Текст книги "Артист Александр Вертинский. Материалы к биографии. Размышления"

Автор книги: Владимир Бабенко

В пути на Родину. Шанхай

Мы – осенние листья, нас бурей сорвало.

Нас все гонят и гонят ветров табуны…

Кто же нас успокоит, бесконечно усталых,

Кто укажет нам путь в это царство весны?

А. Н. Вертинский. Сумасшедший шарманщик

…Близился Шанхай. Прямо из океанской глади показалась зубчатая линия светлых многоэтажных домов. В прозрачном осеннем воздухе дома словно вырастали на глазах, увеличивались в объеме. Вот уже видна многолюдная набережная. Слышен бой часов на башне британской таможни.

В Шанхае Вертинскому доведется прожить почти восемь лет. Именно здесь он получит билет на родину. Сегодня все это известно, для нас это – всего лишь цепочка фактов. А тогда, в конце 1935 года, о чем думал артист, заканчивая очередное утомительное путешествие и сходя вновь на твердую землю? Будущее было таинственно, непредсказуемо. Думал ли он о своем одиночестве? Ведь он оставил там, за океанами, абсолютно всех, кто был ему близок. Думал ли он о своем уже немалом возрасте? А он разменял сорок пять! Предполагал ли вскоре вновь сменить место жительства и отправиться на поиски счастья еще куда-то? Наверное, да. Он рассчитывал пробыть в Шанхае с полгода и вернуться в Западную Европу, где, может быть, наступит потепление политического климата… Вероятно, его снедали и малые, сугубо бытовые заботы. Как это чаще всего бывает в жизни, большие, важнейшие проблемы переплетались с незначительными, раздумья о смысле жизни забывались за житейской суетой.

Даже его, бывалого путешественника, повидавшего немало столиц, удивил этот великий азиатский город-порт. По улицам лился нескончаемый поток транспорта, мелькали автомобили американского, французского, английского, итальянского производства. Среди них ловко сновали рикши. На Банде (набережной) бросались в глаза яркие витрины многочисленных магазинов, вывески торговых представительств. Между тем возле десятиэтажного здания Катей-отеля, расположенного на углу Банда и Нанкин-роуд, толпилось множество нищих. Многие из них стояли на коленях, согнувшись и уткнувшись лицом в асфальт. Все они были в неописуемо грязных и старых лохмотьях. Кишели беднотой берега реки Вампу, где люди ютились кто в лачугах, сбитых из досок от старых ящиков, кто на проржавевших негодных баржах.

Вертинского, разумеется, прежде всего интересовало состояние русской колонии в Шанхае. Первым делом ему показали место на одном из оживленных перекрестков, где вскоре будет установлен памятник А. С. Пушкину к столетней годовщине со дня смерти поэта. Потом зашел разговор о делах, о политике. За три года до его приезда в Китай основная русская колония находилась в Харбине, который в то время представлял собой типично российский провинциальный город. Русское население Харбина состояло большей частью из служащих Китайско-Восточной железной дороги. После 1918 года оно быстро росло за счет притока эмигрантов, бежавших от ужасов гражданской войны. Они обзаводились промышленными предприятиями, домами, магазинами, служили в городском управлении. Предприниматели братья Скидельские владели лесными угодьями по линии КВЖД. В Харбине действовали православные церкви, синагоги. Работали школы, институты. Издавались четыре газеты на русском языке. Открылось много кафе и ресторанов. Заезжие знаменитости могли выступать в залах Железнодорожного собрания (Желсоб) или Коммерческого собрания (Комсоб). Русские жили на Пристани и в Новом городе, китайцы – в Фудядяне. Но и в местах расселения русских было много китайских магазинов. Прислугу в русских домах нанимали, как правило, из китайцев. Китайцы и русские жили дружно, причем взаимное общение происходило в основном на русском языке.

В начале 1932 года обстановка резко изменилась. Японцы захватили Манчжурию и практически без боя овладели Харбином, в то время как Чан-Кай-Ши отсиживался в Нанкине и выжидал.

Вместе с японцами в Харбине появились фашисты. Одна за другой в среде русских организуются фашистские группировки. Новоявленные фашистские главари проведуют ненависть к «масонам» и евреям, будто бы захватившим власть в России, они призывают свергнуть в России коммунистический режим как олицетворение «всеобщего и абсолютного зла».

Начался исход русских из Харбина, вошедшего в состав марионеточного прояпонского «государства» Манчжоу-го. Кое-кто вернулся в СССР, а чаще всего перебирались в Шанхай. Особенно много русских уехало в 1935 году после продажи японцам советской части железной дороги. К моменту приезда Вертинского в Харбине жило несколько тысяч русских, а в Шанхае их было тысяч тридцать.

Значительным влиянием пользовался шанхайский Клуб граждан СССР, насчитывавший до тысячи членов. При клубе было зарегистрировано еще тысячи четыре так называемых «квитподданных», то есть людей, подавших в советское консульство просьбы о принятии их в советское гражданство и имевших об этом соответствующие квитанции. В числе «квитподданных» скоро окажется и Вертинский.

В конце 1935 и начале 1936 года артиста не покидало приподнятое настроение. Объявления о его концертах в Харбине и Шанхае встретили с большим энтузиазмом. Вертинского здесь хорошо знали благодаря многочисленным грамзаписям немецкой фирмы «Парлофон» и англо-американской «Коламбии». Его песни были известны также в исполнении певца А. З. Кармелинского. Начиная с 1924 года, Кармелинский записал на фирме «Виктор» ряд дисков, пользовавшихся огромной популярностью, в том числе и с песнями Вертинского («Минуточка», «Я сегодня смеюсь над собой» и др.).

На первый концерт в харбинском «белом» зале Желсоба было очень трудно пробиться, несмотря на очень высокую стоимость билетов (цены доходили до двадцати пяти долларов), а ведь оставшиеся здесь русские жили в основной массе небогато. Уже по пути на концерт Вертинский обратил внимание на запустелый, как будто нежилой вид улиц, на закрытые ставни, покосившийся штакетник, разбитые дороги. Публика, толпившаяся у входа в Желсоб, была одета бедно. Мелькали потертые пальто, выгоревшие прорезиненные плащи.

А в зрительном зале царила атмосфера большого национального праздника. Очевидец вспоминает: «Мы сидели в первом ряду амфитеатра, напротив сцены.

Под нами рокотал партер, белый зал был ярко освещен огромной люстрой, все пришли в своих лучших платьях, я взволнована… Люстра медленно гаснет, но освещается эстрада, из-за кулис появляется высокая, элегантная, во фраке фигура, утихший было зал взрывается хлопками и вновь затихает при звуках рояля… Звучит знакомый по пластинкам голос: «Рождество в стране моей родной, детский праздник, а когда-то мой!» (из воспоминаний Наталии Ильиной).

В такой вот обстановке праздника, энтузиазма, всеобщей взволнованности прошло полтора десятка концертов на китайской земле. Вертинский становится одним из самых популярных здесь русских. Его концерты, как правило, завершались шумными застольями, во время которых проявлялась широкая натура Александра Николаевича. В. Е. Валин рассказывал мне: «Обычно после концерта в одном из русских ресторанов накрывался длинный стол. Отличный знаток кухни, Александр Николаевич отправлялся к шеф-повару и заказывал ему какие-то отменно вкусные блюда. За столом рассаживались актеры, музыканты, художники и молодежь не от искусства, но все горячие приверженцы Вертинского. Застольную беседу вел, конечно, Александр Николаевич, отличный рассказчик, захватывавший внимание своих гостей. Он никому не разрешал платить по окончании ужина, и счет съедал значительную часть того, что оставалось от сбора, то есть значительную часть его заработка от концерта».

В Шанхае Вертинский с особенной силой почувствовал, какой горячий отклик он способен вызывать у русской молодежи. Он носил в себе богатейший запас воспоминаний о многих интересных, видных, выдающихся людях. И он начал рассказывать, охотно рассказывать, во время застолий он любил изображать в лицах своих былых друзей и знакомых. Так в устных беседах рождались фрагменты его будущих мемуаров «Без родины», в которых не все одинаково ценно, не все безоговорочно заслуживает внимания потомков, но со страниц которых встают живо очерченные фигуры Мозжухина, Шаляпина, Карсавиной и, конечно, его собственный, неповторимый, волнующий человеческий лик с присущими ему слабостями и достоинствами.

Кстати, именно в Шанхае Вертинский видел в последний раз Федора Шаляпина. Они встретились на набережной, два таких разных человека, два разных по масштабу таланта артиста. Вертинский называл Шаляпина Федором Ивановичем, а тот его – просто Сашей, – и этим было многое сказано о той разнице между ними, которую оба прекрасно сознавали.

Встреча была радостной. Оба русских певца-эмигранта слегка прослезились. Они предпочитали не упоминать о внутренне разделявшей их стене, о стене непонимания, которая неизбежно стала бы реальностью, заговори они о проблеме Возвращения. Вертинский изъявлял готовность вернуться на родину без всяких предварительных условий, без накоплений (их к тому же и не было) и вещей, без определенной перспективы концертирования. Его стремление соединиться со своим народом было совершенно бескорыстным и самодовлеющим. И он, конечно, знал, что горячо любимый им Федор Иванович имел на этот счет абсолютно иное мнение. За несколько лет до их встречи Шаляпин предъявил финансовые претензии Советскому правительству по изданию «Записок», написанных в значительной части М. Горьким («на три четверти», по словам Горького). М. Горький писал тогда Шаляпину: «Этот твой иск ложится на память о тебе грязным пятном. Поверь, что не одни только русские беспощадно осудят тебя за твою жадность к деньгам. Много вреда принесла твоему таланту эта страсть накоплять деньги. Последний ее взрыв самый постыдный для тебя». Не мог Вертинский знать это личное письмо[30]30
  Оно опубликовано в «Новом мире» за 1986 г. (№ 1. С. 192).


[Закрыть], но он был осведомлен о том, как выгодно умеет «продавать» себя Шаляпин, с какой прибылью гениальный певец сбывал коллекционерам вещи, которых касалась его рука. Шаляпин не думал о Возвращении, он Думал о другом: как ликвидировать последствия «черной пятницы» на нью-йоркской бирже, когда он лишился почти всего своего немалого состояния. С целью сколотить новый капитал, пожизненно обеспечить свою многочисленную родню он и отправился вновь с концертами по всему свету, попал и в далекий Шанхай.

В воспоминаниях И. Бунина о Шаляпине приводится любимая фраза певца «Бесплатно только птички поют». Да, бесплатно петь он не умел. И когда в Шанхае к нему явилась делегация благотворителей с просьбой дать бесплатный концерт, Шаляпин категорически отказался. Вертинский его оправдывает: «Артист, подписавший договор с антрепренером, не мог петь бесплатно. А расходы антрепренера? А пароходные билеты из Америки на шесть человек? А отели, а реклама театра, а все остальное?» Верно, всем надо было заработать на Шаляпине и надо было крупно заработать самому Шаляпину. И все же… все же эпизод с благотворительным концертом явно не украшал певца, как, впрочем, не украсили себя травлей Шаляпина и эмигрантские газеты Шанхая.

Вертинский любил представлять себя практически мыслящим по части финансов человеком и часто повторял фразу Шаляпина насчет птичек. Но сам он в шанхайский период вел себя на редкость непрактично, и когда он будет уезжать из Шанхая, то поедет в СССР, а не в Америку, как Шаляпин, и, в отличие от Шаляпина, с совершенно пустыми карманами, зато с полным сердцем.

Последняя встреча с Шаляпиным в номере шанхайского Катей-отеля описана в мемуарах Вертинского. Но при публикации были утрачены некоторые яркие детали, поэтому цитирую по рукописи Вертинского: «За день до его отъезда из Шанхая я сидел у него в «Катей-отел’е». Была ранняя весна. В раскрытые окна с реки Вампу – тянуло теплым пасхальным ветерком. Это было накануне Пасхи. На «банде» – уже зажигались огни. Семья ушла в церковь. Шаляпин был болен. Он хрипло кашлял и кутал горло в шелковый шарф. В халате – большой, растрепанный и страшно усталый, он полулежал в кресле и тихо говорил мне:

– Ты помнишь эти стихи?

 
Иди один и исцеляй слепых…
Чтобы узнать в тяжелый час сомненья
Учеников злорадное глумленье
И равнодушие толпы…
 

Всем своим обликом и позой он был похож на умирающего льва. Острая боль и нежность к нему пронзила мне сердце… Точно предчувствуя, что это наша последняя встреча, что я никогда больше его не увижу – я опустился возле его кресла на колени и поцеловал ему руку»[31]31
  Архив ГЦТМ, № 3000893/697.


[Закрыть].

Впоследствии они «встретятся» еще один, теперь уже действительно последний раз. Вечным приютом того и другого станет Новодевичье кладбище в Москве. Правда, и здесь их разделяет стена. Старая стена из красного кирпича. Памятник Шаляпину мерцает белым мрамором на старой части кладбища, а несравнимо более скромный памятник Вертинскому находится за стеной на новой территории (почти у самого центрального входа на кладбище).

Журналист и писатель Наталия Иосифовна Ильина, претендующая, по существу, на роль летописца русской колонии в Шанхае 20–30-х годов, впервые попыталась описать шанхайскую жизнь Вертинского в ее весьма обширном романе «Возвращение», где артист выведен под именем Джорджа Эрмина (он же Георгий Еремин). Судя по роману, Вертинский вызывал у нее сугубо негативные чувства. Он изображается в качестве эстрадного набоба-оф-собс, то есть короля всхлипываний. «Свет вспыхнул, все аплодировали, затем погас совсем, по залу забродил лиловый луч прожектора, упал на эстраду, остановился. В лиловой полосе возникла фигура во фраке: яйцевидная голова с прилизанными рыжеватыми волосами, руки прижаты к крахмальной груди, на пальцах – перстни. «Эрмин» не то пропел, не то проговорил:

 
Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой…
 

…Неясно, как он этого достиг, но он – плакал. По напудренным лиловым (из-за прожектора) щекам катились слезы…

 
И печальные ветры степные
Панихиду поют над тобой!
 

Саксофон подтвердил это страшными завываниями. Эрмин молча ломал руки. …Вот и разберись, что заставляет такого Эрмина стремиться в СССР. Затосковал по Родине? Долго эту тоску подделывал, имитировал, торговал ею – и кончилось тем, что на самом деле затосковал?»

Еще одна зарисовка Эрмина, уже в бытовой обстановке: «Он был ражий и рыжий детина, но жесты разболтанных в кистях рук, манера говорить немного в нос совсем не подходили детине, а подходили тому, во фраке, напудренному и плачущему».

В дальнейшем Эрмин-Еремин, то бишь Вертинский, говорит, что, прочитав конституцию СССР, он перекрестился.

– Я думал, что же это – Китеж, воскресающий без нас!

Жестоко окарикатуренный образ Эрмина полностью лишен живых человеческих черт, а немногие его реплики являются цитатами из песен Вертинского. Конечно, подлинный Вертинский не мог цитировать самого себя.

По «Возвращению» можно сделать вывод о том, что Вертинский был знаком Н. Ильиной лишь издали, понаслышке, и воспринимался ею как воплощение классового врага в искусстве, как предатель родины. Она брезгливо обходила его стороной. Но после публикации романа прошли годы, и стало ясно, что писательница в своей книге намеренно извратила характер своих реальных отношений с артистом. Создавая «Возвращение», она «откорректировала» их в соответствии со сложившимся в сталинские времена стереотипом отношения к «распространителям буржуазной пошлости» на эстраде. Сыграло свою роль и вполне понятное желание представить самое себя в наиболее выгодном свете. Возможно, имело значение и то, что в 60-е годы песни Вертинского были забыты, и она не предполагала их возрождения.

Но вот в начале 70-х годов фирма «Мелодия» выпустила два диска с записями тридцати песен Вертинского – и сотни тысяч людей с радостным изумлением открыли для себя странное, чарующее дарование певца, смогли оценить мудрый психологизм его текстов. Возник повышенный спрос на информацию о Вертинском. Не замедлили появиться и воспоминания Наталии Ильиной, на страницах которых нарисован впечатляющий портрет большого друга писательницы, настоящего Артиста и замечательного человека. Теперь выяснилось, что их соединяло творческое сотрудничество в одной из шанхайских газет, что они были знакомы весьма коротко, что Н. Ильина помнит отнюдь не только расхожие цитаты из популярных песен, но помнит многое, так многое из того интересного и неповторимого, что было пережито ими в далекие теперь уже годы шанхайской эмиграции!

«Ражий детина» с разболтанными в кистях руками теперь описан иначе:

«Какой он большой, широкоплечий; а в походке, в манере кланяться что-то развинченное, капризное, чуть ли не женственное, но это идет ему, это в стиле его песенок, он – прекрасен! И зал считал, что – прекрасен!»

Он покоряет образованностью, знает наизусть Сашу Черного, Ф. Тютчева. Он бесконечно добр и щедр, всегда готов прийти на помощь. Его можно не любить, но нельзя пройти мимо него равнодушно, ибо это исключительно интересная личность, соединяющая в себе затаенную грусть, неизменную готовность к иронии и возвышенную любовь к покинутой родине, чистую мечту о Возвращении.

Читая ценный, богатый фактами и в меру критичный по отношению к артисту очерк Н. Ильиной, понимаешь, почему в мемуарах Вертинского совершенно не освещается шанхайский период. Еще бы! Ведь когда он описывал жизнь в Варшаве, Берлине, Париже, Голливуде – с каким удовольствием он упоминал там имена знаменитостей, с которыми держался на равных, которые даже где-то перед ним заискивали. Там он беседовал с Тамарой Карсавиной, Сергеем Лифарем, Анной Павловой, пьянствовал с Иваном Мозжухиным, пел для князя Юсупова и принца Уэльского, выслушивал похвалы Марлен Дитрих и Бинга Кросби… Там он выпустил миллионными тиражами сотни своих пластинок. А в Шанхае? Здесь после первых месяцев бесспорного и большого успеха наступила полоса сероватой, тяжелой жизни. О ней вспоминалось не слишком охотно, а кое-что и вообще хотелось забыть как можно скорее.

Н. Ильина свидетельствует: «В следующий раз я слушала его в Шанхае. Ни фрака, ни люстры, ни белого зала, ни того приподнято-торжественного настроения, какое бывает во время концерта заезжей знаменитости. Накурено, надышано. Подвыпившие люди за столиками, эстрадное возвышение для маленького джаза, всхлипывания саксофона, посетители танцуют, затем возвращаются за столики, а на площадке появляются цыгане». Итак, артист, помнивший свой успех в Петрограде, Москве, Одессе, Варшаве, Берлине, на Елисейских полях, в «Таун-холле» Нью-Йорка, вынужден спустя всего полтора года после отъезда из Америки выступать в шанхайском кабаке в одной «обойме» с цыганами… Нелегко было пережить такие метаморфозы. Его эмиграция заканчивалась тем же, с чего началась когда-то в Турции: распродажей себя оптом и в розницу по сходной цене. Накапливались раздражение и усталость, во многом определяющие настроение новых стихов:

 
Обезьянка Чарли – устает ужасно
От больших спектаклей, от больших ролей.
Все это ненужно, все это напрасно,
Вечные гастроли – надоели ей…
 

Он сделал попытку хоть как-то скрасить жизнь участием в спектаклях шанхайской русской опереточной труппы. Там его встретили радостно и сразу предложили роль графа Данило в «Веселой вдове». Появление Вертинского на репетициях стало для труппы заметным событием. Это было, надо полагать, событием и для самого артиста – впервые в жизни ему предстояло играть роль на сцене театра оперетты. Он старался работать над ролью со всей ответственностью и усердием. И вот на сцену вышел высокий, статный, исполненный благородства граф Данило в безукоризненно сидящем фраке. Вся его жизнь на сцене была пронизана тонким юмором, который Вертинский как никто умел донести до зрителя. Александр Николаевич филигранно отделал все номера и дуэты своей партии. Образ получился выпуклым, ярким. Это была, несомненно, лучшая актерская работа в спектакле.

И все же оперетта не стала вторым призванием артиста. Дела труппы шли не блестяще. Работе мешали интриги. Времена наступали неподходящие для этого жанра. Между тем «русская тоска» и «русское веселье» продолжали пользоваться спросом посетителей шанхайских ресторанов и кабаре. Заработки там были не слишком значительными, зато они были твердо гарантированы.

Проблема заключалась в том, чтобы непрерывно обновлять свой песенный репертуар, только так можно было привлечь внимание публики, наизусть заучившей прежние вещи Вертинского. Публика была почти всегда одна и та же. В оторванном от большого мира городе редко появлялись новые лица, значит, должен меняться артист. И ему приходилось думать об этом постоянно, ежедневно изощрять свою фантазию поэта и композитора.

Однажды Вертинский в составе опереточной труппы приехал в Циндао. Вместе с Валентином Валиным, актером, с которым они в 1936–1937 годах очень сблизились и много времени проводили вместе, он оказался на пляже. «Александр Николаевич долго лежал на песке молча, сосредоточенно глядя на воду, потом вдруг как-то встрепенулся и сказал:

– Стойте! Я нашел рифму… Ах, как долго я ее искал, и она все мне не давалась… Слушайте —

 
Отлив лениво ткет по дну
Узоры пенных кружев…
Мы пригласили тишину
На наш прощальный ужин!
 

И через несколько дней он впервые спел свой несравненный «Прощальный ужин».

Во время шанхайской эмиграции он создал несколько десятков новых песен. Они неравноценны. Лишь немногие впоследствии удержались в его концертном репертуаре, да и то исполнялись им редко, за исключением «Прощального ужина».

Он порой вынужден был ради хлеба насущного делать произведения, пригодные исключительно для ресторанного употребления вместе с борщом и русской водкой. Таковы его «Куколки», наиболее популярный в Шанхае ресторанный шлягер:

 
Ай-ай-ай, девочки, где вы теперь?
Ай-ай-ай, куколки, люблю, поверь!
 

Пошловатый мелодраматизм отличает песенку о красивой продажной японке из Нагасаки, зарезанной в пьяном угаре «господином во фраке»[32]32
  Авторство песни не установлено. Вряд ли ее создал Вертинский, но, по рассказам некоторых «шанхайцев», он ее исполнял наряду с другими ресторанными певцами.


[Закрыть]. Ее любит французский капитан, обожающий также крепчайший эль, ссоры и драки. Запоминаются живописные детали облика портовой красотки:

 
У ней такая маленькая грудь
И губы алые, как маки…
И вечерами джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки.
 

И все же шанхайские русские, наверное, более всего полюбили две песенки Вертинского «Бар герлс» и «Дансинг герлс», темы которых он почерпнул из гущи эмигрантской жизни. Эти песни задевали эмигрантов, что называется, за живое.

«Бар герлс» – так называли девушек, обслуживавших бар. Они получали проценты от выручки за проданную выпивку. Зарабатывали обычно неплохо, но их работа считалась позорной, а сами они имели репутацию проституток.

«Дансинг герлс» – они назывались еще «такси герлс» – работали в зале ресторана. Им платили поменьше, и обязанности у них были более «чистые»: развлекать мужчин-посетителей, танцевать и беседовать с ними, – а заходить ли дальше, это могли решать они сами. Среди них было немало совсем молоденьких и неиспорченных девушек из хороших семей. Они одевались в платья броских расцветок, но часто скромного покроя. Это были бабочки, добровольно полетевшие на огонь ночного ресторана, – и при этом боявшиеся обжечь свои яркие нежные крылышки слишком близким прикосновением. Чаще всего их мечты о встрече с будущим мужем и отцом их детей разбивались о жестокую реальность. Они были обречены на общение с пьяными и похотливыми портовыми авантюристами.

Песни Вертинского, посвященные русским «герлс» в Шанхае, так и не были записаны на пластинку. После переезда в СССР он изредка пел их лишь в очень узком кругу друзей по эмиграции. Мне приходилось в разные годы слышать отрывки из этих песен от студентов, учителей, журналистов. Но никто из них не знал историю происхождения песен и их автора. Н. Ильина пишет, что совсем забыла слова песни «Дансинг герлс» – что вполне естественно, – но хорошо помнит, какое сильное воздействие песня оказывала на русских людей в Шанхае. Думаю, что в историческом плане «Дансинг герлс» и сегодня представляет определенный интерес.

 
Это бред. Это сон. Это снится.
Это прошлого сладкий дурман.
Это Юности Белая птица,
Улетевшая в серый туман.
Вы в гимназии. Церковь. Суббота.
Хор так стройно и звонко поет,
Вы уже влюблены, и кого-то
Ваше сердце взволнованно ждет.
И когда золотые лампады
Кто-то гасит усталой рукой,
Он один от церковной ограды
Вас тогда провожает домой.
И весной, и любовью волнуем,
Ваши ручки холодные жмет —
О, как сладко отдать поцелуям
Ваш застенчивый девичий рот!
А потом у разлапистой ели,
Убежав с бокового крыльца,
С ним качаться вдвоем на качели
Без конца, без конца, без конца!
Нет, это сон, ах, это бред, нет, это снится,
Это юности нежной обман,
Это лучшая в книге страница,
Начинавшая жизни роман.
 
 
Дни бегут все быстрей и короче,
И уже в кабаках пятый год
С иностранцами целые ночи
Вы танцуете пьяный фокстрот.
Беспокойные, жадные руки
И улыбка презрительных губ,
И, оркестром раздавлены, звуки,
Выползают, как змеи, из труб.
В барабан свое сердце засунуть —
Пусть его растерзает фокстрот!
О, как бешено хочется плюнуть
В этот нагло смеющийся рот!!
И под дикий напев людоедов
С деревянною маской лица
Вы качаетесь в ритме соседа
Без конца, без конца, без конца!
Нет, это сон, ах, это бред, нет, это снится,
Это жизни жестокий обман.
Это вам подменили страницы
И испортили дивный роман.
 

В шанхайский период Вертинский не включал в свой ежевечерний репертуар многие старые, дореволюционные песни. В них преобладали мотивы обреченности, забвения, бессилия, большинство же ресторанной публики составляли люди авантюрно-делового склада, глядевшие вперед с дежурным оптимизмом. Не будем забывать и о том, что такие песни, как «Минуточка», «Бал господен», «В голубой далекой спаленке» могли быть поняты только теми, кто хорошо помнил затхлую русскую провинциальную жизнь начала XX века, для кого воспоминания об этой жизни были актуальны, живы. А этих людей в Шанхае было крайне мало. В этом отношении представляет интерес рассказ Л. Хаиндравы об исполнении Вертинским «Бала господня» в шанхайском зале «Лайсеум». Герой романа-мемуаров Хаиндравы Гога, познакомившись в артистом, просит исполнить «Бал господен» и, к удивлению знатоков, Вертинский дает обещание спеть полузабытую вещь. И вот он поет «о драме романтической души, заживо погребенной в убогом захолустье. Гога слушал и словно сам погружался в эту уездную тоску, эту беспросветность жалкого быта, чувствовал, что его собственная душа, как пленная птица, бьется о неумолимую стену равнодушия и духовной глухоты окружающих…

(…) Как из церкви, выходил Гога с концерта. Кругом было немало знакомых. Люди окликали друг друга, шутили, делились впечатлениями, сговаривались, куда ехать дальше, но ему не хотелось ни самому говорить, ни слушать кого-либо. Хотелось подольше удержать в себе ту возвышенную чистоту и благородство чувств, которые были вызваны соприкосновением с истинным искусством».

События второй мировой войны сделали невозможным для Вертинского выезд из Шанхая в одну из западных стран. Но и жизнь на китайской земле становится, начиная с 1939 года, совершенно невыносимой. В 1939 году Вертинский публикует в харбинской газете «Рубеж» большое стихотворение «Шанхай», пронизанное прежде несвойственными ему мрачными историческими пророчествами.

 
Вознесенный над желтой рекой полусонною,
Город – улей москитов, термитов и пчел…
Я судьбу его знаю. Сквозь маску бетонную
Я ее как открытую книгу прочел.
 

Шанхай представляется ему подобием колосса Родосского на непрочном глиняном цоколе. Город оказался в плену у презренной шайки грабителей-временщиков, которых ожидает неминуемое возмездие. Поэт предрекает:

 
Победителей будут судить побежденные
И замкнется возмездия круг роковой,
И об этом давно вопиют прокаженные,
Догнивая у ног его смрадной толпой.
 

Все чаще и настойчивей Вертинский публично заявляет: существует один, только один путь для русской эмиграции – покаяние перед своим народом и Возвращение. Артист становится активным сотрудником организованного в Китае Советского клуба. То и дело он печатается в газете «Новая жизнь», агитировавшей русскую эмиграцию работать на победу советской страны в развязанной фашистами кровопролитной войне. Все это вызывало бешеную злобу реакционеров. Во время одного из концертов Вертинского группа хулиганов рассыпала в зале нюхательный табак, в результате чего концерт был сорван.

С 1941 года постепенно сокращается число выступлений артиста на концертной эстраде и в ресторанах. Репутация человека, который «продался большевикам», отпугивала хозяев. Вертинский лишился привычных источников дохода. Жить стало не на что. В этих обстоятельствах он пустился в рискованную финансовую авантюру, которая могла ему дорого обойтись. Все началось с того, что он сошелся с некой Буби, дамой полусвета, писавшей стихи, влюбленной в него и в его песни. Буби, по-видимому, вышедшая из среды «девочек из бара», выглядела уже немолодой и мечтала прочно устроить свою жизнь подле выдающегося артиста. Она была невысокой, миниатюрной, «работала» под скромную, застенчивую девушку. Это о таких, как она, Вертинский писал:

 
Вы похожи на куклу в этом платьице аленьком,
Зачесаны по-детски и по-смешному,
И мне странно, что вы – такая маленькая,
Принесли столько горя мне, такому большому.
 

Буби, имевшая некоторые сбережения, подала артисту идею открыть что-то вроде «уголка Вертинского». Речь шла о предприятии типа ночного кабаре, в котором рабочие, официанты, кухня, винный погреб находились бы в ведении Буби и еще какого-то предпринимателя, знакомого Буби, а входная плата поступала бы в распоряжение Вертинского, обеспечивавшего концертную программу. Естественно, «гвоздем» программы должен был стать он сам. Певец принял предложение своей поклонницы и придумал название кабаре: «Гардения». Он очень любил белые с золотистым оттенком цветы китайской гардении, их неповторимый дурманящий аромат.

Спустя некоторое время состоялось праздничное открытие кабаре. Вертинский встречал гостей с видом вполне преуспевающего человека. Он беззаботно смеялся. На нем был прекрасный костюм, и грудь его украшала гардения.

В течение нескольких месяцев все шло так, как задумала Буби. Кабаре приобрело популярность, и ничто не предвещало грозы. А потом поставщики продуктов и вин неожиданно для Вертинского подали в суд, жалуясь на неуплату по счетам. Выяснилось, что содержание кабаре принесло крупные убытки. Предприятие обанкротилось. И хотя Вертинский лично не имел никакого отношения к оплате за поставки товаров, он оказался одним из подследственных. С него была взята подписка о невыезде вплоть до выяснения всех обстоятельств дела. Как раз в эти неприятные и тревожные дни Александр Николаевич получил официальное извещение о том, что советское правительство разрешило ему вернуться на родину. Пока тянулась судебная волокита, срок визы истек. Состоялось судебное разбирательство. В конечном итоге Вертинский был признан невиновным, но все это было для него малоутешительно. В силу стечения обстоятельств Возвращение, мечтой о котором он жил последние двадцать лет, вновь откладывалось. Казалось, произошло непоправимое.