Текст книги "Частная жизнь Гитлера, Геббельса, Муссолини"
Автор книги: Владимир Ткаченко
Соавторы: Константин Ткаченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
Неудачи на фронтах военных действий в России, в Греции, в Северной Африке ошеломили Муссолини и вызвали у него депрессию. После лета 1942 года Муссолини редко показывался на публике, а когда все же появлялся, то потрясенный народ смотрел на него с чувством явного сожаления. Он выдвигал вперед челюсть и широко пялил глаза, изображая мрачное благородство, которое любил демонстрировать перед фотокорреспондентами, но его лицо уже потеряло тот облик искренней живости, который когда-то делал дуче таким обаятельным. Еще в 1939 году Самнер Веллс беседовал с Муссолини, уже тогда выглядевшим "лет на пятнадцать старше его возраста. Он был массивен и статичен, лишен какой-либо живости и двигался тяжелой, почти слоновьей, походкой: казалось, каждый шаг ему дается с трудом. Дуче был слишком полным для своего роста, а его лицо в состоянии покоя выглядело одутловатым. Его коротко остриженные волосы поседели". Через месяц после визита Веллса в Рим новый секретарь фашистской партии, Этторе Мути, также был потрясен, увидев дуче таким постаревшим и изможденным. Чиано, в свою очередь, беспокоил вид дуче, но успокаивал себя мыслью о том, что "нынешнее его состояние объясняется временным стечением обстоятельств".
Чиано ошибался. К лету 1942 г. два года войны настолько подточили здоровье Муссолини, что один из его докторов стал сомневаться в возможности его выздоровления. "Так или иначе, – высказалась одна из дам, которая видела дуче на вилле Торлониа в конце того же лета, – но он более не выглядел живым существом. Я словно видела перед собой карикатуру на человека – даже скорее, труп".
К осени 1942 года, после более чем двух лет ненавистной войны, во всей Италии широко распространились оппозиционные настроения по отношению к Германии и фашистскому режиму. Ежедневно в Риме и Милане арестовывали представителей интеллигенции, в Неаполе и на Сицилии – рабочих. Забастовки превратились в повсеместное и обычное явление и часто полиция была вынуждена стрелять над головами возбужденных демонстрантов, чей пыл могли остудить только пули. Социалисты в Генуе, коммунисты в Турине печатали листовки, срывали со стен и заборов фашистские плакаты, наклеивая вместо них призывы к свободе и миру. Газеты осторожно поддерживали оппозицию, разжигали в людях недовольство, сообщая на своих страницах о длинных очередях и других лишениях, хотя им это и запрещали. Отпуск продуктов строго нормировали, однако полиция даже и не пыталась вмешиваться в операции черного рынка с тех пор, как правительство очередным непродуманным декретом снизило все цены на 20%.
Это была война Муссолини, именно он ввергнул в неё страну, и немцы, маршировавшие повсюду, словно солдаты оккупационных войск, были его друзьями – но не бедняков. "Надо сделать все, что угодно, лишь бы только положить конец этой войне, в крайнем случае даже постараться её выиграть", – с мрачным юмором повторяли итальянцы популярную остроту. Однако большинство из них уже перестало думать о победе. Люди ждали поражения с какой-то безнадежной безропотностью.
Однажды Муссолини передали запись перехваченного телефонного разговора между офицером штаба немецкой армии в Италии с Берлином, в котором итальянцы именовались "макаронниками", а Италия – страной, которую необходимо оккупировать. После этого Муссолини несколько дней ходил, бормоча ругательства, на которые был большой мастер, и загадочные угрозы.
Муссолини серьезно заболел. Его выступления уже не казались столь энергичными и блестящими как когда-то, он растерял большую часть своей бешеной энергии, а его настроение уже нельзя было предугадать – столь неустойчивым оно стало. По мнению некоторых врачей, главная причина заключалась в не долеченном когда-то в молодости сифилисе, достигшем теперь своей последней стадии, характерными проявлениями которой были лихорадочное возбуждение и галлюцинации. "Я помню, – говорил Джузеппе Боттаи, тогдашний министр национального образования, – что маршал Бальбо называл Муссолини "продуктом сифилиса". Я решительно протестовал. Но если это обвинение и неправда, то интересно было бы узнать, насколько оно близко к ней. Дуче опустился интеллектуально и физически. Муссолини более не человек действия. Меня он совсем не привлекает. Он самонадеян и амбициозен и может рассчитывать только на обожание, лесть и... предательство".
В октябре 1942 года Муссолини испытывал не просто недомогание, но и сильнейшие боли. Его врач, доктор Поцци постоянно дежурил на вилле Торлония, или в Рокка делле Каминате. У него вновь открылись раны, полученные в 1917 году. Вдобавок его мучила язва (болезнь продолжалась с перерывами уже несколько лет), так что от боли он не мог спокойно сидеть на стуле, постоянно вертясь и ерзая. Иногда боль была так сильна, что, сжав руки около рта, он застывал в этой позе, удерживая рвущийся наружу крик. По словам Квинто Наварра, его личного слуги, выполнявшего роль главного церемониймейстера в палаццо Венеция, Муссолини иногда отдавался во власть этой боли и падал на пол, корчась и стеная. Физическое здоровье Муссолини никогда не подвергалось сомнению, однако, теперь начал принимать обезболивающие таблетки, а доктор Поцци делал ему инъекции.
В конце сентября Эдда Чиано писала своему мужу в министерство иностранных дел: "Моя мать лишена чувства юмора. Она говорит и делает самые невероятные вещи. Но пишу я не поэтому. Мой отец очень нездоров. Боли в желудке, раздражительность, депрессия и т.п. Моя мать рисует мрачную картину. По-моему, у него снова разыгралась старая язва – его частная жизнь последних лет дает себя знать. Но давай не будем говорить об этом. Так вот, ему сделали все возможные рентгеновские снимки, – они все плохие, – но специалистов так и не приглашают... Пожалуйста, попробуй сделать что-нибудь... что угодно, лишь бы отца обследовали или хотя бы осмотрели. Держи связь с моей матерью и помогай ей. До сих пор единственные методы лечения, признаваемые им – богохульства и брань".
Одного из ведущих итальянских врачей, профессора Чезаре Фругони, попросили, как бы случайно, обследовать дуче. Он подтвердил опасения Эдды Чиано, поставив точный диагноз – запущенная язва двенадцатиперстной кишки. Муссолини посадили на жидкую диету, что в свою очередь вызвало анемию. В мае 1943 года слуга Муссолини увидел, как его хозяин корчится в судорогах на полу в Рокка делле Каминате. Испугавшись, он влетел в комнату к Ракель с криком "Il Duce muore! Il Duce muore! Дуче умирает!" Немедленно прибыл доктор Поцци и после осмотра сказал Ракель, что её мужу следует лечь в постель и отдохнуть. Кроме того, он посоветовал проконсультироваться не только у профессора Фругони, но и у трех других уже вызванных докторов. Впоследствии Ракель писала в дневнике: "Мысль о таком количестве врачей испугала меня. Они во всем противоречили друг другу. Фругони, поставивший диагноз "язва", иронизировал по поводу одного из коллег, который "прожужжал все уши, твердя о дизентерии". Однако затем он согласился, что острая дизентерия явилась осложняющим фактором. Затем Фругони выдал другой диагноз – рак, но был тут же опровергнут профессором Чезаре Бьянки".
Настоящим, а не мнимым поводом для беспокойства, о котором знали лишь Чиано и старший сын Муссолини Витторио, было психическое состояние дуче. Ночами он спал очень плохо, а в светлое время суток находился в состоянии повышенного возбуждения. Муссолини никак не мог оправиться. Тем более, что обстановка на фронтах складывалась для Италии самая неблагоприятная..
Как только до дуче доходили новости о новой неудаче в Северной Африке или на Средиземноморье, он начинал биться в припадках гнева. Поносил армию, которая сражалась "со спокойствием и безразличием профессионалов, вместо того, чтобы биться с яростью фанатиков"; ополчился против итальянцев, не созданных для войны, которые в отличие от японцев и немцев, "так и не созрели для столь мрачного, но и решающего испытания"; проклинал англичан "на вечные времена" за то, что они отняли у него империю, оккупировав Абиссинию – это было уже его "личной вендеттой". Муссолини проклинал Рузвельта, к которому испытывал просто патологическую ненависть. "В истории никогда, – злобно заявлял он, – нация не управлялась паралитиком. Были лысые короли, толстые короли, красивые короли, даже глупые короли, но никогда не было королей, которые желая посетить бал или сходить в столовую вынуждены прибегать к услугам другого человека". Его приводили в ярость даже традиционные праздники. Например, что это за праздник Новый год? А "день Сретения Господня – вообще праздник еврейского обряда, упраздненный самой церковью". И почему это некоторые позволяют себе выражать недовольство по поводу неграмотности населения? "Даже если и существует неграмотность, то что из этого? – вопрошал Муссолини. – В четырнадцатом веке Италия была населена сплошь неграмотными людьми, но это не помешало расцвести Данте Алигьери. А сегодня, когда каждый умеет писать и читать, кого мы имеем? Поэта Говони!"
Но даже несмотря на возраставшую раздражительность, Муссолини становился все более апатичным, в том числе и в те дни, когда его здоровье немного улучшалось. Его выступления уже не были столь убедительными и яркими, а его ироничные комментарии – столь остроумными и занимательными, как раньше, они казались теперь просто проявлением скверного настроения дуче. Он часто противопоставлял себя другим, при малейшем споре терял самообладание, раздражался и горячился, а затем... снова впадал в апатию. Стал подозрителен и непримирим более, чем когда-либо. Однажды дуче сместил с должности одного из своих штабистов лишь потому, что тот носил бороду, "этот идиотский отросток".
Бороды Муссолини не любил, ибо считал, что это маска, призванная скрывать "торжествующего обманщика". Другого человека он не принял на работу потому, что ему не понравился его почерк. Как и многие люди, отличавшиеся подозрительным характером, Муссолини был уверен, что благодаря графологии можно с легкостью определить моральные качества человека. Вот почему он необычайно гордился своим твердым, уверенным почерком. "Я могу определить характер человека, глядя на его почерк, как если бы я смотрел ему в глаза", – сказал он однажды. Впоследствии Муссолини станет часами заниматься несущественными, а подчас и вовсе бессмысленными деталями пропаганды. Подбирая цитаты из иностранной печати, которую он читал с неослабевающим интересом, перефразируя заголовки итальянских газет, Муссолини писал нелепые, порой истеричные политические статьи; он переделывал стиль и содержание ежедневных военных сводок перед тем, как их передавали по радио, выделяя какой-либо один пункт новостей и преуменьшая важность другого. В этой области дуче действительно много работал, однако все это мог спокойно проделать любой опытный журналист или чиновник министерства культуры. В прежние времена, будучи редактором "II Popolo d'Italia", Муссолини с увлечением занимался тем, что вырезал из других газет курьезные статьи или те, где содержались какие-нибудь ошибки, и размещал их на стене своего кабинета под характерным заголовком – "колонка позора". Теперь же, словно вспомнив об этом, Муссолини проводил массу времени, разыскивая и вырезая абсурдные или неточные высказывания из иностранных газет и перепечатывая их в итальянской прессе в так называемой "колонке чепухи". Перед войной Муссолини по шесть раз на дню инструктировал журналистов, давая наставления, как составлять заголовки и о чем помещать новости; теперь даже десять таких встреч на день не стали редкостью.
В первые дни войны журналистов приглашали на виллу Торлониа, чтобы они могли поведать народу о спартанской, деятельной жизни, которую вел дуче – о его привычке проснувшись, сразу вставать с постели, о холодных ваннах перед просмотром почты, о диктовке приказов с легкостью и быстротой телеграфного аппарата, о коротких перерывах для прогулок верхом, плаванья или азартного сета в теннис, о его простой пище, отказе от отдыха, о его увлеченности работой. Но теперь все изменилось: простая пища превратилась в медицинские помои, верховую езду и теннис дуче запретили. Разрешили лишь косить траву вокруг виллы. Муссолини жил придуманной жизнью, при крайней необходимости его жизнедеятельность симулировались: свет в кабинете горел до глубокой ночи, создавая видимость работы для проходящих мимо, хотя сама комната могла оставаться пустой. Теперь дуче даже увидеть мог далеко не каждый.
Преследуемый навязчивой идеей тотального разгрома, мнительный, неуверенный, охватываемый внезапными порывами злобы, после которых следовали дни отчаяния, когда он смотрел в зеркало на свои впалые щеки, исхудавшую шею, черные круги под глазами. В конце концов, Муссолини совсем отказался появляться на публике и вел уединенную жизнь в Палаццо Венеция, борясь в одиночку со своими проблемами.
КЛАРЕТТА ПЕТАЧЧИ И ДУЧЕ
После полудня в комнатах верхнего этажа дворца, как и раньше, его ожидала все та же Кларетта Петаччи. Регулярные визиты дуче к любовнице, стали одной из причин ухудшения его здоровья. Теперешние его посещения стали реже и короче, чем прежде, так что Кларетта часами лежала на диване в гостиной, разглядывая изображенные на потолке золотые знаки Зодиака и слушая граммофонные записи. Иногда она пела сентиментальные песни или наигрывала какие-нибудь популярные мелодии. Порой рисовала эскизы одежды или простенькие картинки из птиц и цветов, лежа на подушках, читала любовные романы, красила ногти, любуясь на себя в зеркало, или наблюдала за фонтанами, бьющими на дворе.
В свой небольшой дневник она записывала не только воспоминания о счастливых днях, проведенных с дуче, – катании на лыжах в Германии, купании в Римини, пикниках в королевских имениях в Кастельпорциано, – но и свои опасения по поводу будущего. Дело было в том, что её любовник все чаще приходил к ней в подавленном настроении, злой, раздраженный. Иногда её ожидание затягивалось до десяти вечера, но он не приходил, и тогда в ней росла и росла обида на всех презиравших и порицавших её. "Они все его враги, – кричала Кларетта как-то раз, прождав напрасно пять с лишним часов. – Они предают его по сто раз на дню". Фашисты в её устах были "предателями, генералы – старыми дураками". Кларетта была глубоко убеждена, что дуче не только сам страдал от предательства, но, в свою очередь, предавал и её. Она стала бояться, что Муссолини завел новую любовницу, либо вернулся к одной из своих старых привязанностей.
Маргарита Сарфатти и Анджела Курти делали все возможное, чтобы отобрать у неё дуче. А теперь появилась и ещё одна женщина – Ирма, "превратившая его в тряпку". "Люди говорят, что это я высасываю из него все соки, – жаловалась Кларетта, – но это все она, она". Конечно, Кларетта могла бы допросить самого Муссолини, но в этом случае рисковала нарваться на оскорбление или быть попросту высмеянной. В результате она бы расплакалась, а дуче, увидев эти слезы, разозлился ещё больше. Боясь потерять его, Кларетта начала писать письма, обвиняя и понося всех и вся. Но могла ли она быть уверена, что её соперницы не поступают точно таки же? Кларетта посоветовалась с любовницей своего брата Зиттой Ритоссой. Та посоветовала на какое-то время не пускать его в постель . "Но если я попытаюсь так сделать, – в ужасе закричала Кларетта, – он вообще отвернется от меня". Эти слова были похожи на правду – дуче пытался положить самой продолжительной связи, длившейся уже семь лет. По словам сицилийской княгини ди Джанджи, дуче признавался, что он наконец обрел "самую отталкивающую женщину". Как-то раз весной 1943 года, когда Кларетта подошла ко входу в Палаццо Венеция со стороны виа Асталли, смущенный полицейский, стоявший у входа, сказал ей, что у него есть приказ не пропускать Кларетту в дом. Рассерженная любовница оттолкнула его и бросилась вперед, однако внезапно натолкнулась на самого дуче, пристально и весьма холодно глядевшего на нее. "Я считаю, – заявил отстранено дуче, глядя на Кларетту тем взглядом, который, как она говорила потом, он пускал в ход всякий раз, когда нужно было избавиться от любовницы, – я считаю, что все кончено". Но на этот раз Муссолини все-таки уступил. В дальнейшем он предпринимал ещё ряд попыток избавиться от нее, но всякий раз безрезультатно. Кларетта начинала громко рыдать, размазывая по щекам косметику – испытанное средство, к которому она прибегала всякий раз, когда просила дуче оставить её при себе. Что он и делал. Правда, после этого обычно жалел, что поступил подобным образом, звонил Кларетте и говорил ей, чтобы она более не возвращалась в Палаццо Венеция. "Пожалуйста, оставь меня в покое. Война складывается не лучшим образом, – говорил он. – Народ осудит меня за слабость. Одна женщина однажды вынудила меня делать глупости, и я вовсе не собираюсь повторять пройденный путь". Но все это были слова.
Дуче оскорблял Кларетту, ссорился с ней, встречал с нарочито холодным безразличием, "словно у него была другая женщина, имевшая от него все, чего можно было пожелать". Он скандалил с ней из-за её семьи, из-за плохой репутации её брата и его сомнительных финансовых операций, идиотского меморандума о том, как выиграть войну, из-за её долговязой, крючконосой матери, чье необычайное тщеславие и посулы покровительства снискали ей презрение всего Рима. Однажды во время ссоры, случившейся из-за брата Кларетты, дуче ударил её с такой силой, что она отлетела назад и ударилась о стену. Только сильный укол стимулятора, сделанный её отцом, привел Кларетту в чувство. Правда, порой бывали дни, когда все эти ссоры казались им пустяками. Они предавались любви и воспоминаниям о счастливых днях их жизни, после чего Кларетта вновь заносила в дневник все, произнесенное ими в эти минуты. "Я больше не буду приходить днем, – шептала она, – но только ночью, только на несколько минут, лишь бы увидеть тебя и поцеловать. Я не хочу никакого скандала".
Тем не менее, это все-таки был скандал, "причинивший дуче, – по словам одного из высокопоставленных полицейских чиновников, – больше вреда, чем дюжина военных поражений". "Действительно, здесь есть о чем подумать, согласился Чиано в беседе со своим приятелем Серрано Суньера, министром иностранных дел Испании. – Конечно, нет возражений против нескольких любовниц, которых дуче посещает, но сводить все внимание к одной женщине и её семье – это уже скандал". Как заметил Анджело Черика, один из высших офицеров корпуса карабинеров, "Петаччи вмешиваются во все дела, оказывают политическое покровительство, угрожают сверху и интригуют снизу". "Но что можно сделать, как предупредить дуче, – говорил раздраженно Чиано, – если два самых близких ему человека – личный секретарь де Чезаре и помощник секретаря по внутренним делам Гвидо Буффарини-Гвиди имеют кучу денег с этого "спектакля в преисподней".
Кто-то действительно должен был переговорить с дуче, тем более что на этом настаивала сестра Муссолини Эдвига. Да, конечно, её брат имел полное право заявить министру культуры Алессандро Паволини, что никто из великих итальянцев эпохи Возрождения не чурался любовных связей и что Муссолини лично ничего не дарил Кларетте, кроме нескольких скромных подарков, да иногда пяти сотни лир на платье. Это действительно была правда, но при этом невозможно было скрыть, что Кларетта носит дорогие костюмы и благоухает не менее дорогими духами, которыми спешили снабдить её пронырливые римские коммерсанты и расчетливые дельцы. Никто не хотел верить в скаредность Муссолини по отношению к Кларетте, считая что все её расходы оплачиваются за счет налогоплательщиков. Последние, конечно, не могли знать, что кольцо с огромным бриллиантом было подарено ей банкиром, искавшим её покровительства, а пальто из норки – подарок человека из окружения её брата, который также заключил выгодный контракт с министром труда. Всякий раз, когда люди вспоминали о "скандале Петаччи", они больше обсуждали поступки членов её семьи, нежели самой Кларетты. Все знали, что перед войной её родители построили роскошную современную виллу с черными мраморными ваннами в фешенебельном районе Каталацци и верили, что за все заплатил Муссолини. То же повторялось, когда речь заходила об экзотической спальне Кларетты, стены которой были сплошь облицованы зеркалами, а громадная, покрытая шелком, кровать возвышалась посреди, словно царский престол. Но Муссолини вовсе не платил за все это, хотя властная сеньора Петаччи не раз напоминала дочери о том, чтобы она попросила дуче о подобных маленьких услугах. Кларетта не осмеливалась даже заикнуться об этом. Когда же дуче впервые приехал на виллу, то на вопрос её тщеславных хозяев, нравится ли она ему или нет, он грубовато ответил: "Не очень".
Самым ненавистным членом семьи Кларетты был её брат Марчелло, – один из врачей итальянских ВМФ, – делавший деньги на контрабанде золота, и использовавший для этого дипломатическую почту. Не брезговал он и нелегальной торговлей иностранной валютой. Широко рекламируя свою дружбу с дуче, он, естественно, открывал для себя превосходные возможности заключения выгодных контрактов и осуществления нужных назначений. Однако дуче не помогал Марчелло делать деньги; впрочем, он никогда и никому не помогал в этом открыто. Муссолини был слишком бесхитростен, чтобы вокруг него могли зародиться какие-нибудь слухи. Более того, он практически никогда не интересовался деньгами и не думал о них.
По словам Кларетты, её любовник оказался таким наивным, что однажды даже поинтересовался, как ей удается вести такую широкую жизнь. "Твой отец много зарабатывает?" – простодушно спросил он, желая, вероятно, немного разобраться в ситуации, чего с ним раньше никогда не случалось. Муссолини не понимал и того, что когда ухоженная, прекрасно одетая и надушенная Кларетта демонстративно раздает деньги бедным, это не может не вызывать в обществе отрицательной реакции. Чиано записал в своем дневнике, что по словам директора ведомства народного здравоохранения, Гвидо Буффарини-Гвиди дает ей 200 000 лир в месяц, большая часть которых идет на раздачи бедным, хотя о делалось это лишь для очистки совести.
Муссолини не понимал, что приближая к себе и протежируя кого-либо из клана Петаччи, он не может не вызвать глубокого негодования в обществе. Он очень удивлялся, видя, как негативно встречают отобранные им, положительные, казалось, кандидатуры и никак не мог понять, сколь велико в действительности всеобщее раздражение. Тем не менее, никто не протестовал, когда он просил руководство газеты "II Messaggero" зачислить отца Кларетты в штат корреспондентом по вопросам медицины, – ведь доктор Петаччи в конце концов – компетентный врач. Никто не возражал и против его попыток обеспечить сестре Кларетты – Мириам карьеру киноактрисы. Однако другие примеры его покровительства, более неудачные, прощались не так легко. Достаточно вспомнить его выбор на важный пост секретаря фашистской партии некоего Альдо Видуссони, молодого человека 26 лет, друга Петаччи. Кандидатуру единодушно отклонили. Полуофициальное объяснение, что Видуссони предложен на этот пост, чтобы проверить пользуется ли он авторитетом среди партийной молодежи, никого не удовлетворило. Чиано возмутился, узнав об этом выборе, ибо Витторио Муссолини описал Видуссони как человека "невежественного, злобного, абсолютно ничтожного". Но заявил он об этом, конечно, не дуче.
Ряд руководящих деятелей фашистского движения посоветовали Чиано, как ближайшему советнику Муссолини и его зятю, информировать дуче о том, что члены партии настроены резко против этого назначения, а в стране поднимается и ширится волна раздражения против Петаччи. Но Чиано не осмелился этого сделать. Никто даже не пытался сказать дуче и о слухах, ходивших по Риму, касающихся некого архитектора Патера, оказывавшего серьезное влияние на донну Рашель, которое, по словам её дочери Эдды, отражалось на многих сторонах жизни её матери. "Дело заключается в том, писал Боттаи, – что никто и не осмеливается разговаривать с Муссолини, о чем-либо подобном". Когда один из приятелей сказал Чиано, что дуче уже не в состоянии скрывать сильные боли и необходимо принять какие-то меры, Чиано ответил: "Да?.. А у кого хватит мужества пойти и поговорить с ним о личных делах?"
Когда министерство внутренних дел подготовило доклад о нестабильном внутреннем положении в Италии и росте антифашистских настроений, Буффарини-Гвиди отважился скрыть это сообщение от дуче. Рафаэле Рикарди, министр торговли, разгневанный нелегальными операциями Петаччи с золотом, все-таки отважился доложить об этом Муссолини об этом. Дуче возмутился этим фактом и даже, как подумал Рикарди, "признал собственную вину". Однако Чиано не думал, что будущее этого министра сложится удачно после такого визита. "Говоря с Муссолини, не следует верить, что ты опередил его на два шага", – проницательно подчеркивал он. Буффарини-Гвиди согласился с этими словами и сказал, что главным в реакции дуче на слова Рикарди было вовсе не возмущение и уж тем более не самоуничижение, а злоба за эту, введшую его из терпения сцену. Граф Кавальеро не пошел по пути Рикардо. По опыту он знал, что общаться с дуче будет много легче, если скрыть информацию, которая ему не нравится. Когда, например, его попросили предоставить список военного снаряжения, производимого в Италии, он позволил себе значительно преувеличить количество противотанковых ружей и т.п. Хотя Муссолини с удовольствием принимал хорошие новости, не стремясь подвергать их особым проверкам, в этом случае он все-таки усомнился в данных, которые привел Кавальеро. Но граф отвертелся, сославшись на то, что они представляют теоретические возможности производства, но не реальные его размеры, и изменил цифры в своем черновике.
Искажение или утаивание от дуче информации, конечно, не последнее изобретение руководства фашистской партии. Вообще, в Италии многие верили, что в течение долгих лет высшее руководство страны утаивало от дуче истинное положение дел. В прошлом эта вера часто срабатывала на Муссолини. Когда кого-либо из местных фашистских функционеров уличали в коррупции, жестокостях и т.п., или когда очередной фашистский декрет уже не казался людям слишком удачным, то они говорили друг другу: "Если бы об этом знал дуче!" Поскольку Муссолини считался все ещё Богом, он не отвечал за ошибки своих земных последователей. Однако теперь подобное понимание высказывалось все реже. К концу 1942 года многие итальянцы стали считать, что именно дуче – одна из главных причин всех мучительных несправедливостей, поражений, бедствий последнего времени. А созданная Муссолини система неспособна преодолеть то критическое положение, в котором она оказалась благодаря своему создателю.
ЗАГОВОРЩИКИ И ЖЕНЩИНЫ
По мере роста неудач на фронтах военных действий в Италии стали множиться заговоры против Муссолини. В них оказались втянуты сам король и некоторые министры. Готовился заговор, направленный на свержение дуче.
Наиболее влиятельными и заметными фигурами среди заговорщиков стали министр образования Джузеппе Боттаи и министр юстиции граф Дино Гранди. Как и маршал Бадольо, Дино Гранди был честолюбив и проницателен. Один из его недоброжелателей Гвидо Буффарини-Гвиди, помощник министра внутренних дел полагал, что если он сообщит дуче о заговорщиках, то это обеспечит себе расположение Муссолини. И Гвидо нашел способ преподнести эту новость дуче в характерной для него иезуитской манере. Чиано отметил, что даже Кларетта Петаччи зависела от Гвидо, поскольку именно он отвечал за пропуск посетителей к дуче. Позаботился помощник министра и о том, чтобы снискать милость донны Ракель, хотя впоследствии она возненавидела его. Но в то время ей пришлось сложить оружие перед его расчетливой лестью и угодливым вниманием. Третьей женщиной, дружбу с которой Буффарини-Гвиди всячески оберегал, была Анджела Курти, одна из бывших любовниц дуче, продолжавшая пользоваться его особым доверием. Демонстрируя заботу о безопасности дуче, Гвидо посоветовал Анджеле Курти написать ему письмо и предупредить о заговорах, которые плели вокруг дуче Гранди и Боттаи.
Муссолини не очень встревожился. Через несколько дней после получения письма от Анджелы Курти, он решил произвести очередную "смену караула", благо частые кадровые перестановки стали теперь обычным делом. Едва ли не все высшие чины администрации поменяли свои посты, но против те министры, о которых предупреждал Буффарини, не подверглись репрессиям. Ни один из них даже не был выслан из Рима. Правда, графа Гранди сместили с поста министра юстиции, однако позволили ему сохранить за собой пост председателя Палаты депутатов. Джузеппе Боттаи ушел с поста министра образования, однако за ним осталось место в Великом фашистском совете. Графа Чиано убрал с поста министра иностранных дел лично самим дуче. Был освобожден и его заместитель Джузеппе Бастианини, который до войны пробыл несколько месяцев послом в Лондоне. Однако Чиано разрешили выбрать себе новое место назначения по собственному желанию и он стал послом при Святом престоле.
Прошла зима 1943 года, наступила весна. Заговоры – антироялистские, антифашистские, антигерманские – множились и разрастались.
Муссолини же продолжал игнорировать все доходившие до него сообщения подобного рода. Ракель говорила ему о получаемых ею предостережениях, но он уговаривал её не паниковать; то же самое делала его сестра Эдвига, но он и её просил не драматизировать ситуацию. В апреле испуганная Анджела Курти пришла сказать Муссолини, что король частенько принимает не только диссидентствующих генералов, но и политиков антифашистов, однако Муссолини, будучи уверен, что двор глух к мнению либеральной общественности, ответил, что он полностью доверяет королю и уверен в его лояльном отношении.
В годовщину взятия Аддис-Абебы Муссолини вышел на балкон Палаццо Венеция, чтобы выступить перед народом, собравшимся внизу на площади. "Я чувствую, что ваши голоса наполнены непоколебимой верой, – кричал он с юношеским вдохновением. – Не бойтесь и боритесь за победу. Все ваши жертвы будут вознаграждены. Это так же верно, как то, что Бог справедлив, и Италия бессмертна".
Вдохновленный криками толпы, он вернулся обратно в комнату, двери которой закрылись за ним. Тогда казалось невероятным, что это было его последнее публичное выступление в Риме. Двери эт теперь уже никогда не откроются перед ним.
Через два дня энтузиазм дуче угас. В течение нескольких дней все силы Тройственного союза, дислоцированные в Африке, оказались пленены и угроза высадки на противоположном побережье Средиземного моря стала реальностью. Гитлер считал, что она будет проведена в Сардинии, по мнению Муссолини – на Сицилии. На совещании генералитета на вилле Торлониа он заявил, что высадке необходимо противопоставить сильное сопротивление, ибо ни о политическом урегулировании, ни о сепаратном мире речи идти не может. 10 июля после ожесточенной бомбардировки наступление началось. Несколько дней войска союзников шли по равнинам Катаньи, и всю эту неделю Муссолини то пребывал в состоянии напускного спокойствия, то преисполнялся нескрываемой злобой по отношению к отступавшим итальянским войскам.
