Текст книги "Двойной агент. Записки русского контрразведчика"

Автор книги: Владимир Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

АНТИГЕРМАНСКАЯ ФАЛЬШИВКА

В середине 1925 года польский резидент в Берлине доктор Реттингер предложил Дружиловскому составить фальшивку о том, что крушение поезда в Данцигском коридоре было произведено немецкими коммунистами. При этом доктор Реттингер дал ему инструкцию, чтобы в основных положениях этого документа было указано, будто бы германские правые круги в лице правых националистов поручили своим членам в провокационных целях пролезть в коммунистическую партию Германии и под видом коммунистов произвести диверсию в виде крушения поезда в Данцигском коридоре. Во-вторых, что этот шаг правых якобы имел своею целью вызвать конфликт с Польшей, что шло вразрез с интересами германского правительства, в оппозиции которому они (правые) были. Вместе с тем этот документ послужил бы поводом для усиления репрессий против коммунистов.

Полицей-Президиум, узнав о подготовке такой фальшивки, арестовал Дружеловского, рассматривая данное дело, как самостоятельное преступление Дружеловского, а не преступление шайки, в состав которой входили Зиверт, Орлов, Пациорковский, Реттингер и прочие.

СОУЧАСТНИК ОРЛОВА – УЧАСТНИК СЛЕДСТВИЯ

Из материалов по делу Эльвенгрена и показаний его видно, что в подготовке покушений на советских деятелей принимал участие Г. И. Зиверт наравне с Орловым. Из материалов по делу Дружеловского и показаний его видно, что в организации шпионажа против Германии и в изготовлении фальшивок Г. И. Зиверт играл активную роль наравне с Орловым.

Зиверт служил одновременно в Полицей-Президиуме и в разведках различных государств. Зиверт выявил себя настоящим двурушником. При таких условиях участие Зиверта в следствии по делу, по которому сам Зиверт должен быть привлечен в качестве обвиняемого и арестован, является гарантией неправосудного разрешения дела. И немудрено, что прокурор безнадежно ищет улик, в то время как соучастник обвиняемых Зиверт имеет полную возможность уничтожать улику за уликой.

Приведенные факты, достоверность и правильность которых установлена, дают нам право говорить о том, что Орлов и Ко являются не обычной группой эмигрантов, контрреволюционеров, а что это – шайка международных авантюристов, работавших не только против ненавистного им СССР, но и против давшей им убежище Германской республики.

Р. Катанян.

ПИСЬМО ОРЛОВА В. Л. БУРЦЕВУ

17 августа 1930 года.

Глубокоуважаемый Владимир Львович!

В № 7 газеты «Общее дело», в статье «Всем, всем, всем!» (стр. 6), помещено обращение ко всем эмигрантским деятелям по поводу того, что «несмотря на то, что в эмиграции о многих деятелях циркулируют самые сомнительные сведения и слухи», – они не обращаются к доверенным лицам для того, чтобы расследованием их деятельности эти слухи опровергнуть.

Пользуясь случаем, я на основании параграфа 2 обращения редакции «Общего дела» покорнейше прошу Вас, глубокоуважаемый Владимир Львович, не отказать взять на себя труд и произвести расследование о моей деятельности в эмиграции и о тех слухах, которые регулярно и сознательно пускаются обо мне советской прессой и агентурой (подделка документов, служба и связи с иностранной агентурой, авторство «письма Зиновьева» и пр.) и охотно поддерживаются некоторыми представителями эмиграции и беженства, которые уже от себя лично настаивают на моем сотрудничестве в ГПУ и прочих ком. учреждениях.

ГАРФ, ф. Р-5802, оп.1, д. 2222, л. 12.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Н. Н. КРОШКО-КЕЙТ

Пишу это по давней просьбе той моей службы и для себя, в конце концов, теперь, когда после описываемых здесь событий минули годы и годы, мне и самому надо разобраться в своей судьбе – необычной и непростой, в том, что тогда было моей работой и жизнью. Так или иначе, буду писать правду, хотя кое-что в памяти моей померкло и другой раз приходится задумываться: а точно ли так это было? Но врать не буду. В чем не уверен, лучше вовсе не напишу или сделаю необходимые оговорки.

Я не могу без горечи и боли вспомнить о том, как я, сын крестьянки Воронежской губернии Анны Ефимовны Крошко, внук крепостного, после революции оказался в стане белых, среди людей, чуждых мне по политическим убеждениям и по своему социальному положению…

Дед мой, Ефим Крошко, после солдатской службы остался работать в 7-м запасном кавалерийском полку вольтижером. Полк стоял в Тамбове, там и жила вся многочисленная семья моего деда.

Мать моя совсем молоденькой девушкой сошлась с офицером этого полка Александровичем. Результатом этой связи и было мое появление на свет в ноябре 1898 года. Николай Евгеньевич Александрович попал на военную службу поневоле. Он был студентом Харьковского технологического института, принимал участие в революционном движении и, когда при Александре III вспыхнули студенческие волнения, был исключен из института и отдан в солдаты. Не выдержав муштры и тягот солдатской службы, он, как говорится, идейно разоружился, примирился с действительностью, пошел в военное училище и стал офицером.

Когда встал вопрос об узаконении его связи с моей матерью, это оказалось для него делом непростым и еще одним испытанием. Ему нужно было уйти из полка, так как офицер не мог жениться на крестьянке. Александрович снова поступился своей совестью – из полка не ушел и бросил мою мать. Деда в то время прогнали из вольтижеров, а я стал внебрачным ребенком, или, как тогда говорилось, «незаконнорожденным».

Дед с семьей переехал в Воронеж, служил сперва кучером, а состарившись, ночным сторожем.

В Воронеже мать сошлась с Валерианой Александровичем Бедряной, служившим тогда начальником вокзала Бедряна был женат, давно разошелся с женой, но в те времена получить разрешение на расторжение церковного брака было невозможно, и мать жила с ним, как говорилось, вне законного брака. У них родились двое детей – мои сводные сестра Анна и брат Анатолий.

В 1904 году Бедряна перевелся в Полтаву, а затем в Киев, где он служил на Московско-Киевско-Воронежской железной дороге. Получал он небольшое жалованье, детей было двое, а затем трое, и мать стала работать портнихой.

Бедряна был много старше моей матери. Умер он в 1922 году.

В связи с переездами из одного города в другой я поздно начал учиться. При поступлении в гимназию, да и в дальнейшем крестьянское происхождение и «незаконнорожденность» крайне тяжело отражались на мне.

Рос я, как говорится, сам по себе, но учился хорошо и кончил гимназию с серебряной медалью. Рано начал работать: давал уроки, служил в товарной конторе.

Читал я много, как многие мои сверстники, увлекался спортом, но жили мы беспросветно бедно, и уже в те годы я начал чувствовать антипатию к богатым, ко всякого рода властям, даже сам царь-батюшка не вызывал у меня восторга, как у некоторых моих сверстников. Истинный мой батюшка меня бросил, и этот ничего хорошего нашей семье не сделал. Но это еще не было моей политической позицией. И вообще, политическими вопросами я стал интересоваться, только когда началась мировая война. Поражения русской армии, позорные дела царской фамилии, Распутин и все такое прочее – вот что заставило меня думать, почему все идет не так, как надо.

В эти годы, семнадцатилетним, я сдружился со своими одноклассниками Федором Брауном и Леонидом Федоровым. Один брат Федора, Ленька, мой лучший дружок, был студентом, состоял в партии эсеров, другой брат тоже был связан с эсерами; их влияние, их восторженные рассказы о бесстрашии эсеров-боевиков и главного их террориста Бориса Савинкова завлекли меня к эсерам, затуманили мне голову и, в конце концов, забросили в эмиграцию.

В 1917 году, в бурные дни Февральской и Октябрьской революций, я было вырвался из эсеровского дурмана, начат читать марксистскую литературу, увлекся Плехановым, бегал на митинги, где выступам большевистские ораторы, но в 1918 году, когда в Киев пришли немцы, опять попал в объятия своих старых друзей и под их влиянием поехал на Дон, где находился тогда их «вождь» – Борис Савинков. Там, присмотревшись к деникинцам, разобравшись, за что они воюют, я сбежал от них и вернулся в Киев, к которому в это время подходила Красная Армия. Тут бы мне и остаться, но, снова поддавшись влиянию друзей, я уехал в Одессу, а в декабре 1919 года на английском пароходе – в Салоники, а затем перебрался в Югославию.

Жизнь там вызывала горькие мысли: как и зачем я сюда попал? Через несколько месяцев мне, как и другим эмигрантам, предложили поехать в Крым, к Врангелю, в случае отказа угрожали лишением пособия. Большинство поехало, и лишь немногие, в том числе и я, отказались – мы не хотели участвовать в братоубийственной войне. Нас сразу лишили пособия, пришлось продать все, что было. Приходилось голодать, чтобы не умереть с голоду, пришлось работать уборщиком.

Через некоторое время в Белграде появился мой «злой ангел» – Ленька Федоров, приехавший из Польши в составе миссии от Бориса Савинкова вербовать людей в «настоящую революционную армию освобождения России от большевиков». Я опять поддался ему и поехал.

Пока я добирался до Варшавы, формирование «армии освобождения» прекратилось. Федоров сперва приютил меня у себя в гостинице, где он занимал прекрасный номер. Жили мы, как говорится, по-царски, в свое удовольствие. Но вскоре я ему надоел, и он выставил меня, устроив в офицерский эмигрантский лагерь. Он же состряпал мне офицерские документы, чтобы я мог быть с полным правом помещен в этот лагерь. Так я и сделался поручиком Крошко.

Через пару месяцев Федоров вызвал меня из лагеря для работы в оперативной группе савинковской организации. Возглавляли эту группу Виктор Савинков – брат Бориса – и полковник Перхуров (один из руководителей ярославского мятежа). Непосредственными моими начальниками были капитан Гомолицкий и полковник Самсонов. Как я позже выяснил, Гомолицкий был агентом французской разведки, а Самсонов – английской. Раньше Самсонов был начальником контрразведки в Архангельске.

Вскоре вместе с капитаном Гомолицким я выехал во Львов, где в экспозитуре 2-го отдела польского генштаба нам оформили документы на право пребывания в пограничной зоне и перехода через границу в так называемую нейтральную зону (граница с Советским Союзом не была тогда еще демаркирована, и на советскую сторону мы ходили с целью переброски туда антисоветской литературы и для сбора информации, интересующей польскую разведку). Затем мы с Гомолицким из Львова переехали в Сарны. Там Гомолицкий остался, а я выехал в погранзону в Олевск, откуда начал добывать информацию о положении в «большевистском аду» и искать связи с полезными людьми на советской территории. Однако очень скоро я убедился, что никакого «большевистского ада» нет, народ твердо стоит за Советскую власть, перебрасываемая нами тогда антисоветская литература никем не читается, а передается в погранпосты войск ОГПУ. Население в погранзоне настроено враждебно против польских панов и помогает советским пограничникам, поэтому никаких связей мне наладить не удалось.

При очередной встрече с Гомолицким я осторожно высказал ему свои впечатления, а он на это сказал мне, что я ничего не понимаю, что только погранполоса усеяна агентами ОГПУ, а дальше от границы все только и ждут, когда будет свергнуто «большевистское иго».

Но тут последовало неожиданное: поляки выслали Гомолицкого из Сарн. Позже я узнал причину этого. Оказалось, что Гомолицкий получаемую от меня и других своих агентов информацию для польского генштаба и Виктора Савинкова передавал (конечно, за деньги) в разведывательный отдел французской военной миссии в Варшаве.

Бесцельно, без руководства, проболтавшись несколько недель в погранзоне, я выехал в Варшаву, но там получил приказ немедленно вернуться назад, так как «назревали крупные события». Этим событием явилась переброска на советскую территорию банды Тютюнника, организованой экспозитурой 2-го отдела польского генштаба. Я не принимал никакого участия в этой авантюре и стал свидетелем полного разгрома этой банды, что окончательно убедило меня в том, что народ стоит за Советскую власть, за большевиков, за Ленина и все, что я до сих пор делал, является не чем иным, как преступлением против своего народа, и что Борис Савинков враг и предатель своего народа.

Из трофеев разгромленной тютюнниковской банды мне попали в руки приказы, инструкции и другие документы советской погранзаставы. С этим «багажом» я вернулся в Варшаву, чтобы передать его полковнику Перхурову в савинковскую организацию. Но я этого не сделал, и вот почему: я показал эти документы одному из подручных капитана Гомолицкого – капитану Насонову, рассказав ему о разгроме банды Тютюнника. Заодно рассказал и о настроениях народа в Советском Союзе и высказал ему свое мнение о бессмысленности и беспринципности борьбы с большевиками, ибо бороться нам, русским офицерам, против большевиков – значит бороться против России. В свою очередь я попросил объяснить мне историю с высылкой Гомолицкого. Насонов рассказал мне, что Гомолицкий всю разведывательную информацию не сдавал людям Савинкова, а продавал французам. Он посоветовал привезенные с границы материалы отдать не Перхурову, а ему, Насонову, а он найдет им место.

Мои настроения в отношении борьбы с большевиками Насонов поддержал. Сказал, что я прав – верить в Савинкова глупо и вообще надо кончать все эти бессмысленные дела. Тогда я отдал ему документы, а он отнес их во французскую миссию, ибо он сам, оказывается, промышлял тем же, что и Гомолицкий, то есть работал на французов.

На следующий день у меня произошел страшный скандал с Перхуровым и полный разрыв с братьями Савинковыми.

Вскоре я познакомился с приехавшими в Варшаву представителями атамана Краснова, которые предложили мне вернуться на границу. Я от этого предложения отказался. В результате остался совершенно не у дел и без денег.

Находился я тогда в состоянии полной депрессии, не жил, а существовал, не представлял себе, как дальше жить и для чего. Однажды я поделился своими черными мыслями с неким поручиком Шпеером, тоже киевлянином, с которым я был знаком по савинковской организации. Выяснилось, что он тоже находится в таком же подавленном состоянии, как и я. С савинковцами он порвал еще раньше меня, и у него созрело решение идти в советское посольство и просить разрешения возвратиться на Родину.

Прошло несколько недель, в течение которых я часто встречался со Шпеером. Он убеждал меня тоже покончить с сомнениями, возвращаться на родину. А однажды он сказал мне, что он уже был в посольстве и ему разрешают вернуться на родину, в Киев, и сообщил, что он говорил обо мне в посольстве и меня там примут.

На другой день я пошел с ним в советское посольство, где, к моему удивлению, меня принял не рядовой сотрудник посольства, а сам советник посольства Кобецкий. Из этого я понял, что Шпеер, очевидно, подробно рассказал обо мне, о моих связях и поэтому ему было поручено привести меня.

Кобецкий принял меня очень любезно, внимательно выслушал, но на мою просьбу отправить меня на родину с первой же группой возвращенцев ответил, что мне будет дано разрешение вернуться на родину при определенных условиях, а пока предложил тут же в его кабинете подробно написать о себе, об антисоветской деятельности и о моих связях и знакомствах в Варшаве.

Писал я часа три. Написал много, ничего не утаивая, не щадя себя. Кобецкий предложил мне зайти через несколько дней.

Через несколько дней я пришел в посольство без Шпеера и снова был принят Кобецким. На этой встрече присутствовал еще один товарищ. Мне предложили подробно написать о савинковской организации в Варшаве, о ее взаимоотношениях с французской миссией и 2-м отделе польского генштаба, об их агентурной сети в пограничной полосе, в районе Сарн, Ровно, о деятельности эсера Кароля Вензьягольского, о представителе Краснова генерале Дьячкове, о полковнике Самсонове, то есть обо всем, что я тогда знал.

Просидел несколько часов в посольстве, написал исчерпывающую информацию. Закончив ее, спросил, как решен вопрос о моем возвращении на родину. Мне сказали, что я много знаю, у меня большие связи и знакомства и я кажусь им подходящим человеком для нужней и ответственной работы. Прежде чем вернуться на родину, я должен поработать, заслужить право на возвращение и таким образом искупить свою вину перед Советским правительством. Я посчитал это условие вполне закономерным и согласился.

Вот так я начал в 1922 году свое сотрудничество с советской разведкой за границей. Мне было предложено собирать информацию о деятельности савинковцев и других активных белоэмигрантских группировках в панской Польше.

Савинковская организация в это время находилась в состоянии полного разброда. Сам «вождь» Борис Савинков уединился и не проявлял никакой активности. Виктор Савинков и Перхуров, Португалов и другие еще рвались к борьбе, вернее сказать, к польским и французским субсидиям. Этим разбродом среди савинковцев старались воспользоваться другие белоэмигрантские группировки, чтобы вытеснить савинковцев и стать на их место у кормушки.

Этого же добивались деникинский генерал Бредов, представитель атамана Краснова генерал Дьячков, небезызвестный командир волчьей сотни есаул Яковлев, остатки антоновцев, перешедшие в Польшу после разгрома мятежа.

Мои взаимоотношения с савинковцами были испорчены, поэтому я решил закрепить отношения с красновскими представителями – генералом Дьячковым и полковником Самсоновым. Через них я и начал собирать информацию. Получаемую информацию я передавал на назначаемых встречах.

Примерно через месяц генерала Дьячкова в его попытках вытеснить савинковцев постигла неудача, и поляки выслали его в Данциг (бывший тогда самостоятельным «вольным городом»). В связи с этим мои возможности получения информации ухудшились. Кроме того, Перхуров натравил на меня польскую дефензиву, и я почувствовал наблюдение за собой. Я доложил об этом, и было решено, что мне надо вслед за генералом Дьячковым ехать в Данциг и там собирать информацию о деятельности генерала Глазенапа, его агентах в Латвии и Литве и, конечно, о генерале Дьячкове.

Однако выехать сразу мне не удалось. Мои посещения советского посольства были выслежены агентами дефензивы, и я был арестован. Допрашивал меня сам начальник дефензивы Спарский. На допросе я заявил, что ходил в посольство по заданию генерала Дьячкова Меня несколько раз били крепко, как это было принято в польской дефензиве, но я твердо стоял на своем. Тогда Спарский заявил, что меня отправят в Данциг к Дьячкову.

Под конвоем двух жандармов я был выслан в Данциг, что меня, конечно, устраивало. Прибыв в Данциг, я явился к генералу Дьячкову и рассказал ему, что меня, как его приближенного, по интригам савинковцев тоже выслали в Данциг, что и было принято этим неумным казачьим генералом за чистую монету.

Генерал Дьячков познакомил меня с генералом Глазенапом, и я начал собирать сведения о его деятельности, его связях. Прошло около двух месяцев, мне удалось собрать интересный материал, а связного все не было. Я не знал, что делать: в Польшу дорога была закрыта, представительства СССР в Данциге не было, генерал Дьячков уехал в Париж, деньги у меня кончались… Поэтому решил нелегально, через польский коридор перебраться в Германию и в Берлине связаться с советским посольством. Собранные материалы я решил уничтожить, так как опасался, что при нелегальном переходе польского коридора и немецкой границы могу быть задержан.

Благополучно перебравшись в Германию, я добрался до Берлина и после устройства пошел в советское представительство и попросил отправить меня в Советский Союз. После продолжительной беседы мой собеседник заявил, что мое сообщение нужно проверить в Москве, и предложил мне зайти через несколько недель, а пока ознакомиться и постараться войти в активные белоэмигрантские группировки в Берлине.

Прошло около месяца, пока меня снова принял знакомый мне товарищ Бронск. За это время я постарался завести знакомства с эмигрантскими кругами в Берлине. Он заявил мне, что возвращаться в Советский Союз рано и я должен продолжать работать на советскую разведку. После этого меня Бронск познакомил с другим товарищем (Бобровым), с которым я должен был держать связь.

Передо мной была поставлена задача проникнуть в руководящие центры активных белоэмигрантских группировок, выяснить их возможные связи в Советском Союзе, их отношения с иностранными разведками и политическими организациями. Задача была трудная. Для эмигрантских кругов и их вожаков я был неизвестной личностью, в Берлине я никого не знал и меня никто не знал, и мне стоило немалых трудов и времени, чтобы закрепиться в какой-либо группировке.

Месяца через два я познакомился с бывшим офицером царского флота Павловым. В прошлом аристократ, он имел тесные связи и политическую и материальную поддержку со стороны крайне правых членов прусского ландтага – графа Ревентлова, Кубе и Вулле (в дальнейшем крупных деятелей гитлеровской партии националистов).

При поддержке этих лиц Павлов организовал группировку национал-социалистского типа под названием «Братство белого креста», и вокруг Павлова группировались молодые офицеры, разочаровавшиеся в старых вождях – Деникине, Врангеле и в правомонархических группировках.

Мне, как недавно прибывшему из пограничной с Советским Союзом полосы, переходившему границу и имевшему якобы «связи по ту сторону», постепенно удалось войти к нему в доверие и сделаться ближайшим его помощником.

Под прикрытием «Братства белого креста» я смог завязать знакомства и связи в руководящих центрах активных белоэмигрантских группировок, получать от них интересующую наши разведывательные органы информацию и освещать их деятельность.

Лейтенант Павлов являлся вождем и идеологом «Братства белого креста», сочинял антисоветские брошюры и листовки, которые я по своим «связям» должен был перебрасывать в Советский Союз. Получаемые брошюры и листовки я прямо из типографии передавал связанным со мной сотрудникам нашей разведки.

Затем со мной работал еще один товарищ, Василий Смирнов. Это был умный и чуткий руководитель, он многому меня научил и сыграл важную роль в моем политическом развитии. Под его руководством я весьма успешно развернул работу по расширению своих знакомств и связей и стал получать интересную информацию о деятельности антисоветских белоэмигрантских группировок.

Основными группировками правого крыла эмиграции были сторонники «блюстителя престола» – бывшего князя Кирилла Владимировича, затем шли приверженцы бывшего князя Николая Николаевича, а затем уже группировки Деникина, Врангеля, Кутепова. Значительными были группировки кадетов, издававших в Берлине свою газету «Руль», остатки эсеров, сильно подорванные в связи с переходом Б. Савинкова в Советский Союз, и, наконец, эсдеки, представлявшие большой интерес вследствие своих связей с эсдеками, оставшимися в Советском Союзе и работавшими в советских учреждениях. Особо держались петлюровцы, украинские эсдеки и грузинские меньшевики.

Среди всех этих эмигрантских группировок царила свирепая грызня. Все обвиняли друг друга в политических ошибках, приведших к разгрому белого режима, каждая группировка заявляла, что только она имеет рецепт спасения России от «большевистского ига», все старались завоевать доверие иностранных разведок, политических организаций и правительств и, главное, получить от них деньги и поддержку в борьбе с «большевиками».

В этой грызне использовались все средства, какие только возможны, вплоть до слежки друг за другом. Используя такую обстановку, я сумел наладить получение информации о деятельности самых различных эмигрантских группировок и отдельных интересовавших нашу разведку лиц.

Мне сперва было поручено работать против правого крыла эмигрантских группировок, как наиболее активного и пользующегося поддержкой иностранных разведок и политических организаций. Кроме того, разработке правых группировок способствовало мое руководящее положение в «Братстве белого креста», занимавшего крайне правые позиции национал-социалистского толка. Это было ново и эффектно.

На каждой встрече я получал от товарища Василия все новые и новые задания по освещению деятельности отдельных лиц. Информацию я делал в форме донесений, а иногда делал устные доклады. Через меня прошло такое количество заданий, имен и фамилий, что запомнить и восстановить все это теперь, через много-много лет, очень трудно. В памяти остались только немногие лица и факты. Часть информации собирал сам, а большую часть получал через приверженцев «Братства белого креста» и их приятелей, связанных с другими эмигрантскими группировками.

Так постепенно я создал, так сказать, свою сеть, собиравшую мне обширную информацию. Это было очень удобно и к тому же ни копейки не стоило.

Одной из крупных операций, проведенных мною под руководством товарища Василия, было изъятие документов из помещения военной миссии Деникина – Врангеля в Берлине. В этом помещении проводились офицерские занятия по тактике. Я принял деятельное участие в организации и проведении этих занятий. Снял слепок ключей от входных дверей и сейфов, по которым были изготовлены их дубликаты.

В ночь с субботы на воскресенье я проник в помещение и изъял два или три чемодана с документами. На улице меня ждал товарищ Василий с машиной. Он отвез все документы, сфотографировал их, а к утру я уложил все документы на место.

В этот период времени товарищ Василий уехал, а связь со мной стала поддерживать молодая женщина, товарищ Зося. Фамилию ее я забыл, знаю только, что она вскоре умерла в Москве от чахотки.

Продолжалась текущая работа по сбору информации об эмигрантах. Одной из крупных операций было изъятие документов из квартиры французского военного агента полковника фон Ляшпе. Товарищ Зося сфотографировала их, после чего я водворил их на место.

В связи с активизацией антисоветской политики французского правительства и усилением помощи белогвардейским организациям меня направили в Париж. Туда же выехала и товарищ Зося. Через Гучкова, Брешко-Брешковского и Гомолицкого я собрал необходимые сведения, и в частности о натиске со стороны французских органов на поляков с целью оказания поддержки кутеповским агентам в Польше.

Через Казым-Бека я собрал материалы о деятельности кирилловцев. Под предлогом безденежья я устроился на несколько дней у него на квартире и сфотографировал все документы и переписку, хранившуюся у него как у секретаря Кирилла Владимировича Материалы я передал товарищу Зосе и вернулся в Берлин. Здесь продолжалась текущая работа по сбору информации, «переброска» брошюр и листовок «Братства белого креста», наблюдение за отдельными лицами. В это время немецкие связи Павлова сильно уменьшились, немцы потеряли интерес к Павлову и его «братству», перестали субсидировать его. Личные его средства, а они были немалые, тоже понемногу иссякли. Богатые эмигранты жили широко, надеялись, что вот-вот вернутся в освобожденную от большевиков Россию. Павлов вынужден был подрабатывать себе на жизнь, сделавшись шофером.

Вскоре я серьезно заболел, перенес операцию и на два с половиной месяца выбыл из строя. Мою работу, видимо, ценили, считали нужной и успешной. Когда же я заболел, крепко меня поддержали, так как лечение за границей стоит дорого.

После болезни на условленную явку ко мне пришел связной – заместитель начальника ИНО Логинов-Бустрем. Я подробно доложил ему о моем положении в эмигрантских кругах, связях и знакомствах и перспективах дальнейшей работы. Был разговор и об упущенных возможностях в Германии.

Шел 1925 год, положение в Германии стабилизировалось, и теперь взять немцев, как говорится, голыми руками и думать было нельзя. Теперь нужны были большие деньги, время и упорная настороженная работа. На нацистскую партию по-прежнему серьезного внимания не обращали, хотя еще были возможности организовать работу против гитлеровцев.

От Логинова я получил задание постараться проникнуть в белоэмигрантскую организацию «Братство русской правды». Эту организацию возглавлял бывший следователь по особо важным делам царского правительства В. Орлов. Он раньше был во главе контрразведки у Врангеля. Это был умный и опасный враг.

Орлов был связан с английской, французской и немецкой разведками. В берлинской полиции у него была связь с начальником отдела политической полиции (доклад Бартельса), в рейхскомиссариате у него был свой человек, прибалтийский немец Зиверт, в разведке рейхсвера – ближайшие сотрудники начальника отдела разведки полковника Николаи – майоры Лизер и Pay.

Орлов был знаком с известным английским разведчиком Сиднеем Рейли и некоторыми его начальниками, во Франции у него были давние связи со 2-м отделом генштаба «Сюрте женераль».

«Братство русской правды» имело своих представителей в Латвии. В Риге представителем «братства», то есть Орлова, был поручик Покровский, тесно связанный с латвийской охранкой, разведкой и эсерами.

В Финляндии – в Хельсинки и Выборге у Орлова были также доверенные люди (фамилии их, к сожалению, я не могу припомнить), тесно связанные с политической полицией, разведкой генштаба и организацией шюцкоров. Он имел личные связи с начальником политической полиции Саариярви.

Были у Орлова свои люди и в Харбине, связанные с японцами и полицией Манчжоу-Го. Он имел, как уже отмечаюсь, личные связи с начальником политической полиции Саариярви, а через него и Ееско Рисики, бывшим тогда министром полиции.

Орлов был организатором фабрики антисоветских и антикоммунистических фальшивок, принесших много вреда Советскому правительству и коммунистическому движению за границей. Он был, в частности, автором фальшивки о якобы подготовлявшемся взрыве собора в Софии, приведшей к аресту многих болгарских коммунистов.

Из орловской фабрики вышло известное «Письмо Коминтерна», Орлов же снабжал английскую разведку фальшивками, способствовавшими налету английской полиции на Аркос. Он приложил руку и к налету немецкой полиции на торгпредство в Берлине.

Деятельность Орлова по изготовлению фальшивок продолжалась много лет. По заказам иностранных разведок Орлов «добывал» для них, то есть изготовлял, «директивные письма ОГПУ и Коминтерна» и другую липу, послужившую, однако, основанием для крупных антисоветских провокаций. Возле него терся и уже упомянутый выше подонок Дружеловский.

Особенно успешно Орлов развернул свою фабрикацию фальшивок, когда связался с предателем Яшиным (он же Сумароков-Павлуновский). Этот предатель был сотрудником в представительстве УССР в Берлине (тогда было такое представительство). Его через своего агента немку Дюммлер обработала немецкая полиция, и он сбежал, захватив с собой много документов, которые постепенно сбывал немецкой полиции. Яшину-Сумарокову дали паспорт на имя Павлуновского.