Текст книги "Молчи или умри"

Автор книги: Владимир Голев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Коев попытался уснуть. Однако сон не принес облегчения. Беспорядочно кружили вокруг бай Стоян-банщик и бондарь, Сокол и Соломон. Безмолвно взирал на него Старый. Безмолвно и с некоторым укором. Коев ощущал на себе его испытующий взгляд, видел, как шевелятся его губы, что-то нашептывая, но что? Что – Марин Коев не слышал, но был уверен, что нечто неприятное…

Прежде, случалось, затевали они разговоры о жизни и смерти. Еще ребенком Марин любил допытываться о смысле всего сущего, о вселенских материях, о смерти. Для чего дана человеку жизнь? Что вкладывает природа в живые существа? Есть ли у нас великая цель? Какая? Может быть, творя жизнь и наделяя ее сознанием, она, тем самым, осмысливает самое себя? Возможно, дух и материя – одно и то же, только в двух различных ипостасях? Старый не иронизировал над сыном, мол, не дорос ты еще, чтобы задавать вопросы. Да и не таким уж маленьким он был. В двенадцать-тринадцать лет подросток уже пускается в рассуждения об извечных проблемах устройства мироздания, рождения и смерти. Старый это знал по себе, ему самому сызмальства не давали покоя те же вопросы, хотя и в пожилом возрасте вразумительного ответа он не нашел. Природа, говорил он, целей перед собой не ставит. Ставим их мы, люди, потому как век наш земной короток, а дух рвется опознать окружающий мир. Как видно, так оно и есть – природа не намечает заведомо определенных задач. Она не прикидывает, что ей нужно, а без чего можно обойтись. Все в ней естественным образом развивается от простого к сложному. Муравей различает теплое и холодное, сладкое и горькое, учится добывать пищу, обороняться от врагов. Птица приобретает способность летать, и зрение ее обостряется, ибо ей требуется с высоты высмотреть себе пищу и уберечься от врага. За миллионы лет отточились зубы акулы, удлинилась шея жирафа, достающего плоды с высоких деревьев, а складки на животе новорожденного кенгуру постепенно превратились в сумку, где прячется детеныш. Космическое расстояние пролегло между познанием муравья о сладком и горьком и теорией Эйнштейна, но все равно первое является продуктом последовательного развития и предпосылкой развития второго. Не научись мурашка строить себе муравейник, обживать его и охранять, не бывать бы и непостижимым логическим суждениям об искривленном пространстве…

Такие беседы отец и сын вели вплоть до кончины Старого. В них зачастую сквозила мысль о бренности и тщетности жизни – коль уж неминуем и предрешен конец. Бессмысленность жизни… Да, пожалуй, если исходить из позиции собственной персоны, ставя себя превыше всего сущего. Бессмысленно, если возводить себя на пьедестал, забывая о том, что ты лишь звено в нескончаемой цепи. Человек, как и любое другое создание, впрочем, не только живое, поправлял себя Старый, лишь мелкая песчинка в вечной круговерти природы. Человек стоит не над природой, не вне ее, он лишь ячейка, клеточка чего-то целого и неделимого. Что из того, что эта клеточка в какой-то миг погибнет? Другие останутся, заменят ее. Жизнь – это вечное, безостановочное движение, и во всеобщем потоке его участникам отпущены считанные секунды…

«Сейчас бы потолковать с отцом о жизни и смерти, – думал Коев, лежа без сна в широкой постели. – Рассеялись бы все неясности, до отказа забившие извилины мозга, до предела обострившие нервы, может, рассеялись бы сомнения…» Откуда-то из мрака на Коева глядели испытующие, проницательные глаза Старого, явственно слышался его голос… Громкий и бодрый, этот голос не давал расслабиться, забыться… Поздно, слишком поздно. Уже ничего не узнать. Все покрыто мраком… Коев забывался тревожным сном, продолжая мучиться от того, что не поспешил на зов, не внял просьбе отца… Теперь уже поздно.

В действительности Коев все-таки наведался однажды в больницу, всего за месяц до кончины Старого. Отец впал тогда в депрессию, давал знать о себе склероз. Коеву удалось устроить его в санаторий. Помнится, он приехал к нему в обеденный час. Изможденный до неузнаваемости, растерянный, Старый о чем-то расспрашивал его изменившимся, каким-то глухим голосом. Выпростанные из-под простыни какие-то высохшие ноги, казалось, постоянно терлись друг о друга. Что было причиной этих нервных конвульсий? Коев пытался разговорить отца, но тот постоянно погружался в забытье. Его губы слегка шевелились, и с трудом можно было расслышать, что он говорит о каких-то лошадках. Старый называл их по кличкам. Коев вдруг вспомнил, что отец когда-то служил в Пятом Брезницком конном полку. «Сюда! Ко мне! – настойчиво звал Старый. – Сивка! Белый! Вороной!.. Смотри, как ощетинились! Назад! Там мины! Назад!..» В первую мировую войну в составе полка Старый воевал в Румынии. В степной местности близ Тулчи Старого ранило в бедро. Рана всю жизнь давала о себе знать. Пули не было и в помине, рана зарубцевалась, а не переставала ныть. Коев возил отца на рентген – ничего не нашли. Пока поезд вез их в столицу, дома и на обратном пути, отец все рассказывал о войне, о лошадях, о раненых… «Убьют человека – что ж поделаешь! На то она и война. Убили, зарыли – вот и весь сказ. Но конь падет – бумажной волокиты не оберешься: протоколы составляй, точное место гибели указывай. Не во время атак, понятно, писали в промежутках. Атаки – чистая бойня. Трех лошадей под собой сменил – Сивку, Белого и Вороного. Сивку больше всего жалко. На ней Дунай переплыл, с ней и первый бой принял. В живых остался, тоже ей спасибо. До чего ж прыткая была, из-под сабель невредимой выходила – мы ведь и на саблях рубились. Угодила в нее пуля, рухнула Сивка, а из глаз слезы катятся. Пригнулся я к ней, обнял за шею, забыл и о пулях, и о саблях. Духу не хватило пристрелить Сивку, так и издохла в моих руках… Взял я тогда Белого. И его наповал уложило. Вернулся с Вороным…»

Коеву запомнились эти исповеди. В одну из поездок в Бухарест он даже решил побывать в тех местах, где отец воевал. Порасспросил тут и там, сел в автобус и поехал в Тулчу… Был знойный летний день. Кругом пылища. Деревни с пестрыми хатенками примолкли от жары, как вымерли. В Тулче ему посоветовали разыскать одного моряка. Тот оказался расторопным малым, немного знал болгарский язык. Они погрузились в разболтанный «Москвич» и объехали чуть ли не всю округу. На одном кургане разглядели топографический знак с обозначением высоты, уцелевший еще с времен первой мировой войны. Коев записал себе, чтобы потом расспросить Старого, может, еще помнит, какую они высоту брали. Впоследствии выяснилось, что их полк и вправду воевал в тех местах… Словно завороженный стоял тогда Коев на кургане, всматриваясь сквозь марево в заросли подсолнуха и кукурузы, в пыльные тропки, пересохшие ручьи, и воображение рисовало эскадрон, в котором служил Старый. Налеты. Сечь. Кровь. Солдаты с сумками через плечо, заросшие, невыспавшиеся. Он представил себе, что именно тут на кургане Старый получил пулю в бедро и опустился на стерню, чтобы перевязать рану. А лошадь покорно его дожидалась. Сивка? Белый? Или Вороной? Их звал в забытьи, в предсмертной агонии Старый…

– Отец! – потряс Коев Старого.

– А?

– Отец!

– Что? – очнулся Старый.

– Узнаешь меня?

Старый не поднимал век, только губы чуть дрогнули.

– Марин… Это ты, Марин?

– А ты где? Ты знаешь где ты, отец?

Старый с усилием открыл глаза. На белой стене напротив висел портрет Георгия Димитрова.

– В клубе, где же еще, – сказал Старый. – Вот он и Георгий Димитров. Я его слушал, когда он выступал в Софии на митинге у Львиного моста.

Силы его оставили, он снова забылся сном. Впрочем, вряд ли это можно было назвать сном, ибо одной ногой он уже перешагнул через Лету, реку забвения из подземного царства. Его губы снова разомкнулись, и Коев весь превратился в слух, пытаясь постичь смысл несвязной речи. Старый уже обращался не к лошадям, награждая их ласковыми кличками, а взывал к давным-давно умершим близким и знакомым. Коев услышал имена отца и матери Старого.

– Начнут поминать усопших, – приподнялся на локтях больной с соседней койки, – почитай, конец близок. Насмотрелся я, как помирают.

– Отец! – испуганно вскрикнул Коев.

– А? – отозвался Старый.

– Отец!

– Где это я? – он пытался разомкнуть слипшиеся веки. – Меня куда-то занесло… Я только что побывал…

Коев присел на кровать, взял его вялую руку.

– Не знаю, отец… Тебе лучше знать, куда тебя занесло.

– Нет, погоди!.. Что за наваждение?.. Я где-то был… Где же?

Старый окончательно открыл глаза, узнал сына и ужасно смутился, что тот видит его столь жалким. Он расплакался.

– Марин!

Слезы заливали его исхудалое лицо. Коев достал носовой платок и вытер их.

– Марин!

Его рука погладила одежду сына.

– Что же со мной теперь будет, а? Куда я уйду?

Коев вспомнил, каким был отец прежде: цветущим, веселым, с легкой походкой. Невысокий, но стройный, энергичный в движениях, он был властным, внушая силу и уверенность. Теперь же перед ним лежал истощенный, немощный человечек, в котором еле-еле теплилась жизнь…

Ночью Коев не сомкнул глаз. Он переворачивался с боку на бок и заснул лишь под утро. Однако утром его будто кольнуло: пора сходить в отчий дом. Коев вскочил с постели и подошел к окну. Где-то далеко-далеко, за Старопланинским хребтом заалела полоска неба и медленно поползла, расширяясь, по крутым скатам. С новой силой нахлынули впечатления минувшего дня, тревожившие душу, свинцом ложившиеся на сердце. Что, собственно, надеялся он извлечь из разговоров? Коеву захотелось разобраться во всем сейчас же, на свежую голову. Отдельные обстоятельства, выстроенные в ряд, были явно взаимосвязаны, а связующая нить вела не куда-нибудь, а к Старому. И то, о чем поведал бай Симо, и то, что сказал Соломон, не говоря уже о Соколе и других… Хотя… Мало ли на свете случайных совпадений? Нет! Надо докопаться до истины, беспристрастно разобраться во всем, чтобы каждый точно знал, что же, в сущности, случилось. Но как, какими путями доискаться правды?

Солнце осветило комнату, и Коев почувствовал тепло его лучей. Осеннее солнышко не слишком щедро, но все же… Солнышко!.. Откуда выплыло это ласковое слово? Ага! Так называла его Аня – солнышко… Коев снял трубку и набрал софийский номер. В трубке зазвенел ее голос. Радость, звучавшая в голосе, выдавала, что она ждала звонка, как с утра ожидают солнца. «Откуда звонишь? Вернулся? Немедленно домой!» Коев сказал, что звонит из гостиницы, даже чуть не проговорился, что вряд ли выедет сегодня. Когда вернется? «Видишь ли, – принялся объяснять он, – тут одно запутанное дело… очень важное… придется задержаться…» «То есть как задержаться? А как же я?» «Потерпишь. День-другой…» «Так долго… – приуныла Аня, – я ждала тебя сегодня. Даже сюрприз тебе приготовила… Нет, ничего не скажу, раз ты такой…» «Аня, – попытался уговорить ее Коев, – вернусь, все тебе расскажу. Сама убедишься…» «Знать ничего не хочу, – упрямо стояла на своем Аня. – Только голову мне морочишь. Наверное встретил там одну из своих прежних зазноб. Не воображай, что это тебе так сойдет! Ты меня плохо знаешь. Думаешь, я дурочка? И гостиницу отлично знаю, и дом разыщу. Второй этаж, номер двадцать пятый. Я это так не оставлю…» В трубке послышались короткие гудки.

«Вот так всегда у женщин, – подумал Коев. – Не могут к бочке меда не подмешать ложку дегтя». Потом он усмехнулся, зная, что Аня уже жалеет о сказанном. Влюбленные не умеют долго гневаться. Разве плохо, когда жена ревнива, когда на тебя не надышится. Он засмеялся, потом поднял трубку и набрал номер комбината.

– Милен, вытерпишь меня еще денек-другой?

– Да оставайся хоть круглый год и ни о чем не думай, – услышал он радостный голос. – Пообедаешь с нами?

– Не получится. Надо кое с кем встретиться. Как только освобожусь, сразу дам знать.

Коев даже не подозревал, что он не освободится ни в тот день, ни на следующий; что разыграются такие драмы, о которых он и думать не мог, но невольной причиной которых стал.

Утро было погожее и ясное, словно ненадолго вернулось лето, однако осень напоминала о себе свежим дыханием. Холодные дни еще не наступили, еще далеки заморозки и хлещущий в лицо северный ветер, когда сумерки только и дожидаются своего часа, чтобы расползтись по улицам и дворам. Приятно было идти по улицам родного города, исполненным людского гомона, журчания воды в фонтанчиках, запаха душистого хлеба, жареных на решетке колбасок и виноградных выжимок.

Коев, задумавшись, шел по городу, начисто забыв, что собирался заглянуть в отчий дом.

После победы народной революции Коев участвовал в создании милиции, потом работал там до поступления в университет, а по окончании университета вновь вернулся туда уже следователем. Ему был знаком ни с чем не сравнимый трепет поиска истины, и сейчас, думая об истории Старого, он вдруг почувствовал знакомое нетерпение. Захотелось тотчас же начать расследовать запутанное, как бывало прежде, до того, как он решил посвятить себя журналистике. Хотя, если брать шире, то и журналистика – это тоже расследование, розыск, своего рода дознание. Каждая тема таит в себе некую тайну, требует скрупулезного рассмотрения всех обстоятельств, изучения видимых и невидимых побуждений всех участников события, исследования характеров людей, их поступков. Неизвестно почему вдруг вспомнился Геродот, «отец истории». Он, ныне знаменитый и неизвестный при жизни повествователь истории, узнавал обо всем из первых уст, лично расспрашивая странствующих торговцев о том, что те видели, путешествуя по белу свету. Из их рассказов да еще из собственных бесконечных скитаний черпал он свидетельства о греко-персидских войнах, географические, этнографические и еще разные другие сведения о Мёзии, Египте, Фракии и Скифии, Каспийском море и Сибири, рассказав о них вначале на одной из афинских площадей, а затем изложив в своей бессмертной «Истории». Бесхитростные рассказы о заморских странах и их жителях, вести, факты, которым суждено было пережить века… Коев подумал, что и его разрозненные статьи о людях и стройках, будь они правдивы и проницательны, могли бы обрести значимость, ибо отображают высочайшие взлеты эпохи. Очерк о комбинате, по его мнению, уже созрел в сознании, так что нужно только сесть за стол, заложить в машинку белый лист и задуманное выльется на бумагу. Но не так легко было распутать этот клубок из соображений, подозрений, сомнений, касающихся Старого. Тем более, что речь шла о прошлом. Стоит ли ворошить старое, твердили все кругом. Но разве можно с легким сердцем от него отречься? И без того непростительно долго стоял он в стороне, не поинтересовался, не помог вовремя. Так пусть же теперь, хоть с опозданием, но он обязан попытаться ослабить туго затянутую петлю. Не так уж это трудно. Наоборот, многие из тогдашних знакомых и товарищей Старого еще живы. Нужно только терпеливо, шаг за шагом расспросить их – в остывшей золе непременно удастся отыскать тлеющий уголек…

Коев вошел в фойе гостиницы, полный решимости действовать.

– Вас к телефону, – сообщил ему пожилой швейцар в ливрее, похожей на генеральскую форму.

Коев подумал, что, вероятно, это звонит Милен, а вдруг это Аня решила примчаться из Софии. Мысль, что она и в самом деле может нагрянуть, вызвала у него сладостный трепет от ощущения ее близости и вместе с тем тревогу, что она запрет его в четырех стенах, и примется упрекать его в том, что она-де соскучилась, а он, неблагодарный, отделался парой звонков… Потребует ласки, сама одарит его нежностью, как только она умеет… Пиши пропал весь день. Ужинать они отправятся только под вечер, а значит, что встречи не состоятся.

– Алло! – голос в трубке был незнакомый, мужской. – Алло! Здравствуй, Марин.

– Здравствуй.

– Не узнаешь? Да куда уж тебе догадаться. Провинция. Темная Индия. Э-э-эх, Марин!

– Погоди, погоди, – сказал Коев, пытаясь вспомнить, где он слышал этот голос.

– Чего уж там, не напрягайся, всего каких-нибудь тридцать лет не виделись. Куда уж тебе признать меня! Жельо беспокоит, Жельо Пенев.

– Пантера, ты что ли?

– Он самый! А тебе, небось, померещился дух моей покойной бабки, а?

– На ловца и зверь бежит. И я как раз собирался тебя разыскивать.

– Гляди-ка, он собирался! Брось заливать. Будто мы не знаем вас, столичных зазнаек.

– Серьезно тебе говорю.

– Серьезно или нет, а свидеться нам просто необходимо. Но для начала скажи мне, где твой «дипломат»?

– Какой еще «дипломат»?

– Тот, с которым ты сюда прибыл. Черный «дипломат» с дюжиной перегородок.

– В шкафу, должно быть.

– Должно быть или точно?

– Сейчас проверю. Во всяком случае я оставил его в шкафу.

– Поднимись наверх, посмотри и позвони мне по телефону…

Коев нажал кнопку лифта и спустя мгновение уже стоял перед дверью своего номера. В шкафу ничего не было, кроме пары выстиранных и отутюженных Аней сорочек, пустого полиэтиленового мешка и двух одеял. «Дипломат» исчез. Коев выдвинул все ящики – чемоданчика как не бывало. Он заглянул в комнату напротив, где тоже стоял гардероб. Ему показалось, что одеяло на постели заправлено наспех. Откинув его, он увидел, что простыни скомканы. «Чудеса, – подумал Коев, – здесь-то я вообще ни к чему не притрагивался…» Он вернулся обратно, тщательно оглядел кровать, тумбочки. Сомнений больше не было: здесь кто-то здорово похозяйничал. Коев просмотрел документы в папке. Как будто все было на месте, однако в душе зародилось смутное подозрение…

Коев взял трубку и поискал листок с записанными цифрами. Медленно набрал номер. Однако не успел он вымолвить ни слова, как дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился подполковник милиции – мужчина средних лет, с проседью в волосах. На губах его играла широкая улыбка.

– А вот и я.

– Пантера!

– Чем попусту перезваниваться, – обнял подполковник Марина, – лучше увидеться. На месте и установим что да как.

– Страшно рад тебя видеть!

– Обычно нашему брату не очень-то и радуются, такая уж работа.

– Давай, давай вникай, – повел его по номеру Коев. – Что-то тут не в порядке…

– В том-то и дело, что не в порядке. Капитан! – крикнул Пантера.

Вошел мужчина средних лет в штатском.

– Слушаюсь, товарищ подполковник!

В руке капитан держал «дипломат» Коева.

– Нашелся! – обрадовался тот, тем не менее не понимая, что все это значит. – Вот он.

– Чемоданчик, наверное, твой, однако… Пантера расстегнул шинель, распустил слишком тугой узел галстука и заглянул в открытый шкаф.

– Рылись?

– По всему видно, что-то искали.

– Гм…

Пантера опустился в кресло.

– Садись, – улыбнулся он Коеву. – Дай нам бог сватов усаживать.

Коев сел.

– Выходит, нет худа без добра. А то бы могли и не увидеться.

– Ничего не понимаю, – растерянно пожал плечами Коев.

– Да я и сам не пойму. Утром докладывает мне капитан, что на столике в кафе «Роза» обнаружен «дипломат». Внутри документы на имя Марина Коева. Обрадовался я, руки потираю: ага, попался мне, хитрец этакий. Три дня, как уже в городе, и не вспомнить о старых друзьях-товарищах. Это, брат, ни в какие ворота не лезет… Сейчас, думаю, ты у меня попляшешь!

Смех у Пантеры был громкий, раскатистый. Этот человек, познавший тюремное заключение, прошедший дороги партизанской борьбы и Отечественной войны, излучал какую-то первобытную силу.

– Я сперва было решил, что ты зашел выпить кофе и по рассеянности забыл на столике чемоданчик. Но узнав от буфетчицы, что ты вообще не заходил, она бы тебя приметила, крепко задумался. Сразу позвонил тебе, но в нашем деле одним только телефонным звонком не обойдешься. Капитан, приступите к досмотру.

Капитан оставил «дипломат», который до последней минуты не выпускал из рук, и стал осматривать вещи. Коев сразу же заключил, что перед ним опытный криминалист.

– А ты между тем загляни в чемоданчик!

Коев осторожно открыл черный кожаный «дипломат» и в глаза ему бросилось, что все уложено по-другому.

– Здорово потрудились. Полная мешанина.

Одно за другим он вынул все из чемоданчика, полистал свои дневники, папки с материалами, отложил в сторону пижаму, которую так ни разу и не надел…

– Пижама была отглажена и аккуратно сложена, погляди в каком она теперь виде, – обратился он к Пеневу.

Пантера лизнул кончиком языка сигарету – навык, сохранившийся с тех пор, когда он сворачивал цигарки из газеты, – закурил и похлопал Коева по плечу.

– Чувствую, создашь ты мне работенку, старая интеллигенция. Будем надеяться, что это просто стечение обстоятельств. Правда, не очень верится…

– Как насчет срочных дел? – вспомнил он излюбленное выражение бай Петко, их первого наставника в милиции, когда они приступили к работе после университета.

– У нас не соскучишься.

– Обстановка что ли ухудшилась?

– Есть, пожалуй. Не стану скрывать, хотя с вами, журналистами, нужно держать ухо востро…

– Уволь, брат, я давно усвоил правило: лишнее широкой публике знать не обязательно…

– Зашевелились в последнее время, – серьезно произнес Пантера.

– Саботажи или…

– Сам черт не разберется, – нахмурился подполковник. – Сплошные случайности, одна другой позаковыристее. Тут обнаружили неизолированную проводку в складе одного предприятия. Достаточно одной искры, чтобы вся продукция вылетела в трубу яко дым. Потом иди расследуй, пиши, если тебе делать нечего…

– Да, не позавидуешь, – сочувственно взглянул Коев на своего однокашника. – Нам, пожалуй, поспокойней живется. Совсем другие заботы одолевают.

– Интеллектуальные, – в тон подхватил Пантера.

Марин Коев вспомнил, что Пенев, окончивший в свое время юридический на «отлично» и слывший в общем-то толковым правистом, никак не мог избавиться от предубеждения, что интеллигенция сама по себе никчемна, дальше своего носа не видит и что из интеллигента никогда не получится стоящего человека. Однажды в запале он даже заявил, что придется на досуге заняться гнилыми интеллигентиками… Коев попробовал его урезонить, убедить, что нынешняя интеллигенция – плоть от плоти, кровь от крови своего народа. Но Жельо стоял на своем, считая, что на интеллигенцию нельзя рассчитывать в трудные минуты.

Словно угадав мысли Коева, Пантера хмыкнул.

– Ну, положим, нынче у меня иное мнение. Времена меняются. Далеко за примером ходить не надо. Возьмем наш город. Первый секретарь – инженер, башковитый парень. Секретарша из отдела кадров тоже инженер, классный специалист. Мэр – инженер-текстильщик, сто очков форы любому даст. Не воображай, что я уж такой отсталый элемент.

– С чего ты взял?

– Но и гадов разных мастей хоть лопатой греби. Сразу и не раскусишь, интеллигент он или нет… Народ делом занят, жизнь налаживает, а ему палки в колеса ставят, что ни ночь, то происшествие. С виду тишь да гладь, да только до благодати далеко…

– Получается, что я вовремя смылся…

– Не о тебе речь. Работники вроде тебя для нашего дела не годятся. Бай Петко, земля ему пухом, говаривал, что пупок твой в литературе резан и потому она тебе и мила. Отпустить тебя предлагал…

– О прежней работе, о братве нашей я так ничего и не написал, а жаль…

– Да писать-то особенно нечего. Право, я даже не вижу, что можно написать о нас. О важном не напишешь – тайна, а все прочее – обыденщина, мура сплошная.

Капитан тем временем окончил осмотр.

– Тут с первого взгляда все ясно, – доложил он. – Кто-то поорудовал наспех, даже следы не удосужился замести.

– Вы свободны, капитан. Потом обсудим. – Жельо Пенев поднялся. – Ты, Марин, продолжай заниматься своими делами. Попрошу только известить меня, если возникнет хоть малейшее подозрение. Вот телефоны, дозвонишься по любому.

У Коева мелькнуло в уме поделиться насчет посещения бондаря и тени, подслушивавшей их разговор, однако он промолчал – настолько наивными выглядели его опасения. Зачем обременять деловых людей беспочвенными фантазиями?

В дверях Пантера задержался. Пожав Коеву руку, он словно бы в шутку сказал:

– Не забывайте нас, все-таки. Не совсем честно с вашей стороны. И в провинции живут люди…

Человек, которого Коев встретил у кафе, где собирались пенсионеры, был сухощавый, насупленный старикан, как раз из тех, которые только и ищут к чему бы придраться и любого готовы разделать под орех, как любил выражаться Старый. Однако Коев хорошо знал, что несмотря на колкий язык, бай Петр, или Клюв, как его прозвали за острый нос, слыл человеком справедливым и неподкупным, поблажки никому не давал. Он искренне обрадовался, завидев знакомого со школьных лет и поныне здравствующего старика.

– Бай Петр, – подал ему руку Коев, – рад тебя видеть.

– Чего это ради ты так рад? В должниках твоих вроде не состою, так что взыскать с меня нечего, – четко, без запинки и малейшего намека на шутку отпарировал старец.

– Гм, а я-то возомнил, что ты узнал меня, – смутился Коев.

– С чего ты взял, что не узнал? Ты же все по телевизору распинаешься, уму-разуму нас, дураков, учишь. Вот целых три дня на комбинате ошиваешься, с Миленом все трактиры окрест облазили.

Коев от души расхохотался.

– Ничегошеньки от вас не утаишь!

– Утаишь, черта с два! Срам потеряли. Стыд не дым, глаза не выест, а? Взяли за моду разные там софийцы в легковых машинах наезжать. И торчит в ней один, как пень, тоже, дескать, не лыком шиты. Нечто поезда перевелись? Плати за билет и езжай по-людски. Так нет, бензин ему дай жечь. Если подсчитать, так сколько же понапрасну загнал один-то ездок? Важная, знать, птица…

– Да не сердись ты так, бай Петр.

– Тоже защитник! И ты, небось, в машине прикатил? При шофере?

– Нет, поездом приехал.

– Поди, чином не вышел?

– Будь по-твоему.

– По доброй воле навязался, так давай теперь раскошеливайся, угощай.

– С превеликим удовольствием, бай Петр.

Они заказали по чашечке кофе и рюмке коньяка. Другого бай Петр, по его словам, в рот не брал.

– Люблю коньячок, – пояснил старик. – Народ кругом виски и водку хлещет, а у меня все шиворот-навыворот, коньяк уважаю. Теплынь от него по телу, живот прогревает, глотку смазывает. А ты как?

– Лишнего не потребляю.

– Вот это похвально. А то нынче все поголовно как с ума сошли. И бабы не отстают. Сосут, точно удавы. И табачком пробавляются. Равноправие с мужиками себе выхлопотали. Раз все равны, то отчего же в армию не рвутся служить? Враз бы согнулись под вещмешком и с оружием, шутейное ли дело отмахать километров тридцать маршем… Равноправие… Палка по ним плачет…

Коев взвесил в уме давнишние разговоры со своим собеседником, вспомнил его дружбу со Старым, постарался представить его в дни Великих событий и впоследствии. Он ему виделся все таким же несговорчивым. Трудно сказать, на кого всю жизнь брюзжал этот человек, однако ни у кого не вызывало сомнений, что это лишь одна видимость, ничего не поделаешь – с таким норовом уродился. Не то чтобы против тебя лично что-нибудь имел, но непременно встречал в штыки каждого.

– Твое здоровье, бай Петр, – поднял рюмку Коев.

– Уж чего-чего, а здоровья от такого зелья не прибавится, а охота… С богом!

Коев отпил и взглянул на старца.

– Бай Петр, ты ведь после Девятого в милиции служил?

– Там и на пенсию вышел.

– Помнится, ты долго там оставался?

– Помнится!.. – вскипел старик. – Легко тебе, а мы тут лямку тянули.

– Каждому свою лямку тянуть приходится.

– Лямка лямке рознь. Случается, одно притворство, и это каждый дурак знает…

Коев только посмеивался. Ершистый старик был ему по душе. Вот и друг у него такой же заядлый спорщик. Ты ему слово – он тебе десять в ответ. Согласишься с ним – так он на другую сторону переметнется. Как-то увидел у Коева в руках томик Томаса Манна и тут же принялся нахваливать собрата по перу. А через пару дней они увиделись снова, и Коев, между прочим, помянул добрым словом любимого автора, эрудита, мастера образа, заслуживающего всяческого уважения. «Ха-ха, тоже нашел эрудита! – услышал он в ответ. – Какие-то жалкие, бледные персонажи рисует, ни больше, ни меньше, горе-философ…»

Бай Петр сделал глоток, пригладил усы и кажется повеселел малость.

– Сам-то ты где работаешь?

– В одной редакции.

– Баклуши бьете?

– Ага, в потолок поплевываем, – добродушно поддержал Коев.

– Драть вас некому. Отдубасил бы всех гуртом! – снова рассердился старик. – Писаки, горе-вояки…

Коев заказал еще по одной.

– Бай Петр, хочу тебя спросить кое о чем, – сказал он. – Помнишь, когда мы захватили полицейский участок, у Шаламана в кабинете навалом было документов всяких, папок. Шкаф, помнится, был раскрыт, ящики наружу выставлены.

– И вправду, целый ворох бумаг, куча мусора.

– В суматохе я даже не взглянул, что за бумаги…

– Леший их знает. Помнится, Пантера в них рылся.

– Пантера?

– Помню только, что были там и заявления, подписанные нашими.

– Какие заявления?

– Капитулянтские, какие же еще. Отказывались от борьбы.

Коев насторожился.

– Может, припомнишь, кто под ними подписался?

Бай Петр снова сделал небольшой глоток, его глаза буравчиками сверлили журналиста.

– Ты чего это взялся разгребать старое?

– Ремесло мое такое, – спохватился Коев, – ничего не поделаешь.

– Вон оно что! – как-то тихо отозвался старик. Помолчав, он сказал, глядя на улицу: – Все равно шила в мешке не утаишь. До всех мы добрались. Столько дел потом завели…

– Помнится, и на Ангела Бочева тоже, – заметил Коев.

– Его заявление на видном месте лежало. Чтобы случайно мы не проглядели. Бесстыжие рожи!

– По-твоему, хотели спровоцировать?

– Шаламанов нарочно подкинул заявление Ангела, что отрекается-де от коммунизма… Еще Вельо Ганчева было… За такое малодушие их потом долгие годы преследовали, много раз наказывали… Да, так оно было…

– Два, говоришь? Других не было?

– Нет. Только два. Ясное дело, вынудили парней. Просто избивали до потери сознания, потом подсовывали заявления. Сознательно ли они подписали, в беспамятстве ли – кто скажет… Однако подписано черным по белому. Смутные были времена. Меня, когда впервые арестовали, я тогда учеником еще был, смертным боем били, а я вопил истошным голосом. Благо, ничего не знал, так что выколотить нечего было. Не всякому под силу выдержать… Потом понемногу бумаги стали разбирать, такое множество их накопилось и дел невпроворот. Выяснилось, что самых нужных документов не было, папки пропали, местами многих страниц не хватало… Тогда мы посмеивались над безмозглыми полицейскими. А вышло – тупицы да не совсем. Темные делишки умеючи обделывали. Людей себе вербовали из тех, о ком никто бы и не подумал, агентов к нам засылали. А многих про запас держали в страхе и повиновении.

– Бай Петр, а что ты думаешь про убийство Спаса и Петра?

– Была и такая папка. Мы ее частенько перелистывали. Сам я вчитывался в каждую строчку. На беду и там кто-то похозяйничал – успел нужные листы выдрать. В спешке не смогли убрать подчистую все неугодные для них бумаги, хватали как попало, в клочья рвали…