Текст книги "Записки орангутолога"

Автор книги: Владимир Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

И все же, пока студенты совсем не сжарились на солнце, я успел-таки показать им гнездо зяблика и даже насиживающую птицу. Точнее, пытался показать, так как они по неопытности никак не могли разглядеть через переплетение ветвей гнездо – чашечку, сработанную из стебельков травы и мха, и снаружи, для маскировки, выложенную тонкими полосками бересты.

Как я ни старался объяснить, где оно располагается, все равно зябличьего домика никто не видел, хотя мы были метрах в пяти от него. Я поднес бинокль к глазам и рассмотрел, что в гнезде сидит вжавшаяся в лоток самка и придумал, как показать гнездо студентам. Надо выпугнуть птицу, и она выдаст свое жилище.

Я поднял с тропы комок сухой земли. Но он показался мне большим – хотя я был твердо уверен, что он не долетит через густые заросли до зябличихи, но на всякий, случай, чтобы случайно не причинить вреда птице, взял кусочек поменьше и бросил его навесом в сторону гнезда по крутой траектории, словно стреляя из гаубицы или из миномета.

Комок прошуршал по листьям, как мне показалось, рядом с гнездом, птица выпорхнула, камнем свалилась вниз и исчезла в кустах.

– Ну, теперь все видели где гнездо? – спросил я группу.

И группа дружно ответила, что все.

Только Боря с криком: «Вы попали в нее! Вы убили ее!», – устремился в кусты в сторону гнезда.

– Да нет, это тебе показалось, – крикнул я ему вдогонку, но он не слушал.

Я, как опытный педагог, воспользовался этим поводом, для того чтобы рассказать студентам о повадках разных живых существ.

– Многие животные, обитающие в траве, на кустах или на деревьях ищут спасение на земле, – начал я. – Поэтому вас и учили еще в прошлом году, на практике по зоологии беспозвоночных, что сачок к сидящим на травинках плохо летающим насекомым – например, жукам, клопам или лесным тараканам – подносят снизу, так как при тревоге будущий экспонат вашей коллекции падает на землю. Мелкие птицы, заметив ястреба или другого хищника, укрываются в густой траве. Это нам сейчас и продемонстрировала самка зяблика. Испугавшись брошенного предмета, она выскочила из гнезда и спряталась в подлеске.

Мою лекцию о поведении животных очень некстати прервал появившийся из кустов Боря. Он был весь в паутине, поцарапанный, и что-то бережно нес в руках. Студенты окружил его.

– Лягушку, наверно поймал, – подумал я.

Боря раскрыл ладони. В руках у него была оглушенная моим снарядом зябличиха. Она бессмысленно озиралась на нас и, наверное, думала, почему именно на нее сегодня сверху свалился метеорит.

– Это у нее просто обморок, от стресса. Ее Боря напугал, когда за нею гнался, – я неуклюже попытался исправить ситуацию.

Но студенты не поверили. И поэтому у следующего гнезда (дрозда-рябинника) которое, к счастью, было открыто и все его сразу заметили, Боря нагнулся, подобрал с тропы толстую палку, и протянув ее мне, ехидно спросил:

– Слабо показать поведение при испуге и у этого вида?

* * *

Вспоминая это, я тем временем продолжал свой инспекторский обход. Становилось жарко. Я снял рубашку и по полю пошел к следующему ориентиру – одинокой церкви, стоящей на окраине села. Там Алла должна была изучать численность и поведение пернатых, гнездящихся в человеческих постройках.

Алла – миловидная девушка с хорошими формами. Ее предельно упрощенный купальник как мог сдерживал упругие прелести лежавшей практикантки. Студентка устроилась на надувном матрасе у самых стен храма и смотрела сквозь солнцезащитные очки на золоченый купол. То есть, конечно, не на сам купол, а на галок, стрижей и воробьев, которые вылетали из-под крыши. Алла хронометрировала все их перемещения. А чтобы жарким днем не мучила жажда, Алла запаслась холодным чаем в бутылке из-под вермута.

Я издали увидел, как поп, торопившийся к заутрене, обошел стороной орнитолога, покосившись на бутылку и на другие элементы картины «Искушение святого», перекрестился и поспешал к вратам храма.

Не удивительно, что Алла смутила священника. Она сумела ввести в смущение даже меня, закаленного педагогическим институтом. А произошло это в бане.

* * *

Баню мы устроили по окончании первой недели. Заготовкой дров занялась мужская часть нашей экспедиции. Вокруг лагеря росла дубовая роща, и там было много поваленных стволов, которые студенты таскали к циркулярной пиле, где я их распиливал. Я не подпускал студентов к циркулярке исключительно по причине техники безопасности. Механизм был настолько древний и страшный, что, казалось, был взят из музея инквизиции. Огромные, нерегулярно выломанные зубья, легкая кривизна неотцентрированного ржавого диска, качающаяся деревянная станина, западающий выключатель, благодаря которому пила либо не включалась совсем, либо работала столько, сколько ей хотелось, и жуткий вой, издаваемый инструментом даже на холостом ходу, – все это у неподготовленного человека вызывало трепет. Но я был здесь уже не первых год и хотя побаивался циркулярки, но уже не так сильно.

Мотор был мощным, и когда пила с пением вгрызалась в очередной подносимый ей мореный от долго лежания на земле дубовый ствол, вниз сыпались розовые опилки, пахло сидром, а если я чуть наклонял бревно то из пропила тотчас появлялся белый, очень ароматный, с кислинкой дымок.

Пока баня топилась некоторые студенты пошли спать в палатку, другие на реку – купаться, а самые нетерпеливые стали обрывать с берез и дубов ветки – на веники.

Летом баня топится быстро, и уже через четыре часа первая смена (мужская) пошла париться. Пар был мягкий и душистый, как хороший армянский коньяк. Поэтому мы парились долго, периодически выходя на улицу и отсиживаясь на скамейке в холодке, в тени дуба.

В очередной раз я вышел охладится настолько обессиленный, что даже на зубоскальство студентов ничего не мог ответить, а только бестолково водил головой, чем их очень радовал. И еще раз подумал, что все-таки зря ввел сухой закон. Очень хотелось пива.

Через час я чистый и уже отошедший от жара, в свежем белье сидел на той же скамейке, и с удовольствием наблюдал, как мои студентки, раскрасневшиеся и от этого еще более похорошевшие, завернутые в полотенца, и от этого еще более волнующие выходят и присаживаются рядом со мной – остудится в тени. Они пили специально приготовленный для этого прохладный чай и шли париться снова. Но чувства юмора не теряли. Особенно Алла. Она, возвращаясь в баню, задержалась на крыльце и перед тем как скрыться в бане, обернулась ко мне и произнесла:

– Хорошая баня. Чудесная. Я так устала, что даже пива не хочется. Это баня утомляет так, как не сможет утомить никакой мужчина.

И почти скрывшись за ней добавила:

– Даже вы, Владимир Григорьевич!

Я от такой неожиданной и чудовищной напраслины на миг онемел – как раз на то мгновение, в течение которого за Аллой захлопнулась дверь, а потом закричал обращаясь к ней (то есть уже к двери):

 – Молчи дура!

А потом повернулся к сидевшим у крыльца отдыхающим студентам и ждущим своей очереди студенткам и сказал:

– Не верьте ей, она все врет.

По-моему, они и не поверили. Мне.

* * *

Я еще раз издали в бинокль посмотрел на аппетитную Аллу и не стал прерывать ее орнитологические исследования. Солнце уже нещадно пекло, и я направился к Дону – искупаться, а заодно проверить, как еще одна пара студентов справляется со своей самостоятельной работой. Тема их исследования была биология пескороек, то есть личинок миног, которые живут в илистом дне. Сейчас я мог наблюдать, как идет работа по исследованию миног.

Весь светло-желтый песок роскошного донского пляжа был безобразно испорчен отвратительными блестяще-черными кучами, будто здесь прошелся страдающий расстройством желудка бегемот. Это мои студенты занимались научной деятельностью – ловили в иле миног, вернее их личинок – пескороек.

Сергей (по телосложению, интеллекту, взгляду и прическе) – типичный качок, грязный, как черт вытаскивал с мелководья ведро черного ила и вываливал его на золотистый прибрежный песок, а чистая и всего две недели назад бледная и болезненно-брезгливая Лена, присаживалась у этой расползающейся черной кучи, и рукой с очень пленительным запястьем выбирала оттуда пескороек и складывала их в кастрюлю – чтобы потом измерить их.

Вся операция по извлечению круглоротых из иловой кучи удивительным образом напоминала исследование гельминтов в помете слона или того же бегемота. Тем более, что личинки миног внешне напоминали шустрых глистов. Я подумал, как быстро эта рафинированная москвичка приобщилась к полевой зоологии. Ведь сейчас она обрабатывала, пожалуй, одних из самых несимпатичных представителей типа хордовых (конечно, не считая их родственников – миксин), а всего неделю назад визжала, как резаная, от прикосновения головастика.

Глядя на извивающихся скользких, покрытых слизью миног, я никак не мог понять, как же этой гадостью можно закусывать водку – ведь в старинных поваренных книгах именно маринованные миноги рекомендовались как особая деликатесная закуска к этому напитку.

Я посмотрел на зоологов, выбрал место на пляже, еще не загаженное ими, разделся, сложил свою одежду и плюхнулся в Дон. Вода была почти такой же теплой, как на моем заветном пруду – том, на который я привел студентов в первый день нашей полевой практики. Для полного счастья не хватало только одного – головастиков, к которым я пытался приобщить Лену уже на первой экскурсии.

* * *

И вновь вспомнился и первый день практики, и та самая первая, дидактическая экскурсия. Ближе к полудню, я раскатал закатанные с утра рукава рубашки, поднял воротник и повернул бейсболку козырьком назад – чтобы не сгорела шея. Студенты наоборот еще больше разоблачились. Я опять же ненавязчиво посоветовал им не делать этого, так как сгорят. Как я и предвидел, меня никто не услышал.

Мы брели уже километров пять по лугу. Сначала мы шли медленно плотной группой – студенты по инерции слушали меня, держась рядом. Но на лугу птиц было мало – одни жаворонки, чеканы да трясогузки. Даже студенты начали их узнавать. От этого однообразия им скоро стало скучно, и начинающие зоологи растянулись по дороге, периодически делая остановки, чтобы снять еще что-нибудь с себя и повесить на пояс.

Жара усиливалась, а скорость движения студентов снижалась. Энтузиазма уже не было вовсе.

Наконец послышался первый слабый и пока робкий голос: «Далеко нам еще?».

А потом вопросы типа «Когда конец экскурсии? Скоро это кончится? Когда обед? Почему мы идем туда? Может быть, нам пойти вон туда? Туда, наверное, ближе? А где можно попить?» – сыпались все чаще.

А еще через полчаса основным вопросом стал «У кого есть вода?» Но воды, как оказалось, ни у кого не было. Хотя я шел далеко впереди, но хорошо слышал, о чем говорили студенты. Они ругали, жару, полевую практику и меня.

Студенты наконец вспомнили мои рекомендации и уже на пропеченные головы натянули майки или рубашки, закрыли безнадежно обгоревшие шеи и плечи и продолжали крутить головами в поисках питьевой воды или, на худой конец, дерева, в тени которого можно было бы укрыться и отдохнуть. К счастью, наш маршрут как раз и проходил мимо ставка – копаного пруда, окруженного высокими ивами. В этом водоеме, вовсю, словно автомобили в пробке, вовсю гудели жерлянки. Где-то в тростниковых зарослях, тихо и сладострастно постанывала пойманная ужом лягушка.

Толпа устремилась к ставку с явным желание напиться. Я не препятствовал, потому что хорошо знал, что даже самый жаждущий студент никогда не приложится к этому пруду.

И действительно, обогнавшие меня молодые люди вгляделись в его глубины и разочарованные отошли. Пить им уже не хотелось, так как этот пруд был единственным в округе местом свиданий для всех лягушек, жаб, чесночниц и жерлянок, а затем и яслями для их отпрысков. Головастики чесночниц были особенно многочисленны и особенно колоритны. Они развивались, по сравнению с другими лягушками, долго и за это время успевали достичь размеров мячика для игры в пинг-понг и обзавестись очень солидным брюшком.

В пруду их было огромное число – поверхность воды рябила от всплывающих на поверхность головастиков. У самого берега они лениво плавали, поблескивая перламутровыми брюшками, и обгладывая стебли тростника.

– Пить никто не хочет? – поинтересовался я .

Мне не ответили.

– Тогда может искупаемся? – продолжил я и стал раздеваться.

– А мы купальники не взяли.

– А я об этом говорил, – напомнил я, стараясь, чтобы мой голос был как можно более язвительным и направился к ближайшим кустам, чтобы надеть плавки. – Хотя вы можете и так.

– У меня купальник есть, – сказала Лена. Она разделась, быстро залезла в пруд и еще быстрее выскочила, истошно визжа.

– Какие они противные, я с этой гадостью купаться ни за что не буду!

– Напрасно, – сказал я. – Пробуйте еще раз, не пожалеете. Настоящий эротический массаж. Незабываемые ощущения.

– Нет, не буду – сказала неопытная Лена и присела с остальными в тени ивы.

Один лишь Боря, у которого после истории с зябликом начали просыпаться инстинкты полевого зоолога бродил по берегу, распугивая пузатых, как маленькие аэростаты, головастиков.

Я сделал два шага по илистому мелководью, с размаха плюхнулся в нагретую воду и поплыл к другому берегу. Я знал, что там было поглубже и попрохладнее. Я плыл дельфином, с удовольствием ощущая, как с каждым кивком волна сначала смыкается на шее, бежит вдоль позвоночника и, тормозя, взлетает вверх на ягодицах, и как перед ударом выходят на теплый воздух мои ступни. А кроме того, и головастики не подкачали – их упругие холодные тельца попадались в пруду с радующей регулярностью. От этого я испытывал восхитительное ощущение – словно сотни нежных, прохладных, женских (я настаиваю на принадлежности их именно к этому полу) пальчиков ласкали меня, начиная от лба и заканчивая подъемами стоп.

Наконец я добрался до дальнего края пруда. Здесь над самой водой нависали древние ивы. В этом тихом уголке был настоящий заповедник детенышей амфибий. Я бултыхался четверть часа в этом прохладном компоте и был почти до изнеможения отмассирован толпами головастиков. Я подумал, что легенды о русалках, которые способны были защекотать до смерти человека, не лишены основания и, не торопясь, поплыл к моим студентам.

Назад я плыл спокойно – брассом, стараясь двигаться так, чтобы не тревожить водную поверхность.

На выступающих из-под воды корягах сидели огромные прудовые лягушки. К ним неторопливо змеился уж, сверкая оранжевыми пятнышками за ушами, как пожарная машина мигалками.

Кормящаяся на пруду камышница, издали заметив мою торчащую над водой голову, испуганно заплыла за ствол лежащей в воде ивы. Однако водяная курочка спряталась за ствол не удачно – мне было хорошо видно все ее тело, матово-черное оперение, а в прозрачной воде – зеленые ноги с малиновыми перетяжками и фестончатыми оторочками на пальцах, которыми она слегка шевелила, удерживая себя на одном месте. Я, памятуя терпение и выдержку крокодила, скрадывающую жертву, еле шевеля руками и ногами и погрузив голову до уровня глаз, начал медленно приближаться к камышнице. Я подплыл к ней почти на метр, но мои некрокодильские нервы сдали и я раньше положенного срока, на пределе дистанции сделал рывок. Я только и сумел, что коснуться кожистой лапы птицы, как она с криком стартовала из-под ивы и, взлетев, взяла курс на берег – на моих отдыхающих студентов. Но никто из них не шевельнулся, и даже не обратил внимания, когда камышница, свесив ноги пролетела прямо над их головами. Только Боря, помнивший утреннюю зябличиху, как голкипер сделал прыжок, но тоже промахнулся.

* * *

Все это я вспоминал в реке, лежа на спине, чуть шевеля конечностями и наблюдая, как неспешно плывут мимо меня берега.

Головы водяных ужей торчали, как перископы подводных лодок, а при моем приближении змеи бесшумно и бесследно уходили под воду.

Зеленые лягушки, напуганные дрейфовавшим доцентом, прыгали с берега в воду. Одна из них то ли от напряжения, то ли от страха обмочилась, и траекторию ее полета обозначила дуга из блестящих капелек.

На прибрежной осоке сидели изящные стрекозы с чудесным научным названием – красотки-девушки. Сквозь их полупрозрачные зеленоватые крылья просвечивали стройные стрекозиные тельца, словно силуэты давших им название прототипов, стоящих в легких одеждах на фоне солнца.

Занятые делом, ловцы миног равнодушно посмотрели на сносимого мимо них течением преподавателя. Затем студенты углубились в раскопки очередной кучи в поисках материала для самостоятельной работы. Тем временем течение утащило меня до пришвартованной к берегу лодки заповедника. У этой сильно потрепанной многими поколениями студентов, потемневшей от времени дощатой посудины было единственное светлое пятно – недавно сработанное Сергеем весло. А чтобы все знали, кто их облагодетельствовал, мастер каленым железом, то есть раскаленным на костре гвоздем, выжег на лопасти свою фамилию и год изготовления – как это делает всякий великий художник.

Накануне Сергей для того, чтобы выяснить, много ли пескороек водится и у другого берега Дона, получил от директора заповедника разрешение сплавать туда на лодке. Директор выдал Сергею весла от судна. Я решил, что в первый рейс мы сходим вдвоем.

Хотя Сергей сказал мне, что умеет работать веслами, я решил проверить это и тоже сел с ним в лодку. И не напрасно. Сергей отсутствие техники гребли компенсировал избытком силы. Уключины пищали, когда студент, «топя» весла, так что они становились почти вертикально откидывался назад и делал рывок, как будто в его руках был гриф штанги.

До того берега мы так и не доплыли – левое весло не выдержало такого издевательства и сломалось. Течение было сильное, и Сергею, работающему уцелевшим веслом, удалось пристать только в полукилометре от места старта. Потом мы вдвоем почти час толкали посудину назад, пробираясь у самого берега по топкому дну. Когда мы прибыли назад к причалу, физкультурник Сергей был свеж, как огурчик, а я в который раз пожалел, что у нас сухой закон, и сказал, что зачет ему не поставлю, пока он не сделает новое весло.

То, что студент зарабатывает себе зачет знал весь заповедник – от директора до последнего лесника – так как из рощи весь день слышались удары топора. К дровосеку периодически направлялись делегации, чтобы удостоверится, что Сергей весь день колотит только по одному стволу и еще не извел всю дубраву. К вечеру он принес в лагерь свое творение – новое весло. Мастер рубил его по образцу другого, сохранившегося. Но хотя общие контуры были выдержаны довольно точно, изготовленное из дуба орудие гребли весило раз в пять больше своего соснового прототипа. Это особенно стало заметно тогда, когда Сергей устроил показательные испытания на реке. Как только весло приладили к пустой еще лодке, судно заметно накренилось на левый борт. Позже выяснилось, что и уключину Сергей сделал неудачно. Поэтому при ходе весла вперед, когда его лопасть касалась поверхности воды, мощная струя заливала всех, кто сидел спереди от гребца, а при завершении гребка облитыми оказывались и те, кто сидел сзади.

* * *

К сожалению, безделье преподавателя не могло длиться вечно. Наступил день зачета – последнего в этом семестре. Дальше у студентов начинались каникулы, а у меня отпуск. Педагогический процесс даже во время полевой практики очень утомляет преподавателя и поэтому на последнем зачете этого лета я не свирепствовал.

В частности, Аллу я только и спросил об общей численности обитающих под куполом церкви стрижей, и в качестве дополнительных вопросов – как звали попа и какой церковный праздник случился во время ее лежания под стенами храма.

Моника же во всем блеске вечернего макияжа, с гипертрофированными глазами настолько образно рассказывала, как на нее нападал сорокопут, что можно было подумать, что речь шла не о птице, а о насильнике.

После доклада Лены студенты с брезгливостью рассмотрели плавающих в банке пескороек, которых она во время своего отчетного выступления периодически доставала из банки своими изящными ручками. Но, конечно же, героем этого дня, да и всей практики, был Боря. На зачет он явился с мешком, который и опорожнил прямо на главной площади заповедного поселка. Из мешка вывалился «зачет» Бори – слепыш.

Зверек попытался закопаться, но на асфальте это, естественно, ему не удавалось. Моника, которой после безжалостного сорокопута хотелось чего-то мягкого и плюшевого, протянула руку – погладить зверька.

Грызун ничего ни видел, но каким-то образом почувствовал, что кто-то есть поблизости. Когда Моника поднесла к нему руку совсем близко, он встрепенулся, вскинул вверх голову и, показав здоровенные зубы, грозно «поприветствовал» нас тихим вибрирующим голосом.

Я разыскал сухой стебель полыни и коснулся им слепыша. Зверек резцами молниеносно превратил сухой стебель в щепки. Я попытался загнать землекопа в мешок, чуть пододвинув его ногой. Слепыш мгновенно вцепился в мой ботинок мертвой бульдожьей хваткой и повис на нем. Боря подставил мешок, и я стряхнул в него «зачет». Потом мы перенесли трофей на луг и развязали мешок. Слепыш тут же опустил нос к земле и начал копать. Как он это делал видно не было – трава была слишком густая, но только через минуту он скрылся под землей, словно утонул в ней. Через час я снова сходил на это место. Среди зеленой травы чернели располагавшиеся строго на одной линии три холмика земли – слепыш пробивал тоннель к ближайшему картофельному полю.

* * *

Наконец наступил долгожданный вечер – вечер после зачета. Мои подопечные развели костер. Сухие дубовые бревна пылали ровным жарким пламенем. Студенты расстелили «пенки» – туристические коврики – у костра, легли и заворожено уставились на огонь, пока кто-то не вспомнил о первой бутылке с сухим вином, откупорил ее и пустил по кругу.

Я лежал неподвижно, совершенно не слушая болтовни студентов, и очнулся лишь тогда, когда над дубравой всплыл диск полной луны, а над самым ухом раздался негромкий бархатный басок пролетающего июньского хруща.

Ребята встали, стали раздвигать бревна, чтобы на углях жарить мясо, а из темноты прорезалась девичья рука с чрезвычайно обольстительным запястьем и протянула мне бутылку, идущую по второму кругу.

Все было готово: раскаленные дубовые угли, вымоченные в маринаде «ножки Буша», белый хлеб, зелень (по-моему, наворованная в деревне) и очередная бутылка. Не хватало только решетки, на которой можно было поджарить эти самые ножки.

Я наблюдал за студентами, как Павлов за шимпанзе, ожидая, как они будут решать эту задачу. Кто-то предложил пожарить мясо прямо на углях, и тут же бухнул окорочек прямо на горящую ровным жаром огненную «клумбу». Зашипело, задымило, запахло уксусом. Автор идеи получил от кого-то затрещину, быстро выдернул из углей предполагаемое блюдо из костра и положил ножку обратно в кастрюлю. А на малиновом слое раскаленных углей еще полминуты чернело пятно, по форме точно совпадающее с куриной конечностью.

Боря молча встал и исчез в темноте. Павловский опыт удался – через пять минут он вернулся с куском панцирной сетки от кровати. Она лежала на прибрежной свалке, все ее видели, но только он вспомнил о ней. Сетку умостили над углями, и вскоре окорочка, аппетитно капая жиром и этим вызывая кратковременные извержения пламени, источая удивительный аромат, начали подрумяниваться.

А между тем веселье прощального ужина разгоралось. Появилась гитара. И удивительное дело! Оказалось, что петь им нечего. Студенты не были ни туристами, ни полевиками и поэтому им был совершенно недоступен обычный джентльменский набор из репертуара бардовской песни, а современные эстрадные поделки оказались настолько убогими, что энтузиазм у моих подопечных пропадал уже на первом куплете.

Наступила тягостная пауза. Сергей встал и удалился в темноту. Все тактично не смотрели в сторону кустов, куда он пошел. Но оказалось, что он ходил вовсе не за тем, о чем все подумали. Сергей быстро ввернулся. Но не один, а с бутылкой, припасенной именно для того, чтобы ликвидировать подобные паузы. Мы ее и ликвидировали. И тут кто-то вспомнил песню, которую он слышал по радио еще в далеком социалистическом детстве. Оказалось, что и мелодия этой песни подходящая, и слова помнят все – как помнят сказки, слышанные в младенчестве.

Тьма совсем сгустилась, над углями периодически взмывали вверх, как красные пионерские галстуки, языки пламени, озаряя лица студентов. И над нашем лагерем зазвучали знаменитые когда-то слова:

 
Вихри враждебные реют над нами,
Темные силы нас тяжко гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
 

Тут из кустов послышался треск, и у костра появился Гена – замдиректора заповедника.

– Ну, точно революционеры-подпольщики на маёвке, – сказал он. А потом добавил:

– Я у вас начальника заберу,  – и он кивнул в мою сторону. – Дело есть.

Я знал, какое дело может быть в субботний вечер у замдиректора заповедника, радостно кивнул и пошел за ним.

Но радость моя была преждевременной. На квартире у Гены был просто будничный тихий семейный ужин. Мы сидели и мирно беседовали о следующем лете, когда я со студентами снова попаду в этот заповедник. Но Гена явно маялся, думая, как бы выпросить у жены спиртное по поводу моего отъезда, но никак не мог придумать. А я, уже начавший праздновать свой отъезд и слегка раскрепостившийся под воздействием сухого вина, подробно рассказывал ему о том, какие чудесные глаза у Моники, какие тонкие запястья у Леночки и что мне наговорила Алла в предбаннике.

Трезвый Гена слушал и завидовал. Неожиданно дверь распахнулась и на пороге показался семилетний сын Гены. Появление отпрыска не обрадовал родителей, так как за сыном стояли плотной группой семеро его ровесников – все дети сотрудников заповедника.

– Папа, мама, я вспомнил! – с порога громко, как перед пионерским строем, сказал сын. – Ровно год назад вы подарили мне плюшевого мишку! И сегодня у него день рождения! Вот я и пригласил всех друзей! На праздничный пирог!

Жена Гены охнула, всплеснула руками и метнулась к холодильнику – посмотреть, есть ли у нее масло, молоко, яйца для пирога, а довольный Гена подмигнул мне.

– Ну вот, и повод нашелся, – сказал он жене, достал бутылку и быстро, не смотря на грозные взгляды супруги, наполнил рюмки.

И мы с Геной, так и не дождавшись пирога, по-настоящему отметили и день рождения плюшевого мишки, и последний день практики.

* * *

Когда я вышел на крыльцо, мне было так хорошо, что на небе сияли две полные луны. Я вспомнил, что для того, чтобы их стало меньше, необходимо было освежиться и направился на хоздвор. Там у циркулярки стояла стройная, словно минарет, водонапорная башня. Я притащил несколько досок и сделал под краном настил. Потом я полностью разделся и открутил кран пожарной трубы. Вода изверглась из него, как Ниагара, и я лег на доски прямо под этот водопад.

Я отдыхал под трубой, из которой падала упругая, как мокрое полотно струя (совершенно не кажущаяся мне холодной), смотрел на ночное небо и с удовольствием следил как две луны стали медленно двигаться навстречу друг другу. Через десять минут я, слегка замерзший, встал, растерся рубашкой и обнаружил, что был не совсем обнаженный, а в часах. Увы, не водостойких.

Я одевался и смотрел вверх. Луны, хотя и были близко одна от другой, но еще не соприкасались. А потом с правого серебряного шара медленно сползло темное ветвистое облако, словно смуглая рука нехотя оставила ослепительно-белую грудь.