Текст книги "Записки орангутолога"

Автор книги: Владимир Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

СОРОЧИЙ КАМЕНЬ

Показался огромный синий купол кафедрального собора когда-то процветающего купеческого, а ныне захолустного городка, и поезд стал тормозить. За окном мелькнул по-утреннему серый пустой перрон с полусонными милиционерами и, наконец, знакомая улыбающаяся физиономия Гены.

Гена – это мой приятель, заместитель директора заповедника, в котором я ежегодно провожу полевую практику со студентами. Кроме жизнерадостности, он обладал и другими запоминающимися чертами: общей угловатостью, слегка татарскими чертами лица и чудесными оттопыренными ушами.

Почти сразу же после выхода из поезда студенты стали вытаскивать свои неумело упакованные и поэтому громоздкие рюкзаки, цепляясь в проходе свернутыми в трубки туристическими ковриками, сумками, из которых, конечно же, сыпались свертки с недоеденной за ночь снедью и пластиковые бутылки с недопитой пепси-колой.

Гена, который ежегодно встречал меня с очередной группой студентов, не переставал удивляться то изысканным ракеткам для бадминтона, то невероятно дорогому спиннингу, то «навороченному» цифровому фотоаппарату, то другим столичным диковинкам, подаренным щедрыми родителями своим безалаберным отпрыскам. Жизнерадостный Гена взял на каждое плечо по рюкзаку у двух девиц (девицы как всегда в группе доминировали – ничего не поделаешь, специфика педвуза), и мы двинулись к крытому брезентом защитного цвета ГАЗу – машине заповедника.

Студентам пришлось моментально перестраиваться и сразу привыкать к полевой жизни – то есть грузить свои новые и чистые рюкзаки на уже наваленные в кузове машины закопченные ведра, чайники, лопаты, в комьях засохшей земли, и какие-то заскорузлые (очевидно из-под картошки) мешки. При этом у двух рюкзаков тут же оторвались лямки, из одного пакета просыпались макароны, а все студенты мгновенно стали невероятно грязными – из-за сухой глины, обильно покрывающей дно кузова.

– Поехали! – весело крикнул из кабины чистый Гена. Машина тронулась, меня привалило к чей-то уютной груди, а в открытое окно подул утренний, душисто пахнущий степными травами ветерок.

За окном поплыл хорошо знакомый мне пейзаж лесостепной зоны: деревни с сараями, сложенными из известняковых блоков, нескончаемые и однообразные посадки канадского клена вдоль дорог и обширнейшие поля.

Студенты, которые были на выездной практике первый раз в жизни, вертели головами и вытягивали шеи, а я, с чувством старожила отмечал новшества: расширение шоссе Москва-Воронеж, массовый выплод придорожных торговцев телевизорами, выросший на обочине шинок, смену колера полей – в прошлом году они были фиолетово-синие – сеяли фацелию, а в этом – ярко-розовые – от цветущего гибридного клевера.

По мосту мы переехали через Дон, а потом дорога свернула к заповеднику, и скоро показались странные округлые сооружения, отдаленно напоминающее миниатюрные цирки шапито. На одном из них был нарисован стилизованный летящий сокол на фоне красного круга – восходящего солнца. В этих вольерах обитали хищные птицы – при заповеднике был питомник по разведению соколов.

Машина сбавила ход и остановилась. На окраине заповедной дубовой рощи располагался крохотный поселок, под названием Сорочий Камень, – около десятка строений работников заповедника: несколько жилых домов, административный корпус, гараж, стройная, как минарет, водокачка, мастерская.

Чувствовалось, что мы находимся на юге: далеко, в деревне, торчали шпили пирамидальных тополей, все опушки дубравы были в непроходимых зарослях терна, прямо перед нами буйно цвели белые акации, вся стена административного корпуса была увита виноградом, а через двор неторопливо – виду раннего утра (собаки еще не проснулись, а кошки уже дремали на солнце), – прошла крыса. В отличие от серых московских грызунов эта южанка была брюнеткой – черной крысой.

В голубом небе со свистом проносились стрижи, изредка всей компанией залетая на чердак водокачки (я все время удивлялся, как они на такой скорости не ломают себе крылья протискиваясь в небольшие щели под застрехой).

Мы вытащили свои вещи из машины и разложили их на центральной и поэтому заасфальтированной площади заповедного селения: трава на отведенном под лагерь месте еще была сырой от росы.

Я объяснил студентам, что требуется для установки палаток. Студенты достали все имеющее у них холодное оружие: неудобные огромные ножи, тупой топор с разбитым топорищем и отправились в лес.

Через полчаса мои подопечные возвратились с добычей – огромными корягами, из которых они намеревались устроить стойки для палаток, и кривыми сучьями – для кольев.

Я не стал вмешиваться в процесс строительства, так как народ надо было чем-то занять, ведь, по моим расчетам, трава должна была просохнуть минимум через час.

Студенты азартно занялись заготовкой несущих опор и обтесыванием колышков. Как я и предполагал, дело надолго затянулось ввиду тупости инструмента, а также потому, что большинство палок оказывались гнилыми и тут же превращались в среднего качества дрова.

Потом мы обильно закусили тем, что осталось от железнодорожного ужина (которым снабдили сердобольные родители своих чад). К этому времени и трава уже просохла от росы. Я взял у Гены хороший топор, сходил в лес, нарубил нормальных кольев и раздал их студентам.

Все стандартные палатки, взятые в нашем институте, у студентов при, жилищном строительстве, получились совершенно разные. У одних вышел устремленный ввысь готический собор, у других – что-то мощное, в романском духе, у третьих – цыганский шатер, у четвертых очень добротное жилище бомжей.

В боку палатки у девиц (тех, что стремились в высь) темнели щели. Они не стали штопать свой полотняный дом, а просто заткнули прорехи подручным материалом. Поэтому из щелей «готического собора» всю практику так и выглядывали кокетливые розовые бретельки бюстгальтера.

Студенты, рассматривая свои брезентовые дома, искренне радовались. А я за два десятка лет своей полевой жизни, настолько привык к этим временным жилищам, что совершенно равнодушно воспринял возникновение палаточного городка. Осознав это, я загрустил. Но предавался печали недолго, потому что следующим номером программы было мучение с костром и с приготовлением на нем пищи. Я долго наблюдал, как очередной студент, встав в коленно-локтевую позицию, дует на несуществующие угли, а потом весь красный и в пепле поднимается и уступает место следующему. А оранжерейно-городские девицы явно не были знакомы с кухней. Поэтому сначала у нас был «салат из их пальцев» и только потом, перебинтовавшись и залепившись пластырем, им удалось сделать бутерброды. В общем была обычная московская студенческая подгруппа.

Студенты в первый день практики представлялись мне гомогенной массой, знакомой только по лабораторным занятиям в институте. Я знал, что это пройдет и через пару дней совместного существования каждый из них приобретет индивидуальные черты. Из толпы уже в первый день выделилась Лиза – своими безобразного кроя брезентовыми полевыми штанами, которые тем не менее не могли скрыть аппетитных форм их владелицы. А из студентов запомнился Никита, который сразу же, выгрузившись из машины, достал из своего рюкзака невероятных размеров нож в кожаных ножнах и тут же прицепил его к себе на пояс – на манер кавказского кинжала.

Мои подопечные после завтрака явно надеялись вздремнуть в своих палатках (да и я тоже был не прочь отдохнуть часок), но тут от клеток-шапито послышался хриплый клекот. Оказалось, что туда, к вольерам, – шел сонный Николай – работник заповедника, – плотный диковатого вида сангвиник с длинными волосами и объемной бородой. В руках у Николая было ведро, доверху наполненное дохлыми желтенькими цыплятами. Именно на это ведро столь бурно реагировали пернатые хищники – подопечные Николая.

Студентки, обнаружив в ведре кучу мертвых птенчиков, горестно запричитали, но тем не менее пошли за Николаем. Они целый час неотступно следовали за ним, наблюдая, как работник заповедника молча забирается в вольеры с хищными птицами и выкладывает им из ведра корм.

Николай наконец разогрелся, как шмель под лучами солнца и начал рассказывать им (но все больше обращаясь к Лизе, вернее ее брезентовым штанам) сокольничьи истории, например, как с балобанами охотятся индийские магараджи или саудовские миллиардеры, что дрессированный сокол на Ближнем Востоке стоит дороже мерседеса, а самые дорогие ловчие птицы – это те которые не встречаются в природе – гибриды сапсанов и кречетов с балобаном.

Николай, прервав свои рассказы, взглянул на небо, а потом задумчиво сказал:

– Странно. Уже начало июня, а карлики еще играют.

Мои студенты после таких слов в недоумении остановились. Только одна Лиза присела и стала внимательно разглядывать траву на газоне.

– Где карлики? – спросила она, повернувшись к Николаю. – Не вижу.

Я посмотрел на соколятника. По-моему, Лиза ему нравилась все больше и больше. И не столько из-за своих брезентовых штанов, а сколько из-за своей наивности.

– Да нет, я об орлах-карликах, – вон они. – И Николай показал в поднебесье, где на большой высоте то пикировали вниз, то стремительно набирали высоту два небольших орла.

– Жалко биноклей не взяли, – сказал Никита.

– А зачем бинокли? – ответил Николай. Мы прямо перед их клеткой и стоим.

В клетках сидели самые мелкие, а на мой взгляд – самые элегантные орлы нашей страны. Один – темно-коричневый, другой – с белым брюхом – две цветовые морфы.

– Интересный орел и очень азартный охотник, – начал свой рассказ о пернатых хищниках Николай. – Я однажды видел, как он сусликов выслеживает. Метрах в 300 от меня орел-карлик летал, а потом крылья сложил – и на землю. Знаете, говорят «падает как камень». Смотрю в бинокль – летит до самой земли и скорость не снижает. А потом глухой удар – «Бух!». Я побежал туда – думаю, может не убился до смерти, тогда подберу, выхожу. Подбегаю на место где он упал – никого. Никто не взлетал, да и подранок нигде не прыгает. Походил кругами и только после этого заметил: птица лежит, распластавшись на земле за кустом полыни. Я – к нему. А орел благополучно взлетел, целый и невредимый, да еще и пойманного суслика с собою прихватил. Такие вот дела. Орел не самолет – он так просто не разобьется. Кстати, питается этот вид почти исключительно сусликами. Так что там, где суслики водятся, там и орлы-карлики будут. У нас недавно новый сотрудник появился, Витей зовут. Так вот этот Витя очень хочет, чтобы в окрестностях Сорочьего Камня этих орлов побольше летало. Вот он ловушками-живоловками со всех окрестностей сусликов добывает и на поля около Сорочьего Камня выпускает. Колхозники если узнают – убьют Витю, наверное.

На газоне, на высоком дубовом пеньке, верхушка которого была покрыта войлоком, как голова афганца блинообразной шапкой, смирно сидела крупная серая птица – ястреб-тетеревятник. К ногам хищника были привязаны длинные кожаные ремешки-путцы, а голову закрывала кожаный клобучок. К хвосту ястреба особой булавкой был прикреплен легкий латунный бубенчик.

Николай натянул на правую руку толстую кожаную перчатку с огромным раструбом и осторожно подвел ее под лапы ястреба. Птица, расправив крылья, осторожно, на ощупь, перебралась на руку Николая.

– Подержи, – обратился Николай к Лизе и, вытащив свою руку из краги, подождал, пока Лиза наденет перчатку вместе с сидящим на ней ястребом, который слегка водил хвостом и тоненько брякал бубенчиком.

Работник заповедника поставил ведро с цыплятами, сходил к сараю и вернулся, держа в руках сизого голубя.

– Сейчас увидите, как охотятся с ястребом, – сказал вернувшийся сокольничий, обращаясь только к Лизе и забирая у нее хищника.

Потом он отпустил голубя. И мы действительно стали свидетелями великолепной охоты самого уловистого и добычливого пернатого охотника – ястреба-тетеревятника. Голубь был уже далеко, когда Николай сдернул с головы хищника клобучок и подбросил птицу вверх.

Но сизарь, вероятно, был стреляным воробьем. Опытный голубь, увидев приближающегося к нему ястреба, не стал улетать, а сложив крылья камнем рухнул в первый попавшийся терновый куст. Тетеревятник тоже ринулся туда, но оказалось, что именно под этим кустом отдыхала молодая кошечка, любимица всего заповедника.

Ястреб был универсальным охотником – он мгновенно переориентировался на новую цель и вцепился кошечке в спину. Та была не настолько опытная как голубь. Вместо того, чтобы прятаться в том же кусте где уже скрывалась одна жертва тетеревятника, кошка, вырвалась из когтей ястреба и припустилась к дубраве.

Но если для сокола и для орла лес был враждебной средой, то ястреб чувствовал себя в нем превосходно. Он легко взлетел и, позвякивая бубенчиком, устремился вслед за удирающей кошкой. За ним бросился Николай. Судя по ее истошным воплям, ястреб на этот раз намертво закогтил незадачливого зверя. Освободил ее вовремя подоспевший Николай.

Первое зоологическое мероприятие первого дня практики таким образом закончилось. Мы со студентами, обсудив детали увиденной охоты, собрались выйти на экскурсию. Но тут некстати пришел Гена. Он смешал все карты педпроцесса, попросив меня и моих ребят помочь им в охране заповедника, вернее поддержании его растительности на должном уровне. Для этого он пригласил всех занять места в уже известном ГАЗе.

Машина перевезла нас через мост на другую сторону Дона – непосредственно на Сорочий Камень – крутой утес, давший название и заповеднику, и поселку.

Студенты минут десять бродили по круче, с восхищением разглядывая с этого высокого берега лежащий как на ладони заповедный поселок, узкую ленту реки, на которой сверху хорошо просматривались темные омута, белесые, подходящие к самой поверхности воды косы, безбрежный пустой пляж (был будний день) и далекий, еле видимый купол храма в городе, откуда нас утром привез Гена. Порой воздушный вихрь поднимал вверх белые плоды ковыля с длинными тонкими хвостиками. Они кружились в синем небе навевая единственную ассоциацию, связанную с процессом размножения.

Мы стояли на краю высокого обрыва, как на огромной белой полуразрушенной крепостной стене, такой древней, что и она сама, и выпавшие из нее огромные каменные монолиты сплошь поросли ярко-рыжими лишайниками и блеклой травой.

Близился полдень. Лесостепное солнце поднялось высоко и начало печь нам головы, плечи и спины.

Гена был убежденным экологом, охранником природы, поднаторевшим в проведении экскурсий по заповеднику. Поэтому он сначала рассказал, что мы сейчас находимся на совершенно уникальном участке (правда очень маленьком – всего в несколько гектаров), где можно наблюдать и настоящую степь, и настоящий разнотравный луг, которые вот уже несколько десятилетий не бороздил плуг, не травил скот и где не косили траву. Так выглядели все окрестные равнины, давным-давно, на заре земледелия, а точнее, когда здесь первобытные народы пасли свой первобытный скот.

Вид цветущего луга был превосходен. Чистыми желтыми и голубыми глазами смотрели в небо венчики дикого льна, рдела луговая герань, виднелись блекло голубые, никогда до конца не распускающиеся цветки ломоноса, кое-где горели сильно запоздалые оранжевые пятна горицвета, а над всем этим качались огромные бледно-желтые соцветия-корзинки василька русского. Весь этот нерукотворный цветник чудесно сочетался с редкими куртинами кустов и невысокими деревьями, чрезвычайно живописно разбросанными между степными и луговыми участками.

Гена произнес еще несколько фраз об этом уникальном степном заповеднике, которой специализируется именно на охране редких растений, потом вытащил из машины несколько разнокалиберных топоров и одно настоящее мачете, раздал топоры студентам, а сам, взмахнув мачете, как есаул шашкой, и повернувшись к прекрасному цветущему лугу, воскликнул: «Рубите!».

Студенты остолбенели от такого неожиданного перехода от блестящей лекции по заповедному делу к прикладной части охраны природы.

Тут был вынужден вмешаться я и попросил Гену объяснить, каким образом мы при помощи топоров, будем спасать уникальный растительный мир Сорочьего Камня.

– Ах, да забыл сказать, – наконец понял недоуменные взгляды студентов заместитель по науке. – Сорняками на лугах как раз являются деревья и кустарники. Когда здесь пасся скот, неважно какой, дикий или домашний, копытные обгладывали кустарники и древесную поросль. Но сейчас на заповедную территорию проход козам, овцам и коровам закрыт, поэтому мы с вами и будем косить, вернее, рубить то, что является сорняками. То есть будем выполнять функцию крупного и мелкого рогатого скота. – Тут Гена показал на крепкие дубки, трехметровые яблоньки и пятиметровые американские клены, видневшиеся повсюду на сильно заросшем, давно не пропалываемом лугу.

Мы взяли топоры и принялись крушить деревья и кусты.

Оказалось, что это не так просто. Легко сдавались только американские клены. Дубы сопротивлялись крепостью древесины, яблони – колючими ветвями, а по кустам спиреи лезвие топора скользило как ко конскому волосу древнегреческого шлема.

Новоявленные лесорубы смогли проработать на жаре не более трех часов, и Гена дал команду «отбой». Все пошли к машине. Бодрый Гена с мачете шествовал впереди, а я следовал замыкающим в ряду еле плетущихся студентов.

Тропа к машине шла по самому краю высоченного обрыва. С него открывался чудесный вид на огромный песчаный пляж, вокруг которого прилепилось множество отгороженных ивовыми кулисами маленьких индивидуальных пляжей и пляжей на двоих. По причине буднего дня все они пустовали. За исключением одного, на котором загорала пара молодых людей. Вернее, загорать удавалось только одному из них. До них было далековато, и я никак не мог уточнить одну деталь – кто из них – молодой человек или девушка – ловит ультрафиолет. Мои же утомленные жарой студенты были страшно невнимательны. Они понуро опустив головы плелись по тропе, глядя себе под ноги, и в лучшем случае оглядывали луг и считали те деревья, которые им предстоит рубить в следующий раз.

– Дай мне бинокль, – сказал я идущему передо мной Никите, несшему оптический прибор. Студенты остановились, посмотрели на тот берег, уточнили направление моего взгляда и наконец заметили единственный занятый индивидуальный пляж. Оруженосец начал подносить бинокль к глазам, но я остановил его.

– Первым смотрит начальник, – строго сказал я.

Никита покорно снял с шеи висящий на ремне бинокль. Я, взглянув в окуляр, убедился, что принимала солнечные ванны дама, а кавалер был в ее тени, отдал бинокль и пошел к машине. Через пять минут я оглянулся, потому, что не услышал за собой ни привычного шороха шагов, ни вялого разговора моих подчиненных. Все они стояли шеренгой на высоком берегу обрыва, и мой бинокль ходил по рукам, как единственная папироса или кружка с вином. Бинокль несколько раз проплыл по ряду натуралистов, и наконец их заметили. Молодой человек судорожно уполз в кусты, зато его подруга ничуть не смущаясь, повернулась (она была недурно сложена) и помахав рукой шеренге соглядатаев пошла успокаивать своего трепетного спутника.

Тем временем на соседний пляжик въехала «нива». А вот это было недопустимым нарушением заповедного режима. Гена подошел к нам, взял у Никиты бинокль (тот начал было говорить ему что-то про отдыхающую парочку, но замдиректора отмахнулся, и я решил, что ему приходилось видеть на донском берегу и не такое) и стал рассматривать выгружающихся из «нивы» людей. Это были две разодетые тетки и двое мужчин. Мужчины, на ходу раздеваясь, направились к реке, а их спутницы стали бродить по песку. Через мгновение послышался их визг. Мужики рванулись назад. Одна из дам на что-то показывала и истошно вопила. Представители сильной половины человечества схватили палки и начала нещадно колотить ими по земле.

– Ужика мучают, гады, – сказал Гена, смотря в мой бинокль. – А нам на тот берег быстро никак не добраться – объезжать далеко.

– Не тронь животное! – крикнул Гена во весь голос.

Один из мужиков поднял голову, увидел нас на другом берегу, показал неприличный жест, и продолжал экзекуцию.

– Мобильник дома оставил, – с тоской сказал Гена.

– У меня есть, – сказал Никита. – Дать?

– Давай!

Гена позвонил в контору заповедника, а мы сели на высоком берегу стали ждать, чем это все закончится.

Закончилось это все очень быстро, но печально. И для «ужика» и для нарушителей. Змею мужчины забили, а потом вся компания пошла к реке – купаться. Но тут из-за бугра вынырнул УАЗик заповедника, и из него вылезли лесники. Все в новой камуфляжной форме, с резиновыми дубинками. У одного даже было ружье.

Как нам прокомментировал происходящее Гена, предводитель лесников раньше работал в милиции и поэтому хорошо знал свое дело. Через минуту оба нарушителя лежали, уткнувшись лицами в песок, и на них грубо надевали наручники. Потом всех четверых арестованных безжалостно запихнули в УАЗик в и увезли. Наверное, в контору заповедника. До выяснения. Но ужа все равно было жалко.

* * *

Хотя в лагере нас ждал обед, утомленные жарой и впечатлениями студенты почти ничего не поели, а просто напились чаю, и разбрелись по своим палаткам – отдохнуть в теньке.

В это время из-за угла показался Николай, как всегда с ведром дохлых цыплят, и проследовал к вольерам. Соколятника украшал огромный синяк, закрывающий пол-лица.

– Это меня Земфира приласкала, – пояснил мне причину возникновения гематомы Николай.

– Отбивалась, что ли? – спросил я, в душе завидуя и страсти Николая, и мощи руки Земфиры.

– Да нет, наоборот, стремилась. Можно сказать, летела. Пойдем на нее посмотрим. Красавицей была.

Прошедшее время употребленного Николаем глагола заставило меня насторожиться, но я ничего не сказал и пошел за ним. Он привел меня в свою лабораторию, где, как и во всякой зоологической лаборатории, на стенах висели рога оленей (почему-то эти великолепные трофеи там всегда крепят на плохих медальонах, сделанных из наспех обструганных досок, а то и вовсе из кусков ДСП), пустые террариумы, аквариумы со сдохшими и сдыхающими рыбками. На шкафах валялись старые птичьи гнезда, какие-то ветки, высушенные трутовики и прочий растительный хлам, который любознательные испытатели природы понатаскали из леса. На окне стояла клетка с чирикающими волнистыми попугайчиками. Не обращая внимания на все это богатство, Николай подошел к холодильнику, открыл морозильную камеру и бережно достал оттуда большой полиэтиленовый пакет.

В нем, как в хрустальном гробу, лежала мертвая птица – огромная самка балобана очень красивой окраски – цвета сильно разведенного молоком кофе.

Николай развернул полиэтиленовые пелена и произнес с сожалением:

– Какая красавица! Земфира! А как меня любила!

Соколов в заповеднике выращивали для разных целей. Часть выпускали на волю – таким образом пытались заселить балобанами территории, где они когда-то обитали. Часть появившихся в неволе хищников продавали в зоопарки и питомники. И наконец, несколько соколов дрессировали для охоты – в качестве ловчих птиц.

Любимым соколом Николая была Земфира. Он с ней ежедневно занимался – давал полетать-размяться. А чтобы далеко улетевший сокол возвращался к своему хозяину его приманивали ваби́лом. Издавна все соколятники для этого использовали высушенное крыло грача или вороны, утяжеленное грузом и привязанное к веревке в несколько метров длиной. Николай крутил веревку над головой и издали казалось, что вокруг него летает кругами какая-то черная птица. Балобан, увидев это безобразие, несся к хозяину, который прекращал крутить свою снасть, подставлял своему питомцу руку, защищенную от острых когтей птицы мощной кожаной перчаткой, и доставал угощение – может быть того же цыпленка.

Все так и было (вернее так начиналось) три часа назад – то есть когда мы уехали пропалывать луг.

Николай размахивал ваби́лом, привлекая Земфиру, которая взмыла под самые облака. Вероятно, Земфира была либо слишком голодна, либо слишком соскучилась по Николаю. Она камнем пала на вабило своего хозяина из поднебесья, но промахнувшись со всего разлета ударилась о Николая, вернее о его голову.

Когда Николай очнулся на поляне, где он дрессировал сокола то обнаружил, что у него работает только один глаз – левый. А кроме того, соколятник, этим левым глазом, увидел лежавшую в траве, широко раскинувшую крылья мертвую Земфиру.

* * *

Через час я все-таки повел студентов на первую экскурсию. Первая экскурсия (впрочем, как и первый день полевой практики вообще) всегда больше дидактическая, чем познавательная. Начало ее всегда бывает безнадежно скомкано самими студентами, вернее, их сборами. После объявления о начале экскурсии мои подопечные начали хаотично мигрировать по палаткам в поисках потерянных кроссовок, штанов, нижнего белья, биноклей и записных книжек.

Вся мужская часть, как водится, поголовно вооружилась разнообразным, но тупым холодным оружием – ножами с компасами в рукоятках, с пилами на обушках и прочей дребеденью. При этом ни один из клинков не годился для того, чтобы заострить колышек или нарезать колбасу.

Никита по-прежнему был со своим кинжалом. Однако носил он его недолго. При попытке завязать шнурок на ботинке студент сел на кочку столь неудачно, что прищемил себе огромными ножнами причинное место. После того, как обезумевший от боли Никита пришел в себя, он снял оружие и навсегда спрятал его в рюкзак.

После этого мы отправились на экскурсию.

Как всегда из всей группы только два человека работали – то есть честно слушали, что я им объяснял. У остальных отчетливо проявлялось обезьянье поведение – все усиливающаяся рассеянность при кратковременно-мимолетном интересе к деталям моего выступления.

Лиза нашла первую, еще розовую, ягоду земляники и на этом зоологическая часть экскурсии закончилась, так как все студенты ту же разбрелись по ягодной поляне, не исключая и тех, кто все-таки меня слушал и честно пытался отличить песню зяблика от крика вороны.

Над нами пролетел канюк. Я начал было рассказывать про питание этой замечательной птицы, но увидев обращенные ко мне попы, замолчал и сел на кочку. Сам же я не стал рвать землянику потому, что ягода, судя по всему, должна была по-настоящему поспеть только ко времени нашего отъезда.

Трава рядом с моим ботинком зашевелилась и показалась головка маленькой – не длиннее карандаша – гадюки. Я привстал и змейка свернулась крендельком. Прижав сухим стебельком полыни голову гадюки к земле, я осторожно взял ее пальцами за шею, а потом позвал студентов. Они медленно и нехотя потянулись ко мне. Лиза первой увидела рептилию в моих руках. Студентка завизжала так истошно, что вся группа мигом собралась.

Я, снова оказавшись центре внимания, сообщил, что эта поляна – типичное место обитания гадюк и что хотя эта змея совсем маленькая, но вполне ядовитая. В доказательство этому, я плотной травинкой осторожно раздвинул нежнейшие челюсти рептилии и травинкою же подцепил крохотные ядовитые зубы – чтобы студенты их получше разглядели. А потом предложил студентам погладить животное. Все с ужасом шарахнулись в стороны от гадючьего детеныша, и я отпустил его.

После лекции, посвященной герпетологии, никто уже не вернулся на земляничную поляну, и все стали настойчиво просить меня продолжить экскурсию. Я пошел вперед и оглянувшись, увидел удивительную картину: все студенты дисциплинированно шли гуськом за мной. Они смотрели под ноги и как волки в стае или как индейцы на марше ставили свою ногу точно в след идущего впереди.

Я старался поддерживать стихийно возникшую дисциплину повторяющимися с периодичностью телевизионной рекламы фразами об огромном числе обитающих здесь ядовитых змей. Мне в этом деле помогли и греющаяся на камне крупная и чрезвычайно опасная (правда не для человека, а только для ящериц, но я студентам этого не сказал) медянка, да еще веретеница, неуклюже переползавшая через лесную тропинку. А я решил, что раскрою секрет неядовитых рептилий завтра, а то эти горе-зоологи до конца своих дней будут шарахаться от этих безобидных тварей.

Для того, чтобы как-то отвлечь студентов от гадюк и познакомить с трудностями полевых исследований, я повел их к ближайшему соснячку. Там располагалась колония цапель.

Колония была видна издали. Над ней планерами кружились цапли. То, что колония обитаема, и в каждом гнезде сидит по несколько птенцов с хорошим пищеварением, теперь можно было определить и по запаху. Задохнувшиеся студенты, замедлили ход. А я вообще остановился. Но лишь для того, чтобы надеть ветровку, несмотря на то, что день был жарким. Я знал, что ветровка не помешает.

В колонии со всех деревьев, словно редкий дождь, падал помет. А некоторые, особо впечатлительные птенцы, завидев экскурсантов, срыгивали все то, что им недавно принесли родители. Для биологов – это настоящий подарок. Ведь таким образом можно изучить, чем питаются птицы, обитающие в этой колонии, и где они ловят свою добычу.

Такими научными изысканиями я заставил заниматься студентов. Но не больше получаса – нельзя же оставлять на длительное время голодными птенцов.

Когда мы покинули благоухающий несвежей рыбой сосняк, я посмотрел на моих подопечных и ничуть не пожалел, что в моем рюкзаке очень кстати оказалась капроновая ветровка, которую можно было быстро и легко выстирать.

* * *

Итак, первая экскурсия была завершена. Группа мне начинала нравиться, и я решил, что хорошо бы их свозить к водопаду, – к местной достопримечательности.

Но чтобы добраться туда, нужна была машина. Гена уже несколько раз сетовал на перебои с бензином, отчего я сделал вывод, что попасть на водопад нам будет трудно. Я поделился своими горестями со студентами (рядом со мной почему-то всегда оказывалась Лиза). Студентка встрепенулась:

– А что, это место действительно красиво?

– Очень.

– И водопад там есть?

– Есть.

– А кроме Гены, кто еще нас может отвезти?

– Ну, другие работники заповедника.

– А Коля может?

– Наверное, и он может, – ответил я, насторожившись, что всего за один день общения Николай уже превратился в Колю.

– Понятно. Я тогда попробую с ним договориться.

Судя по всему, Лиза просто влюбилась в соколов. Кроме того, ее настолько пленил Николай, что она, в то время как весь народ, утомленный переездом, работой на прополке заповедных лугов и первой экскурсией, расползся по палаткам, отправилась к своему кумиру.

Я видел, как Лиза, проходя через двор, нагнулась, что-то подняла с земли и, постучавшись, открыла дверь жилища соколятника.

Честно говоря, я не верил в Лизино предприятие. Хотя, конечно, отказать такой девушке, как Лиза, было чрезвычайно трудно, но бензиновый голод, наверняка, сделает Николая неуступчивым. Поэтому я забыл о Лизе и ее желаниях и стал думать о завтрашней экскурсии на озеро.