параллель между политикой русских царей, для которых внешняя угроза служила внутренним целям централизованной власти, и сталинской политической программой. Как и раньше, пишет он, «требования внешней политики во “враждебном капиталистическом окружении” были основными»^{306}. В свою очередь М.В. Александров в работе «Внешнеполитическая доктрина Сталина», считает, что именно международный аспект деятельности Сталина является ключом к пониманию всей системы его политических взглядов^{307}. С этой точки зрения политика Советского Союза во Второй мировой войне заслуживает самого пристального внимания как наивысшее воплощение, вершина всей партийно-государственной деятельности Сталина.

В концептуальном плане международные отношения были для Сталина ареной не только и не столько дипломатии, сколько полем глобальной социально-политической активности. Понятно, что с другими государствами приходилось считаться как с субъектами международных отношений, но к мировым проблемам он предпочитал подходить с марксистских мировоззренческих позиций. С соответствующими – классовыми – рецептами их решения. В заданных концептуальных рамках использовались тактические средства и приемы, диктуемые реалиями «враждебного капиталистического окружения». Восхваляемый некоторыми авторами «прагматизм» Сталина был сугубо классовым, ограниченным, преимущественно представленным в черно-белых тонах.

Еще на XI партийном съезде (1923 г.) Сталин пространно обосновывал необходимость полной секретности при принятии решений по вопросам внешней политики. Высмеяв как «демократическую маниловщину» саму идею о том, чтобы важнейшие вопросы обсуждались всей партией, он заявил, что это превратило бы партию «в дискуссионный клуб вечно болтающих и ничего не решающих», тогда как «волки империализма, нас окружающие, не дремлют». Призывая взглянуть на дело «с точки зрения международной», он продолжил: «Следует помнить, что в условиях, когда мы окружены врагами, внезапный удар с нашей стороны, неожиданный маневр, быстрота решают все». А раз так, то внешняя политика должна делаться «в тесном кругу доверенных лиц партии». В подтверждение своей мысли Сталин сослался на опыт Генуэзской и Лозаннской конференций, по-своему воспринимая их итоги: «Что было бы с нами, если бы мы вопросы войны и мира, самые важные вопросы из всех важных вопросов, предварительно вынесли на улицу, ибо, повторяю, вынести вопросы на обсуждение 20 тысяч [партийных] ячеек – это значит вынести вопросы на улицу? Нас бы распушили в два счета»^{308}.

Советско-германский пакт о ненападении от 23 августа 1939 г. (пакт Молотова-Риббентропа), ставший полной неожиданностью для правительств и общественности стран мира, и был тем «внезапным ударом с нашей стороны», о котором говорил Сталин в 1923 г. Предпосылкой же такого «внезапного удара» явилось то, что вопросы войны и мира – «самые важные вопросы из всех важных вопросов» – решались «в тесном кругу доверенных лиц партии». Более «тесном», чем состав Политбюро и даже «пятерки». О советской дипломатии предвоенного времени В.М. Молотов говорил, что это была «централизованная дипломатия», когда «все было в кулаке сжато у Сталина, у меня», но, понятно, «решающую роль сыграл Сталин…»^{309}.

О предвоенной внешнеполитической стратегии Советского Союза можно предметно судить, обратившись к докладам Сталина на XVII и XVIII партийных съездах в январе 1934 и марте 1939 г., при сопоставлении международных разделов которых выявляется определенная последовательность.

Разделы построены одинаково – на противопоставлении «двух миров», капитализма и социализма. В 1934 г., охарактеризовав экономическое и политическое развитие в капиталистических странах как сопровождающееся потрясениями и военно-политическими катастрофами, Сталин заявил, что СССР «стоит отдельно, как утес, продолжая свое дело социалистического строительства и борьбы за сохранение мира»^{310}. В 1939 г., обозревая пройденные пять лет, Сталин верен себе: «Для капиталистических стран этот период был периодом серьезных потрясений как в области экономики, так и в области политики… Для Советского Союза, наоборот, эти годы были годами его роста и процветания…»^{311}.

Что следует из того, что внешнеполитические разделы докладов Сталина на партийных съездах 1934 и 1939 гг. в вопросах войны и мира мало чем отличаются друг от друга? Почему принципиальные антикапиталистические положения первого доклада повторены во втором? Что все это означает?

Во-первых, рефрен обоих отчетных докладов (впрочем, как и докладов на предшествующих съездах) – «мы и они», «социализм и капитализм» – выдавал классовое, то есть ограниченное мышление Сталина в подходе к вопросам международных отношений. Подходе, основанном на концепции «общего кризиса капитализма», чреватого, по его мнению, все более удлиняющимися экономическими кризисами и участившимися «империалистическими» войнами, ведущими к историческим изломам.

Во-вторых, это означало неизменность «генеральной линии» советской внешней политики с ее устремленностью к целям, отвечающим своеобразно понимаемым интересам Советского Союза, а потому, как считалось, отвечающим и интересам дела мирового социализма, означало постоянство курса этой политики на достижение ее классово-имперских целей.

Линия на противопоставление «двух миров», упор на «враждебное капиталистическое окружение» указывают на то, что, несмотря на объявленную в середине 1930-х годов Советским Союзом свою приверженность политике коллективной безопасности, сталинское руководство практически не видело особой разницы между фашистскими и нефашистскими государствами. В капиталистических странах, говорил Сталин в 1934 г., господствующие классы «старательно уничтожают или сводят на нет последние остатки парламентаризма и буржуазной демократии»^{312} (положение, развитое им в речи на XIX партийном съезде в 1952 г.). Указывая на обострение мировых противоречий (японскую оккупацию Маньчжурии, выход из Лиги наций Германии и Японии, гонку вооружений), Сталин пояснял: подобно тому, как буржуазия «вынуждена прибегнуть во внутренней политике к террористическим методам управления», во внешней политике она «вынуждена прибегнуть к политике войны»^{313}. Его вывод свелся к тому, что «дело идет к новой империалистической войне»^{314}. В середине сентября 1938 г., предвосхищая пагубные последствия Мюнхена, Сталин объявит, что «вторая империалистическая война на деле уже началась», а в марте следующего года на партийном съезде скажет о своем ожидании ее перерастания в «войну всеобщую, мировую».

С империалистическими войнами и вызванными ими социальными потрясениями, как видно из материалов партийных съездов 1930-х годов, Сталин недвусмысленно связывал успехи дела мирового социализма. Вот несколько его высказываний на этот счет. Если «буржуазия будет искать выхода в новой империалистической войне», то пролетариат «будет искать выхода в революции» (июнь 1930 г.)^{315}. Новая империалистическая война «наверняка развяжет революцию и поставит под вопрос само существование капитализма в ряде стран, как это имело место в ходе первой мировой войны». Если же «господа буржуа» организуют войну против СССР, то «они на другой день после такой войны не досчитаются некоторых близких им правительств…» (январь 1934 г.)^{316}. Наконец, за полгода до немецкого нападения на Польшу и начала Второй мировой войны Сталин в качестве одной из причин англо-французской политики умиротворения Гитлера назвал боязнь западных буржуазных политиков, что новая мировая война, по примеру первой, «может повести также к победе революции в одной или в нескольких странах» (март 1939 г.)^{317}.

Подобные рассуждения как бы естественным образом подводили к мысли о грядущей освободительной миссии Советского Союза, которая была достаточно прозрачно выражена в уникальном сталинском документе – знаменитом «Кратком курсе истории ВКП(б)», выпущенном в сентябре-октябре 1938 г. А именно в разделе «Теория и тактика большевистской партии по вопросам войны, мира и революции» главы 6-ой, посвященной периоду Первой мировой войны. Начинается раздел с противопоставления пацифистам, «вздыхающим о мире и ограничивающимся пропагандой мира», большевиков, которые «стояли за активную революционную борьбу за мир вплоть до свержения власти воинствующей империалистической буржуазии». Положение о достижении мира через борьбу за власть дополнялось обоснованием права большевиков на ведение «справедливой» войны, имея в виду: «либо защиту народа от внешнего нападения и попыток его порабощения, либо освобождение народа от рабства капитализма, либо, наконец, освобождение колоний и зависимых стран от гнета империалистов»^{318}.

Положения о неприемлемости пацифизма для большевиков и их готовности вести так называемые справедливые войны были повторены в выступлении Сталина 1 октября 1938 г. на закрытом идеологическом совещании, посвященном выходу в свет «Краткого курса истории ВКП(б)», и вошли в Постановление ЦК ВКП(б) от 14 ноября 1938 г., принятое по этому же поводу (подробнее об этом уже говорилось). Подчеркнем только, что в постановлении ЦК отвергалось как «извращение» марксистско-ленинских взглядов по вопросу о характере войн в современную эпоху «непонимание различия между войнами справедливыми и несправедливыми, неправильный взгляд на большевиков, как на своего рода пацифистов»^{319}.

Основным документом предвоенной советской внешней политики считается доклад Сталина на XVIII съезде ВКП(б)

10 марта 1939 г. Единственное его публичное выступление за долгое время, убедившее аккредитованных в Москве иностранных дипломатов в том, что Советскому Союзу не по пути со странами западной демократии. В выступлении, получившем известность на Западе как «речь о жареных каштанах», ставилась задача «соблюдать осторожность и не дать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»^{320}. Сомнений в том, что провокаторами войны он считает Англию и Францию – из-за их политики умиротворения, Сталин не оставил.

В докладе, решением съезда принятого в качестве руководства для партии^{321}, было сказано много такого, что позволяет с большой долей уверенности судить о далеко простирающихся антикапиталистических замыслах Сталина, о его внешнеполитической стратегии, о том, каким ему виделся путь к достижению его классово-имперских целей.

Ранее, в международном разделе последней главы «Краткого курса истории ВКП(б)», обвиняя западные «демократические» (в кавычках) страны в том, что они боятся рабочего движения в Европе и национально-освободительного движения в Азии «еще больше», чем фашизма, Сталин обошелся без упоминания Советского Союза. Теперь, на съезде, критика политики Запада, прежде всего политики «правящих консервативных кругов Англии», трансформировалась в громкое обвинение в провоцировании войны против СССР. «Действительную подоплеку политики невмешательства» демократических стран Запада Сталин усмотрел в их стремлении стравить СССР и Германию без «видимых на то оснований». Тем самым, продолжил он, «так называемые демократические страны» начали большую и опасную политическую игру, которая «может окончиться для них серьезным провалом»^{322}.

В свое время, в середине 1930-х годов, попытка углубить противостояние западных стран и нацистской Германии провозглашением своей готовности участвовать в создании системы коллективной безопасности в Европе ничего не дала Советскому Союзу. Что стало окончательно ясно, когда в Мюнхене Англия и Франция принудили Чехословакию уступить нацистской Германии населенную преимущественно этническими немцами Судетскую область^{323}. Это было далеко не первым отступлением западных стран перед требованиями Гитлера, который уже давно вступил на путь ревизии Версальского мирного договора, заключенного по итогам Первой мировой войны.

Нерешительная политика западных стран, ограничивающихся, по словам Сталина, уговариванием фашистов «не доводить дело до крайности», никак его не устраивала. Настало время попытаться добиться той же цели – чтобы началась война между государствами «враждебного капиталистического окружения», поощрив антизападную активность Германии. Если в рамках коллективной безопасности советская помощь была обещана Западу, то настало время довести до Германии свою готовность отказаться от этого. Дать ей знать, что Советский Союз придерживается политики, отличной от политики держав Запада.

Впрочем, такие сигналы с советской стороны подавались неоднократно. Об этом можно судить, например, по уже упоминавшейся ранее перепечатке в «Правде» в конце января 1939 г. статьи из английской прессы под названием «»Ньюс кроникл» о советско-германском сближении». С ее тезисом, что «СССР намеревается вступить в соглашения со своими соседями при условии сохранения мира для себя»^{324}. А вскоре, на партийном съезде в марте, этот тезис получил силу официальной внешнеполитической установки. В докладе Сталина был сделан упор на готовность установить «мирные, близкие и добрососедские отношения» со всеми странами – при одном-единственномусловии: «поскольку они не попытаются нарушить интересы нашей страны… не попытаются нарушить, прямо или косвенно, интересы целостности и неприкосновенности границ Советского государства». В условиях расширявшейся агрессии нацистской Германии в Европе и ее союзницы по Антикоминтерновскому пакту 1936 г. Японии – в Азии следование принципу «моя хата с краю» никак нельзя назвать вкладом во всеобщий мир.

К этому времени окончательно обозначились враждующие капиталистические коалиции, в сталинской интерпретации – «агрессивные» и «неагрессивные» страны: Германия, Япония и Италия против Англии, Франции и США. Все говорило о том, что и новая мировая война, по примеру первой, будет коалиционной. Г.Л. Уэйнберг, американский специалист по истории германо-советских отношений в 1939–1941 гг. и автор обобщающего труда по истории Второй мировой войны, писал, что этого не уяснил для себя Сталин, характеризуя по этой причине его предвоенную внешнюю политику как ошибочную^{325}. Но при таком взгляде на советскую внешнюю политику не учитывается, что дело шло к размежеванию и схватке между, по Сталину, «фашистскими» и «так называемыми демократическими» странами. К междоусобице внутри «враждебного капиталистического окружения», что открывало перед Кремлем соблазнительные возможности внешнеполитического маневра. Это и проявилось в двойственности советской предвоенной дипломатии – в ведении официальных переговоров с западными странами для противодействия агрессии Германии и тайных «разговоров» с той же Германией, приведших к заключению советско-германского пакта о ненападении. Междоусобица в лагере классовых врагов облегчала миссию «исторического возмездия» буржуазному Западу, исполнителем которой Сталин считал, понятно, самого себя, однажды уже сумевшего победить буржуазию русскую. Уже в то время Сталин видел себя в роли верховного арбитра (если не правителя) в послевоенной, обессиленной мировой войной Европе. Для реализации такого замысла у него были ресурсы подымающейся сверхдержавы: глобальная стратегия, растущий военно-экономический потенциал, претендующая на универсальность идеология.

Во всем этом отразилась последовательность классового подхода – неотъемлемого элемента политической культуры большевизма. Продолжился международный курс Советского Союза, рожденного с выраженным признаком тоталитаризма – монопольно господствующей идеологией, опирающейся на грубое насилие, и с самого начала во многом выказавшего себя деструктивным субъектом международных отношений. СССР за все время своего существования не проявлял никакого желания пересмотреть свои антикапиталистические общественно-политические ориентиры.

В этой связи еще раз обратим внимание на преемственность между двумя сталинскими документами – международным разделом последней главы «Краткого курса истории ВКП(б)» (сентябрь-октябрь 1938 г.) и докладом Сталина на XVIII съезде (март 1939 г.). На то, что важнейшие положения первого документа были повторены, зачастую буквально, во втором. Следовательно, можно сказать, что основные внешнеполитические положения доклада на партийном съезде были сформулированы Сталиным заранее, за полгода до съезда, о чем говорят следующие факты и аргументы:

1. Нашедшие отражение в докладе идеи и положения международного раздела последней главы «Краткого курса истории ВКП(б)» были публично провозглашены еще до Мюнхена, когда в середине сентября 1938 г. эта глава появилась в «Правде». Сходство этих двух документов не прошло незамеченным для иностранных дипломатов в Москве. Американское посольство в донесении в Госдепартамент США о выступлении Сталина на съезде отмечало, что его замечания о современном международном положении «близки к взглядам, выраженным по этому поводу в новой истории партии…»^{326}.

2. Решение о созыве съезда было принято Политбюро 9 января 1939 г и одобрено путем опроса членов пленума ЦК 11–12 января, а 27 января появилась в печати и повестка дня съезда. Не логично ли предположить, сопоставив совпадающие по основным идеям международные разделы последней главы «Краткого курса ВКП(б)» и сталинского доклада на съезде, что Сталин еще до съезда (и даже до Мюнхена!) сформулировал для себя основные внешнеполитические приоритеты отчетного доклада?

3. О проделанной докладчиками на предстоящем съезде подготовительной работе говорит обсуждение 29 и 31 января на Политбюро, с участием Сталина, проектов тезисов докладов В.М. Молотова «Третий пятилетний план развития народного хозяйства СССР» и А. А. Жданова «Изменения в уставе ВКП(б)», которые были одобрены и рекомендованы к публикации в печати^{327}. Отдельным решением Политбюро тезисы докладов выносились на обсуждение партийных собраний и в прессе, для чего «Правде» предписывалось издавать «Дискуссионный листок», в котором предлагалось печатать «критические статьи, поправки и конкретные предложения к тезисам»^{328}. Сталин, докладчик по первому пункту повестки дня съезда – «Отчетный доклад о работе ЦК ВКП(б)», само собой, в этом не нуждался. Но предположить, что он тоже, как Молотов и Жданов, провел подготовительную работу по своему докладу, можно.

4. Вряд ли случайно, что как раз в эти же последние январские дни, когда на Политбюро обсуждались доклады В.М. Молотова и А.А. Жданова, в «Правде» была опубликована упомянутая выше перепечатка из английской печати с прогнозом: СССР вовсе не стремится воевать в качестве союзника Англии и Франции, а предпочтет остаться в стороне, договорившись с Германией. Этот прогноз нашел подтверждение в словах Сталина на съезде об отсутствии «видимых на то оснований» для вооруженного советско-германского конфликта.

5. О том, что в сталинском окружении вопросы международной политики обговаривались еще до съезда, можно судить по выступлению А. А. Жданова в Ленинграде 3 марта – за неделю до открытия съезда. Говорил Жданов в закрытой партийной аудитории то же, что стало известно из сталинского доклада, только намного откровеннее (подробнее см. главу десятую).