Текст книги "Записки орангутолога"

Автор книги: Владимир Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Я громко прочитал название моллюска в соответствии с предложенными Юрой правилами орфоэпии латинского языка.

– Ого! – восхитился я получившимся на этот раз названием моллюска.

– Вот тебе и «ого»! – строго посмотрел на меня поверх очков Юра. – Хорошо, что балерина уже ушла. А то напоследок, после обоняния тухлого жирафа и созерцания голого зада Корнета, она бы еще и матерных слов от научных сотрудников наслушалась. А виноват в этом безобразии (Юра, наверное имел в виду матерные слова) выдающийся русский естествоиспытатель, а на самом деле совсем не обрусевший немец Александр Теодор фон Миддендорф.

И Юра рассказал, что путешествуя как-то раз по бескрайним просторам Российской империи, ученый очутился на Дальнем Востоке, точнее, на Шантарских островах. Дальше можно только предполагать, как возникло это нетривиальное название в общем-то неинтересного моллюска. Видимо, Миддендорф на берегу среди выброшенных морем панцирей крабов, раковин мидий и устриц, листьев морской капусты нашел и это животное.

И устриц, и мидий, и крабов он знал, а вот что этот за моллюск – нет. И не удивительно – животное обитает только в Охотском море. Поэтому Александр Федорович (так он значился по российскому паспорту) подошел к казаку, приставленному к немцу в качестве охраны, гида и, как заверили Миддендорфа на базе, то есть в Удском остроге, самого лучшего знатока местной фауны и флоры. Казаку было скучно. Сегодня ученый немец весь день проторчал на берегу. В тайгу они не ходили и поэтому дичину – медведя или оленя – так и не встретили.

Казак сидел на камне и, с тоской поглядывая на неуютное море и пустынный берег, изучал свое ружье, у которого, оказывается, стесался кремень, а самое главное, непростительно разболтался курок. В это время к нему подошел немец и показал похожего на давно сдохшего слизня голожаберного моллюска и сказал, наверное, примерно следующее.

– Что ест это знаешь, братец? – и показал раковину.

– То х... какая-то, ваше высокоблагородие, – ответил казак, мельком, но с брезгливостью, взглянув на моллюска и пытаясь корявым пальцем устранить дефект курка. – Пошли домой, господин хороший, дождь скоро будет.

– Ун момент, сейчас, сейчас, братец, – сказал Миддендорф. Аккуратный естествоиспытатель положил моллюска в кожаную сумку и записал в полевом блокноте латинскими буквами местное название только что открытого им для науки нового вида. Это название Александр Федорович потом и опубликовал в научной статье.

Как только Юра закончил излагать свою версию о происхождении странного названия улитки, дверь кабинета малакологии с шумом распахнулась. На пороге стоял Корнет. Полностью одетый (даже сзади), прилично обутый и к тому же без всяких следов крови на руках.

– Ушла!? – закричал он на Юру, – Упустил!? А я познакомиться хотел. Ну, с этой. С ногами. Пригласить ее на праздник, так сказать.

– Ты чего, с ума сошел? – строго сказал Юра. – Ты что, ндрава Мамочки не знаешь? Смертоубийства из-за ревности захотел? У нее же, как у обезьян мармозеток, грызунов голых землекопов, гиен или рогатых воронов – типичное поведение доминирующей самки! Ты что, забыл, что на прошлой неделе Генриетта последнюю симпатичную лаборантку уволила. А ты балерину захотел привести! Мамочка ее убила бы сразу!

– А я бы ее туда и не повел бы. Я бы ее сразу к нам, в подвал, в препараторскую.

– Ну да, прямо к трупу моржихи. А потом без лишних слов – на газовую плиту. Грубый ты, Корнет. Неотесанный. Я на тебе, можно сказать, удивляюсь. Девочка никак не могла отойти от твоей вони. Все имеющиеся духи на себя вылила.

– Чувствуется, – повел носом Корнет.

– А кроме того, на нее, судя по всему, большое впечатление произвела твоя волосатая корма. Не думаю, что сегодня она пошла бы с тобой.

– Пошла бы, пошла. А может еще и придет, – заверил Теплова Корнет. – Но, раз не дождалась, спущусь вниз – за козлом. Наверное уже готов. А у тебя как с напитками? Все нормально?

– Как всегда, – ответил Теплов.

В кабинете у Юры среди старинных пишущих машинок, кресел XVIII века на колесиках, японских гравюр и куч недописанных статей, водилось с десяток бутылок с его знаменитыми удивительными настойками – от темно-коричневой (кедровые орешки) и насыщенно-вишневой (клюква) до слабо красной (рябина), неуловимо-желтой (лимонная цедра) и различных оттенков зеленых (душистый колосок, полынь таврическая).

Когда я появлялся в Юрином кабинете, малаколог обычно доставал аптекарскую мензурку, наливал из каждой бутылки по 20 миллилитров и заставлял дегустировать. Больше всего мне нравилась горькая настойка на полыни таврической, градусов этак под семьдесят – настоящий мужской напиток.

Наконец раздался телефонный звонок – директриса в грубой форме пригласила всех к праздничному столу и еще более грубо напомнила, чтобы Теплов не забыл бутылки. Малаколог загрузил сумки химической посудой, в которой плескались разноцветные жидкости, а на пузатых боках виднелись белые ярлыки со зловещими формулами – азотной кислоты, едкого кали и медного купороса – и мы с ним, расталкивая толпы экскурсантов, пошли наверх – туда, где нас ждали.

Мы с Тепловым прошли мимо моего родного отдела орнитологии. Из-за полуоткрытой двери слышались голоса. Олег – страстный коллекционер птичьих яиц – во весь голос втолковывал кому-то, наверное, своему коллеге:

– Нет, не нравятся мне ваши яйца! Уж больно большие дырки вы в них крутите!

Тем временем в актовом зале за длинными столами рассаживались люди. Из соседней комнаты вылетали клубы пара – это в ведрах уже вскипела вода для чая, что-то лирическое пел магнитофон.

Рассаживались по ранжиру. В центре восседала сама Мамочка, по обеим сторонам – свита: наушники и фавориты, дальше – умеренные недоброжелатели и тайные завистники, еще дальше – непримиримые враги директрисы и у самого дальнего края стола – изгои и парии. Но все одинаково радостными криками встречали Теплова, вернее его сумки, из которых он с глухим позвякиванием извлекал штофы с химическими символами. Теплов самолично расставлял по столам посуду, не забыв передо мной поставить бутылку с азотной кислоты, в которой и была полынь таврическая.

Из горлышек бутылок в подставленную личную, как у староверов, тару лились разнообразные настойки, быстро произносился первый тост (с Новым годом или за прекрасных дам – в зависимости от праздника).

Юрины алкогольные произведения кроме их забористости обладали повышенным психотропным эффектом и поэтому уже через пять минут директриса вставала и шла в народ. В это время даже заклятый враг мог без робости приблизится к ней и сказать что-нибудь без боязни получить выговор.

После третьего тоста, кто-то достал гитару и запел, а Корнет стал громко через весь стол рассказывать Галине – из отдела гадов – неприличный анекдот.

Галина сначала рассмеялась, а потом собрала лежащие перед ней на столе апельсиновые корки и кокетливо бросила их в Корнета.

У него, несмотря на полынь таврическую, еще сохранилась кое-какая реакция. Корнет пригнулся и весь апельсиновый залп пришелся по такого же цвета прическе директрисы. Она, определив откуда стреляли, грозно нахмурилась, но вспомнив, что сегодня праздник, своеобразные сатурналии, когда рабы и господа уравнены в правах, и, натянуто улыбнувшись Галине, стряхнула с себя цитрусовые ошметки.

Неловкость этого эпизода сумел гладить Теплов. Магнитофон заиграл что-то лирическое, и малаколог пригласил директрису на танец.

Мамочка, кокетливо поправляя распахнувшийся ворот платья, встала и подала руку Теплову. Они закружились в вихре вальса. Полынь таврическая подействовала и на Юру. Поэтому он, быстро крутанув партнершу со страстью испанского танцора, так энергично мотнул при этом своей головой, что с него слетели очки. Но Юра даже с директрисой проявил себя как настоящий кавалер, а не интеллигентный хлюпик. Он не оставил даму, не прервал танец, не встал на колени и не стал шарить по полу в поисках очков, близоруко щурясь и хватая всех за ноги. Нет, он как будто ничего не случилось еще сильнее притиснулся к партнерше и пара продолжала вальсировать на похрустывающих очках малаколога.

Корнет принес из подвала сковородку с мясом падшего накануне в зоопарке козла и пиршество продолжалось.

Бутыль с полынью таврической совершила вокруг стола полный оборот и опустела наполовину. Пожилой консультант-орнитолог, тонко шутивший с директрисой и пивший тепловские напитки стаканами, сославшись на легкую усталость, слегка пошатываясь поднялся к себе в отдел и там, расслабившись в родных стенах, был наконец нокаутирован крымской травкой. Напитки Теплова раскрепостили не только этого закаленного консультанта. Подвыпивший Корнет, плотоядно улыбаясь и поблескивая хмельными и от этого совершенно неотразимыми карими глазами, тоже покинул пиршество. Антрополог Денис, позавчера вернувшийся из четырехмесячной монгольской экспедиции, в которой все застолья проходили только у костра, по неизжитой еще азиатской привычке, выплеснул из кружки остатки чая через плечо – как раз на портрет одного из отцов-основателей Кунсткамеры, чем вызвал одобрительные возгласы сидевших рядом полевиков.

Нетрезвого Покровского коварный Паша пытался усадить в директорское кресло, куда лаборант из звериного отдела предварительно положил тушку дикой кошки.

Олег рассказывал отцу Федору о чрезмерно больших дырках, которые проделывает в яичной скорлупе его коллега-оолог, а энтомолог – про поиски жужелицы в канализации.

В углу пожилая чопорная сухощавая дама – крупнейший специалист по блохам – рассказывала мечтательному Ване, как они в Кунсткамере забавлялись на святках еще до революции. Тогда было веселее. Танцевали под патефон у бегемота. Горячительные напитки стояли под брюхом у слона – там же и пили. Среди биогруппы «Животные африканской саванны» играли в жмурки, а парочки уединялись на котиковом лежбище. Иногда мужчины вспоминали, что они давненько не охотились в Индии, доставали карабины и крались к носорогу. А как-то раз, когда всем было особенно весело, решили поиграть в чехарду. Сначала прыгали друг через друга, потом – через чучела кабана, волка и льва. Игра закончилась, когда один чрезмерно ретивый молодой человек («Сейчас он знаменитый профессор», – добавила шепотом рассказчица) попытался с разбега перепрыгнуть через индийского носорога, но неудачно, потому что не долетел, застрял на его роге, и у чучела отломилась голова. Горе-акробат протрезвел и убежал из Кунсткамеры. Через полчаса он возвратился с сапожником. Веселье (на этот раз без чехарды) продолжалось, а сапожник, под звуки патефона и периодически вместе со всеми наведываясь к слону, за пару часов, как мог пришил голову редкому экспонату.

* * *

А наш обоеполый праздник уже подходил к концу. Женщины отправились мыть посуду, а наиболее трезвые из мужчин начали расставлять по местам столы и скамейки.

Сама директриса уже собиралась домой. Но в это время снизу – с вахты – позвонили и доложили, что из Главного здания в Кунсткамеру прислали французскую научную делегацию и просили директрису лично провести иностранцев по залам.

– Я с ними быстро разделаюсь, – сказала директриса своему заместителю. – Четверть часа – обзор витрин, потом покажу хижину и всё! Хватит с них. Праздник – он и во Франции праздник. Теплов, Николаев и вы, – кивнула она мне. – Пойдете со мной, как самые трезвые. Про своих птичек, бабочек и моллюсков расскажете, но недолго – минут по 5 каждый и только самое интересное. А потом я сама расскажу про хижину.

Хижина была изюминкой Кунсткамеры. Во время своих скитаний по республике сотрудники Кунсткамеры в речном обрыве нашли настоящую стоянку древнего человека, совершенно не тронутую ни временем, ни враждебными племенами, ни жившими гораздо позднее грабителями захоронений. Вернее, не стоянку, а хижину с каркасом из слоновьих бивней, очагом, лежанкой и всей утварью.

Исследователи не только умело, без потерь откопали все это богатство, но и сняли подробный план первобытного жилища. Находки были тщательно запакованы и перевезены в родное учреждение.

Так, на втором этаже, в специально отведенном зале, был восстановлен этот доисторический огромный шалаш, юрта, чум, яранга – сейчас никто уже не скажет, как на неизвестном языке наших далеких предков называлось это логово первобытного человека.

Дизайнеры и реставраторы потрудились на славу, и жилище действительно стало украшением нашего учреждения. Благодаря их стараниям в отдельном отсеке Кунсткамеры возвышалась огромная полусфера. Ее каркасом служили исполинские, поставленные вертикально мамонтовые бивни и мастерски тонированные реставраторами, словно прокопченные дымом неугасающего очага, деревянные жерди.

Вся конструкция сверху была затянута антилопьими шкурами. Дверь, сделанная из шкуры зубра, была приоткрыта, и в полумраке первобытного жилища светилась красная лампочка, имитирующая тлеющие в очаге угли.

Казалось, что семья первобытного человека только что поужинала и мирно спала.

Стоило повернуть висевший у входа в хижину выключатель, как внутри загорался электрический свет, и посетители видели весь интерьер хижины.

Директриса, принимая высоких гостей, с помощью трех научных сотрудников, как и обещала, быстро провела французов по залам, ненадолго задержавшись на коллекциях моллюсков, бабочек, птиц и доставила гостей в заветный зал, к хижине.

Пресыщенные восхитительными коллекциями животных французы, замерев, в ожидании новых чудес рассматривали первобытную юрту снаружи.

– А сейчас, – произнесла директриса, подходя к выключателю, – вы увидите то, что никогда раньше не видели.

Вспыхнул свет, и хижина осветилась изнутри. У очага жилища охотника на мамонтов по личному распоряжению директрисы был создан образцовый порядок – ровным рядком стояли глиняные горшки и плошки, аккуратной кучкой лежали кости съеденного соседа и дрова.

А вот на первобытных нарах, на которых шкуры обычно были аккуратно, как в солдатской казарме заправлены, царил хаос. Сейчас же и французы и сотрудники Кунсткамеры обнаружили, что поверх скомканного голубоватого, в пятнах синтетического меха (очень хорошая имитация шкуры пещерного льва) лежала парочка. Директриса сразу же узнала Корнета. А вот что за лаборантка и из какого она отдела не могла понять. Зато нам с Тепловым очередная пассия Корнета была знакома. Это была не лаборантка. Это была балерина. Все-таки она вернулась. Наверное, за птичкой. Молодые люди были в самой что ни на есть первобытной одежде и занимались на антикварной лежанке тем же, чем когда-то на ней занимались их далекие предки. Мы с Тепловым поняли, что в этот момент на шкуре пещерного льва родилась еще одна легенда Кунсткамеры. Теперь Корнет был вне всякой конкуренции. Даже газовая плита померкла. К тому же были свидетели. И какие! Международные наблюдатели!

Сконфуженная и негодующая директриса торопливо выключила свет. А французы ничуть не смутились.

– Ну этого-то мы насмотрелись и дома, – сказал один из них. – В Париже целые кварталы с такими театрами есть. А кроме того, этим же занимаются клошары. Днем. Прямо на газонах. А вот хижина действительно уникальная!

– Уволю обоих, – шипела директриса, пока довольные французы не покинули Кунсткамеру. – Только откуда взялась эта девка? Ведь из отдела энтомологии я лаборантку на прошлой неделе уволила! Может новая библиотекарша? Уволю! И его, и ее!

Мы с Тепловым, молча завидуя Корнету, поднялись в опустевший актовый зал, забрали несъеденные бутерброды, последний штофик с полынью таврической и пошли продолжать праздник в отдел малакологии – в комнату, над которой висела картина «Морские улитки». По дороге заглянули в общемузейский сортир, расположенный рядом со скелетом мамонта.

Там мы обнаружили, что на стене, среди старых детских рисунков палеолитических Венер и надоевших подростковых матерных слов под самым потолком, на четырехметровой высоте, неизвестно как появилась свежая, четкая и вполне цензурная надпись: «Пили под мамонтом. ПТУ № 17. Люберцы. 1.03.1978».

И у них сегодня тоже был свой праздник.

ВЕКОВАЯ МЕЧТА РУССКОГО НАРОДА

В последний день июля я изо всех сил старался не опоздать на работу. Не потому, что, по моим расчетам, именно сегодня должна была проводиться очередная облава. Нет. Просто у Олега, моего непосредственного начальника сегодня был последний день перед отпуском и я искренне хотел сделать ему дорогой подарок – придти на работу вовремя. Но тщетно. Открывая дверь в Кунсткамеру, я думал о том, кого из своих сатрапов директриса поставила при входе – составлять черный список сотрудников, не успевших к началу рабочего дня.

К несчастью, сегодня она самолично встречала всех своих подопечных в вестибюле. Директриса поймала сначала меня, а затем и влетевшего следом обмотанного элегантным длиннющим белым шарфом Теплова. Разнос был неизбежен. Я подумал, что дело как всегда закончится выговором. Но все обошлось.

– Не торопитесь, молодые люди, – сказала директриса неожиданно беззлобным голосом. – Дело есть. Надо подвинуть слона.

Только сейчас я заметил в углу вестибюля стайку мужчин Кунсткамеры, уже отловленных начальницей и робко ожидающих дальнейших ее распоряжений.

– Нужно отодвинуть Молли, – приказала хозяйка Кунсткамеры, похлопав слона, вернее чучело слонихи, сохранившей свое имя и после смерти, по серому боку. – Вон туда, в тот угол.

Все опоздавшее мужское население Кунсткамеры, облепив чучело, словно муравьи майского жука, и упершись в различные части слонихи, покатили ее по красивому, еще дореволюционному кафельному полу в указанное место.

– Спасибо, все свободны, – произнесла начальница и запоздавшие научные сотрудники, загладив таким образом свою вину, стали расползаться по своим отделам.

Увитый белым шарфом Теплов подошел к двери своего отдела и обомлел. Над входом в отдел малакологии вместо мирной марины «Моллюски на дне моря» висело батальное полотно «Лось, загнанный волками».

– Черная метка, – пробормотал Теплов, бледнея и всматриваясь в затравленного зверя. – Пришел и мой черед.

Он обернулся и взглянул на все еще стоящую у Молли директрису. Она смотрела на малаколога и на ее тонких губах змеилась коварная улыбка.

Жизнь в Кунсткамере у рядовых научных сотрудников была непростая. Для того, чтобы всегда быть в форме, Генриетта Леопольдовна периодически находила себе очередную жертву из своих подчиненных, которую нещадно терроризировала. Начиналось все с мелких замечаний и придирок, потом следовали крупные выволочки на общекунсткамерских собраниях. Иногда несчастный работник не выдержав травли уходил по собственному желанию, иногда его со скандалом увольняли. Однако, если нервы у жертвы оказывались крепкими, то она, пережив критический период в жизни Генриетты Леопольдовны, оставалась на месте, ожидая когда у хозяйки Кунсткамеры сменится мотивация и она выберет из числа сотрудников новую мишень.

У Мамочки за долгое время борьбы со своим народом даже выработался определенный ритуал. В частности, над дверью объявленного врага появлялась картина известного анималиста Ватагина «Лось, загнанный волками» – черная метка нашего учреждения.

Я как мог утешил Теплова, посоветовав перетерпеть полгода и подумав, что у меня, по крайне мере, есть несколько месяцев относительно спокойной жизни, так как твердо знал, что директриса на этой охоте ведет себя благородно и травит лишь одну жертву за сезон.

Я оставил расстроенного Теплова и поднялся по крутым лестницам на четвертый этаж – в свой отдел. Там пришедший вовремя и поэтому не задействованный директрисой Олег уже вовсю рассматривал своих куличков. Начальник в последний день перед отпуском непременно решил дописать статью и уйти на отдых с чистой совестью.

Я объяснил Олегу причину своего опоздания, сказав, что двигал слона. Начальник, вероятно, решил, что это моя самая фантастическая отговорка из всех, которые он от меня слышал, но не стал устраивать скандал, а угрюмо погрузился в коробку с куличками. Я придвинул коробку с желтыми трясогузками – объектом моего научного исследования, но подумав, сначала покормил свою рыбу.

В нашей комнате я поставил аквариум. Оформлен он был мною по-спартански. Основным и единственным украшением этого водоема был насыпанный на дно слой грубого гравия. Над гравием плавала одинокая небольшая рыба-шар или тетрадон, – подарок знакомого аквариумиста. Рыбка, незаметно работая почти невидимыми прозрачными плавничками, словно маленькое облачко, летала над дном, ожидая, когда же ее покормят и рассматривала нашу с Олегом комнату своими подвижными глазками-жемчужинками.

Рыбка жила одна по причине своего несносного характера. Все растения она выдернула, всех улиток съела, раскусив их домики своими крепкими зубами, а у других рыб, которых я поселил вместе с ней, так ловко обгрызла плавники, что они стали похожи на почтовые марки.

Я достал из банки мучного червяка и бросил его в аквариум. Тетрадон мгновенно подскочил к медленно тонущему насекомому, схватил его и стал жевать. При этом из-под воды послышался такой хруст, что казалось будто здоровенный кролик грызет сухие макароны.

Я дождался пока тетрадон пообедает, а потом запустил руку в аквариум и не без труда поймал рыбку. Попав в плен животное сначала заскрипело челюстями, а потом с хорошо слышимыми звуками «куть-куть» принялось глотать воздух до тех пор, пока не стало по размерам, форме и упругости походить на теннисный мячик. Рыба при этом вяло шевелила плавниками и внимательно рассматривала меня.

Я погладил упругий животик тетрадона и положил его обратно в аквариум. Рыбка поплавала несколько секунд, как поплавок на поверхности, затем выпустила воздух и ушла в глубину. Я бросил ей еще одного мучного червя и открыл, наконец, коробку с трясогузками. Когда я взял в руки первую тушку, из аквариума послышался такой громкий звук ломающегося хвороста, что Олег вздрогнул.

Мы, не проронив не слова, проработали около часа. Потом у нас стали слезиться глаза и запершило в горле. А вскоре запахло дымом. Я по лестнице спустился на этаж ниже в канцелярию и там узнал, что горит распределительный электрический щит в подвале. Весь дым затягивался, как в печную трубу, на лестничную клетку, а собирался он на самом верху – в отделе орнитологии. Мой начальник принял решение отсидеться на своем рабочем месте. Упорный Олег затворился в комнате, и, несмотря на плотный едкий дым, склонился над статьей.

А я открыл дверь и, шагнув, на балкон стал смотреть с высоты вниз, на пожар. Окно подвала было открыто, и оттуда густой струей бил серый дым. Около подвала, крича суетилась Генриетта Леопольдовна и молча стояла та часть мужской популяции Кунсткамеры, которую ей удалось отловить. Перед сформированной таким образом пожарной командой виднелось и ведро с водой. Директриса пыталась заставить младших, старших и ведущих научных сотрудников, а также простых лаборантов и препараторов залить горящие на распределительном щите провода. И хотя головы ученых были заняты в основном пауками, моллюсками, мышами и мокрицами, тем не менее, когда дело касалось своей собственной жизни, они начинали соображать, к чему может привести тушение водой проводов под напряжением 380 вольт. Поэтому камикадзе среди ученой братии не оказалось. Раздосадованная этим директриса уже стала было зачитывать устный приказ на увольнения ослушников, но в это время подъехала красная машина. Оттуда вылезли пожарные, запакованные в черные резиновые робы, с серебристыми ранцами сжатого воздуха за спинами и кислородными масками. Они разогнали смертников, оттеснили директрису, вытащили из машины гофрированный рукав и углекислотой уняли разбушевавшийся распределительный щит.

Машина уехала. В безопасную Кунсткамеру поплелась под предводительством директрисы команда научных сотрудников. Самые наблюдательные, подняв головы, увидели меня, стоящего на балконе, словно генсек на мавзолее во время демонстрации. Из толпы раздались приветственные крики. Я сдержанно поднял руку, как и должно генсеку, приветствующему демонстрантов, а потом, повернувшись, шагнул в родной отделе. Там дым еще не рассеялся, но трудолюбивый Олег, отчаянно кашляя и чихая, работал над статьей. В это время зазвонил телефон. Олег поднял трубку, а потом кивнул и передал ее мне.

Звонил Василий Вениаминович. Мне было предложено спуститься вниз.

* * *

Я проработал в Кунсткамере больше десяти лет, и она все это время находилась в состоянии перманентного ремонта. Ремонт этого древнего здания был хронической болезнью, отнимавшей у научных сотрудников самое дорогое, что было у творческого человека – время.

В любой момент рабочего дня – то есть с 8.30 до 16.45 – из канцелярии мог раздаться роковой звонок – Василий Вениаминович обзванивал подопечных, которые, по его твердому убеждению, занимались совершеннейшей чепухой – изучением птичек, мышек, гадов и прочих жучков-паучков. Василий Вениаминович требовал делегировать этих тунеядцев для очередных такелажных работ.

Через полчаса после этого звонка рекруты, облачившись в рабочую одежду: старые брюки, телогрейки или халаты, кирзовые сапоги или разбитые ботинки, – и таким образом весьма правдоподобно мимикрируя под бродяг, понуро встречались в вестибюле, бурно завидуя тем счастливчикам, кому в этот день пришла мысль поехать в Ленинскую библиотеку или в Главный корпус.

Появлялся Василий Вениаминович, одетый в чистый, белый, хорошо выглаженный халат (который должен был свидетельствовать о том, что начальство тоже будет работать, хотя Василий Вениаминович как бывший управленец физический труд презирал). Завхоз отпирал запасной вход в Кунсткамеру. Перед этим входом на улице уже стоял грузовик, полный тем, чем в тот день удалось разжиться деятельному Василию Вениаминовичу: железным уголком, досками, листами фанеры, рулонами бумаги, спиртом, цементом, нафталином или хозяйственным мылом. Все это богатство научные сотрудники перетаскивали на своих интеллигентских плечах в закрома – вниз, в подвал, где под старинными арочными кирпичными сводами, с которых свешивались пряди селитры, а по полу ползали громадные южноамериканские тараканы, Василий Вениаминович хранил свое добро.

Именно с этого склада замдиректора по хозяйственной части обеспечивал огненной водой работяг для стимуляции выполнения особо важных работ или внеплановых заданий.

Признаки и последствия хронического ремонта нашего учреждения были самыми разнообразными – от встреч в Кунсткамере голых, моющихся керосином мужчин (по причине неожиданной разгерметизации бидона с краской, во время эвакуации его из автомобильного кузова), до облицовки розовым цвета армянским ракушечником стен и сводов черного хода – там, где никогда не проходили посетители, но зато любил прогуливаться сам Василий Вениаминович.

* * *

Итак прозвенел роковой телефонный звонок. Сегодня была моя очередь идти в наряд – помогать грузчикам таскать стеллажи для коллекций на хорах. Тон Василия Вениаминовича был настолько безапелляционным, а взгляд Олега настолько подстегивающим, что я, даже не переодевшись, а, как был, в белом халате поспешил из отдела вниз.

Через полтора часа такелажной работы я так сильно вымотался, что не заметил, как огромный стальной стеллаж, затаскиваемый нами по лестнице, потерял равновесие и стал медленно сползать вниз – прямо на меня.

Но грузчики, обложив матом Василия Вениаминовича, тяжесть железного шкафа и отсутствие техники безопасности, напряглись, остановили движение этого короба (и тем самым спасли меня), а затем, затащив стеллаж на хоры сказали, что сегодня больше работать не будут.

Они пошли в свою комнату – пить заслуженную пайку фиксатора. А я весь потный, утираясь рыжей от ржавчины полой еще недавно белого халата, побрел к себе в отдел в надежде умыться, попить чаю и забыть о стеллаже, покушавшемся на мою жизнь.

Увы, расслабиться не удалось. За столом, попивая чай сидел сияющий лысиной Олег и длинный, сухой сероглазый старик-швед – гость отдела, и большой специалист по синицам. Швед свалился в Кунсткамеру как снег на голову и директриса велела Олегу не только встретить гостя на самом высоком уровне и обеспечить его всеми имеющимися в отделе синицами, но и проводить его до гостиницы, откуда иностранный специалист должен был направиться в аэропорт. Олег, отложив статью о куликах в сторону, что-то вещал гостю по-английски (я устал и не стал прислушиваться, о чем он говорит).

Надо сказать, что Олег очень не любил посетителей. Они мешали ему работать: привешивать этикетки на птичек, писать свою диссертацию и многочисленные объемные статьи. Увидев меня, Олег радостно улыбнулся (жизнерадостность в самые неподходящие для этого моменты была отличительной чертой моего начальника).

– Володя, как хорошо, что ты пришел! Меня Генриетта Леопольдовна вызывает – бабку надо выселять, для расширения нашего отдела. Так что ты, пожалуйста, развлеки пока гостя! (Улыбка Олега стала еще шире и неуместнее).

Я устало вытер лоб другой, менее грязной полой халата. Отдых отменялся. Английский язык для меня – такое же таскание стеллажей. Ну что ж, держись, швед!

– Монинг, – начал я, хотя дело близилось к обеду. Швед радостно откликнулся на довольно понятном английском.

– Да, – перебил нас Олег, надевая куртку. – Я тут ему небольшой подарок от отдела орнитологии преподнес, – и Олег показал на огромный эмалевый значок, который мог нацепить на пиджак разве что полный идиот. На значке была изображена жар-птица.

Птицы – слабость Олега. Все человечество он делит на орнитологов и неорнитологов. А среди орнитологов он в свою очередь выделяет аристократию – то есть тех, кто занимается куликами, остальных же исследователей птиц Олег тайно презирает. Традиционный подарок, который он неизменно преподносит почетным гостям, – это изображение птички (чаще всего аляповатое, так как у Олега полностью отсутствует вкус).

Я помыл под краном руки, плюхнулся в кресло рядом со шведом и принялся рассматривать Олегов презент. Но на этот раз пернатое Олегу попалось красивое, с длинным разноцветным хвостом и короной на голове.

– Швед спросил, что эта за птица, – продолжал Олег, застегивая пуговицы на куртке. – И я ему начал о ней рассказывать. Сказал, что это – жар-птица и что она символизирует вековую мечту русского народа. Ты, пожалуйста, растолкуй ему об этом поподробнее. Я через час вернусь. Так что тебе его развлекать недолго. Пока! Гуд бай! – и Олег исчез.

– Ну не гад ли Олег? – подумал я, прислушиваясь к торопливым, замирающим вдали звукам его шагов на лестнице. – Такую свинью подложить! О птичках со шведом поговорить – это еще куда ни шло, но переводить Ершова на английский!