Текст книги "Молчи или умри"

Автор книги: Владимир Голев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– Я не вижу здесь показаний Старого. Разве его не допрашивали?

– Должны быть. Как так не допрашивали? Допросили и Старого.

– В деле ничего нет.

Пантера порылся в папке.

– Действительно нет. Сейчас спрошу Колева. Алло! Колева мне. Колев? Почему в деле Спаса и Петра отсутствуют свидетельские показания Ивана Коева… Да, Старого. В городском, говоришь? Понятно.

Коев напряженно слушал.

– Ну что?

– Когда обсуждали тот поступок Старого в горкоме партии, кто-то заинтересовался его показаниями, затребовал их, ему и отдали. Я-то точно знаю, что они лежали в папке.

– А ты не помнишь, как отец излагал случившееся?

Подполковник задумался.

– Приблизительно помню. Он вкратце описывал, как организовал встречу подпольщиков с партизанами, однако полиции стало об этом известно, и была устроена засада. В перестрелке парни погибли.

– И все?

– Да нет, не все. Старый высказывал какие-то смутные догадки, сомнения…

– В том-то и дело.

– Но подробностей я не помню, хоть убей.

Пантера пожал плечами:

– Столько времени прошло. Если бы только это на мою голову свалилось…

Коев оживился.

– Давай, напряги свою память, браток.

– В ком-то он усомнился, но отказался назвать имя, пока окончательно не уверится в своей правоте. Боялся понапрасну очернить невинного… Может, он изложил это письменно, а может, сказал мне устно, не могу ручаться…

– Но по времени его показания совпадают с исключением из партии?

– Совпадают.

– Значит, вы, недолго думая, исключили его, а он, вместо того, чтобы спасать себя, боится оговорить кого-то другого… Эх, Пантера!

Начальник покачал головой.

– Что толку оправдываться? Исключая Старого, мы формально поступили правильно. Зато другим, человеческим законом совести пренебрегли…

Оба умолкли. По улице шел школьный духовой оркестр, и маршевая мелодия вернула их в далекие годы детства, когда этой музыкой дирижировал их учитель. Теперь его не было в живых – оболганный, он умер, оставив их раздумывать о несправедливых поворотах судьбы…

Коев встал.

– Как ты думаешь, выдадут мне в горкоме показания Старого?

– Почему бы и нет? Эли!

Вошла секретарша.

– Вот номер дела, запиши себе. Пусть Кынчев пороется в архивах. В деле бай Ивана Коева имеются его показания об убийстве Спаса и Петра…

– Орла и Моряка?

– Да, обоих.

– Документы вам передать?

– Возьми их и, если меня не будет, оставь на столе.

– Хорошо, товарищ начальник.

Девушка вышла. Коев вернулся в кабинет заместителя Пантеры и просидел там до обеденного перерыва. Он по несколько раз перечитывал одно и то же, но ничего нового не открыл. Заглянув в кабинет подполковника, увидел, что того нет на месте. Коев отправился в гостиницу, перехватил в буфете на скорую руку и поднялся к себе в номер. Решив привести в порядок свои записи, Коев разложил на столе листы с пометами и сразу увидел, что их до обидного мало. В сущности, он не подвинулся ни на йоту. Для установления истины не хватало чрезвычайно важного звена, а без него невозможно было составить целостную картину, она распадалась на куски. Но где, где найти недостающую часть?

Позвонил Милен, спросил где запропастился Коев. Сказал, что зайдет на пару минут, выпьют хоть по чашечке кофе. Они встретились у входа, зашли в новый бар и заказали себе кофе с коньяком. Возбужденный Милен рассказал Коеву, что ему позвонил министр и сказал, что наконец-то отпущена валюта на покупку наушников для станочниц. А то ведь в пору оглохнуть от грохота. Шутка ли, восемь часов кряду вытерпеть в таком адском шуме…

Поговорив немного, они распрощались. Милену нужно было ехать в окружной центр, а Коев собирался наведаться в родительский дом…

Город его детства теперь показался ему еще меньше, чем был в действительности. До всего рукой подать: здание Общинного совета, Дом партии, Профсоюзный дом, библиотека, городской парк, техникум, больница, река с перекинутым через нее железным мостом, пожарная часть и за ней пустырь.

Улицы, хотя и выровненные, и расширенные, все равно были узкими. Ни многоэтажные корпуса, ни новый микрорайон, раскинувшийся на восточной окраине, не внесли существенных изменений в облик города. Ничто, казалось, не в состоянии нарушить его провинциально-благостный покой и размеренный ритм жизни…

А вот и их улочка с вишнями. Старые дома снесли, понастроили новых, блочных. С трудом отыскав между ними проход, Коев буквально уткнулся в сохранившуюся ограду. Запустением веяло от сада с пожухлыми персиковыми деревьями, стлались по земле высохшие стебли фасоли и помидоров, одиноко торчали кусты хризантем, некогда наполнявших их дом терпким ароматом.

Долго стоял Коев в опустевшем дворе, пытаясь разобраться в сложной гамме охвативших его противоречивых чувств, что это было? Далекое воспоминание детства или ощущение непреодолимой пропасти, пролегшей между настоящим и прошлым? Трудно найти ответ. Но в одном только он не сомневался: та радость и чувство приподнятости, с которым он приехал сюда всего лишь несколько дней назад, исчезли.

В сущности, разве это он, разве он не изменился? Коеву вспомнились жаркие летние дни, пыльные окраинные улочки, по которым тянулись цыганские кибитки, сам городок, изнывавший под лучами нещадного солнца, насквозь пропыленный, выгоревший дотла? Живо всколыхнулись в сознании сбор винограда, слив – их расщепляли надвое и сушили в тени; заготовка дров на зиму – их везли из Остеново; первые осенние туманы, белая изморозь на траве… Жизнь казалась Марину прекрасной, энергия била в нем ключом, лазил по деревьям не хуже белки… Позже увлекся музыкой, писательством, пережил драму первой любви…

Сравнивая себя с тем подростком, затем юношей, Коев с грустью отметил, что теперь он – известный публицист, главный редактор софийской газеты, народный деятель культуры и прочее и прочее, невообразимо отдалился от того, изначального. Куда же все исчезло? Будто его подменила. Даже внешне он страшно изменился – высокие залысины, поредевшие волосы, борода с проседью. Уж много лет он избегал смотреться в зеркало. Видел себя старым, обрюзгшим и неприглядным, хотя Ане он нравился именно как мужчина. Она так и говорила: «Из всех моих знакомых только ты один настоящий мужчина…» Коев обошел комнаты. Однако его сразу же потянуло прочь, в гостиницу, захотелось очутиться среди друзей. Словно никогда и не жил он здесь, в этом доме, в этом дворе…

Что за ерунда лезет в голову, даже возмутился Коев. Как так, не жил? Разве не лазил он по этому почти высохшему кизиловому дереву? Не карабкался на орех, все еще могучий и развесистый? Не сиживал вон у того окна, делая домашнее задание, решая задачи и теоремы, из которых ровным счетом ничего не запомнил? Разве не жили здесь его мать, крупная, костлявая женщина со строгим, волевым лицом, и отец – мудрый и настрадавшийся человек, Старый, как его называли… Старый…

Марин хорошо знал своего отца. Не потому, что был ему сыном и не потому, что они долго жили вместе. Наоборот, он слишком рано покинул родителей, учительствовавших в богом забытом Остенове. Марин расстался с ними, как только поступил в прогимназию. Потом он окончил гимназию, поехал учиться в столицу. Нет, недолго прожил он под крылом Старого, но была между ними духовная близость. Стоило Марину очутиться в деревне или Старому наведаться в город, достаточно было посидеть рядышком под виноградной лозой или сходить на прогулку в горы, чтобы вновь с небывалой остротой испытать те незабываемые минуты откровения и просветления, которые Коев всю жизнь хранил в своем сердце как нечто самое сокровенное. О чем они разговаривали? Проще сказать, о чем они только не говорили! И сейчас, восстанавливая по крохам, разрозненным обрывкам отцовские мысли, он вдруг понял, что душевный склад Старого сильно отличался от внутреннего мира остальных его знакомых. Коев где-то вычитал, что каждый по рождению тяготеет к определенному виду животных или птиц. Одни привязываются к собакам, другие к кошкам, третьи – к пернатым или рыбам. Старый не принадлежал ни к одной из упомянутых категорий. Правда, он испытывал слабость к овчаркам, приводившим его в восторг, с нескрываемым восхищением относился к пограничным ищейкам. Однако брать животное в дом не позволял, не для того, дескать, создана собака, чтобы чью-то руку лизать, к достойному животному и относиться надобно по-достойному, а не делать из него слугу… Кошек же не выносил, считал, что место кошки в погребе, мышей ловить! Птиц не держал тоже. По соседству с ними жили голубятники и охотники до других пернатых, а Старому были чужды подобные увлечения, он твердо был убежден, что птицам нужно летать, уткам-гусям плавать. Однажды Марин нашел в траве махонькую перепелку. Он посадил ее в корзинку и стал выхаживать. Птенчик вырос, научился взлетать. И хотя никуда не улетал, Марин натянул поверх корзины сетку. Как рассердился тогда Старый! Зачем, спрашивается, пташку подобрал? Ей летать положено, а не в корзине жить! Как только перепелка окрепла, Марин отнес ее на холм и выпустил на свободу. Взгляды и принципы Старого относительно жизни и всего сущего на земле Коев принимал с интересом, что ему не мешало, однако, зачастую ввязываться в перепалки. Но спустя десятилетия, сквозь дымку времени ему все же открылись истинные пристрастия Старого. Не к собаке, птице или рыбе. По-настоящему поклонялся он только растительному царству. Он любил говорить, что каждое растение образовано из клеток, живых клеток. Люди состоят из тех же молекул, что и дерево. Они так же реагируют, размножаются. Память запечатлела болезненную жалость Старого к каждому увядшему стебельку. Цветов он никогда не разводил, но засохшее растение непременно поливал, пробирая виновных, оставивших травинку погибать на глазах.

Как-то он приметил на косогоре сосенку, совсем крохотную, с вершок. Старый склонился над ней, потрогал иголки, принес брошенную кем-то бутылочную тыкву, раздобыл воду и полил сосенку. Марин тогда упрекнул его, что не дал ему ухаживать за перепелкой, на съедение лисицам оставил, а для захиревшей сосенки воду таскает. «Будь у нее ноги, сама бы напилась, – ответил тогда Старый. – Беззащитное дитя природы. Случайным ветром занесло сюда семя, оно и проросло. Почва тут больно сухая, пособишь ей чуток, растение и пустит корень, ухватится за землю, уцелеет…» Марин тогда долго подозревал, что Старый тайком от всех ходит на холм поливать сосенку.

Наверное, бытует и такое увлечение – к растительному миру. Просто об этом хобби забывают упомянуть наряду с другими.

Коев прошелся по двору. Цветов, которые сажала когда-то мать, как не бывало. Коев почувствовал горечь. Даже шевельнулось сожаление, что он занялся этим безнадежным расследованием. Разве можно что-либо изменить? Старого из мертвых не воскресишь. Драма почти забыта. Тем более, никто открыто его не обвиняет, наоборот, по сей день не перестают восхвалять. Вспомнился случай, когда отцовский ученик выучил стихотворение Ботева «Борьба» и, не спросясь учителя, продекламировал его на какой-то вечеринке в присутствии инспектора, фининспектора, старосты и попа. Тогда это было сродни разорвавшейся бомбе. На следующий день вызвали учителя в управу, чтобы установить, кто надоумил ребенка выступить с таким бунтарским призывом. Старому ничего не стоило выкрутиться, сказать, что школьник самовольно выбрал это стихотворение… Парнишка же был сыном коммунистов, своим поступком ставил под удар родителей – отца в свое время чуть не доконали в полиции, и, скажи ребенок правду (а присутствующие только того и дожидались), никому бы несдобровать. И Старый без колебании взял вину на себя, он, мол, научил мальчишку нескольким ботевским стихам… Ему тогда крепко досталось, даже уволить грозились, но Старый стоял на своем: один только я кругом виноват, с меня и спрашивайте…

Однажды повстречался Марину крестьянин из Остеново. Слово за слово, завязался разговор. Оказалось, что когда-то у Старого служил в Асеновграде. Капитану Ивану Коеву выделили тогда роту запасников для охраны моста. Даже простой служивый смекнул, что не по чину капитану мост стеречь, знать, нарочно его к черту на кулички выпроваживают, поди, в немилости он. «Не сказать, чтобы служба в тягость была, но прошел месяц, другой, а их все держат. Невмоготу стало солдатам, домой охота. Да и местность кругом дикая. Окрест ни села, ни города. Так допекло, что с десяток запасников взбунтовались. Сговорились самовольно дать деру. Капитана Коева как раз по службе куда-то востребовали. Вернулся он к вечеру и как узнал, что за номер ему выкинули, за голову схватился. Заохал, что не успеют солдаты оглянуться, как их сцапают. Так оно и вышло. Привезли их в роту. Стоят ни живы, ни мертвы. Шутка ли сказать – за дезертирство в военное время – пулю в лоб без суда. Завидев их, отец как раскричится: «Какого черта, вы вернулись ни с чем? Вам что было приказано делать?» Беглецы глаза вытаращили, переглядываются, на патрульных, что их словили, тоже столбняк напал. «Господин капитан, – спрашивают, – куда вы их посылали?» «Я им покажу кузькину мать, так сразу вспомнят, за чем посылал! – надсаживался капитан. – Всех под арест!» Когда их увели, он собрал патруль, повел их в столовку, хотя, что за столовка – так, одно название, правда кое-что из еды можно было раздобыть. Там он угостил их честь по чести и растолковал, что к чему: послал, мол, дураков в разведку, слухи до меня дошли, будто типы подозрительные поблизости слоняются. А ну, как шпионы, думаю. Наказал: любой ценой, хоть на брюхе ползи, но разузнай, что да как. А эти обалдуи разнесчастные, возьми да на вас наткнись… «Так они ж нам ничего такого не объяснили», – удивились патрульные. «Правильно сделали, раз приказано держать язык за зубами», – рассеял их недоумение капитан. Когда все разошлись, капитан пошел в арестантскую и задал им трепку. А те ему бух в ноги: «Господин капитан, – говорят, – что хочешь с нами сделай – хоть убей, хоть на куски режь, но мы теперь за тебя и в огонь, и в воду, спаситель ты наш…» Вот такой человек был отец…

Марин сидел во дворе того же самого дома, где родился Старый, где прошли его детство и отрочество. Отсюда он ушел на фронт в те мятежные годы. Разыскивая его в двадцать третьем году, после разгрома антифашистского восстания, перевернули все в доме вверх дном. А он в это время скрывался в окрестных селах. Вернулся, когда была объявлена амнистия, обросший и огрубелый, в грубошерстной домотканой одежде, с торбой за спиной. С тех времен сохранился снимок, с которого пристально смотрит бородатый мужчина в грубошерстной домотканой одежде…

С кем близко знался в те годы Старый? С кем встречался в родном городе и столице, куда не раз ездил на медицинский осмотр? Коеву сейчас трудно было припомнить, да и Старый не отличался словоохотливостью. Марину на миг показалось, что круг возле отца замкнулся, а сам он движется по кругу, будто куда-то летит, но куда? Куда влечет его жребий? Подобное состояние он не раз испытывал во время боевых вылетов, когда служил в военно-воздушных силах. Для тех, кто смотрит со стороны, условия полета на военном самолете мало чем отличаются от условий, скажем, на пассажирском лайнере или даже учебном самолете. Для Коева же, имевшего на своем счету не один, не два, а сотни вылетов, разница была колоссальной. Точно так же, как и несхожесть прежних навигационных аппаратов и нынешнего первоклассного технического оснащения. Вряд ли кто-то отдает себе отчет в том, что сейчас пилот, фактически, полностью изолирован от внешней среды. У него всегда перед глазами показания приборов на щитке, и он лишь управляет этими приборами, не видя ни неба, ни облаков. Невольно возникает вопрос, в чем, собственно, заключаются обязанности пилота при столь высокой степени автоматизации, обеспечивающей своевременный взлет и посадку машины? К тому же, за редчайшим исключением, слаженность работы механизмов надежно гарантируется дополнительной двойной-тройной подстраховкой, системами, способными вывести самолет из любого затруднительного положения, исправить допущенную оплошность…

Так на что же ему уповать? Ведь и он, подобно самолету, берет курс на вслепую, хотя желанная цель все так же невидима. Она есть, существует где-то рядом, не хватает лишь спасительного просвета, чтобы увидеть ее, чтобы в нужную минуту, идя на посадку, точно попасть на светлую полосу твердой почвы. Вот такого просвета и не было, и без него недолго и сбиться с курса, потеряться, ибо когда-то оставленные следы давным-давно стерлись, заросли чертополохом и свежей травой, надежно упрятать под собой голубую взлетную полосу…

– Товарищ Коев, – донесся с улицы голос шофера «Волги», – а я вас разыскиваю, в гостиницу за вами заезжал…

– В чем дело, бай Наско?

– Товарищ директор велел заехать за вами вечером.

– Опять куда-то повезет, – прошелся по адресу друга Коев.

– Как будто в трактир, рыбки отведать. Иностранцы заявились, так теперь…

– Уж не знаю, смогу ли, – нерешительно сказал Коев, – но обязательно позвоню. Директор на комбинате?

– Там. До самого вечера, сказал, пробудет.

Шофер отошел от ограды, и Коеву снова показалось, что он слегка пьян. Походка его была неуверенной. Завел мотор и нервно рванул с места…

Коев сорвал несколько плодов со старой смоковницы. До чего ж живуча! Сколько раз обжигал ее мороз, засыхала, но вновь выбивались у корня росточки, а года через два-три опять раскидывались ветви молодой кроны. Коев пожевал мягкий, слегка привяленный инжир, сохранивший недавний вкус, под зубами похрустывали зернышки. «Отчего же нам, подобно смокве, не дано перерождаться?» – шутил когда-то Старый. «Как так, не дано? – откликался сын. – Ты же знаешь, многие верят в перерождение. Целые религии на этом держатся…» «Да, держатся, проповедуют, – отвечал Старый, – но на одной проповеди далеко не уедешь. Тьма-тьмущая народу на тот свет угодила, хоть бы один вернулся. Нет, назад ходу нет. Никому не отпущено второй жизни, Марин. Никому».

Сейчас Марину страстно захотелось, чтобы перерождение было явно – пусть рядом окажется отец, пусть из горенки выглянет мать, пусть вновь оживут добрые, дорогие сердцу люди…

С тяжелым сердцем покидал Марин Коев родной дом. По улице шли люди, на тротуарах резвились ребятишки, – но он здесь никого не знал… Коев брел, не разбирая дороги. Свернул к реке, заглянул в читальню, где репетировала Ненка, обогнул Профсоюзный дом, где было ателье фотографа, холм, где располагался склад Доки, и снова очутился в старой Вароше. Подумалось о Соломоне. Что старик собирался ему сказать? Кем он так запуган? В ушах явственно раздался отзвук шагов преследователя. Неужели опять галлюцинация? Нет, за кем-то действительно охотились. За ним? Или за Соломоном?

Из одного домика вышел крупный мужчина. Мельком взглянув на Коева, он прошел мимо, но что-то заставило его остановиться и обернуться назад.

– Марин, ты ли это?

Марин обернулся, но человек не был ему знаком. Увидев его смущение, мужчина сам поспешил навстречу.

– Это же я, Койчо! Ну Койчо Минчев!

– Надо же, Койчо! Сколько же лет мы с тобой не виделись?

– Да годков тридцать, пожалуй.

Его широкое лицо светилось добродушием. Коев припомнил, что когда-то они были соседями.

– Сначала было подумал, что обознался. Что может делать Марин Коев среди здешних развалюх? А пригляделся как следует, вижу – он, он самый и есть… – тряс Койчо руку Марину.

До Коева доходили слухи, что Койчо Минчев учился в Варненском мореходном училище, а после окончания объездил много стран. Теперь, вероятно, на пенсии. Койчо с готовностью подтвердил правильность слухов. Рассказал, как он закончил мореходку, как плавал на судне в Африку и Индию, перевозил разные товары на Кубу.

– А потом снова потянуло на родину. Тихо, спокойно, никто не беспокоит.

– Наверное, не работаешь?

– Нет, почему же, – возразил бывший моряк. – Задали мне тут задачку…

– Военные?

– Да нет. Стена водоема дала трещину. Так вместе с водолазами из Варны обследуем весь бетон.

– Моряк всегда моряк, а?

– Знаешь, интересная работка. С тех пор как приставили меня к этому делу, жить стало веселей. Уже несколько раз с ребятами на дно спускался. Темень, хоть глаз выколи. А посветишь фонариком, такое увидишь… Не говорю о рыбах. Иной старый откормленный лещ килограмм на десять-пятнадцать потянет, еле плавниками шевелит… Но для нас главное внимательно осмотреть наносы, выявить изменения в структуре, трещины и щели обнаружить.

– Когда-то и я участвовал в создании искусственного озера, во времена студенческих стройотрядов.

– Да и я тут потрудился. Тоннель прокладывали. Бывало, обвал за обвалом, еле укреплять успевали. Славное время! И отец твой нам лекции читал.

– Точно. О международном положении, экономических законах.

– Книги нам приносил. Тогда я Горького прочитал, «Молодую гвардию», «Цемент»…

– Всю домашнюю библиотеку перетаскал на стройку, – подхватил Коев. – И поэзию не забывал. Смирненский, Вапцаров, Ботев… Ни одной книги обратно домой не принес.

– Золотая пора, – грустно вымолвил Койчо, – словно вчера все было.

– А сейчас годочки вниз покатились.

– Зато сердце не старится. Так бабка моя говорила. Человек стареет, а сердце стареть не хочет. Сопротивляется.

– Верно, сопротивляется.

– Ты о себе ничего не говоришь.

Коев в двух словах рассказал о себе. Они пошли рядом. Когда речь снова зашла о Старом, Койчо сказал:

– А знаешь, ведь Старый часто к Соломону наведывался.

– К Соломону?

– Сам раза два-три видел его.

– У них?

– И у них, и в корчме. О чем-то они толковали. Однажды подсел я к Косьо и слышу, как препираются они из-за какого-то человека. Старый что-то выпытывает у Соломона, а тот лишь отмахивается.

– Странно…

– Вот и я диву давался, что такой человек, как твой отец, с каким-то ублюдком водится. Но, вслушавшись, понял, что в прошлом их что-то связывало. Так, во всяком случае мне показалось. А что именно, о чем точно они толковали, сказать не берусь.

Они прошли еще немного по темной улочке и расстались. Коев пошел дальше один, глубоко задумавшись. Вот так новость! Старый встречался с Соломоном! Что ему от него было надо? Единственная разгадка – имя предателя. Соломон, один только Соломон может назвать этого иуду…

Поднялся сильный ветер. Закачались уличные фонари, с незапамятных времен висевшие на железных крюках. «Вароше все нипочем, какая была, такая и осталась», – подумал Коев. Дома терялись за массивными каменными оградами. Журчала вода в питьевых фонтанчиках…

Марин решил зайти в корчму. Все было точно так, как в тот вечер. Сидел тот же старик, с которым переругивался тогда Соломон, однако самого Соломона не было. Коев подсел к старикашке и заказал рюмку коньяка. Старик пил ракию. «Мерзавчик» перед ним был наполовину пустой. Коев не спешил вступать в разговор. Неторопливо закурил, глубоко затянувшись.

– Ты вроде Соломона ищешь? – без обиняков спросил старикашка.

Коев удивленно взглянул на него: надо же, запомнил.

– Да нет, решил выпить коньяку. И Соломона, понятно, надеялся застать.

– Нет его.

– Дома, что ли, отсиживается?

– Раз тут нет, значит, и дома нет. Ему дома не сидится.

– Где же он может быть?

– Сам голову ломаю. Накануне не заходил, сегодня тоже…

– Любопытно, – Коев сделал глоток.

– Не ты один его ищешь. Тут и другой его спрашивал. Высокий такой…

– Ты его знаешь?

– Откуда мне знать? Вчера под вечер заходил.

– Ты что, впервые его видишь?

– Отродясь не видал.

– А можешь его описать?

– Да что там описывать? Мужик как мужик. Серый костюм. Сорочка, кепка… Я даже смотреть не стал. Не люблю, знаешь, нос в чужие дела совать.

– Но меня, к примеру, заприметил.

– Так как же не приметить? Сколько времени ты тут с Соломоном скоротал. Да и прежде я тебя где-то видел, не припомню где.

– Может, и видел. Родственником Соломону довожусь.

– То-то и оно. А то я гляжу – знакомый, а не сообразить никак.

– Я пожалуй, пойду, – поднялся Коев.

– Ты его не тревожь, Соломона-то. Он человек неплохой, хоть и спутал черт с полицией, – напутствовал его старик.

– Да нет у меня причин его тревожить.

– Ну и ладно…

В желтом доме Соломона одиноко светилось окошко. Коев, приподнявшись на цыпочках, постучался в него. Выглянула веснушчатая женщина, знакомая по прошлому его приходу.

– Нет его, – коротко бросила она, вытирая руки. – Я искал его в корчме, но и там он не появлялся.

– Два дня как глаз не кажет. Где его носит, ума не приложу.

– А вы кем ему будете?

– Племянницей.

– Не догадываетесь, куда бы он мог пойти?

– А вы кто такой?

– Журналист. Из Софии.

Женщина окинула его недоверчивым взглядом, и Коев решил говорить начистоту:

– Видите ли, мы с ним, можно сказать, родня, хоть что называется, седьмая вода на киселе. Сам я давно уехал отсюда, однако отец мой, Иван Коев, и мать…

– Уж не Марин ли? – всплеснула руками женщина.

– Марин и есть.

– Господи, как же я вас сразу не признала. Заходите же, дорогим гостем будете.

– Как вас зовут?

– Кона. Коной звать.

– Вот и маму Коной звали.

– В нашем роду много Кон наберется, – суетилась хозяйка, придвигая Коеву стул.

Он огляделся. В комнате стоял шкаф, диван, два кресла, покрытые легкими шерстяными одеялами.

– Одна живете?

– Муж мой на шахте работал. Погиб. Обвал там случился…

Кона подошла к шкафу, достала банку варенья, потом сварила кофе. Коев не стал противиться – он любил и густой, сладкий кофе, каким угощают в провинциальных городках, и отменное домашнее варенье. Он еще помнил вкус маминого варенья из инжира с орехами. И то и другое собирали еще зелеными и варили по отдельности в широких тазах, аккуратно снимая ароматные пенки – самое восхитительное в мире лакомство для ребятишек. Потом варенье перекладывали в стеклянные банки и берегли для гостей.

– Душа не на месте. Боязно мне как-то за дядю.

– Куда бы он мог деться?

– Ума не приложу. Со вчерашнего дня не появлялся, не предупредил, записки не оставил.

– Со вчерашнего, говорите?

– Второй день уже.

– А я вчера его случайно на Старопланинской встретил.

Женщина резко подняла голову.

– Он ушел из дому еще утром.

– А я его видел уже вечером.

– Обедать не приходил. Не ночевал дома. Вот и сегодняшний день на исходе.

– И часто он так пропадает?

– Всякий раз предупреждает, куда уходит. Иногда в деревню подастся, к знакомым заглянет, но всегда говорит. На этот раз и словом не обмолвился.

– Да, дела, – задумчиво протянул Коев. – А кроме меня его случайно никто не спрашивал?

– Вчера вечером его кто-то позвал через забор, так я сказала, что его нет дома.

– А не видела, кто такой? – перешел Коев на «ты».

– Да разве увидишь в темноте? Голос вроде показался знакомым. Не впервые его через забор кличут, вместо того, чтобы по-людски в дом зайти. Всяк по-своему…

– Есть у него друзья-то?

– Так разве ж назовешь это дружбой? Одни собутыльники. Выпивохи. Да и кто бы с ним стал водиться на его прежней службе? А и потом, после тюрьмы…

Коев поднялся.

– А вот теперь и вовсе пропал.

– То ли пропал, то ли случилось что. Все-таки старик, всякое бывает. Ох, душа болит…

– Ну, я пойду. Спасибо за угощение.

Женщина лишь кивнула в ответ. В ее теплом взгляде Коеву почудилось что-то материнское. Знакомое выражение карих глаз, густые брови.

– Заходи, Марин, когда времечко будет. Одного же роду-племени мы.

– Непременно зайду.

Коев быстро пересек улицу с покосившимися домишками, почти бегом добежал до управления милиции и, запыхавшись, сказал постовому, кто ему нужен.

Пантера уже собирался уходить. Коев чудом застал его.

– Что стряслось? – уставился подполковник на тяжело дышащего Коева.

– Погоди, дай отдышаться… Ты, никак, уходить собрался?

– Обещал встретиться кое с кем…

– Тогда я в двух словах, – уже пришел в себя Коев. – Только попроси, пожалуйста, Эли кофе сварить.

Пантера позвал худенькую секретаршу, и пока Коев коротко рассказывал про Соломона, девушка приготовила кофе.

– Понимаешь, совсем случайно опять забрел в тот район. Ведь не собирался туда, но встретил Койчо Минчева…

– Моряка?

– Его самого. Когда-то жили по соседству… Божится, что своими глазами видел, как Соломон со Старым разговаривали.

– Вот так новость! – подполковник грузно опустился на стул.

– Самого как обухом по голове. Вот я и пошел. Искал Соломона и дома, и у Косьо в корчме… Может, узнал бы что… Не будет же он вечно камень за пазухой держать. Задобрю, думаю, его, а потребуется – припугну, должен же я, наконец, хоть что-то вытянуть из него. Дома застал только племянницу Соломона, сам он куда-то пропал.

– Что значит пропал?

– Так, пропал. Два дня ни слуху, ни духу. В корчму и то не заявлялся.

– Куда же, интересно, он мог деться?

– Вот и я недоумеваю. Хотя, учитывая обстановку…

– Да, все карты ты мне спутал…

– Извини, друг. Я ведь тоже обещал Милену встретиться с ним вечером.

– Нечего извиняться. Первым делом служба. И смех, и грех, честное слово. Как наметится торжественное собрание или что-то вроде дружеской вечеринки, к примеру, так обязательно Жельо Пеневу что-то помешает…

– А на сегодня что у тебя намечено: торжественное собрание или вечеринка?

– Все вместе. Торжество с угощением в тесном кругу. И не просто угощение – поросенка к столу зарезали. Эх, гульнули бы вместе. Ан нет…

Коев рассмеялся, живо представив себе, как в студенческие годы, еле дождавшись от родителей посылки, Жельо торопливо накидывался на корзину с провизией, выуживая оттуда то кусочек сала, то жареного цыпленка. Все съедалось в один присест. Пантера страсть как любил поесть.

– Знать, судьба моя такая, – махнул рукой подполковник, садясь рядом с Коевым. – Если бы не ты, то послал бы вместо себя кого-либо из заместителей.

Вблизи Коев разглядел глубокую морщину, пересекавшую лоб Пантеры. Тот сразу сделался серьезным, в глазах заблестел неприятный холодок. Таким вот Жельо становился и на экзамене по уголовному кодексу и римскому праву. Материал был трудный, но легкомысленный на первый взгляд студент разом превращался в сосредоточенного мыслителя, взгляд отливал стальной синевой, а ответы звучали коротко и ясно, вызывая одобрение экзаменаторов.

– Да, дела… – бормотал подполковник. – Эли, вызови Павла. Поедем в Варошу. Знаешь, не нравится мне все это…

Почти всю дорогу они молчали. Войдя во двор, Коев почувствовал себя неловко. Хозяйка наверняка уже готовится ко сну, а он гостей незваных ведет. Но иначе нельзя.

– Ты уж извини, что снова заявился, но… – стал он оправдываться перед Коной.

Подполковник, чуждый подобных сантиментов, решительно шагнул через порог и огляделся.

– Уж не беда ли случилась? – пролепетала испуганная женщина.

Подполковник не удостоил ее ответом.

– Соломон здесь обитает?

– Нет, в другой комнате, наверху. По лестнице…