Текст книги "Записки орангутолога"

Автор книги: Владимир Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

ДОН ХОАКИНО

Сегодня давали «Дона Хоакино». Это был, с точки зрения рабочего сцены Вани, очень трудный спектакль. Во-первых, во время представления менялись три задника: горный пейзаж, средневековый замок и море. Во-вторых, на сцену несколько раз выносили массу настоящей хрустальной посуды, за которую готова была оторвать голову любому: и актеру, и просто рабочему сцены милейшая Мария Максимовна – хранитель реквизита. Кроме того, в спектакле был задействован особый фиолетовый занавес.

Этот занавес не просто раздвигался в стороны, но застыв в терминальном положении красиво свисал по бокам сцены, придавая романтический шарм всему спектаклю. Занавес, кроме своей эффектной изысканности, обладал еще одной особенностью: он был очень труден в управлении. Им манипулировали два человека. Их действия должны были быть абсолютно синхронными, для того чтобы пурпурные половины занавеса одновременно расходились и красиво провисали по обе стороны сцены, наподобие огромных, особого рода оконных, так называемых, «французских» занавесок, перетягивающихся шлейкой и от этого обретающих тонкую талию.

Режиссер долго дрессировал Ваню, заставляя его смотреть, как на другом конце сцены тянет свою веревку ветеран театра дядя Миша. Режиссер требовал, чтобы Ваня действовал строго синхронно с аналогичными действиями дяди Миши. Только в этом случае занавес расходился на две половины плавно и красиво.

Грянула музыка и спектакль начался. Режиссер махнул рукой, дядя Миша и Ваня стали тянуть веревки. Занавес мягко раскрылся.

В углу сцены дон Хоакино, просыпаясь в роскошной кровати, пел о том, как хорошо он провел ночь и о том, как хорошо он проведет и день.

Рядом с кроватью стоял туалетный столик со множеством хрустальных пузырьков, флакончиков, баночек и графинчиков – единственных «живых», настоящих предметов реквизита на всей сцене.

Дон еще раз пропел, что надеется хорошо провести день и потянулся было к своим блестящим скляночкам. В этот момент на одном крыле (естественно Ванином) красивого занавеса внезапно ослаб поясок, из-за чего эта часть гигантской сиреневой портьеры слегка съехала к центру сцены, смахнув с туалетного столика сверкающий хрусталь и скрыв от зрителей испанского жизнелюба. Но по неписаным театральным законам при поднятом, даже частично, занавесе спектакль не прервался. Актер продолжал петь уже из-за укрытия, сообщая невидимым ему зрителям, что несмотря ни на что, день все-таки будет удачным.

В это время за кулисами появился режиссер и шепотом, чтобы не мешать Хоакино славить грядущий день, потребовал приспустить и другое крыло занавеса для восстановления симметрии.

Опускать вторую половину занавеса режиссер погнал несчастного Ваню, так как дядя Миша ушел в буфет. Однако узел, завязанный ветераном сцены, был очень хитрым, и Ваня никак не мог с ним справиться. Режиссер посмотрев на Ванины мучения понял, что его мечты о красивом спектакле рухнули и приказал прервать действие, опустив основной, парадный занавес.

Из-под потолка сползло тяжелое, желтое, расшитое солнцами полотнище, полностью лишив зрителей возможности видеть, что творится на сцене. Дон Хоакино замолк и стал собирать битый хрусталь. Режиссер приказал всем женщинам уйти со сцены, так как он будет ругаться.

Знатные испанки попрятались за декорации, а режиссер созвал на экстренную «пятиминутку» всех мужчин. Большинство из них с виду были истинные гранды и кабальеро и только двое нищие – одетые в спецовки Ваня и пришедший из буфета дядя Миша.

Режиссер ходил, размахивал руками, указывая на следы хронического бардака и в декорациях, и в реквизите, матерясь столь профессионально, что его слышали только на сцене, но отнюдь не в зрительном зале. Говоря о беспорядке, он указал на какую-то веревку, совершенно ни к месту, на его взгляд, свешивающуюся с потолка и с остервенением дернул ее. Знающий назначение веревки дядя Миша в голос крикнул: «Не надо!», но было поздно – сверху немедленно упал задник «Вечернее море», накрыв и режиссера, и внимающих ему мужчин синим марлевым полотном. Это не остановило режиссера и из-под хлопчатобумажных волн продолжал доноситься его ровный, приглушенный, нескончаемый, как морской прибой, мат.

Единственный, кто уцелел в этом шторме, был суфлер, прячущийся в своей будке. Так как спектакль не шел, то и он молчал. Но когда он увидел всю мужскую часть труппы театра во главе с режиссером беспомощно барахтающихся в синей марле, он не выдержал, и из его подземелья раздались взрывы оглушительного, прямо-таки, мефистофельского хохота.

В зрительном зале, который был изолирован от сцены парадным солнечным занавесом, ничего этого не видели. Но по доносившимся со сцены звукам – подозрительному рокоту, крику «Не надо!» и неуемному смеху – зрители понимали, что там разыгрывается какое-то захватывающее действие. И публика стала громко хлопать, требуя, чтобы подняли занавес и ей тоже дали посмотреть.

Занавес подняли через десять минут. Оркестр вновь грянул увертюру. И дон Хоакино во второй раз за этот вечер пропел, как хорошо он провел ночь и надеется, что и день будет такой же. При этом, когда он взглянул на свой туалетный столик, где сиротливо стоял единственный уцелевший от взмаха французской «портьеры» хрустальный пузырек, на лице у дона появилась загадочная улыбка. А во втором акте, когда дон Хоакино появился на берегу лазурного моря, из-под земли вновь, не сдержавшись хохотнул владыка преисподней. Но Ваня не слышал сатанинского смеха, так как в это время уже привязывал этикетки к трясогузкам. И все потому, что Ваня был не только рабочим сцены. Он еще был и лаборантом отдела орнитологии Кунсткамеры.

* * *

Ваня пришел в птичий отдел ровно через неделю после того как орнитологи осиротели – их покинула лаборантка Леночка. Она была ленива, мало интересовалась биологией вообще и орнитологией в частности и не отличалась аккуратностью. Зато у нее были удивительно развиты бюст, бедра – и это все при очень изящной талии и весьма выразительной попке. Когда Леночка, бывало, шла по птичьему отделу, даже железный Олег (не говоря уже о Вовочке) отрывался от своих куличков и глядел ей вслед.

Как-то раз в отделе случился очередной аврал. Олег насыпал нафталин в коробки с птицами, Вовочка таскал ему этот ценный канцероген из кладовки, а Леночка писала этикетки. У Леночки была хорошо развита женская интуиция, и она чувствовала, что Вовочка, проходя мимо нее, испытывает какие-то желания. Наконец, не выдержав, Вовочка остановился рядом с ней, поставил на стол банку с нафталином и сказал:

– Леночка, у меня к тебе небольшая просьба.

– Слушаю вас, Владимир Дмитриевич, – сказала ожидавшая этой просьбы лаборантка.

– Можно тебя похлопать по попке? А то я никак сосредоточиться не могу.

– Пожалуйста, Владимир Дмитриевич, – привстала со своего места Леночка.

Вовочка похлопал. Попка оказалась именно такой восхитительной упругости, как он и предполагал.

– Спасибо, Леночка, выручила. – И удовлетворенный научный сотрудник понес банку с нафталином Олегу.

Именно поэтому директриса делала все возможное, чтобы Леночка поскорее покинула Кунсткамеру.

В этом учреждении был переизбыток научных сотрудников и недостаток лаборантов. Поэтому в лаборанты брали всех. Вернее, почти всех. Директриса была ревнива, как Саваоф, и поэтому, чтобы заполучить в свой отдел хорошенькую лаборантку, требовалось приложить максимум изобретательности. К слову сказать, эта изобретательность никогда не помогала мужскому населению звериного отдела – там где обитала сама директриса. Поэтому тамошний лаборант Паша любил побродить по самым дальним закоулкам Кунсткамеры, где сексуальная цензура директрисы почти не чувствовалась.

Однажды пожилой электромонтер менял перегоревшую лампочку в отделе орнитологии. При этом подглядывал, как фавн за спящей нимфой в полуоткрытую дверь за Леночкой безмятежно дремлющей на диване. Старый сплетник менял лампы и в других отделах Кунсткамеры и везде рассказывал, что до такого полусонного состояния лаборантку довел, конечно же, Вовочка.

Прослышала об этом и директриса. И Леночка была немедленно уволена.

Но лаборанты были нужны отделу орнитологии и Олег искал их. Единственное, на чем, после Леночки, твердо настаивала директриса, чтобы все они были мужского полу. И Олег не смел ослушаться.

Один из претендентов был чрезвычайно меланхоличен, настолько, что даже Олег удивился, когда через два дня к этому лаборанту пришли в гости две не очень юные особы. Обе были на роликовых коньках, и у обеих были гостинцы – у одной в авоське лежала ливерная колбаса, а другая в руках держал стеклянную банку с винегретом. Через минуту все трое стали это жадно поедать. Этот лаборант ушел через неделю.

Второй лаборант проработал в отделе целый месяц. Он, по мнению Паши, работал хорошо. Но его все равно уволили, после того как начальник орнитологического отдела прибыл в Кунсткамеру из главного корпуса, куда он ездил на очередное совещание. В тот день новоприобретенный лаборант, пользуясь отсутствием начальника пришел в Кунсткамеру, принеся с собой гитару, вина, пирожных и приведя очаровательную даму, в которую он был давно и страстно влюблен.

Всего этого не знал простодушный Олег, который остался верным своей традиции слишком быстро возвращаться даже с тех совещаний, с которых он вообще не собирался приезжать.

Поэтому ему повезло и он застал замечательную картину купеческого разгула, который, пользуясь его отсутствием лаборант устроил в отделе. На столе начальника было разливанное море кинзмараули. На чудом сохранившимся клочке суши лежал пяток недоеденным пирожных и столько же синиц, на которых Олег собирался навесить этикетки, причем лазоревки по цвету очень гармонировали с пролитым вином. На диване сидела пьяная пассия лаборанта. Сам же виновник этого торжества плоти стоял перед нею на коленях и пел романс собственного сочинения. И хотя лазоревки не были залиты вином, этого лаборанта все же уволили.

На освободившуюся вакансию пришел Ваня. Он был кудряв, как пудель, носил очки и имел постоянно удивленный вид. Появившись в отделе Ваня присел на стул и стал докладывать свой послужной список. Его трудовая биография оказалась столь насыщенной, что ей бы позавидовали даже такие известные писатели-бродяги как О’Генри, Джек Лондон и Мелвилл.

* * *

Начал Ваня свою трудовую деятельность с простого – с должности истопника. Работа была непыльная. Вечером он приходил на свое рабочее место, в котельную, очень прилично одетым – элегантная куртка, чистые джинсы, изящные туфли. Очки, трубка и широкая кожаная сумка, в которой фотографы носят свою аппаратуру, довершали интеллигентный облик Вани.

В сумке действительно лежал фотоаппарат (с этим инструментом Ваня никогда не расставался). Остальное место было занято сменной одеждой, пакетом с ужином, кисетом с «Золотым руном», початой бутылкой портвейна, хорошей книгой и портативным телевизором.

Ваня переодевался и полтора часа бросал уголь в топку. На этом, собственно, его работа и заканчивалась. Затем он принимал душ, раскладывал снедь, доставал бутылку, трубку, книгу, телевизор и таким образом очень приятно коротал всю ночь.

Кстати, истопник настолько привык к своему портативному телевизору, что не расставался с ним нигде, даже в ванной. Наполнив ванну, он опускал на поверхность воды кювету, затем ставил точно в ее середину включенный в сеть телевизор, залезал в ванну сам и блаженствовал несколько часов, расслабляясь, куря трубку и смотря на дрейфующий экран.

Но работу истопника Ваня бросил. Как он сам объяснял – было далеко ездить (как потом выяснилось – две остановки на метро). И он устроился поближе – в соседний подъезд. Красить павлопосадские платки. Там ему еще меньше понравилось. И тогда он начал более широко кочевать в поисках подходящей для него работы.

Сначала он попал в закрытую особо секретную лабораторию железнодорожных войск, где, судя по его глухим намекам, почему-то проводили острые опыты над собаками. Когда его спрашивали напрямую, давил ли он тепловозом несчастных животных у станции Обираловка – он ничего не отвечал и только губы его растягивались в улыбке маркиза Де-Сада.

После собак он недолгое время работал авиационным орнитологом, то есть распугивал ворон на одном из столичных аэродромов. Наконец, он попал на черноморскую базу, где изучали поведение дельфинов, а заодно готовили из этих умных животных подводных диверсантов. Там Ваня прославился тем, что положил в Черное море огромный ледяной монолит мороженой рыбы, для того чтобы он растаял и можно было бы покормить сидящих в загонах китообразных. Но неожиданно грянул шторм и рыбный айсберг унесло от берега. Дельфины остались голодными, зато в бухте, где была совершена эта акция, на следующий день было белым-бело от налетевших со всего Черного моря чаек. Ваню пожурили, но ничего с ним не сделали – нрав у него был кроткий. Кроме этого, он с биологами побывал на Камчатке и на Амуре, а с геологами объездил все горы и пустыни Средней Азии. Там он самостоятельно гулял целый месяц по леднику Федченко, пугая цивилизованных альпинистов просьбами отлить ему в канистру бензина для примуса. На нем он не только готовил, но и обогревал свою палатку.

Пока Ваня все это рассказывал, сотрудники орнитологического отдела, разглядывая будущего лаборанта, заметили на его руках ужасные шрамы от недавно заживших ожогов. Бестактный Олег спросил о них у Вани. В ответ была рассказана следующая история.

Летом в составе лаборатории Сравнительного Планетоведения Ваня побывал в Средней Азии. Основной целью этой экспедиции была поимка нейтрино. От Москвы до города Ош Ваня добирался на поезде полмесяца. Так долго он добирался потому, что путешествовал не на пассажирском поезде, а на товарном. При этом не в вагоне, а на платформе, вернее, в кабине грузовика с экспедиционным оборудованием, который стоял на платформе. Грузовик этот был институтский, а Ваня с шофером были сопровождающими лицами.

Первая неделя пути запомнилась Ване тем, что у обоих страшно ломило в пояснице, так как в кабине приходилось спать сидя. Кроме того, были проблемы с едой. Продуктов было в избытке, а вот с приготовлением горячих блюд возникали сложности. Еду готовили на примусе и старались это делать на остановках. Но товарный поезд останавливался столь нерегулярно, что уже через двое суток путешественникам надоело питаться всухомятку или голодать, и они стали готовить прямо в кабине на ходу. Но и тут было не все хорошо – опять же из-за того, что поезд их был не пассажирский, и машинисты особенно не церемонились при стартах, разгонах, торможениях и остановках. Первый опыт приготовления чая окончился тем, что Ваня обварил руки кипятком (в этом месте сотрудники орнитологического отдела опять посмотрели на жуткие ожоги на Ваниных предплечьях и запястьях). Но Ваня поймав эти взгляды сказал:

– Нет, те давно зажили. А эти я получил позже, в горах, перед самым отъездом. И еще легко отделался. А другие вообще в реанимацию попали.

И орнитологи предположили, что Ваня со своей экспедицией тушил пожар в каком-нибудь ауле, но не стали перебивать вопросами его плавного, как восточная сказка повествования.

Шофер с Ваней нашли выход. Они поочередно меняясь, держали за ручки кастрюлю над работающем примусом, в ожидании пока приготовится еда.

Еще одно неудобство было деликатного свойства – из-за гиподинамии и сидячей жизни у Вани, и у его напарника возникли проблемы с пищеварением. Именно из-за них Ваня пережил еще одно из своих приключений.

Случилось это уже в Средней Азии. Их состав остановился на глухом безлюдном полустанке. Лишь изредка полустанок оживал – из висевшего на столбе огромного жестяного «колокольчика» слышалась незнакомая речь, после этого маневровый тепловоз делал несколько рокировок вагонами, и все снова замирало.

Ваня с шофером прошлись несколько раз вокруг своей изрядно надоевшей платформы (и это сразу же благотворно отразилось на их желудках). Потом шофер забрался в кабину грузовика – вскипятить воду для чая.

Светило уже жаркое в Средней Азии апрельское солнышко. Синело весеннее небо, дул легкий теплый ветерок, а вокруг, по-видимому, простиралась пустыня. Что именно простиралось в окрестностях не было видно, так как состав Вани с боков был зажат двумя другими, которые и закрывали весь горизонт. Ваня разомлел от тепла, снял куртку, свитерок, рубашку и положил их на сиденье грузовика. Затем, для того чтобы осмотреться, любознательный путешественник по железным скобам-ступенькам забрался на крышу вагона соседнего состава. Вид оттуда открывался удивительный. Вокруг действительно была пустыня. Среди невысоких барханов серели кустики полыни и серебрились прозрачные деревца саксаула. Рядом с железнодорожными путями проходило неширокое и безжизненное шоссе. Вдалеке был виден хуторок железнодорожников, с пирамидальным тополям и одинокой чинарой.

Ваня сел на теплую крышу. Было тихо. Лишь из поселка слышалось воробьиное чириканье, да где-то далеко над пустыней пел жаворонок.

Тишину вновь нарушила незнакомая речь из динамика. Состав, с которого Ваня созерцал окрестности, дернулся и поехал. Ваня приподнялся, для того, чтобы получше заметить, где стоит его платформа – на тот случай, если маневровый тепловоз утащит состав в какой-нибудь тупик. Но эта предусмотрительность Ване не пригодилась. Тепловоз оказался не маневровым, а грузовым и состав – полностью сформированным. Поезд, набирая скорость, стал уносить Ваню прочь от родного грузовика к пустынному горизонту.

К счастью, эшелон проехал недалеко, километров пятьдесят, до следующей сортировочной станции. Как только состав затормозил, Ваня слез с коварной крыши и пошел к шоссе, которое все также уныло и безлюдно тянулось рядом с железнодорожными путями.

Первой машиной, которую увидел Ваня, был автобус, идущий как раз в сторону родного разъезда, туда, где его ждали платформа, грузовик, шофер и уже остывший чай. Автобус был полон, но никто, казалось, не обратил внимание на голого по пояс белого человека, втиснувшегося в салон и судя по всему, не собиравшегося платить.

Машина быстро мчалась по шоссе, и Ваня подумал, что через час он уже будет на своем полустанке. Однако не всё было так просто. В салоне машины неожиданно раздался истошный женский крик, водитель дал по тормозам и машина остановилась.

Ваня оглянулся. В другом конце автобуса две пожилые женщины с трудом удерживали третью, молодую, которая кричала и билась в конвульсиях. Потом они вывели ее из автобуса. Другие пассажиры никак не прореагировали на это происшествие (Ваня только через час догадался почему), но тоже вылезли из машины и присели в ее тени. На свежем воздухе припадок у женщины скоро прошел, пассажиры не торопясь погрузились в салон и автобус поехал. Но через двадцать минут припадок повторился и пассажиры снова вылезли в пустыню. После третьего припадка Ваня понял, что спокойствие пассажиров вызвано не только восточной невозмутимостью, но и тем, что едущие в автобусе просто привыкли к этому повторяющемуся действию.

Однообразие путешествия было нарушено лишь однажды, когда на очередной стоянке удалившийся за бархан по нужде водитель быстро вернулся, а затем стал звать всех посмотреть на что-то. Несколько человек, не торопясь пошли за ним, пошел и Ваня. За барханом под кустом тамариска лежала здоровенная свернувшаяся кренделем гюрза.

Через три часа Ваня приехал на злосчастный полустанок. Железнодорожные пути были совершенно пустынны лишь в отдалении стоял знакомый маневровый тепловоз. Ваня пошел к нему. Легкий ветерок гонял сухие травинки между шпал.

Два местных жителя, один – в полосатом ватном халате, другой – в черной, словно гестаповской, форме железнодорожника – на ихнем русском языке (Ваня даже не знал, в какой республике он находится) кое-как сумели втолковать планетоведу, что и его состав, и грузовик, и шофер уехали. После этого оба стали махать руками, показывая, в какую именно сторону ушел поезд. Еще больше времени потребовалось всем троим, чтобы Ваня наконец понял, что через час, вслед за его поездом-беглецом, пойдет еще один товарняк. И Ваня стал ждать, сидя на скамейке под чинарой и загорая на апрельском солнце.

Догнал он свой состав через сутки. Местные железнодорожники помогали ему как могли, то есть грели и кормили. Поэтому Ваня предстал перед своим напарником-шофером в старом морском бушлате, надетым на голое тело и с круглой пшеничной лепешкой в руке. Путешественник забрался в кабину грузовика, откинулся на автомобильном сиденье и тут же заснул.

Дальше Ваня рассказывал какие-то совершенно фантастические восточные истории о лазурных озерах, небольших, бездонных и холодных, о маленьких белых персиках в горных садах, о непередаваемых закатах, о коврах, очень красивых и очень дешевых, но совершенно недоступных, потому что они производились только в одном кишлаке, который лежал за высокогорным перевалом.

Наконец мы услышали еще одну историю из его восточного цикла, а заодно узнали, откуда у Вани такие страшные ожоги на руках.

Где-то перед самым концом экспедиции их занесло в Варзобское ущелье, в высокогорный пансионат, а точнее, в альплагерь. Там уже жили восемь альпинистов. Они приехали недавно и проходили акклиматизацию к высоте – бегали кроссы, купались в холодной речке, усиленно питались, так как впереди и вверху были крутые горы и Всесоюзные соревнования.

Пансионат был очень уютным, и экспедиция института Сравнительного Планетоведения отдыхала в нем перед последней точкой работы в горах, в надежде хоть там поймать нейтрино. Дальше – самолет и Москва (Ваня на этот раз наотрез отказался сопровождать грузовик в столицу на платформе, и начальник экспедиции нашел ему замену).

Однажды Ване надоело сидеть в альплагере, и он утром решил прогуляться по склону, чтобы сверху сфотографировать долину реки. Путешествие его было совершенно обыденным, если не считать того, что он поскользнулся и, чтобы не упасть и не повредить аппарат, вынужден был ухватиться за какой-то куст.

Как позже выяснилось, именно в это время нечто похожее случилось и с одним из альпинистов. Пансионат был всем хорош, кроме одного: известное удобство располагалось не в помещении, а снаружи. Удобство в виде классического деревянного домика было вполне комфортабельным и не по-азиатски чистым, к нему шла вымощенная камнем тропинка, но до него было все-таки далековато. И вот этот альпинист, видимо, завороженный утренним видом далеких манящих горных вершин (тех самых, которые он должен был покорить), не дошел до конечного пункта и, свернув с тропы, решил совместить два удовольствия – то есть любование прекрасным пейзажем и другое. А так как рядом не было туалетной бумаги, то альпинист воспользовался листьями того же растения, которое помогло Ване сохранить равновесие. Как потом оказалось, оба прибегли к помощи страшно ядовитого растения диктамнуса (в просторечии – неопалимой купины).

У Вани через час на руке появились такие страшные пузыри, как будто он окунул ладонь в кипящее масло, а последствия естественной гигиенической процедуры для альпиниста были просто ужасны – спортсмен с тяжелейшими химическими ожогами (не только рук) был доставлен в ближайшую больницу, провел там около месяца и ни на какие соревнования не попал.

Из дальнейшей беседы выяснилось, что такие занимательные истории случались с Ваней не только в Средней Азии. И сегодняшний день был богат запоминающимися событиями.

Ванины приключения начались на улице. Он брел в Кунсткамеру по улице Колокольникова, всматриваясь в номера домов в поисках цифры «6». Рассеянный Ваня не заметил, что улица как-то внезапно опустела, а фасады домов озарились неестественным светом. Потом прямо перед ним остановился умопомрачительный лимузин, шикарность которого многократно усиливалась тем, что в годы застоя таких машин в Москве были единицы. Из лимузина вылезла сногсшибательная дива и медленно, как насекомое богомол, изящно и неторопливо складывая в суставах длинные конечности, раскрыв объятия, сделала шаг к Ване. Но тут, откуда-то сверху, громовой голос произнес: «Стоп! Откуда на площадке посторонние?! Гражданин, вы мешаете! Уйдите!». И к Ване метнулись люди.

Ваня после того, как был выдворен со съемочной площадки, обнаружил вывеску «Столовая» и зашел туда перекусить и пережить увиденное. Он пока не подозревал, что до Кунсткамеры уже было рукой подать – ведь в этой столовой обычно кормился Олег во время обеденных перерывов.

До окончания работы точки общепита оставалось немного времени, поэтому в зале было немноголюдно. Ваня взял несколько блюд и направился к столику, за которым в одиночестве закусывала очень симпатичная девушка. Под впечатлением встречи с кинодивой Ваня решил отобедать в женском обществе. Претендент на место лаборанта в отдел орнитологии подошел и вежливо осведомился у девушки, не занято ли место рядом с ней. Она сначала обвела взглядом полупустой зал, в котором было полно свободных столиков, а потом с недоумением и подозрением посмотрела на Ваню, но все-таки разрешила ему расположиться рядом.

Ваня аккуратно начал ставить одной рукой поднос, второй придерживая ремень висевшей на плече сумки со стандартным набором своих пожитков. Но в это самое время ремень сумки, груженой умной книгой, портвейном и телевизором, сорвался с плеча и ударил по руке. Толчок передался подносу, и тарелка с закуской, закружившись в воздухе, упала на пол. Через секунду точно на тоже место приземлилась тарелка с котлетой. На подносе еще оставался стакан с компотом, и Ваня уже без приключений доставил его на стол. Девушка перестала настороженно смотреть на него, как на местного ловеласа. Взгляд ее стал более теплым и сочувственным. Так в цирке смотрят на белого клоуна. Ободренным этим взглядом Ваня присел рядом. Но познакомиться с девушкой ему так и не удалось. В тот день в столовой морили тараканов. В этом здании водились не только привычные мелкие рыжие прусаки, но перебравшиеся из соседней Кунсткамеры их огромные тропические собратья.

Один из этих отравленных монстров тараканьего мира медленно выполз на стену как раз за спиной девушки. Ваня смотрел, как он шатаясь медленно брел по стене. Насекомое начало пьяно водить усами, очевидно, оно учуяло упавшую Ванину котлету. Таракан, расценивая ее как последнее угощение перед смертью, отделился от стены и, с дребезжащим звуком листа кровельного железа пролетев над головой девушки, плюхнулся на пол рядом с уроненной Ваниной тарелкой. Но силы, затраченные на полет, совсем подорвали тараканье здоровье. Членистоногое перевернулось на спину и стало театрально умирать, заламывая все шесть лап и дергая усами. Тараканья агония длилась так же долго как и смерть лебедя из балета Сен-Санса. Правда она не была столь эстетичной. Наконец таракан сложил на груди все свои конечности, дернулся и замер.

Девушка посмотрела на насекомое, потом на Ваню, так будто и тараканья смерть была организована им, презрительно фыркнула и, не допив своего компота, покинула зал. А Ваня, с грустью глядя на таракана, допил свой.

Пообедав таким образом, он пошел по улице Колокольникова дальше. Наконец он увидел дом, фасад которого был перевит змеями. Из окна этого здания наружу высовывалась впечатляющая задница бегемота: в тот день директриса одолжила киностудии животное для съемки фильма. Но гиппопотам не проходил в дверь и его приходилось выгружать через огромное окно. Всего этого Ваня не знал, но догадался, что это и есть Кунсткамера и зашел внутрь.

* * *

В таких людях отдел орнитологии нуждался, а так как Ваня явно не был девушкой, то директриса, не моргнув глазом, подписала его заявление.

Работа лаборанта в Кунсткамере была не пыльная, но скучная. Главное и нескончаемое тягло – это, конечно, были этикетки, то есть не они сами, а их написание и привязывание к птичкам. Каждый научный сотрудник знал, что этикетка подчас бывала важнее самой птички, и порой случалось так, что прекрасно сделанную тушку, но без этикетки отправляли в учебные коллекции или в утиль, зато хранили почти полностью съеденную молью и кожеедами птичку с ценнейшей этикеткой. Вместе с тем написание и привязывание этикеток не были самой любимой работой ни научных сотрудников, которые, по распоряжению директрисы также отрабатывали свою долю этой барщины, ни лаборантов, которые сидели, не разгибаясь целыми днями, стараясь как можно яснее написать на каждую птицу своеобразную эпитафию, а лучше сказать – могильную табличку, на которой были обозначены лишь дата ее смерти и место где птица встретилась с орнитологом (и фамилию убийцы тоже писали на этикетке).

Кроме этого постоянного этикеточного тягла в жизни лаборантов было несколько авралов. Самой крупной и впечатляющей была акция засыпки нафталина в коллекции для того, чтобы тушки птиц не грызли жуки-кожееды и моль.

Как только апрельское солнце как следует прогревало отдел, Олег давал команду, и все население орнитологического отдела в течение целой недели, напялив противогазы на головы, засыпали белые кристаллы нафталина в каждую коробку и каждый сундук (в сундуках хранились тушки крупных птиц – лебедей и пингвинов). После этого Олег, как правило, уезжал в экспедицию, нафталин же возгонялся летним теплом, и его запах хорошо чувствовался вплоть до осени по всей Кунсткамере, даже в подвале препараторов.

Второй аврал случался каждую осень, когда через протекающую крышу на коллекцию начинала капать вода. Тогда все коробки и сундуки укрывали огромными кусками полиэтиленовой пленки, а в особенно опасные участки ставили все имеющиеся в отделе ведра, тазы и кастрюли. В это время прогулка по отделу была очень романтичной, так как каждая емкость особым звуком реагировала на падающие капли, а кроме того, частота падения капель из каждой щели была индивидуальной. И в целом получался замечательный оркестр (Гайдн, «Музыка на воде»). К тому же, осенью нафталином почти не пахло.

Но это были сезонные явления, а вот погрузочно-разгрузочные работы случались вне зависимости от времен года.

Обычно рутинный ритм написания этикеток нарушался завхозом. Звонил Василий Вениаминович, и в трубке слышалось:

– Ваня, заберите, пожалуйста, мыло.

Кунсткамера получала чудовищные количества этого москательного товара. Хозяйственное мыло по неизвестной причине каждый месяц в поступало в это учреждение в таких объемах, что даже совершенно разнузданное разбазаривание сотрудниками этого продукта не могло сдержать его наплыва, и мыло лежало во всевозможных ящиках, сундуках, шкафах и даже в сейфах. Оно было разного, в зависимости от выдержки, цвета – от колера липового меда (новые бруски) до темно-вишневых, почти черных параллелепипедов десятилетней давности.