Текст книги "Белая ворона. Повесть моей матери"

Автор книги: Владимир Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

7. О любви.

В начале пятого курса в нашу комнату стал заходить Лёха. Он, имея незначительные габариты, ходил так, как будто весил тонну. Земля как на Юпитере притягивала его с невероятной силой. Половицы прогибались под ногами. Его тяжёлая неторопливая поступь была слышна задолго до подхода к нашей комнате. Затем раздавался неторопливый загадочный стук в дверь, а потом какая-то чепуха: ему требовались тряпка или ведро, или чернила или ручка, или тетрадка или учебник, и так изо дня в день или несколько раз в день. Мы, пятеро девчонок, заподозрили, что дело тут нечистое: к кому же он ходит? Но однажды он разродился и пригласил меня прогуляться по аллее, вдоль Садовой улицы, на которой стояло наше общежитие. Потом мы с ним ещё два раза прогулялись. На третьем свидании в аллее Лёха среди разговоров о разном, между прочим, безо всяких эмоций, как бы говоря о винегрете, съеденном в столовой, предложил мне стать его женой. Он так долго искал меня.Как?!! Ни охов, ни вздохов, ни поцелуев, ни объятий, ни слова о любви. Даже в советских фильмах был перед этим хотя бы один поцелуй. Я опешила, затем рассмеялась, но, чтобы не обидеть его, сказала:

– Мне мама не разрешит до окончания института.

Он не выразил никакого огорчения, наверное, и не надеялся на другое, а так, к слову сказал. Когда я поехала на октябрьские праздники в Заречный, я решила рассмешить маму:

– А мне предложение сделали.

– Кто?

– Студент с нашего курса.

– Какой он?

– Да знаешь, он совсем не такой, как Славик. Он такой невзрачный, такой невзрачный! Роста небольшого, нос у него всегда красный, как у алкоголика, кончик заострён и вытянут сильно вперёд, как у утки. Глазки маленькие, как у поросёнка, хитрые и прищуренные, как у китайца. Под глазами мешочки, как у почечного больного. Губы тонкие, как у акулы. Заострённый подбородок выдаётся вперёд, как у кощея бессмертного. Голова лохматая, как у чёрта. Его зовут Леший. Уже пять лет он ходит в драной вигоневой кофте с обвисшими краями. У него только одна рубашка, сильно пропитанная потом, и поэтому без противогаза близко к нему не подходи. И вообще он ни то, ни сё, а какой-то шут гороховый. Если у него развалится обувь, то он не купит новую и не отремонтирует, а присандалит её к ноге белым бинтом, но не тёмным шнурком – так и ходит с белым бантиком на ноге.

Я нарочно сгустила краски, но маме было не смешно:

– Ну, и как ты?

– Это надо совсем чокнуться, чтобы выйти за него замуж.

Лёха как будто подслушал наш разговор: он выстирал рубашку и почистил зубы, побрился, постригся, помылся, надел вместо кофты почти новый пиджак (отец отдал свой). "А он вовсе даже ничего, даже немного на Муслима Магомаева похож", – подумала я..

Лёня был не от мира сего, он стоял особо от весёлого студенческого коллектива, не участвовал в весёлых попойках, не видела я его ни на катке, ни на лыжных прогулках. Он не курил, не принимал алкоголь даже по праздникам, никогда не рассказывал анекдотов, хотя любил пошутить, но безо всяких двусмысленных намёков. Он никогда не выражался матом и не переносил, если в его присутствии ребята в грязных выражениях говорили о женщинах. Для него существовал только изысканный язык Джовани Боккачи – автора "Декамерона". Спокойный уравновешенный, типичный флегматик, он никогда ни с кем не конфликтовал. На уборке картофеля в колхозе на первом курсе по вечерам мы пели современные песни, а также любили тюремные и хулиганские. Лёня же вечерами ходил по деревне и, имея абсолютный музыкальный слух, исполнял под окнами арии из опер, например: "Что день грядущий мне готовит", – ария Ленского из оперы Чайковского "Евгений Онегин", или "О, выйди Лиссета скорей на балкон". Его одежда и замызганный вид совсем не соответствовал его репертуару, и это было очень смешно. В институте он учился??? Вот дурак, надо же до такого додуматься, будто ничего более интересного не было! Конечно, и мы учились периодически, но он постоянно сидел в читальном зале общежития или в библиотеке, с интересом читая не только учебники, но и дополнительную литературу. На первом курсе он занимался в научном кружке. Вместе с преподавателем студенты ставили опыты на мышах, прививали им злокачественные опухоли и испытывали на них различные лекарственные средства. Но преподаватель уехал, и кружок перестал существовать.

Возвратясь из Заречного, я нашла Лёню, как всегда, в читальном зале. Он сидел в первом ряду лицом к стене, чтобы ничего не видеть кроме книги. От него пахло зубной пастой. "Неужели целоваться собрался? Мне было бы это не приятно", – подумала я и только из любопытства пошла с ним. Ничего подобного, на прогулке в аллее он даже за руку меня не взял – это после то предложения руки и сердца! Наверное, решил дожидаться, когда мама мне разрешит. Ну, и чудак, однако! Была промозглая дождливо-снежная ноябрьская погода. Я сама взяла его под руку и прижалась к нему, спасаясь от холода. Моя рука то ли от холода, то ли из любопытства попала в карман его пальто. Там было много бумажек, исписанных разными почерками с женскими именами, где указывались время и место встречи, на некоторых номера телефонов и адреса.

– Что это? Ты коллекционер?

– С этим покончено, это я искал тебя. Записки лежали в пальто с прошлой зимы, забыл выбросить, а пальто ввиду похолодания надел только сегодня и сам не знал, что они тут лежат.

Записки полетели в урну, Лёня говорил, что больше трёх раз не встречался ни с одной из них. Трёх раз было достаточно, чтобы понять, что она не та.

Мне было интересно общение с ним. Он был более начитан, чем я, любил Шекспира, которого я не знала почему-то совсем. Поражало также знание им классической музыки. Его интересовали многие проблемы медицины, и голова его была переполнена интересными идеями по решению их. Я не любила рисовать и не могла на занятиях изобразить даже амёбу, Лёня хорошо рисовал и когда-то на третьем курсе на лекции даже нарисовал мой портрет. Тогда Славик запретил ему смотреть в мою сторону, с чем Лёня охотно согласился. Я не могла в то время двух слов сказать в рифму, а он легко писал стихи. Мне запомнились только несколько строчек из его стихов.

Вот наставления Гиппократа ученикам: "Лечи больного, не болезнь, во всём ищи первопричину – вот мудрый мой тебе совет…", и другое:

"Нет благороднее искусства больного тяжкого спасти и руку бледную худую костлявой смерти отвести".

Однажды в юмористической форме он написал сценарий в стихах о студенческой жизни, где высмеял себя. Сценарий был поставлен студентами. Было смешно.

Всё, что я смогла узнать о нём за несколько встреч, вполне удовлетворило моё любопытство, и можно бы навсегда закрыть эту страницу жизни, если бы… Независимо от моей воли и рассудка появилось ощущение родства. Это чувство было совсем не похоже на ту любовь, которую я испытала дважды. Оно было повторением того, что было в детстве, во время семилетней дружбы с Люсей. Я не теряла голову от взгляда, и моё сердце не колотилось бешено при встрече, не было восторгов и волнений, но был покой. Я – как корабль, попавший после штормов и бурь в тихую гавань. Я – как странник, скитавшийся по свету, наконец, возвратившийся к себе домой. Так заблудившийся в лесу находит тропинку к дому. Не было сомнений, страхов и раздумий, но была уверенность, что так должно быть, подобно тому, как, наблюдая смену дня и ночи, мы не сомневаемся и не раздумываем, а воспринимаем это как должное. Не было разрушающего огня, было тепло, рассчитанное на долгие годы. Мне около него – как около печки в морозный день.

Мы были разными: он – типичный флегматик, ярко выраженного художественного типа; я – холерик среднего типа, ближе к мыслительному. Наше родство было не в одинаковости – мы дополняли друг друга и подходили друг к другу как ключ к замку, как единственный ключ к единственному замку, которые могут быть только в паре, и раздельное существование которых бессмысленно. Так в организме человека существуют в единстве разные по форме и содержанию голова и сердце.

Также, как в детстве, с Люсей, у нас было доверие и взаимопонимание. Лёня дал точное определение, назвав нас психическими близнецами. Это вовсе не значило, что мы – психи, то есть ненормальные. Слово "психея" означает "душа", а психические близнецы в отличие от сиамских сращены душами, являются единой душой и понимают другого как самого себя, поэтому у нас не было обид, ссор и даже никаких недоразумений.

У Лёни была младшая сестра Эльвира, к которой он был очень привязан. По его словам, девочка была не похожа на других, была красивой, обладала яркими талантами, училась только на отлично, была очень подвижной. Однажды, выскочив на дорогу, она была сбита машиной и умерла в возрасте 12 лет. Лёня много лет тяжело переживал эту потерю и, встретив меня, увидел во мне свою погибшую сестру. Когда мы приехали в Кострому, он сказал своей матери:

– Смотри, как Светлана похожа на нашу Эльвиру.

– Правда, похожа, – ответила Мария Павловна.

Сращенные душами, мы были абсолютно свободны: никто ни от кого не зависел и не угнетал другого, никогда не решались вопросы, кто из нас лучше, кто хуже, и кто из нас главный. Мы были равными. Совпадали наши суждения о людях, событиях, о прочитанных вместе книгах, а когда не совпадали, то через какое то время мы всё равно приходили к единомыслию. Дошло до того, что мы стали понимать мысли друг друга:

"Нам хорошо, и слов не надо, чтоб повторять нам вновь и вновь,

Что наша дружба и наша нежность сильнее страсти, больше чем любовь.

Веселья час и час разлуки готов делить с тобой всегда,

Давай пожмём друг другу руки, и в дальний путь на долгие года".

Однажды из передачи "Что? Где? Когда?" я узнала, что где-то на востоке существовал следующий ритуал: после свадьбы жених идёт к невесте и стучит в дверь. "Кто там?" – спрашивает невеста. "Это ты", – отвечает жених, и только от такого ответа раскрываются двери. Так же было и у нас, он – это я, и я встретилась сама с собой. Я заразилась от него интересом к медицине, и теперь мы уже вдвоём сидели в библиотеках, с увлечением читая дополнительную литературу, не относящуюся к экзаменам.

Мы никогда не говорили о браке, свадьбе, то есть о штампе в паспорте (зачем, если мама не велит?), но кто запретит нам мечтать? Мы придумали наше будущее. У нас будет свой дом и сад с райскими яблоками, трое детей. Они будут похожи на нас обоих одновременно и никогда не будут ссориться. Это будет очень дружная и крепкая семья, где всем будет весело и интересно жить. Дома с детьми мы будем общаться только на немецком языке, а на улице, в детском саду и в школе они будут говорить по-русски, и таким образом с детства легко освоят два языка. Они будут широко образованными людьми. У каждого ребёнка будет свой музыкальный инструмент, и вместе с детьми и мы освоим музыкальную грамоту, и музыка никогда не смолкнет в нашем доме. Мы будем друзьями нашим детям, никогда не будем их наказывать, и они, не сомневаясь в нашей любви к ним, будут слушаться нас без принуждения, и т.д. Всё было обговорено, осталось только приступить к делу.

Некто очень наглый и нахальный, находящийся где-то в небытии подслушал наши разговоры и захотел немедленно жить в такой счастливой семье. Терпенья у сластолюбца не было никакого: нужно было зародиться ему немедленно – а то вдруг передумают. (Это фантастика). Скорее всего, чёрт, который ходил за мной по пятам, постоянно дёргал меня за верёвочку. Я ничего другого не хотела и в мыслях не держала, как только обнять и поцеловать Лёнечку. Целовалась же я с Димкой, Сашкой, Славиком и ещё не помню с кем. А этот чем хуже? А он застонал. В первый раз я подумала, что у него ногу свело, но затем, повторяя эту процедуру, поняла, что ему становится плохо от моих поцелуев. Я тут не причём, трусы слетели сами, наверное, от его стонов, ведь ветра там не было. Мой возраст приближался к 22 годам, его – к 23. Я была первой женщиной в его жизни, он был моим первым мужчиной. Мы были равны, и произошло самое естественное явление в природе – так в августе падают на землю спелые яблоки, не в силах больше удержаться на ветке. Сначала мы упали на его кровать, потом на мою, потом куда попало и везде, где придётся. Можно было и не падать, мы были почти одного роста: глаза к глазам, руки к рукам, и всё остальное совпадало. Удобно. Кролики, увидев нас, согласились бы занять второе место, уступив нам пальму первенства.

Лёня больше не стонал, это мне очень хотелось стонать, но я боялась, что нас запеленгуют, и терпела. Ощущения были необычными, сходными с ураганом, который захватывал от головы до пяток всё тело, немилосердно сотрясая его как осину на ветру. Лёня неоднократно спрашивал, хорошо ли мне. Я отвечала, что не поняла. Он удваивал и утраивал усилия, очевидно стараясь довести меня до ума, но я не понимала, каким словом назвать оргазм. Чтобы определить, что хорошо, а что плохо, надо с чем то сравнить, но сравнить было не с чем. Тогда я вышла из затруднительного положения, свалив решение этого вопроса на Лёню: "А ты спроси себя, хорошо ли тебе. Как тебе, так и мне. Мне не может быть плохо, если хорошо тебе". Очевидно, ему было хорошо, так как его постоянно тянуло на это мероприятие, как алкоголика к бутылке, у меня же никакой тяги не было. Я была просто попутчиком и шла за ним, как нитка за иголкой.

В его лице я видела всю мужскую половину человечества и сочувствовала им: "Бедные, бедные животные! Как жаль, что они не такие, как мы, они ещё недопроизошли из обезьян и не превратились в людей. Вот и волосы у них растут на лице и на теле – это атавизм, и постоянная тяга к женщине – тоже атавизм". Насколько же интереснее было читать книги, что я и делала потихоньку от Лёни, когда мероприятие затягивалось, а Лёня, закрыв глаза, так увлекался, что ничего уже не замечал.

Как-то Лёня спросил меня, не раскаиваюсь ли я в том, что утратила девственность. Вопрос показался мне таким же странным, как если бы он спросил, не раскаиваюсь ли я, что наступила зима. У меня было не только убеждение, но даже ощущение, что я тут не причём, но я лишь щепка, несущаяся по течению реки-природы, и всё произошло так, как должно было произойти, а иначе и быть не могло.

Вскоре я забеременела и три дня подряд не просыхала от слёз. Рождение детей планировалось, но не сейчас, а тогда, когда будут диплом, дом и сад, а главное, будет независимость от родителей, чтобы уехать подальше и не видеть их никогда. Если за невинные отношения с Димкой я пролила море слёз, то теперь мне предстояла выволочка, какой не было от сотворения мира. Об аборте мысли не возникало даже в самых отдалённых уголках сознания, мне легче было умереть самой. Но у меня был защитник, моя крепкая надёжная стена, мой верный друг Лёня. Он хвалил меня, говорил, что этим надо гордиться, а не стыдиться, и надо радоваться, что у нас будет ребёнок, тогда как у других бестолковых годами ничего не получается, а у меня такие удивительные способности. Путь в Заречный был для меня закрыт навсегда. Мама в письме распекала Лёню на все корки, взваливая на него все грехи мира, и предлагала мне срочно сделать аборт. Затем она и Мария Васильевна приехали к нам в Иваново и шпандорили нас в две руки, но мы были стойкими оловянными солдатиками.

Через три месяца мы поставили штампы в паспорта. Фото. В загсе. Я с Лёней, а Вовик в животе, ему там уже три месяца. Справа от Лёни его сестра Ира. ‹http:atheist4.narod.rusvf11.htm› Сходили в загс, как все люди, девчонки одолжили белое платье, из чего-то соорудили фату. Денег на свадьбу не было ни копейки. Фото. Я с большим животом и с Лёней, Ира с будущим мужем. ‹http:atheist4.narod.rusvf12.htm›

Лёню на месяц взяли в армию, а я поехала на врачебную практику в Кострому и жила в Лёниной семье так, как никогда не жила в своей родной. Здесь была свобода, не было угнетения и тяжёлого диктата. С Павлом Романовичем, отцом Лёни, у нас были общие интересы: садоводство и огородничество, и в саду я проводила всё свободное время. Мария Павловна, мать Лёни, преподаватель литературы – очень культурный человек. У меня было ощущение, что именно она моя родная мать, а злобствующая свекровь – там в Заречном. Лёня и Ира обращались к своим родителям на "вы".

Как только я забеременела, у меня появилось сильное отвращение к близости с Лёней. Я сказала ему, что я больше не могу, и мне нельзя, и попросила его на время моей беременности завести другую женщину, чтобы не мучиться от воздержания. Он наотрез отказался и угомонился, как будто ему ничего другого и не надо было, как только чтобы я забеременела. Он сказал, что с другой у него ничего не получится, так как если любишь, то не изменишь. Я поверила в это, как верила всему, что бы он ни сказал, и заложила эту информацию, как истину, в свой "компьютер". Больше не было наших бурных встреч, а только изредка, чуть-чуть, строго по регламенту. Мы стали ещё ближе. Я чувствовала его даже во сне: как бы крепко я ни спала, я просыпалась, если он смотрел на меня. Лёня многократно проводил этот опыт в разных обстоятельствах: в поезде, в шумном помещении, где были и другие лица, и удивлялся. Я просыпалась только от его взгляда, и не было ни разу, чтобы я не проснулась, когда он на меня смотрел. Как во сне я отличала его от других? В медицине не было ответа на этот вопрос. Фото Мы ходили по улицам обнявшись и пели романсы и арии: "Огонь любви горит в душе не угасая, пусть до зари огонь любви в сердцах пылает". Так нас и сфотографировали. ‹http:atheist4.narod.rusvf13.htm› Как-то увидев нас на улице одна старушка заулыбалась, просияла и сказала: "Как хорошо вы поёте, как приятно на вас смотреть. Будьте всегда вместе и такими же счастливыми".

8. Катастрофа.

Мы перестали быть кроликами и стали похожими на людей, и поэтому с каждым днём мы всё сильнее прирастали друг к другу. Лёня говорил, что у нас с ним всё наоборот, не так, как у других людей: у всех сначала медовый месяц, а затем постепенно нарастает охлаждение, а у нас наоборот. Мы становились день ото дня всё ближе, и становилось всё тяжелее расстаться даже на минуту. А расставаться пришлось. И чем дольше шло время – тем длиннее были расстояния, разделяющие нас, и, наконец, время разлуки превратились в вечность.

С первого сентября последнего курса мединститута Лёня устроился сразу на две работы, чтобы я и наш ребёнок не зависели от моих родителей. Помощь от своих родителей Лёня никогда не смог бы принять. Он был не тем человеком, который мог бы паразитировать на шее у родителей. Одну ночь он работал сторожем на стройке, другую ночь – врачом скорой помощи в реанимационной бригаде. Днём мы ходили вместе на лекции и практические занятия. Я перевелась в другую группу, чтобы быть всегда вместе с Лёней. Кроме этого, мы уже вместе сидели в библиотеках, так как он заразил меня интересом ко многим проблемам медицины. Лёня производил впечатление порядочного, умного человека и смог договориться с главным врачом санэпидемстанции. Нам доверили свободный доступ к лабораторному оборудованию. Там мы проводили очень интересные опыты: наблюдали на чашках Петри рост и замедление роста бактерий под действием лекарственных средств, уже применяемых в медицине, и народных, ещё не исследованных. Эффект от народных средств был в десятки раз больше, чем от разрешённых к применению. Это было захватывающе интересно.

Спать Лёне было совсем некогда, разве что на лекциях немного подремать. Достаточно было мне их подробно записывать, чтобы потом выучить по одной тетрадке. Лёня хорошо зарабатывал. Кроме того, у нас были две стипендии. Он прилично оделся, питались мы очень хорошо, особенно я, так как выкармливала будущего малыша.

Тогда впервые у меня возникло предчувствие беды. Оно выражалось в появлявшемся на рассвете чувстве тревоги, ничем немотивированной. Всё вокруг было благополучно, беременность протекала исключительно хорошо, и не только не отмечалось тошноты, головокружения и других пустяков, но наоборот я стала спокойнее, уравновешеннее и, наконец, избавилась от язвы желудка, мучившей меня много лет. На рассвете я просыпалась, а Лёни со мной не было. Он работал 30 ночей в месяц. Я ждала его каждое утро так, как, наверное, ждут матери своих сыновей с фронта, каждую минуту ожидая, что с ними что-то случится. Один раз я не выдержала и пошла с ним дежурить на стройку, но из этого ничего хорошего не вышло. Вид тесной, унылой, тёмной грязной собачьей конуры с железной печкой, где можно было сидеть вдвоём, навёл на меня сильнейшую тоску: "Господи, как он может здесь находиться целую ночь!" Не выспавшись, я не могла сидеть на лекциях.

Мама когда-то в разговорах о моём отце говорила, что он был суеверный, верил снам, гаданиям и предчувствиям. И когда у них было всё хорошо, и ничто не предвещало развода, он просыпался по ночам, смотрел на неё и не мог насмотреться. Его мучила тревога, он говорил: "Валюша, я чувствую, что-то произойдёт, и мы с тобой расстанемся". Так и случилось вскоре. Эта ситуация, кажется, повторялась и со мной. Но можно было объяснить это по-другому: сросшиеся души и чувствуют одновременно одно и то же. Ему было тяжело, он переутомлялся, его нервная система изнашивалась. Хотя он, конечно, и виду не показывал, не жаловался, но я всё-таки подсознательно чувствовала это, и отсюда возникала тревога. Надо было верить своим чувствам. Глаза могут не видеть очевидного.

С первого сентября, пока студенты младших курсов рыли картошку, мы жили в общежитии в лёниной комнате вдвоём. Абитуриенты, которые жили в ней летом во время экзаменов, оставили много мусора. Окурки, консервные банки, битая посуда, стаканы и бутылки, бумага были разбросаны по всей комнате. Стёкла окон и зеркало забрызганы грязью. Мне бы, как порядочной жене, надо было сделать уборку, но не было ведра и тряпки. Надо было идти и занять у кого-нибудь, но мне не хотелось. После скандала в Заречном и ухода из дома, после оскорблений меня и Лёни моими родителями, я была подавлена, и делать что-то неприятное было невмоготу. Я отложила на завтра, потом на послезавтра, затем на потом. У меня была такая привычка – откладывать то, что мне не хочется, на потом. Дома я никогда не делала уборку, не стирала, не гладила, не готовила – всё делала Мария Васильевна. Я только любила работать в огороде, носить воду, пилить дрова, топить печку, а всё свободное время – читать книги. А потом, вскрывая банку с консервами, я порезала артерию на руке, было сильное кровотечение, наложили швы, руку перевязали. У меня появилась уважительная причина уборку не делать. Предложить это сделать Лёне я также не могла, видя, как он перегружен. Да и обидно как-то – чужую грязь убирать. По правде сказать, от грязи кругом нас не тошнило, она не мешала нам жить. Достаточно того, что стол и кровати были чистыми, и плевать нам было на то, что у нас на полу валяется. Мы и стали плевать. Нам даже стало смешно жить в таком свинарнике. Чтобы было ещё веселее, я предложила Лёне и самим бросать всё на пол. Мы каждый день в большом количестве ели арбузы, дыни, виноград, а корки бросали прямо на пол – ведь ведра то не было. Если что нам не нравилось, например, помидоры или подпорченный фрукт, мы швыряли их в стену, а оттуда они падали на свободные кровати и на пол. А потом мы стали сочинять про это стихи, какие мы хорошие свиньи.

Всё это было бы хорошо, если бы Лёня не поссорился с комендантом общежития по какому-то поводу. Наверное, это была его первая ссора в жизни. Война – не его стихия. Он прожил 23 года в своём замкнутом от людей мире и лучше бы оттуда не вылезал никогда. Но пришлось решать практические вопросы. Я тоже прожила свои 22 года в прекрасном книжном мире, ограждённая своими любвеобильными родителями от всех трудностей жизни. Хотя я и была по характеру боевым петухом, рождённая в год Петуха под знаком Огня, и война – моя стихия, но в драку я не лезла. Мне нужна была только победа, а мой "компьютер" за меня уже вычислил все шансы и выдал готовый ответ: конфликтовать с сильными мира сего нельзя, бесполезно. А Лёня полез в конфликт, не имея никаких шансов на победу.

Комендант общежития, студент вечернего отделения, был большим и уважаемым человеком. От него зависело, дать нам отдельную комнату, как семейной паре, или не дать, и когда дать – когда ребёнок родится или раньше. Комендант пришёл доругиваться в нашу комнату и обомлел. Его послали, хотя и не матерно, но далеко. Он привёл санитарную комиссию, и, несмотря на то, что мы сразу же сделали уборку, выселил Лёню из общежития за антисанитарное содержание комнаты. Меня не выселили – я была прописана в другой комнате, где был порядок.

Лёне показалось это жестоким и несправедливым. Через три месяца должен был родиться ребёнок, и Лёне надо было быть рядом, чтобы водиться с ним попеременно. К переутомлению, связанному с хроническим недосыпанием, присоединилось чувство неприязни не только к коменданту, но и ко всем, кто распоряжается нашей жизнью. На этом фоне он высказал декану факультета, что все они, вместо того, чтобы оказывать действенную помощь больным, в научных кружках занимаются не наукой, а пустяками, и пишут диссертации на темы, подобные рассуждениям о влиянии Луны на менструацию у женщин. Декан возмутился. Это была неслыханная дерзость, чтобы студент так разговаривал с деканом. Он вызвал психиатров для освидетельствования студента на предмет психического заболевания.

Лёня очень расстроился, он знал, что они могут пришить ему ярлык шизофрении, с которым он будет ходить всю жизнь, и он никогда не докажет, что он не верблюд. Тогда все его неординарные действия и новые идеи будут рассматриваться в свете болезни, и по любому поводу его будут запихивать в психушку.

В деканат к психиатрам по очереди пригласили Лёню, меня и его сестру Иру. Я, подобно Лёне, высказала своё возмущение. Имея отличную оценку по психиатрии и всего лишь начальные знания по этому предмету, я дерзнула спорить с двумя психиатрами: с доктором наук, профессором психиатрии и кандидатом наук. Я потребовала от них назвать признаки, симптомы, которые подтверждали бы заболевание у Лёни, но таковых не было, на мой взгляд. Было неправильное поведение, по их мнению. Тогда я возразила им, вспоминая, чему меня учили в школе. Я спросила: "Что может быть неправильного в том, что студент-отличник вместо того, чтобы прогуливать лекции и пить вино, самостоятельно занимался микробиологией в лаборатории и высказал своё мнение о современном состоянии медицинской науки? Даже если он и не прав, то разве можно видеть его болезнь в том, что он говорит то, что думает?

Разумеется, они видели болезнь не в этом. По их мнению, были нарушены пропорции поведения: надо было знать, где говорить эту правду, кому, и в каком количестве выдавать её, а студент должен заниматься исследованиями под руководством научного руководителя; умные люди знали правду, но помалкивали, а неумные лезли на рожон.

Психиатры мне ответили, что я как будто рассуждаю правильно, но у них есть многолетний опыт, и они видят признаки болезни уже тогда, когда другим это ещё незаметно: это и манера себя держать, жесты, мимика и какая-то особенная непохожесть на других людей.

– Нет, – сказала я. – Вы не правы, это индивидуальные особенности, а не предвестник болезни.

Я стала им объяснять, что он художественного склада, у него не аналитический ум, он даже в химинститут не мог поступить, так как получил двойку по математике. По своему складу ума ему трудно анализировать свои поступки, и к тому же он переутомился на работе:

– Не поспите вы целый месяц, и вы сорвётесь, и будете говорить дерзко, – сказала я и я привела им пример Германа из оперы "Пиковая дама". – Он такой же увлекающийся человек, им овладевают идеи, и он идёт на поводу у своих чувств.

То, что решили психиатры в деканате, и о чём говорили, стало известно нам сразу же через пройдоху Иру. Лёне поставили диагноз "параноидный синдром", но под вопросом, и в психушку пока не потащили. Им надо был выждать и понаблюдать, что с ним будет после такого удара. Про меня психиатры сказали, что и я точно такая же, его копия, и такие люди часто притягиваются друг к другу. Но декан заступился за меня, сказав, что я совсем другой человек. Тем не менее, я сильно испугалась: мне грозил тот же диагноз, и мышь спряталась в подполье. Я звала туда и Лёню. Я просила вспомнить, что написано в учебнике психиатрии, посмотреть на себя со стороны, изображая "в лицах", как выглядит он. Он действительно выглядел неординарно, говорил и жил по своим принципам, как человек "не от мира сего". И диагноз "шизофрении" ему вполне могли пришить, если он не угомонится. Он не смог возразить мне, зная психиатрию не хуже меня. Он смеялся, соглашался и говорил: "Ты права, моя умная мышка". Это – когда мы были рядом, и я держала его за руку. Но он снова заводился, стоило ему отойти от меня на три метра. Да какие там три метра, он жил теперь на частной квартире, каждый день уходил от меня. Расстояние между нами увеличивалось, и на таком расстоянии я была бессильна: мои доводы действовали только вблизи, а на его стороне были другие студенты и преподаватели, которые не видели ничего особенного в его поведении.

К тому же, главному врачу санэпидемстанции влепили выговор, а нам запретили ставить там свои опыты. Лёня расстроился, что невинно пострадал ещё один хороший человек. Я передумала ехать в город Волгореченск после окончания института, где молодым специалистам сразу предоставляли квартиры, и предложила Лёне ехать в село, где мы будем работать в больнице только вдвоём, у нас будет своя лаборатория, и никто нам ничего не запретит. Осталось ждать всего полгода до получения диплома.

Лёня, хотя и не говорил об этом, но тяжело, как и я, переносил неприязнь к нему моей матери. Он хотел доказать этой сильной женщине, что он вполне достоин меня, может своим трудом содержать семью, а, главное, отстоять своё доброе имя. Поэтому ему нужно было срочно доказать, что он не шизофреник, опыты – не параноидный бред, и он занимается полезным делом. В этом и была теперь его ошибка – не соглашаться с психиатрами. Конфликт был сначала с комендантом, потом с деканом, потом с психиатрами,было и переживание по поводу запрещения опытов.

Я умоляла Лёню ради нашего ребёнка отступиться и не конфликтовать. Да будь он трижды шизофреником, но разве нельзя прикинуться нормальным человеком, зная симптомы этой болезни, стать сереньким и незаметным, как мышка, и прожить, как премудрый пескарь, сто лет? Но не тут то было. Я теряла своё влияние на него, так как он жил теперь далеко от меня. Он рассказывал всем, что произошло, и, очевидно, его многие поддерживали – и студенты, и преподаватели. Он завёлся, но и декан не дремал. Лёня обнаружил, что его преследуют, под разным видом вызывая на работу в скорую помощь в неурочное время. Он сразу же уволился, чтобы на той же машине скорой помощи не быть госпитализированным в психиатрическую больницу. Но тут мне приспичило рожать, и он, оставшись без присмотра, поехал в Москву, повторил там опыты, проведённые в ивановской санэпидемстанции, запатентовал их, написал фельетон о конфликте в газету "Правда" и пожаловался в какую-то высокую инстанцию. Смертный приговор он подписал себе сам. Таким поведением он доказал, что его опыты – не параноидный бред, но тогда, по мнению психиатров, это будет сверх ценная идея, которая также является симптомом психического заболевания – а иначе зачем запатентовывать такой пустяк? В облздравотдел из Москвы пришло предписание: разобраться с данным студентом и в трёхдневный срок дать ответ.