Текст книги "Молчи или умри"

Автор книги: Владимир Голев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Вспоминая свою прошлую жизнь, Коев удивился своему трудолюбию и работоспособности. Другой вопрос – не впустую ли порой выкладывался? В отношении труда он свято следовал наставлениям Старого: делу время, потехе час…

– Мне порой тоже доставалось. Бывало, отвлекусь, потеряю ритм и – на тебе, получай. Прямо по пальцам…

– Уж такая школа, – засмеялся Марин.

– А помнишь, что он нам втолковывал? Не тот музыкант хорош, кто хорошо играет, а тот, кто вовремя остановиться умеет. На одном концерте мы с тобой «Чардаш» Монти исполняли, он нас потом в дверях остановил. «Ты, – говорит мне, – почему скрипку не слушаешь? Торопишь ее, не даешь чистый тон извлечь…» Знаешь, многому научил он меня. Но прежде всего тому, что совсем недостаточно научиться грамотно читать с нотного листа. Это только азбука. Истинное дарование проявляется лишь потом…

«А ведь правда, – подумал Коев, – все имеет свое начало, а уж потом дает результат. И ноты, и исписанный лист…»

– Видела тебя на похоронах, но не решилась подойти, – вздохнула Ненка.

– Почему?

– Ты выглядел таким растерянным. Да и нам было тоскливо. Знаешь, когда теряешь людей, с которыми связан с детства и о которых думаешь, что они будут вечно, испытываешь страшную скорбь. Вот, моих родителей давно в живых нет, твои тоже умерли. Я часто прохожу мимо книжного магазина бай Мирчо – и его унесло. Китанчев на тот свет отправился. И Старый нас покинул…

«Старый» Ненка произнесла по-особому. Коева охватило смятение. Почему повсюду только и разговоров, что о Старом? Какой след оставил он после себя? Невысокого роста, в неизменной коричневой фетровой шляпе покроя тридцатых годов, смуглый, коренастый, язвительный, зачастую резкий в суждениях. А вот любили его…

Усилием воли он взял себя в руки и весело сказал:

– А все-таки хорошо, что мы встретились. Ты в общем-то не изменилась.

– Да, не будь этого «в общем-то»…

Смех у нее был звонкий и нежный.

– Вполне серьезно. Отлично выглядишь.

– Марк Твен где-то сказал: если начнут говорить, что ты хорошо выглядишь…

Теперь рассмеялся Коев. Уловил искорку радости в ее красивых глазах, и ему стало приятно, вот они сидят вдвоем в уютном кафе и разговаривают так, будто никогда не расставались. Как когда-то…

Когда-то?

Когда-то, в школьные годы, хотя они часто выходили вместе на сцену, Марин никак не мог освободиться от смущения перед Ненкой. Хорошенькая, статная девочка держалась с неподражаемой грацией и изяществом. В отношениях с однокашниками проявляла сдержанность и казалась ему гордячкой, потому что происходила из знатного рода, жила в красивом особняке в центре города. Семья их владела также несколькими гектарами виноградников и такой прелестной виллой, что, проходя мимо нее, невозможно было не остановиться, не полюбоваться ею. Коев не знал, какие именно фабрики принадлежали отцу Ненки, Страхилу Груеву, да и был ли он их владельцем или же только состоял акционером. Но когда на главной улице задавался его черный фаэтон, запряженный парой породистых лошадей, прохожие почтительно сторонились и снимали шапки. Сойдя вниз, фабрикант прихватывал свой кожаный портфель и молча, с достоинством входил в дом. Этот несколько суровый в обращении человек имел также сына-летчика, постарше Ненки. Жену он давно похоронил, однако жениться повторно не стал. Незадолго до победы народной власти Страхил Груев внезапно скончался прямо в своей конторе от разрыва сердца. Детям досталось солидное наследство, но распорядиться им они не успели. Вскоре грянули Великие события. В вилле разместился профилакторий для рабочих, дом забрали под детский сад, конфисковали и тот, где прежде находилось околийское управление…

– Сколько же времени ты проучительствовала? – спросил Коев.

– Порядочно… Брата уволили. Потом он поступил на работу автомонтером, и поныне там…

– А как ты стала учительницей?

– Разве не знаешь?

– Откуда же мне знать?

– Старый меня назначил.

– Серьезно?

Ненка медленно взболтала кофе.

– Видишь ли, практичности мне всегда недоставало. После смерти отца у нас какое-то время еще водились деньжата. Товар кое-какой остался. Потом все добро национализировали. С фашистами мы сроду не водились, отец в городе слыл англофилом, с немцами в сделки не вступал. Но уж очень смутные были времена. Говорят, лес рубят, щепки летят. Забрали все, до последней нитки, и мы буквально голодали. Пробовала играть в каком-то ресторанчике, потом в другом… Как-то случайно встретила твоего отца. Он меня остановил: «Ты ли это, Ненка?» – «Я, дядя Иван», – отвечаю. Если бы ты знал, как мы тебе косточки перемывали! То ли Старый вспомнил, как мы с тобой дуэтом играли, как он натаскивал нас обоих, то ли просто пожалел меня, уж не знаю, но сразу забегал, захлопотал, поручительства писал, чего только не делал, пока не пристроил меня учительницей пения. Он же тогда директором был. Мало-помалу я очухалась, замуж вышла.

– Старый ни словом ни обмолвился.

– Так уж получилось. Не обижайся, ты ведь в столицу подался, с головой в свою журналистику ушел, а о нас, грешных, даже думать перестал, даже чудно, как это ты сейчас выбрался…

– Ну не преувеличивай. Наезжал ведь.

– Тоже мне наезды. Поди, и городок наш толком не разглядел. Ты посмотри, как он изменился!

– Вижу, вижу.

– Старый мечтал сохранить старые улицы, хотя бы одну булыжную мостовую. Куда там, не послушались.

– Послушаются, жди… Ведь как раз тогда…

– Знаю. Как-никак коллегами были.

– Ненка, – не сдержался Коев, – что ты слышала о том деле?

– Что тебе сказать, как гром с ясного неба.

– А что люди-то говорили?

– Пополз слух, будто он в старосты набивался, разбогатеть возмечтал…

– Неужели были такие, кто верил этим бредням?

– Нет, конечно! Старого весь город знал. Сколько добра он сделал людям… При новой власти ничего себе в карман не положил…

– Делился он с тобой?

– Делился… Сейчас уже толком не вспомнить, но делился…

Коев посмотрел на нее с надеждой.

– Вспомни, что он говорил.

– Ты же его знаешь. О себе говорить не любил. Не оправдывался. Только раз-другой заметил, что не поймет, как вся эта путаница вышла. А однажды сказал, что напал на след. «Я, – говорит, – давно уже кое-что подозревал, все надеялся разобраться, что к чему». Главное, как он считал, действовать наверняка. Пуще огня боялся валить на невинного, оказаться на ложном пути…

– И ведь никогда даже словом не обмолвился…

– К чему было говорить? Сетует, бывало, Марин совсем от нас отошел. Не болеет душой за своих…

Коев ощутил тяжесть в сердце, даже дыхание сперло. Вот и сестра тоже проговорилась, что, уже будучи прикованным к постели, Старый однажды сказал: «А Марин все никак не соберется навестить меня, конечно, спохватится, приедет, да будет поздно…»

– Уж не обессудь за откровенность. Но, думается, на правах давнишней знакомой…

Марин Коев молчал. Сделалось нестерпимо горько за Старого, за себя, за упущенные годы… Ненке словно передалась его горечь. Она не спускала с него сочувственного взгляда, свойственного ей одной, – мягкого, успокаивающего. Ах, что это был за взгляд, теплый, ласкающий, Коев помнил его, словно вчера все это было.

– Я тебе нравилась, правда? – спросила она вдруг.

Коев смутился.

– Нравилась. Даже очень.

– Но о близости тогда и речи быть не могло.

– Знаю.

– Знаешь, я много раз возвращалась к этой мысли и всегда испытывала стыд.

– Отчего?

– Сама не пойму, Марин. Может от того, что когда-то я не смогла тебя оценить, а ведь из нас всех, пожалуй, единственно ты вышел в люди.

– Брось, не стоит ворошить старое.

– Конечно, но все же.

Марин положил руку ей на плечо.

– Ненка, ты сама понимаешь…

– Увы… Если сможешь, приходи вечером в бар. Будем играть Эллингтона.

Коев пообещал прийти.

Вечерело. Город окутывала чуть заметная мгла. Словно светлячок мигал желтый глаз светофора, а где-то высоко-высоко загорались первые звезды. Интересно, что в Софии он почти никогда не видел звезд. Ни Венеры, ни Большой Медведицы, ни месяца. Когда в последний раз разглядывал он ночное небо? Поди, ни разу после первой встречи с Аней… Так он и не познакомил ее со Старым. Наверняка отец ей понравился бы. Он всех располагал к себе…

Молча слонялись они тогда по мокрым улицам. Аня улыбалась ему, не в состоянии побороть смущение. Они уже давно были знакомы, время от времени встречались. В тот раз они забрели в какой-то незнакомый двор. Коев чувствовал, что страшно устал. К тому же угнетало чувство одиночества. Работы было по горло. Случайно встретив Аню на улице, он пригласил ее прогуляться. А вот теперь, во дворе, со всех сторон загороженном домами, он притянул ее к себе, обнял за плечи и прошептал:

– Знаешь, как давно мне хочется остаться с тобой наедине?

Она подняла на него испытующий взгляд, но не отстранилась.

– А тебе? Тебе? – спрашивал он, все крепче прижимая к себе.

Она же, не говоря ни слова, вдруг приподнялась на цыпочки, и ее горячие губы обожгли его.

Очнувшись, оба непроизвольно прыснули – они стояли в полузамерзшей луже…

Марин остановился перед желтым зданием старой городской бани. Той самой, куда часто ходил в детстве. Он присел на скамейку. Его обдал запах мыла и влаги. Теперь это была уже прачечная. А бань в городе стало много.

– Ты, часом, не Иванов ли сын?

Старик, незаметно подсевший к Коеву, был маленького роста, сгорбленный под тяжестью прожитых лет, точно так же, как усох и сгорбился его отец. Он опирался на толстенный посох, судя по всему, сделанный собственными руками.

Коев всмотрелся в сморщенное лицо старика.

– Бай Стоян! – воскликнул он. – Прости, не узнал тебя.

– Да и не мудрено, рожа на себя не похожа, – старик захихикал. – А я вот тебя сразу признал: раз глазами в плиту впился, значит, Марин, никто другой…

Какую плиту? Коев огляделся. Ослеп он, что ли, чтоб мемориальную плиту не заметить? Плита мраморная, почти в человеческий рост. На ней надпись выпуклыми золотыми буквами:

Здесь 14 марта 1943 года

погибли геройской смертью коммунисты

ПЕТР ИВАНОВ – ОРЕЛ

СПАС ПЕТРОВ – МОРЯК

Слава героям-борцам!

Старик задумчиво промолвил:

– Своими глазами видел, как их убили. Я того… и в комитете рассказывал. И журналистам. Даже в газете об этом писали…

Коев вспомнил, что действительно читал такой репортаж в местной газете в связи с какой-то годовщиной. Ну конечно же, бай Стоян тогда в бане работал, вот и видел все, что произошло.

– Читал, как же, читал.

Старик не шелохнулся, даже не глянул в сторону Коева.

– Век свой скоротал в этой самой бане. Всякое довелось увидеть за долгую жизнь. Но чтоб среди бела дня на глазах у честного народа людей убивали – такого не видывал… Дело было под вечер, как раз уходить собрался, как вижу – полицейские крадутся. Ну, думаю, облаву устроят. Шагах в десяти от бани углядел Петра и Спаса. Меня словно током пронзило: надо бы им сказать, но как? А тут крики раздались: сдавайтесь, мол! Те за револьверы. И пошла пальба. Я затаился вон там, под акацией, ни живой, ни мертвый. Пули свистят, фью, фью. Свалили их первыми же выстрелами… А потом фургон подъехал и их увезли…

Спас и Петр. Коев хорошо помнил обоих учителей. Они частенько наведывались к Старому, не раз оставались ночевать. Укладывались внизу, в крохотной каморке, на железной кровати с размалеванными спинками (Коев и по сей день их помнит), с бронзовыми шарами в четырех углах. Старый устраивался рядом с гостями, попыхивая папироской. Лампу не зажигали. Говорили о нужде, о войне, об угоне скота. Марин жадно слушал рассказы о нападении партизан на сыроварни и склады, немецкие эшелоны, о саботажах. У учителей были зычные голоса, каждое слово гулко отдавалось в клетушке. От смеха дрожали стекла…

Кто только не заглядывал к ним в дом: учителя, рабочие, молодежь… Наведывалась и одна женщина, Найда. Уже после победы она получила инфаркт и скончалась прямо на партийной конференции, не сходя с трибуны.

Часто наезжал высокий мужчина в черной шляпе – то ли из Софии, то ли еще откуда. Незнакомец обычно не засиживался – поговорив немного со Старым, он исчезал. Приходил еще летчик Антонов. Живко Антонов. Он успел уйти к партизанам. Теперь вот в генеральском звании ходит. Одним словом, в посетителях недостатка не было. И не одни только смельчаки заглядывали. Случались также робкие и нерешительные, такие без обиняков предупреждали: на нас, Иван, не надейся. Ребятишки у нас, не годимся мы для рискованного дела… Старый не настаивал, не принуждал. Странный он был человек. Другие коммунисты того же поколения действовали напористо, нервно, чуть ли не силком подчиняя своей воле. Старый же, наоборот, никогда голоса не повысит. Убеждал спокойно, уговаривая, и редко кто ему отказывал…

– Как же это вышло, что их раскрыли? – спросил Коев.

Старик пропустил вопрос мимо ушей. Он закашлялся, потом отер выступившие слезы и постучал посохом по земле.

– Как вышло? – в сердцах переспросил он. – Предатель к ним втерся. Так мне сдается. А кто – знать не знаю.

– Отец ничего тебе не говорил?

– Какое там! Смутное было времечко, Марин! Кому верить? Каждый за свою шкуру дрожал…

Поговорив еще немного, Коев проводил старика до речки и решил пройтись по берегу. Воды в реке поубавилось. Там и сям, на кочках, пучками торчала трава. Бурная весной и почти усыхающая летом, речка прятала в глубоких омутах усачей и ельцов, на мелководье извивались угри, а в верхнем ее течении резвилась форель… Как будто только вчера покинул он городок… Кажется, завтра они с пацанами чуть свет отправятся на рыбалку. Он, как прежде, закатает штаны и зашлепает по воде… Однако детство не вернется никогда, ибо в то время, когда он с друзьями наперегонки носился по прибрежным тропинкам, шарил по дну реки в поисках карпов, Старый был еще совсем молодым, а мать – осанистой и черноволосой…

На другом берегу стоял небольшой дом с бочарней, принадлежавший бай Симо, родственнику матери. Марин вырос вместе с его тремя дочками, вместе учились, потом вместе же отправились в столицу. Бай Симо остался вдвоем с женой, по-прежнему занимался своим ремеслом, высылая дочерям денежные переводы. Однажды, проходя мимо Центрального почтамта, Марин забежал купить марки. Сидевшая за окошечком женщина окликнула его. Удивленный Коев даже не сразу узнал ее. Но приглядевшись, распознал Керку, старшую дочь бай Симо. Не окликни она его, того и гляди разминулись бы. Керка упрекнула его, мол, знаться перестал, большим человеком заделался… Коев принялся оправдываться, дескать, закрутило так, что не продохнуть расспросил о других сестрах – Зине, Тодоричке. Оказалось, что обе замужем за военными. А Керка уже успела развестись… На прощанье Коев записал ее телефон и пообещал позвонить.

Да так и не позвонил…

Жив ли бай Симо? Коев прошел по новому мосту, обогнул жилые дома и очутился в проулке, сохранившем свой прежний вид. Все тот же питьевой фонтанчик, отделанный мрамором, церковь с подворьем, заросшим виноградной лозой и самшитом. А вот и домишко бай Симо. Некогда добротная постройка, зажатая в тисках блочных зданий, ныне производила жалкое впечатление. К дому вела выложенная плитами тропинка. Ветки старой смоковницы, подобно скрюченным пальцам впивались в ограду; ее плоды были размером с крупную грушу… Мастерская окончательно скособочилась, однако изнутри доносились глухие удары. Коев вошел внутрь и не поверил своим глазам. В неизменном кожаном фартуке, в вечной мерлушковой шапке, с молотом в руках сидел старый бондарь, набивая обручи на кадушку.

Постаревший, сгорбившийся, в очках, съехавших на нос, это был все тот же бай Симо. Уж не снится ли он Марину? Или он вновь вернулся в детство? Коев протер глаза, даже за нос себя ущипнул, но видение не исчезало. Бондарь и впрямь прилаживал обручи, то и дело поправляя сползающие очки. Он даже не оглянулся на вошедшего. Видать, принял за обычного заказчика. Покончив с работой, вытер руки в подвешенное к ремню полотенце, достал кисет с табаком и принялся набивать короткую трубку. Давнишнюю, тоже до боли знакомую трубку. Курил он всегда неторопливо, с толком, говорил и того медленнее, лишь изредка поднимая глаза на собеседника.

– Бай Симо! – подошел поближе Коев. – Не узнал?

Бондарь повернулся, смерил взглядом журналиста и медленно произнес:

– Марин, Марин, знать, совсем я из ума выжил, коль сразу не признал тебя…

Коев пожал его жилистую руку и, улыбнувшись, похлопал старика по плечу. Все еще крепкий, держится.

Присели.

– Гляжу, постарел ты, – кивнул бай Симо на его седину.

– Годы свое берут, – вздохнул Коев.

– Эк, хватил, ты еще молод.

– Тебе-то сколько набежало?

– А вот отгадай!

– Семьдесят. Нет, семьдесят пять, – поправился Коев, вспомнив, что в его школьные годы бай Симо уже был известным мастером.

– Клади еще восемь.

– Восемьдесят три? – не поверил Коев.

– Летом исполнилось.

– Быть того не может!

– Стало быть, может. Отлетают, Марин, годочки. Как ветром их уносит, не угонишься.

– Ну, выглядишь ты куда моложе своих лет, бай Симо, – искренне заверил его Коев. – Ты хоть и знаешь свои годы, все равно столько не дашь…

– Оно и яблоко червивое не сразу распознаешь…

– Отец вот рано ушел.

– Ему бы жить да жить, ан нет… Мне вот думается, что человека на этом свете упорность держит. Душу в теле из упорности держать надо. Наверное, знаешь, старшая-то моя, Керка, развелась. Так старухе моей беду эту перенести оказалось не под силу, занемогла, бедная, слегла, да враз и окочурилась.

– Виделся я однажды с Керкой. Рассказала мне в двух словах про житье-бытье.

– Вы там, в большом городе, друг дружку, поди, не знаете? Всяк своим путем идет. Мы вот, бывало, говаривали: где кабачок, там и дружок. А в Софии ни застолье вас вместе не соберет, ни что другое…

– Вроде, твоя правда, – засмеялся Коев.

– Мне ли не знать, вдоволь натерпелся… Так я про отца хотел досказать. Ведь и его тоже заботы извели. Не выдюжил, руки у него опустились, вот и сошел в могилу прежде срока…

– Может, и опустились, а может…

– Жизнь она скользкая: не ухватишь мертвой хваткой – упустишь, как рыба ускользнет.

– Пожалуй, подмечено правильно и возразить нечего.

Бай Симо стряхнул пепел, продул и снова набил трубку.

– Одно время выкуривал по три трубки. Теперь с горем пополам одну осиливаю. Душит меня. А бросить никак не брошу. Говорят, что вред и еще бог знает что. Зинка, средняя моя, докторица, все уму-разуму учит, а я как погляжу, как сама-то кофе хлещет. Думаешь, не вредит…

Они помолчали. Старик посасывал трубку. Коев с наслаждением вдыхал запах смолы и дерева. Совсем как в детстве.

– Бай Симо, – тихо позвал Коев, – ты слыхал что-нибудь про убийство тех двоих?

– Спаса и Петра, что ли?

– Их самых.

– Ну что тебе сказать… Лихая была година. Не их одних прикончили.

– А с отцом разговоров о том не было?

– Так и отца-то твоего, Марин, тогда схватили. Дня за два до погибели ребят. Взяли ночью и отволокли в полицейский участок. Измордовали всего…

– Откуда ты знаешь?

Бондарь взглянул поверх очков.

– Знаю.

– Не от отца ты об этом слыхал, сам он не стал бы распространяться. Словоохотливым на этот счет его никак не назовешь.

– Не от него знаю. От других.

Странное дело, подумал Коев, есть вещи, Старый никогда не говорил об этом. А ведь Марин не раз расспрашивал отца, интересовался подробностями создания партизанского отряда; сколько раз он выпытывал о сражении у села Горско, о массовизации отрядов и о многом другом, но об аресте Старого слышал впервые.

– Бай Симо, – сказал Коев, – я не случайно допытываюсь. История исключения отца из партии у меня из головы не выходит. И с Миленом говорили об этом, и с сестрой… Чем дальше, тем больше неясного. А сейчас еще узнаю и про арест Старого.

– Право слово, так и было.

– Ты своими глазами видел или мать рассказывала?

– Его ночью взяли, – попыхивал трубкой бондарь, – так и мать твоя сказывала, и… – старик закашлялся надсадно.

– И еще кто?

– Тот, кто его спас.

– Кто же его спас?

– Соломон.

– Писарь околийской полиции? Этот зверюга?

– Он самый.

– Ты говори, говори, да не заговаривайся, бай Симо…

– Чего не знаю, того не баю, Марин. Соломон вам сродственником приходится. Кажись, двоюродный брат по материнской линии. Его Карастояновым кличут. Нешто бабку твою не Тонка Карастоянова звали?

– Ну…

– А в селе Ристово нет у вас родичей среди Карастояновых?

– Как же, есть. В гости к ним сколько раз ходил.

– То-то и оно. Соломон и мать твоя недолюбливали друг друга, а уж о Старом и говорить не приходится. Но когда стряслась беда, куда кинуться? Кто выручит? Тут о Соломоне и вспомнили. Ночью мать твоя прибежала сюда. Вставай, говорит, Симо, Ивана нашего схватили. Живым, говорит, из участка не выпустят. Пойдем, поклонимся в ноги двоюродному брату. Поговори с ним как мужик с мужиком, твое слово больше тянет. Оделся я, велел жене помалкивать, и отправились мы. Соломон в другом конце города жил, о чем мы с ней по дороге толковали – не знаю, начисто все вылетело из головы. Но как стучались к Соломону, как он с револьвером в руке в окне показался, как мы вызвали его и уговаривали – помню, точно вчера это было. «Соломон, – говорю, – Ивана полиция забрала, пропадет ни за грош, коли не заступишься. Давай, – говорю, – спасай, ведь родич как-никак». «Какой там родич, – говорит. – Коммунист он. Нешто он мне землю пахал?» «Брось, Соломон, – убеждаю, – не время счеты сводить-то. Тебе ли не знать, сколько я на своем веку горя натерпелся? Политика, – говорю, – блажь временная, сегодня она есть, завтра нет, а мертвого с того света не вернешь. Помнишь, в двадцать третьем сколько их полегло? Думаешь, одни только виновные? А поможешь кому, добром помянут, вовек не забудут. Пойди, вызволь человека. Так и так, скажи, свояк он мне, отпустите… Головой за Ивана ручаюсь… Я Ивана знаю, не такой, как мы, но ведь на то и учитель он, а не бондарь. Пускай рядит не по-нашему, разве поднял он ружья на кого, или царя с трона сбросить надумал? Ведь не так же. А раз не так, то все прочее яйца выеденного не стоит. Одного вы с ним корня. Не мешкай, Соломон, сделай добро, не бери себе грех на душу…» Помню, так долго увещевал я его, втолковывал. А он уперся, хоть кол на голове теши. А твоя мать, бедолага, слова не вымолвит, слезами горючими захлебывается.

– И что же, уломал?

– Уломал.

– Выходит, он спас отца?

– Как он того добился, не знаю. Но пустили-таки Ивана. А какой у них там разговор с глазу на глаз вышел…

Коев замер.

– Не случалось вам говорить об этом?

– Нет.

– А с матерью?

– Как-то встретил ее на базаре. Сама не своя. «Спасли, – бормочет, – Ивана, а Спас и Петр погибли». «Но Иван-то не виноват», – успокаиваю я ее. «Ничегошеньки-то не знаю», – расплакалась она и пошла дальше. На том и кончилось… Кто виноват, кто прав, судить не нам… Одному богу все известно…

Коев посидел еще немного со стариком, но разговор как-то не клеился и он стал прощаться. У калитки остановился, стал рыться в карманах в поисках сигарет. Курил он редко, но сейчас вдруг потянуло. Подняв голову, он увидел за забором человека, вернее, даже не человека, а тень, тотчас же растворившуюся в непроглядной тьме. Кто это мог быть? Или только померещилось? Еще не хватало, чтобы призраки являлись, засмеялся Коев, однако смех застрял в горле. Коев почти был уверен, что кто-то подслушивал их разговор. Он повел плечами, как бы стряхивая со спины озноб…

Вслушиваясь в собственные шаги по мощеной мостовой, Коев размышлял об этой запутанной истории. Вдруг ему показалось, будто совсем рядом кто-то крадется. Он остановился, прислушался. Вроде не ошибся, действительно в темноте послышались шаги. В этих узких улочках всегда было нечто настораживающее, какой-то неясный шум. В детстве, бывало, с наступлением темноты ребятишки разбегались по домам… Коев прибавил шагу и вдалеке заметил пригнувшуюся фигуру человека, который пустился наутек и, свернув в соседнюю улицу, исчез. Коев бросился вдогонку, у перекрестка оглянулся – человек как сквозь землю провалился. Он обследовал весь переулок, взираясь в тень закоулков, в ниши провисших ворот, однако никого не обнаружил. Улочка отходила ко сну, но там и сям все еще светились окна. Как бы кто не выскочил из-за спины, тревожился Коев, припомнив, что Яне Сандански^[6] всегда присаживался с краешка стола, боясь, как бы кто не напал сзади. «Тоже мне Яне Сандански!» – съехидничал над собой Коев. Он выбрался из темной улочки и пошел берегом.

«Интересно, кто бы это мог за мной следить? – подумал Коев. – Может, просто из любопытства. Скажем, прознал кто-то, что к бондарю гость пожаловал, и решил подсмотреть, каков он из себя… Но зачем тогда в прятки играть?»

Вышел на светлую улицу бывшей Шапочной слободки. Отлично помнил ее, сюда не раз приводил его Старый, тут шапочники выкладывали для продажи свой товар. Аккуратно сбивали они мездру, выминали и выделывали шкурки, причесывали шерсть. Готовые, еще сырые шапки на болванках ставились для просушки под окном. От них шел резкий кислый запах, отпугивавший мух. Много лет спустя, разглядывая в бельгийском Музее африканского искусства черные негритянские скальпы, Коев вспомнил меховые шапки в родном городке – ни дать ни взять отрезанные головы… А вот и розовый домик, чудом не попавший под бульдозер. Некогда в нем жила русокосая весталка, глаза с поволокой… Сколько он ухаживал за ней, сколько серенад спел – все напрасно, она не замечала его, пока в один прекрасный день он не увлекся ее приятельницей. Черной пантерой…

А вот у того детского сада – в здании бывшего полицейского управления – он стоял на посту в дни Великих событий, крепко сжав старенький револьвер. Тогда ловили одного агента охранки, началась перестрелка и шальная пуля снесла его фуражку. Угоди она сантиметром ниже…

В темноте шумела река. Тянуло сыростью. В сознании всплыла точно такая же река. В тот день позвонила ему Аня. В редакции у него особо спешной работы не было, что случалось чрезвычайно редко. Они договорились встретиться. Незадолго до этого Коев обзавелся «Ладой», Ане нравилось сидеть с ним рядом и слушать музыку. Она не докучала болтовней, знала, сколько сил отнимает у него работа. Пообедали в придорожном ресторанчике. Потом свернули на проселочную дорогу и вскоре остановились у Пештерской реки. Прежде Коев не раз сиживал тут с удочкой. Лето подходило к концу; извиваясь меж зеленых берегов, текла чистая и теплая речка с тихими заводями. Сбросив одежду, они с наслаждением погрузились в воду. Аня, молодая, гибкая, стала шумно дурачиться, оживленно плескаться, даже запела, чуть фальшивя: «Ах, мой миленький дружок», после чего он долго над ней подтрунивал. Они натаскали целую кучу камней для запруды. Так они возились до сумерек, и Коева не покидало чувство, что он снова вернулся в детство, когда с ребятами они так же запруживали Старую реку и с разгона прыгали в воду. Вспомнился Милен, нынешний директор комбината. Он был поменьше его годами и пошустрее. Бывало, подглядывали они за девчатами, прибегавшими с поля освежиться. Девушки купались нагими, завидев их, поднимали невообразимый гвалт, окатывали их водой с ног до головы. Отбежав в сторону, парнишки продолжали слушать их заливистый смех и крики. А стоило ватаге вернуться, как снова поднимался писк…

– Марин, это ты, родимый?

Голос показался Марину знакомым. Оглянувшись, он увидел пожилую женщину с хозяйственной сумкой в руке. Она широко улыбалась.

– Добрый вечер, тетушка Янка!

– Добрый вечер, мой мальчик. Ну, говорю себе, это Марин, ни с кем его не спутаешь. Ни у кого нет такой осанистой походки.

– Давно мы с тобой не виделись.

– Да вы там, в Софии, все с утра до ночи заняты. Важными, видать, делами ворочаете. Домой-то заходил?

– Нет еще, тетушка Янка. В гостинице остановился.

– Я и то подумала, загляни, Маринчо, домой, наверняка углядела бы. Милен сказывал, что ты тут… Ну, а мы… Сам видишь… Старость не радость, милок. Отец твой, бывало, говорил: в молодости все желали мне дожить до старости, до седых волос. Вот постарел, поседел, а проку-то?

Коев засмеялся.

– Такая уж у людей присказка. Умереть молодым разве лучше?

– Как знать. Иногда, кажется, лучше.

– Вот тебе и на!

– Старый вот преставился. Опустела наша улочка. Осиротела, почитай. Пока был жив Старый, жизнь кругом кипела. Народ, бывало, валом валит. Планы разные кроили. Все прахом пошло. Ни тебе людей, ни планов. И зачем все это?..

Тетушка Янка знала всю их семью, с матерью сызмальства дружила, а вспоминает Старого…

– Ну, я пошла. А ты, когда домой наведаешься, дай мне знать. Непременно буду ждать…

Коев сам не помнил, как очутился у дома бывшего партийного секретаря, того самого, при котором исключили Старого из партии. Дворик зарос яблоневыми деревьями и малиновыми кустами. Сокол (партизанская кличка секретаря) не съехал из старого отцовского дома, правда, достроенного и тщательно отремонтированного, но сохранившего свой прежний облик. Хозяин сидел во дворе.

– А, Марин! – поднялся навстречу Сокол, протягивая руку. Другая безжизненно висела плетью, и Коев припомнил, что не так давно с Соколом случился удар. Чуть заметно разладилась у него и речь.

– Какими судьбами?

– Да вот приехал на комбинат. Надумал про него написать, вот и хожу, расспрашиваю того, другого. Не забывается родной город.

– Уж не лукавь. Забыли вы его, начисто забыли. Набились как сельди в бочке в свои столичные коробки, то ли завернете раз в год по обещанию, то ли нет…

– Твоя правда, – согласился Коев.

– Погоди, я еще не то тебе скажу. Пописываете, значит. Но, помилуйте, о чем? Да ведь чудеса-то творятся под самым носом, целые поколения тут уже сменились, а вам и дела нет. Ох, Марин, смотри у меня! – погрозился Сокол.

Коев присел с ним рядом.

– Не знаю, с чем ты явился, – продолжал Сокол, – но без угощения не обойдется.

Он вынес бутыль домашней, выдержанной в дубовом бочонке, ракии, нарезал огурчики и помидоры.

– Я хочу поговорить с тобой о Старом, – без обиняков начал Коев.

– О Старом?

– Вы в те годы друг друга держались. Ты секретарствовал, когда его исключили. Отчитываться передо мной ты не обязан. Я далек от такой мысли. А вот выяснить мне кое-что надо бы…

– Какой теперь в этом резон? – спросил Сокол, точно так же, как и сестра.

– Резон есть.

– Дело ведь прошлое.

Сокол разлил по рюмкам ракию, подцепил вилкой ломтик огурца и кивком пригласил Коева.

– Твое здоровье!

– Будем здоровы! – чокнулся с ним Коев. – Сам понимаю, быльем поросло. А вот неизвестность замучила, спать не могу. Прямо так и сверлит изнутри.

– Стоит ли нынче допытываться, докапываться до истины? – задумчиво произнес Сокол.

– А если не сейчас, то когда же?

– Много воды утекло с тех пор…

– Воды утекло много, а фактов – по пальцам перечесть… Да понимаешь, невмоготу мне, камень на сердце лежит, Сокол! Надеюсь, ты-то понимаешь?