Текст книги "Застава в огне"

Автор книги: Владимир Брагин

Соавторы: Александр Хорт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Почему ты так смотришь на меня?

– Потому что мне очень жалко вас, господин.

– Жалко?! Ты меня пожалела? – Он рассмеялся. – Добрая девочка, меня давно никто не жалел. Хорошо, что мы стали близки с тобой. Я буду тебе как отец. Если ты не против.

– Вы очень похожи на моего дедушку.

Идиллия была нарушена.

– Наверное, у тебя молодой дедушка?

– Очень старый. Он давно умер.

Надир-шаху опять сделалось по-настоящему грустно. Неужели он похож на очень старого дедушку, да еще давно умершего? Похоже, у этой красотки мозгов столько же, сколько у обычной скамейки. Мало кто допустил бы такую бестактность. Вздохнув, он встал, собираясь уйти. Неожиданно Парвина удержала его робким, по-детски наивным признанием:

– Я очень люблю вас, господин.

Надир-шах остановился. У девушки такой взгляд, что не поверить ей невозможно. Подобное признание дорогого стоит, его хочется услышать еще раз.

– Любишь? – переспросил он, словно не веря своим ушам.

– Да. И вас, и госпожу Ситору.

А вот это уже что-то новенькое.

– Ситору? Она что – разговаривала с тобой?

– Да, мы долго говорили. Она так добра ко мне. Она тоже сказала, что будет мне как мать.

На мгновение в глазах Надир-шаха промелькнули страх и растерянность, однако он тут же взял себя в руки. Ситора, побывавшая в этой комнате, – это явно дурной знак. Дело осложняется.

– Парвина, тебя завтра увезут отсюда. В мой дом в Мазари-Шариф.

– Почему, господин?

– У меня здесь много врагов. Значит, и у тебя тоже. Слишком много. Нам нельзя рисковать.

Несколько дней назад прапорщик Белкин по каким-то одному ему ведомым соображениям отрядил рядового Касымова на строительство нового гаража. Сейчас он сам не смог бы объяснить, почему его выбор пал на Касымова – ведь тот не имел никакого отношения к строительству. Тем не менее Федор назначил именно его, хотя сам в глубине души предчувствовал, что дело добром не кончится. И точно – старательно возведенная Касымовым стена ночью рухнула. Теперь Белкин проклинал себя, однако перед строем отчитывал рядового.

Солдаты смотрели на виновника происшествия с сожалением, но кое-кто не мог сдержать злорадной ухмылки. Только Виктор Самоделко стоял с равнодушным видом.

– Когда вы впервые пришли на заставу, сразу увидели, как все здесь сделано. Не просто так, аккуратненько, по-хозяйски, – говорил Белкин, неторопливо прохаживаясь вдоль строя. – Каждый кирпичик, дощечка, гвоздик каждый, даже злая колючая проволока, и та на совесть натянута! И не потому, что прапорщик Белкин брал, понимаешь, салабонов за жабры и душу вынимал. Отродясь не было такого. А потому что с душой делали – и для себя, и для тех, кто потом придет! Из поколения в поколение так было! Потому что это ваш дом, с него и граница начинается, и родина наша. И те пограничники, которые придут вам на смену, то же самое будут ощущать всеми клеточками…

У Касымова был донельзя несчастный вид, даже кончики усов уныло поникли. Прапорщик поглядел на него с отеческим упреком.

– Я понимаю, конечно, у каждого свой дом, мамка с папкой, поскорей к ним хочется. Но ведь дембельский аккорд – дело святое! Это все равно как храм строить, как написать завещание потомкам. И что же они обнаружат, потомки? – Прапорщик остановился перед кирпичной стеной, над которой все эти дни трудился бедолага Касымов. – Проходя ночью, Касымов, я облокотился чуток на твое «завещание», и вот она – «гибель Помпеи».

Он прошел чуть дальше вдоль стены – ее боковая часть была обвалена, будто пробита прямым попаданием. По строю прокатились смешки бойцов.

– Ничего тут смешного нет, товарищи пограничники. Точно так же и страну развалили. Что будем делать, Касымов? Как жить дальше? Не слышу, что ты там бормочешь. Ежу ясно, что ты хочешь отправиться на дембель тридцать первого декабря в двадцать три часа пятьдесят девять минут. Я правильно тебя понял?

Касымов отрицательно помотал головой и опять забормотал нечто невразумительное. Однако прапорщик Белкин прислушивался к его словам с таким предельным вниманием, будто боялся пропустить важное сообщение.

– «Искуплю», говоришь? Ну, не знаю, не знаю.

Рядовой продолжал его уговаривать, умоляюще шевеля губами, однако теперь Белкин откровенно не слушал его и даже не смотрел в его сторону, а с просиявшим лицом уставился в другую: рядом с плацем остановился подъехавший «уазик», из которого вышли Жердев и Мюллер.

Касымову тут же было приказано встать в строй, бойцам – равнение налево. И когда Жердев с Мюллером подошли к строю, Белкин с нарочитой серьезностью доложил:

– Товарищ лейтенант! Товарищ прапорщик! Застава к торжественной встрече героев-пограничников построена!

Мюллер со скупой улыбкой кивнул Федору:

– Без напряжометра. Чай, не по телевизору выступаем. – Он оглядел строй: – Здравствуйте, товарищи солдаты.

– Здравия желаем, товарищ прапорщик! – гаркнули бойцы.

Только после этого в ход пошли дружеские объятия и рукопожатия.

Сидевший в своем кабинете Мансур услышал радостный галдеж и подошел к окну. Он тоже обрадовался, увидев Жердева и Мюллера. Те вернулись побледневшие, похудевшие, но живые, здоровые, а это главное. Сейчас, заметив, как Аскеров приветственно машет рукой, они направились к нему.

Мансур быстро приготовил свое «фирменное блюдо» – чай. Он был большим докой по этой части, и это невольно подчеркнул Мюллер, попивая одну пиалу за другой. Чувствовалось, соскучился по такому. Гансыч сидел усталый и обмякший, довольный, как путник, добравшийся до родного дома. Рассказывал Мансуру и Никите:

– Освобожден подчистую. За отсутствием состава преступления. Еще банкет мне устроили на прощание. Вот уж не думал, что в тюрьме так хорошо. Прямо отпускать не хотели. И вообще, когда народ напивается, все очень даже хорошие люди.

– Так тебя, Гансыч, не по амнистии выпустили?

– Я же говорю: за отсутствием состава преступления. «Не виноватая я». А знаешь почему? Это все из-за черного джипа. Из-за него, паскуды. Чуток им обидно, что не они его прижопили, но все равно благодарны. Хотя и завидуют – жуть.

Замкнувшийся в себе Жердев сказал:

– Слышал я, у Амира героин нашли в доме…

– Хренову тучу, – докончил за него прапорщик и обратился к Мансуру: – А я знал, что вы с Константином достанете этих гадов, знал. Вот так мне сердце подсказывало.

От избытка чувств у него перехватило горло, поэтому он говорил осипшим голосом. Мансур, рассмеявшись, подошел к нему и ободряюще потрепал по плечу, мол, ладно, все позади, все хорошо закончилось.

– Ну а с тобой чего стряслось? – обратился он к насупившемуся Жердеву.

– Чего, чего, – пробурчал лейтенант. – Перед тобой военный инвалид-сердечник. Комиссован по полной.

– И дальше что будет?

Жердев натянуто улыбнулся и пожал плечами, разве легко признаться в том, что жизнь враз опрокинулась и никогда уже прежней не станет. Хмыкнул:

– Предлагают работать в военкомате, да не по мне с бумажками чикаться.

– Верно, – кивнул Мюллер. – На тебе мешки таскать можно.

– Я им то же самое говорю. Мое дело – бегать, лазить по горам, стрелять, бойцов гонять. А врачи говорят – все, голубчик, отбегался, у тебя стенокардия. Теперь вот жду решения комиссии. Недели две, а то и больше. И самое обидное, что ничего у меня не болит, – с жаром заговорил Никита. – Как раньше чувствовал себя, так и сейчас чувствую. Кочергу узлом могу завязать.

– А развязать сможешь? – улыбнулся капитан.

– И развязать смогу.

– Но мы тебя все равно нагружать не будем. Кочерге ничего не грозит.

– Нагружайте, бога ради, все у меня нормально.

– А с вами-то что, товарищ капитан? – Мюллер в присутствии других офицеров обращался к Мансуру только по уставу. – Кому я место на нарах освободил?

– Вполне вероятно, что и мне. Нынче я отстранен и нахожусь под подозрением. Так что и черный джип не произвел должного впечатления.

– Дураки хуже моджахедов, – сокрушенно вздохнул прапорщик.

– Особистов тоже понять можно. Разберутся.

Жердев и Мюллер переглянулись, не зная, кому первому затронуть волнующую всех тему. Решился прапорщик:

– Товарищ капитан, тут у нас вопрос возник – заставу долбить будут?

– Думаю, да.

– Так давай используй всю нашу дурь на полную катушку. Мы с Никиткой хоть инвалиды, но еще кой на что сгодимся. А, лейтенант?

– Запросто, – подтвердил Жердев. – Покуражимся напоследок. И чего только они там, в отряде, думают? Или опять нехватка посмертно награжденных?

– Не знаю, что и ответить. Туда Клейменов поехал. Он же теперь исполняющий обязанности начальника заставы. Поэтому все вопросы к нему.

Хотя полковник Гонецкий встретил его очень радушно, Клейменов рядом с начальником штаба чувствовал себя неуверенно, держался скованно. Гонецкий, заметив это, предложил ему не сидеть в кабинете, а пройтись по территории городка – мол, на свежем воздухе и думается лучше.

– Одного не понимаю, – сказал Гонецкий. – Аскеров уверен, что атаковать будут вас. А ты с ним не согласен, что ли?

– Да не то чтобы совсем. В целом я с ним согласен…

– Значит, согласен. Сегодня обстреляли одиннадцатую, слышал об этом? – Клейменов кивнул. – Мы должны поддержать их – к ним помощь подойдет на час позже, чем к вам. А не дай бог что начнется – мы к вам быстро вертушки, броню, все бросим. Согласен?

– Согласен.

– Получается, ты и с Аскеровым согласен, и со мной, – удивился полковник.

– Не знаю. С вами больше.

Начальник штаба пытливо и даже сочувственно посмотрел на капитана.

– Константин, я понимаю, что Аскеров, хоть и отстранен, все равно, по сути, начальник заставы. Наверное, ты и с этим согласен. Скажи, пожалуйста, почему ты все время по жизни пасуешь?

– Не понял, товарищ полковник.

– У тебя опыта боевого побольше, чем у Аскерова, считай, с Афгана. Есть орден Красного Знамени, орден Мужества, медали. Другой на твоем месте уже давно бы заставой командовал.

– Я командовал, – с явным оттенком обиды ответил Клейменов. – Только у меня ЧП было, вы же знаете, боец постирался в бензине.

– А другой в это время закурил, я помню. Не о том речь.

– Неурядицы у меня семейные, – сухо сказал капитан.

Полковник понял, что откровенности от Клейменова не добиться, и больше ни о чем его не спрашивал. Только давал указания по поводу действий заставы.

Направляясь к Адамову, Ратников совершенно не предполагал, как будет себя вести во время беседы с особистом. Не то что у него был совсем уж неуправляемый характер. Просто он обычно придерживался одной из двух линий поведения: либо замкнется, односложно отвечая на вопросы начальства, либо поймает кураж и будет валять дурака, как это случилось в тот раз с Ириной Сычевой, когда ее муж их застукал. Уже подходя к штабу погранотряда, Владимир понял, что сегодня у него как раз игривое настроение, что ему ужас как хочется подтрунивать над напыщенным Борисом Борисовичем, иронизировать. Об упорном молчании и речи быть не может.

Так он и держался в кабинете Адамова. Вопросы майора слушал, наморщив лоб, иногда просил повторить их. Отвечал многословно, что называется, растекаясь мыслию по древу. Вот, например, принялся перечислять пункты распорядка дня:

– Подъем. Зарядка. Завтрак. Утренний развод. Занятия с личным составом. Отрабатываем действия по боевой тревоге на случай внезапного нападения…

Тут уж Адамов не выдержал и, побагровев, грубо прервал его:

– Лейтенант, ты чего мне тут впариваешь, чего ты дурачка из меня строишь?!

– Вы спросили, что происходит на заставе, просили рассказать все до мелочей. Я вам и докладываю.

– Помру я тут с вами. Ты что – дурак или просто так?! Прекрасно же знаешь, что меня интересует.

– Товарищ майор, мне будет легче отвечать, если вы будете задавать конкретные вопросы, а не общие.

– Хорошо. Вот тебе конкретный вопрос: Аскеров должен был платить за невесту калым. Тебе это известно?

– Так точно.

– А сейчас эта проблема вроде как решена. Так, во всяком случае, я слышал. Мансур что – заплатил Шарипову всю требуемую сумму?

– По-моему, Назар от калыма отказался. В смысле, ему никто и не предлагал, а теперь он отказался по своей воле.

– Очень сомнительно. Если знать здешние обычаи.

– Почему бы и нет? Я бы свою дочь отдал такому отважному капитану без всякого калыма.

– Ратников! – повысил голос Борис Борисович. – Ты, может, думаешь, что ты уже у мамы в Москве? Нет, ты пока находишься здесь. Хотя могу обрадовать: поступило распоряжение о твоем переводе – к маме.

Говоря это, особист внимательно смотрел на Владимира, однако не увидел на его лице ни малейшей радости. Решив, что собеседник умело скрывает свои чувства, он жестко продиктовал ему ультиматум, рассчитывая, что после него лейтенант станет шелковым:

– Только учти – мы можем, ввиду военной опасности, тормознуть тебя на месячишко-другой. А можем и не тормознуть.

– Товарищ майор, я весь – внимание.

«Кажется, испуган», – подумал майор и сказал:

– Аскеров часто уходит один к речке. Ты про это что-нибудь знаешь?

– Говорят, он так любит размышлять – в одиночестве.

– Тоже мне философ выискался. Других причин нет?

– Еще говорят, что у него на той стороне имеется своя секретная агентура.

– Кто-нибудь из пограничников этого человека или людей видел?

– Так секретная же. Нас же тоже с вами никто не видит.

Адамов с такой силой сжал челюсти, что на скулах заходили бугристые желваки. Он был готов удушить лейтенанта за его дурацкую иронию. Еле сдержался, чтобы не наорать.

– Я понимаю, вы там, – майор кивнул на суворовский значок Ратникова, – суворовцы, кадеты, сам погибай, а товарища выручай. Но Аскеров разве тебе закадычный друг? Что ты его так старательно выгораживаешь?!

– Мы с ним не пили. По душам ни разу не разговаривали. Но у меня сложилось впечатление, что друг. – Владимир пожал плечами, мол, сам этому удивляюсь. – Разрешите задать вопрос, товарищ майор? Только он, наверное, глупый.

– Не сомневаюсь, – не удержался, чтобы не съязвить, особист.

– Нам обязательно нужно посадить Аскерова? Это такая боевая задача?

Потеряв терпение, майор взорвался:

– Знаешь что, лейтенант, вопрос твой не глупый, а сволочной! Ты сейчас свалишь в свою Москву на министерский паркет или вообще уйдешь со службы. А я армии всю жизнь отдал и привык выполнять приказы, как бы меня самого от них ни тошнило! Еще вопросы есть?

– Только просьба, – смиренно произнес Ратников.

Адамов, тяжело дыша, удивленно посмотрел на лейтенанта. Ну, наглец этот москвич. Хотя что ему – знает, что у него в столице мощная поддержка, вот и распоясался. Тем не менее кивнул – спрашивай.

– Возможно ли, ввиду военной опасности на заставе, отложить мой перевод в Москву на неопределенное время?

Адамов пристально смотрел на лейтенанта, пытаясь понять, в чем заключается подвох. Согласится – а тот его сразу на смех поднимет.

– Это ты чего? Никак на подвиги потянуло?

– И это тоже. И потом, сами знаете, если я Аскерова в таком положении брошу, мне кадеты никогда не простят.

Ратников показал пальцем на свой суворовский значок, и до Бориса Борисовича дошло, что просьба Ратникова абсолютно серьезна. Он не сразу нашелся, что ответить, а потом сухо кивнул, показывая, что разговор исчерпан.

– Хорошо. Будут тебе подвиги.

– Разрешите идти?

Адамов машинально кивнул, но, когда лейтенант уже открыл дверь, остановил его. Ратников повернулся, и особист, сухарь сухарем, посмотрел на него с неожиданной теплотой. Его так и подмывало сказать лейтенанту проникновенные слова. Мол, молодец ты, Владимир, не ожидал. Так и должен поступать настоящий офицер, и все у тебя будет в порядке. Но что-то мешало ему слишком откровенничать с подчиненным. Поэтому майор, застыдившись этого приступа нежности, в ответ на вопросительный взгляд лейтенанта сварливым тоном сказал:

– Нет, ничего. Иди, служи.

Отдав честь, Ратников вышел из кабинета.

Едва за ним закрылась дверь, как Адамову позвонил начальник штаба и попросил зайти. У полковника сидел Георгий Тимофеевич Ропшин из разведывательного управления. Он специально приехал, чтобы показать кусок ткани, исписанный арабской вязью.

– Не мог вам не показать, – сказал Ропшин. – Единственное, что подтверждает версию капитана Аскерова.

Полковник и Адамов с сомнением смотрели на странную материю.

– И что это за филькина грамота? – поинтересовался Гонецкий.

– В том-то и дело, что не филькина, – сказал разведчик. – На всякий случай мы проверили один из тайников на том берегу. Тут открытым текстом написано, что существует лагерь боевиков, двести сорок пять человек. Сведения подтвердились.

– Ну, по нашим данным, не двести сорок пять, а человек сто пятьдесят. И американцы то же подтверждают. Только местные власти уверяют их, что это лагерь мирных беженцев.

– А вот здесь как раз написано про минометы, пушки, снайперов. И конкретно указано, что атаковать собираются заставу Аскерова.

Особист спросил:

– Насколько надежный источник?

– Стопроцентной уверенности нет. Странно это все выглядит. Написано как будто ребенком, не зашифровано. Агент, работавший с этим каналом, недавно провалился. Очень ценный был кадр.

– Это не тот пацан, про которого журналист вспоминал? – поинтересовался Адамов.

– Вряд ли, тот совсем малыш. Ему бы сейчас прокормиться да выжить. Мы, кстати, пытались найти его, но… – Ропшин беспомощно развел руки в стороны. – Там этих пацанят беспризорных, как мух. Так что, по всем правилам, информацию достоверной считать нельзя.

– Тогда зачем показал? – хмыкнул начальник штаба.

– Так ведь на дезинформацию тоже не похоже. Ни на что не похоже.

Ропшин и особист вопросительно смотрели на начальника погранотряда. Алексей Григорьевич едва не кряхтел от обуревающих его сомнений.

– Да, бывает. Тут все, что угодно, бывает. – Полковник встал из-за стола. – Я вам откровенно скажу, господа майоры, чувствую себя, как Сталин в сорок первом. Знаю, что оно будет, и все Штирлицы уже отрапортовали. А все равно чувствую себя словно в потемках. Ну а что скажет контрразведка? – он посмотрел на Адамова. – Откуда Мамай попрет? Вернее, куда и когда?

Особист признался, что у них нет новой информации. Полковник многозначительно кивнул – мол, что и требовалось доказать. Не скрывая озабоченности, он задумчиво произнес:

– Может, действительно, хоть Аскеров узнает, раз уж у него там своя агентура?

Затаившись в камышах, Мансур с полчаса наблюдал в бинокль за рекой, пока наконец увидел, как с противоположного берега отплыла резиновая камера. Его не удивило, что нарушитель отправился в путь при свете дня. Афганцы в последнее время обнаглели до такой степени, что пересекали границу в любое время суток. Однако, по мере того как эта камера приближалась к нашему берегу, что-то все больше настораживало капитана. Обычно в действиях нарушителей проявлялась какая-то обстоятельность. Все-таки они старались свести риск к минимуму. А этот тип быстренько и без опаски приближался к берегу и вел себя так, будто просто находится на прогулке и сейчас повернет обратно. Что за чудо? Босой, одет в короткую, чуть ниже колен, рубашку с короткими рукавами, на голове – вельветовая панамка. Похоже, он даже безоружен. Неужели перебежчик? Это совсем большая редкость.

Между тем афганец причалил к берегу, спрыгнул и, пройдя сквозь камыши, размашисто бросил на землю небольшой мешок. После чего стремглав кинулся обратно к воде.

Когда Мансур с автоматом наготове подобрался ближе к мешку, следующий обратным путем афганец уже достиг середины реки.

Горловина мешка была обмотана длинной проволокой, один конец которой лежал рядом с большой кочкой. Спрятавшись за ней, Мансур осторожно потянул мешок к себе. Тот легко сдвинулся с места. Пограничник дернул несколько раз посильней, проверяя, не сработает ли взрывное устройство. Впрочем, по тому, как нарушитель границы обращался со своей поклажей, он уже догадался, что мины внутри не было. Давно бы уже взорвалась. Хотя нельзя исключать какую-нибудь дьявольскую новинку.

Капитан аккуратно размотал проволоку на горловине мешка, раскрыл его, заглянул, и ему стало дурно – в мешке лежала голова Сафара.

Слезы наворачивались на глаза Мансура. Он вспомнил, с какой любовью Сафар говорил о своей невесте, как по-ребячески непосредственно радовался очередной лепте для своего калыма, как был готов пожертвовать добром, чтобы помочь капитану выкрутиться из его сложного положения. Вспомнил их последнюю встречу, прощальную улыбку Сафара.

Ну, почему мир столь несовершенен?! Ведь Сафар не должен был погибнуть. Ему бы жить да жить, радоваться весне, жене, детям, музыке, которую он любил. Ему бы путешествовать, разговаривать с людьми, одаривать их своей улыбкой. И люди тоже улыбались бы ему в ответ, и не только ему, а всем. Чтобы не было в мире злобы и ненависти, чтобы один человек не лишал жизни – божьего дара – другого.

Мансур только сейчас заметил, что мешок пропитан внизу кровью. Некоторое время он посидел, держа в руках страшную посылку. Потом между камнями вырыл могилу и похоронил то, что осталось от Сафара…

Вскоре после ужина Самоделко по приказу Белкина объявил учебную тревогу. Услышав команду «Застава, в ружье!», бойцы хватали из оружейной стенки автоматы и, словно спринтеры, неслись от казармы через освещенный плац, один за другим прыгали в окоп, потом выныривали над бруствером, приникая к прикладам. Выставили на позицию станковый пулемет в одном окопе и тут же в другом. Слышалось бряцанье ремней и подсумков.

Вся эта круговерть подстегивалась остервенелым, как безжалостная пулеметная очередь, криком Самоделко: «Быстро! Быстро! Быстро!.. Бегом! Бегом! Бегом!..».

Прапорщик Белкин фиксировал время на секундомере и, когда все закончилось, уважительно поднял брови: была показана рекордная скорость. Предыдущий лучший результат был превзойден на семь секунд. Федор спросил у сержанта, как ему удалось добиться такой скорости. Виктор объяснил, что сразу предупредил ребят: трое последних отправятся на зачистку нужника и вывоз помоев. Прапорщик одобрил командирскую смекалку Самоделко.

А вот бойцы были им недовольны. Они заметили, что после отпуска характер сержанта изменился не в лучшую строну. Виктор стал грубым, неулыбчивым, менее разговорчивым. Никто не знал причин подобной метаморфозы. После отбоя Раимджанов пошутил над Виктором – мол, гостинцы-то ты, отпускник, зажал. Так тот на него набросился чуть не с кулаками: голодный, что ли! Могу так накормить, что больше никогда есть не захочешь.

Все вокруг только недоумевали – какая муха укусила сержанта?

Чтобы утешиться, Нурик пошел в питомник. Там уже был Исмаилов, который кормил пса, поглаживая его за ухом и приговаривая:

– Туман, хороший, скучно без друга? Скоро Шерифа починят, он вернется к тебе.

Раимджанов присел на корточки рядом, с умилением наблюдая за их возней. Потом сказал Алишеру:

– Ты знаешь, Туман – потомок того самого Рапида, которому поставили памятник. Пра-пра-пра-правнук… И еще пра. У меня был сменщик, желтухой заболел. А кого пришлют, неизвестно. Если хочешь, я попрошу, чтобы тебя на инструктора отправили учиться. Видишь, как меня уважают, и тебя так же будут. Ты хороший человек, ты собак любишь. Ты даже людей любишь.

Нурик улыбнулся. Он вспомнил, как Исмаилов вычитал в какой-то книге хохму: «Чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак».

В питомник зашел Самоделко. Он с угрюмым видом уселся на скамейку и принялся резать колбасу, бастурму, пахлаву. Достал из пакетов еще какие-то домашние лакомства, разложил все по тарелкам, расставил кружки. Закончив сервировку, Виктор без всякого энтузиазма позвал товарищей:

– Эй, орлы! Идите хавать. Хотя на ночь вредно.

– Вредно вообще не хавать, – ответил Раимджанов.

Алишер и Нурик подошли к скамейке, и Самоделко, уступая им место, отодвинулся в сторону, копаясь в пакете с фруктами. Товарищи с аппетитом принялись за угощение, наливали чай из горячего чайника и не сразу заметили, что Виктор, отвернувшись, жует грушу и присоединяться к ним не собирается. Даже подчеркивает – они сами по себе, он сам по себе.

Алишер и Нурик недоуменно переглянулись.

– Витя, что с тобой? Компанию разбиваешь.

– Да аппетита нет. Рубайте сами.

– Что значит «рубайте»?! – удивился Исмаилов.

– Ну, жрите, лопайте, набивайте брюхо на здоровье.

Раимджанов, по обыкновению, загорячился:

– Не будем ни жрать, ни лопать, ни набивать брюхо, пока не скажешь, что за тараканы у тебя в башке. Чего ты сидишь, как вампир?! Никакое угощение в горло не полезет.

Пытаясь предотвратить назревающий скандал, Исмаилов участливо обратился к Самоделко:

– Может, чего случилось? Может, помочь нужно?

Виктор резко обернулся. У него было покрасневшее лицо, ноздри раздувались, как у дикого зверя. Казалось, он сейчас вскочит и начнет крушить все, что подвернется под руку.

– Интересно узнать, что ли? – с натугой просипел он.

– Конечно, интересно. Мы с тобой друзья или нет?

– Ах, так разговор пошел! – сказал Виктор, с трудом сдерживая бушевавшую в нем ярость. – Ну, тогда слушайте, друзья дорогие. Расскажу вам, какой классный у меня получился отпуск. Суперский, блин. Сначала поехал к матери в Яван, там все путем: пироги, шашлыки, манты. Правда, корефанов никого не осталось, все в России калымят, ну и хрен с ними. Потом с матерью отправились в Душанбе, к отцу на кладбище… А там… там, где… – у Самоделко перехватило дыхание, и он с усилием – лишь бы договорить, прохрипел: – Ночью там все кресты православные повалили, могилы истоптали. Мы отцову найти так и не смогли. Мать чуть на месте не померла. А мне в часть уезжать. Теперь знаете? Может, вам еще чего интересное рассказать?! Заказывайте! Какие нужны подробности?!

– Что ты на меня кричишь? – попытался осадить его Раимджанов. – Ты думаешь, я это сделал? Или Алишер это сделал? Разве мы на такое способны?!

– Но ведь это кто-то из мусульман напакостил!

Исмаилов и Раимджанов замерли, совершенно потрясенные услышанным. Да и Самоделко они ни разу не видели плачущим. А Виктор, выпустив всю свою агрессию, теперь уже плакал навзрыд. Раимджанов бросился к нему и схватил за плечи.

– Виктор, я бы сам задушил этих собак! Ты же брат мне! Ты же друг мой лучший!

Самоделко промокнул глаза платком.

– Что им мертвые сделали? Отец мой, знаешь, какой человек был? Он же очень добрый, он никогда никому не отказывал в помощи, это все знали.

Исмаилов подсел к Самоделко с другой стороны.

– Витя, ну есть же на белом свете всякие уроды. Но не думай ты плохо про всех людей.

– Он правильно говорит, – поддержал рядового Раимджанов. – Есть, конечно, тупые люди, дураки дурацкие. Они могут навредить нормальным, но не победят их.

Самоделко с трудом выходил из гневного, опустошившего его приступа. Пес Туман тревожно навострил уши, словно тоже переживал за Виктора. Нурик заботливо предложил ему чая и протянул самую большую кружку.

Успокаивая себя, Самоделко растер ладонями лицо, отчего оно сразу казалось посвежевшим.

– Ладно, мужики. Знаю, что не все такие. А главное – вы не такие. Я и ору на вас, потому что вы друзья мои лучшие. Поймете меня, не осудите.

К Самоделко вернулась привычная деловитость, он разлил по кружкам чай и произнес с пафосом тамады:

– Мужики! Я подымаю кружку этого солдатского чифиря за то, что никто из нас никогда никакой подлянки людям не сделает! Потому что от нас все начинается и заканчивается – тоже нами! Потому что мы – пограничники! Я люблю вас всех и помру за вас, если нужно.

Все трое торжественно сделали по глотку, после чего Виктор вдруг произнес с внутренней убежденностью, которая не требует ни объяснений, ни доказательств:

– И нельзя фотографировать пленных. Это я вам точно говорю – нельзя.

Закончив печальный ритуал, Мансур поднялся на холм, где был укреплен полосатый пограничный столб, и сел перед ним в молитвенной позе. Сидел он долго. Глаза были закрыты. Автомат лежал под правой рукой. Неожиданно капитан услышал за спиной чьи-то шаги, но глаз не открыл. Человек остановился в нескольких шагах, не решаясь приблизиться.

– Иди сюда, Ратников, – спокойно сказал Мансур, не оборачиваясь.

Лейтенант уже пожалел, что нарушил покой командира.

– Товарищ капитан, хотел доложить, то есть сказать, что меня в особом отделе расспрашивали про вас.

– Лейтенант, это меня совершенно не интересует. – Глаза Аскерова по-прежнему были закрыты. – Садись рядом.

Ратников сел, с любопытством поглядывая то на Мансура, то на пограничный столб. Когда Владимир вернулся на заставу и спросил у Белкина, где Аскеров, тот, выждав внушительную паузу, таинственно и без малейшей иронии кивнул в сторону гор: «Он там. У Бога границы». Федор был уверен, что лейтенанту известны «местные боги». А когда тот все же принялся расспрашивать, объяснил, как добраться до нужного пограничного столба.

Мансур открыл глаза и тихо сказал:

– Красота какая.

– Да, здорово. Если бы не служить здесь, а отдыхать.

– Служить тоже неплохо.

Странное поведение Мансура заинтриговало лейтенанта сильнее, чем горные красоты. Начальник заставы – образованный, цивилизованный человек, а сидит перед обычным пограничным столбом, словно дикий язычник перед идолом.

– Товарищ капитан, у вас все нормально? – осторожно спросил Владимир.

– Не совсем. У меня сегодня друг погиб. Совсем пацан, афганец с той стороны. Ему отрезали голову и бросили ее на наш берег. Я похоронил Сафара под этим холмом.

– Где его родители?

– Долго искать. А похоронить нужно до заката.

Оба помолчали. Аскеров заметил, с каким удивлением лейтенант поглядывал на пограничный столб.

– Владимир, кажется, ты хочешь что-то спросить?

– Товарищ капитан, это и есть тот самый…

– Бог границы, – окончил за него Мансур. – Древнеримский бог межей и пределов Терминус. Его праздник назывался «Терминалии», люди танцевали вокруг столбов и украшали их лентами. Так появился полосатый пограничный столб.

– Чего-то я в училище пропустил про это.

– Двоечник. Знаешь, когда его праздник?

– Наверное, двадцать восьмого мая – в День пограничника.

– Нет. Его праздник двадцать третьего февраля.

– Интересно. А жертвы ему приносить надо?

– Поневоле приходится. – Капитан посмотрел направо, где в дымке между холмами была видна застава. Отсюда она напоминала макет театральной декорации: вышка, казарма, общежитие, пропускной пункт. – Может, скоро Терминус опять потребует жертв. Давай прикинем, при каких условиях это может произойти.

– Для этого же требуются исходные данные.

– Я тебе скажу. Противник – человек сто пятьдесят – двести. Огневая поддержка – гранатометы, легкие минометы, возможно, орудия, гаубицы Д-30. Задача: уничтожить пограничную заставу. Захватить и уничтожить до последнего человека. Анализируй вероятные действия противника.

Ратников внимательно посмотрел в бинокль на заставу. Через минуту-другую, немного смутившись, не слишком ли он «дает Кутузова», заговорил: