Текст книги "Белая ворона. Повесть моей матери"

Автор книги: Владимир Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Такой крутой поворот в работе воспитателей не радовал, были конфликты. На маму писали анонимки. Но комиссия разбиралась и поддерживала новую заведующую. Мама была очень настойчивой, могла просить и требовать для детей всего необходимого, не выходила из кабинета начальника, пока не добивалась своего. "Меня в одну дверь выгонят, а я в другую войду", – говорила она. Её сад стал образцовым, к ней приезжали за опытом. В детском саду была идеальная чистота, и за годы её работы не было ни одного инфекционного кишечного заболевания.

Кроме этого, она была коммунистом, депутатом, народным заседателем в суде, помогала отстоять свои права тем, кого обижали. Её рабочий день никогда не кончался в 17 часов, как у других служащих. Она была увлечена своей работой, вложив в неё душу, и говорила, что ходит на работу как на праздник. Следовательно, у ней было шесть праздничных дней в неделю и один ненужный выходной.

Мама гордилась своей прямотой и принципиальностью, тем, что не подлаживалась под начальство, говорила правду-матку в глаза. Когда директор фабрики попросил для больной жены сливочного масла (в послевоенные годы было трудно с продуктами), она отказала. На притязания другого директора, любящего женщин, ответила пощёчиной. Она была неудобна начальству, слишком настырна и несговорчива, и поэтому к ней придирались, хотя придраться было не к чему. Тогда за помощью она обращалась в райком партии, где в то время там работали честные принципиальные люди, которые всегда помогали ей, так как она была права.

Сейчас у неё полный чемодан почётных грамот, в трудовой книжке в разделе "благодарности" 54 записи. Но начальство отомстило ей тем, что многие годы не предоставляло квартиру. Мы жили на 12 квадратных метрах в коммунальной квартире вчетвером. Я часто болела, а мама дома почти не бывала, и поэтому из деревни к нам переселилась мамина тётя – Смирнова Мария Васильевна, младшая дочь моей прабабушки, а затем и прабабушка. Фото. 4 человека – наша семья ‹http:atheist4.narod.rusvf02.htm›

В деревне после коллективизации жить стало невозможно, и все дочери бабушки перебрались в город. Каждую яблоню обложили налогом, а яблони плодоносили не каждый год, пришлось их срубить. Те, кто имел корову, отдавали в колхоз такую большую долю молока, что стало невыгодно держать корову. Корову продали, купили на эти деньги швейную машинку. Мария Васильевна была калека, в возрасте четырёх лет на неё упала телега, раздробив кости таза и правое бедро. Ножка высохла и была значительно короче здоровой ноги. Она сильно хромала. Бабушка уже по возрасту не могла работать в колхозе, а Мария Васильевна хорошо зарабатывала шитьём, и тогда решили её обложить налогом. Жители деревни помогли ей написать жалобу Калинину. Приехала комиссия по жалобе. Мария Васильевна спряталась на печку, спрятала все сшитые платья и материалы, затем с трудом слезла с печки, изображая, что даже и ходить не может, и сказала, что шьёт очень редко, и заработать может только на хлеб. Помогло. В войну она шила сутками, получала плату продуктами, и не только прокормила себя и мать, но и четверых детей своих старших сестёр.

3. Школа и институт.

Посёлок Заречный был ещё одним райским уголком на земле, не хуже, чем деревня Валы, несмотря на то, что там было электричество, и была трикотажная фабрика. С трёх сторон посёлок был окружён водой: Волга, река Мера и приток Меры – залив. С четвёртой стороны – сказочный лес. Школы не было, она находилась за лесом в селе Чеганово.

Школу я полюбила сразу, так как там не нужно было спать, и никто не заставлял есть, а особенно за то, что там была самая лучшая в мире учительница – Екатерина Константиновна Антонова. Она была давно уже пенсионеркой, и мы были её последним выпуском. В 1952 году, когда я пошла в школу, ей было уже за 60 лет. Следовательно, она была 188… какого-то года рождения. Она – дочь священника, коммунистка и атеистка. Воспитанная в христианском духе, она легко приняла коммунистические идеи, так как большинство христианских заповедей совпадают с идеалами коммунистического общества.

Она преподала нам не столько азы науки, сколько основные принципы жизни. Уроки были интересны и не утомительны, перемены были очень длинными. Мы резвились на улице или играли вместе с учительницей в подвижные игры ("Третий лишний", "Кошки мышки" и др.). Уроки кончались, а домой нам идти не хотелось. Вместе с учительницей мы помогали престарелым жителям села убрать дрова, принести воды, разгрести снег. Сажали деревья, работали на пришкольном участке, кормили кроликов, делая всё с радостью, так как хорошо усвоили, что стыдно быть лентяем и белоручкой.

Было такое стихотворение:

"Нынче всякий труд в почёте, где какой ни есть.

Человеку по работе воздаётся честь".

"Кто не работает – тот не ест", – это закон нашей жизни, совпадающий с библейским наставлением: "А кто не хочет трудиться – тот пусть и не ест".

Екатерина Константиновна учила нас дружить и быть единым сплочённым коллективом на убедительном примере – рассказе: "Старик перед смертью позвал своих сыновей и предложил им переломить прутья, крепко связанные в один пучок. Они не смогли этого сделать. Тогда он развязал пучок, и легко переломал все прутья по одному, и сказал: вот и вас всех так переломают, если вы будете порознь". Пример был очень убедительным, и чувство коллективизма легко прививалось через убеждения. Мы старались говорить "мы", но не "я", так как "я" была последней буквой в алфавите. Мы с удовольствием хором пели и декламировали. Нашим девизом было: "один за всех, и все за одного".

Все конфликты разбирались вместе с учительницей. Если случалась драка, выяснялось, кто был зачинщиком, и он осуждался всем коллективом. Виновному всегда предлагалось представить себя на месте обиженного: "А если с тобой поступили бы также?" И это было самым убедительным доказательством вины. Следовательно, золотое библейское правило "не делай другому того, чего не желаешь себе" проводилось в нашу жизнь. Три фото: Первый класс. Конец учебного года. Май, тепло и солнечно, на деревьях распустились листочки. Я на переднем плане в валенках с калошами. Какого мне? У бабушки в деревне я бы уже бегала босиком по зелёной траве. ‹http:atheist4.narod.rusvf03.htm› Четвёртый класс. Мы с Люсей около директора школы. ‹http:atheist4.narod.rusvf04.htm› Седьмой класс. Мы с Люсей вверху слева, наши бывшие кавалеры справа: мой около директора школы, Люсин – рядом повыше в белой рубашке между двух девушек. Состав седьмого класса отличается значительно от первого, так как многие отстали, оставшись на второй год и на третий. На их место пришли новые из старших классов, так же оставшиеся на второй год. В то время не ставили фальшивых отметок, объективно оценивая знания, оставляли на второй год или исключали из школы. ‹http:atheist4.narod.rusvf05.htm›

В семилетней Чегановской школе были кружки: хоровой, танцевальный и драматический. Разумеется, все мы вместе в них и участвовали. Потом все как один становились пионерами и торжественно клялись: "Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…". Клятвы, данное слово, обещания надо было обязательно выполнять. В пример ставился мальчик из книжки, который во время игры в войну должен был охранять объект, но дети о нём забыли, и он стоял до ночи, не смея покинуть пост. И только проходящий мимо военный включился в игру и разрешил мальчику покинуть пост. Выходило, что если даже в игре надо выполнять долг, то тем более в действительной жизни.

Чтобы быть настоящим человеком, нужно было воспитать в себе силу воли. В пример приводили мальчика из другой книжки, который ставил перед собой сочное аппетитное яблоко, но, воспитывая в себе силу воли, не ел его, несмотря на сильное желание. Человек, который может победить свои желания, может добиться всего в жизни, победить и болезни, и смерть. В дальнейшем приводился пример Алексея Мересьева из "Повести о настоящем человеке".

На чистом листе детского сознания высвечивались и вырезались на всю жизнь великие понятия: долг, надо, нельзя, Родина, дружба, Сталин, мы. А твоё "хочу" уже с детского сада безропотно было поставлено на последний план: "Мало ли чего ты хочешь".

Пионер должен был быть скромным, отличник не должен гордиться и хвалиться успехами, превозноситься перед товарищами, а обязан помогать отстающим в учёбе. Так у меня, начиная со второго класса по десятый, была постоянная нагрузка – заниматься с одной или двумя отстающими в учёбе девочками. Выполнив свои уроки, вместо отдыха я шла к отстающим на дом. Эти девочки не были лентяйками, и в отличие от меня помогали своим родителям по хозяйству, нянчили младших детей, а учиться хорошо не могли. Я добросовестно с ними занималась, тратила на занятия с ними времени больше, чем на свои уроки, и на опыте убедилась, что способности к обучению, память у всех разные от природы. Сколько я ни билась с ними, но знания в их головы не лезли, и больше, чем на оценку "три", они учиться не могли. Некоторые из них оставались на второй год.

Много лет спустя я встретила одну из тех девочек. Таня училась на сплошные "двойки" и стала швеёй. Я училась хорошо и стала врачом. Отработав смену, она с лёгким сердцем шла домой. Я, приняв 25 неврологических больных или навестив тяжело больных на дому, в страшной усталости валилась на диван. Их трагические истории не отпускали меня и дома. Очень многим медицина была бессильна помочь, но больные, не зная этого, смотрели на врача глазами, полными надежды, как на бога. Иногда я сомневалась: правильно ли я поставила диагноз, правильно ли назначила лечение, и читала подробное многотомное руководство по неврологии. У Тани таких проблем не было, и голова её не седела. Зарплата у неё была в полтора раза выше моей, и я в своём поношенном пальто выглядела нищей по сравнению с ней. У Тани был уже третий муж и любил её детей как своих, у меня – ни одного, а мой ребёнок не нужен и родному отцу. Таня, как и тогда в восьмом классе, была цветущей и румяной. Спрашивается: зачем я её тащила из "двоек" до позеленения? От перегрузок я была не просто бледной, а даже с зелёным оттенком. Зачем и ради чего Танюша мучилась, изучая ненавистные предметы, которые не пригодились ей в жизни? Чтобы стать отличной швеёй и счастливым человеком, достаточно четырёх классов и профессионально технического училища. Зачем наше государство впустую затрачивает огромные средства на обязательное среднее образование? И почему только я задаю такие вопросы? Может я ненормальная или все остальные безумцы? Или все слепые или равнодушные? Принято считать, что если человек живёт не как все или думает не как все, то он ненормальный. Я привыкла считаться с общепринятым мнением и старалась соответствовать норме.

Мама требовала от меня только отличных оценок, но я была рассеянной, забывчивой, постоянно теряла вещи, забывала что-то сделать. Не могла сосредоточить своё внимание на письме и писала не те буквы, которые нужно. Мама приходила поздно с работы, вырывала листы из тетради и заставляла переписывать иногда по несколько раз. У меня закреплялись постоянная тревога и страх, что я сделаю ошибку в письме, что могу что-то забыть, когда вызовут к доске. Я находилась в постоянном напряжении, которое сменялось в большинстве случаев огромной радостью – я получала наивысшую оценку.

В детстве у меня была замечательная подруга – Люся Погодина. Мы вместе сидели в детском саду, рядом в школе; как сиамские близнецы, сращенные руками, всегда ходили, взявшись за руки; играли, мечтали, читали книги. У нас никогда не было ссор и секретов друг от друга. Было взаимопонимание и глубокая привязанность.

Во втором классе у нас с ней появились два кавалера, два неразлучных Вовки из нашего класса. Они были настоящими джентльменами, и ухаживали за нами по-настоящему как взрослые: провожали из школы домой, несли наши портфели. Если кто-то по дороге терял в грязи калошу, они, не боясь запачкать руки, надевали калошку на ножку, писали записки, дарили открытки. Однажды в выходной назначили нам свидание: катание с гор на санках, в качестве подарков принесли конфеты и по зеркальцу. Мы принимали их ухаживания без особенной радости и смотрели на них как на домашних ослов, которые зачем-то по глупости носят чужие портфели. В душе мы испытывали к ним презрение как к существам второго сорта только потому, что они были мальчики, а не девочки.

К тому же у меня уже был настоящий жених. В возрасте четырёх лет, когда мне захотелось убежать из дома, у меня появился утешитель – мальчик 12-13 лет, сын квартирной хозяйки. Он был очень добр ко мне. Я помню, как с нетерпением ждала его по вечерам из школы, и, когда он приходил, я с радостным визгом прыгала с печки на его шею и никогда не промахивалась, подобно тому, как леопард бросается с дерева на свою жертву. Я постоянно была с ним, когда он был не в школе, а я – не в садике. Но этого было недостаточно, и мне очень хотелось быть с ним и ночью, то есть спать с ним. Но злодейка-мама разрешала это только после свадьбы, и я плакала горючими слезами, так как ждать до свадьбы было очень долго. Он был только жених, но не муж. Так я его и звала: "Вовака – мой жених", и другие мальчики меня уже не интересовали.

Но Вовака был далеко, и человека ближе чем Люся у меня не было. Мы были с ней как один человек, и поссорится нам практически было невозможно. Никогда больше ни с кем из девушек и женщин мне не было так хорошо, как с ней. Она была единственной, и эта детская дружба неповторима.

Однако, мы разошлись по моей вине. В седьмом классе Люся заболела. Мама сказала, что у неё туберкулёз, и запретила к ней ходить, чтобы не заразиться. Я испугалась, зная из книг о смерти некоторых моих героев от чахотки. К Люсе в течение двух месяцев ходила на дом другая девочка, приносила задания и помогала Люсе учиться. Туберкулёза у Люси не было, а было тяжёлое воспаление лёгких, и она выздоровела. После такого моего предательства я не могла приблизиться к ней, мне было стыдно. Хотя Люся не высказала мне никаких упрёков, и в дальнейшем никогда не напоминала о случившемся, но между нами пролегла тёмная полоса, и я хотела поскорее позабыть о случившемся. Так и произошло.

Пути наши разошлись. Чегановская школа была только семилетней Люся продолжала обучение в школе рабочей молодёжи в Заречном, а я получала среднее образование в массовой школе в Кинешме, затем в Заволжске. Затем мы поступили в разные институты и разъехались в разные города – так и расстались навсегда. А я поняла, что я совсем не то, что о себе думала. Животный инстинкт самосохранения победил все высокие книжные идеи самопожертвования ради дружбы. Я осталась животным – тем же животным, из которого мы все произошли. Дрессировка не делает животное человеком, и страх наказания – плохой воспитатель. Мои фото ‹http:atheist4.narod.rusvf06.htm› Фото Люси ‹http:atheist4.narod.rusvf07.htm›

Я любила все предметы кроме русского языка. Особенно удавалась математика. Я не только быстрее всех вычисляла, но иногда даже неожиданно для учителя решала задачу кратчайшим путём: например, если все решали задачу в четыре действия, то я решала в три. Чем сложнее была задача – тем больше она мне нравилась. Я испытывала настоящий кайф, когда упрощая сложное алгебраическое выражение, отбрасывая ненужное, сводила его к простому и ясному.

К весне мы уставали от учёбы и, когда наступал последний день учёбы, мы отмечали его как праздничный день, рвали свои тетрадки на мелкие кусочки и пускали их по ветру. За лето успевали досыта нагуляться, и к сентябрю хотелось вновь бежать в школу. Очень нравились новые учебники. Я их сначала обнюхивала, наслаждаясь запахом, рассматривала картинки, листала: хотелось быстрее всё узнать. Как интересны были география, история, естествознание!

Кроме учебников я пристрастилась к чтению художественной литературы, как пьяница к вину, как наркоман к наркотику. Книги стали неотъемлемой частью моей жизни. Я читала так, как будто смотрела цветной фильм. Я всегда видела то, о чём читала: видела ходящих и говорящих людей, чётко различала их лица, обстановку, в которой они жили. И даже фантастический мир, описанный Александром Беляевым, существовал реально в моём воображении. Мало того, я сама была активным участником описываемых событий. Я была то в затерянном мире, то среди индейцев, то на Луне, то с Павкой Корчагиным, то с Томом Сойером. Подвиги героев молодогвардейцев были мне хорошо знакомы, так как я совершала их вместе с ними. Я была то Оводом, то Спартаком, и Зоя Космодемьянская – это я и есть: лучше умереть, чем предать своих товарищей. В своём воображении я была такой же, как и мои герои, и очень много хорошего напридумывала о себе в те годы.

Книги я буквально глотала в три – четыре дня. Дочитав до конца, я в тот же день бежала в библиотеку, чтобы взять новую книгу. Но если вдруг книжка заканчивалась в выходной день, то наступало тяжёлое состояние абстиненции. Я места себе не находила. Возникало ощущение невосполнимой потери. Но это только в каникулы. Во время учёбы времени днём было меньше, и тогда я читала по ночам. Когда все спали, я тихонько пробиралась к окну и читала при свете луны или уличного фонаря или шла в туалет и садилась там на долгие часы. Если вдруг приходили взрослые, книжка пряталась под рубашку, я начинала пыхтеть, притворяясь, что у меня запоры.

Периодически мои книжные запои кончались, и реальное счастливое розовое детство возвращалось ко мне. Я любила свой лес, поля, луга, просторы Волги. Телевизоров ни у кого не было, радиоприёмники – редкость, кино в клубе – нечасто. Зато у нас было столько всевозможных разнообразных игр на улице, и настольных игр дома, что мы никогда не скучали, изобретая всё новые и новые игры. Детство у всех нас было действительно счастливым.

Иногда на голубом и розовом небосклоне моего детства, а чаще в юности, набегали тучки – это мама не понимала меня. Я уходила в лес, и он лечил, раны заживали быстро. Также запомнилась висящая на стене клуба картина Айвазовского "Девятый вал", как олицетворение ужаса смерти и бесполезности борьбы за жизнь перед лицом разбушевавшейся стихии. Так и у каждого будет свой девятый вал, который накроет с головой и погрузит в чёрное небытие, будет у каждого, но не у меня. Я не верила, что когда-нибудь умру. Умрут другие, но не я. Также я не верила тому, что меня когда-то не было, даже представить этого не могла, и считала, что я была всегда, только забыла это, потому что это было очень давно. Ведь не помнила я, как жила на Украине, как приехала к бабушке, постоянно плакала, просилась на улицу. А когда выносили на улицу, просилась в дом, как будто кого-то искала, но не находила. Тем более я могла забыть, что было до этого.

В четырнадцать лет я получила свободу, так как стала жить отдельно от мамы на частной квартире, заканчивая среднюю школу. Мне давали один рубль на день, я питалась на 75 копеек, как хотела, а 25 копеек ежедневно изводила на фильмы. Из школы, не заходя домой, сразу шла в клуб. С хозяйками я быстро находила общий язык, так как от меня требовалось только, чтобы я не жгла свет по ночам, и больше никаких указов. Кончились болезни, прекратились ночные кошмары.

До 14 лет у меня наблюдались явления тяжёлого невроза: сноговорение, снохождение. Я постоянно разговаривала во сне, ходила по комнате, отвечала на вопросы, и, если бы не запиралась дверь, наверное, ушла бы на крышу. Я постоянно падала на пол с кровати, храпела как медведь, мочилась в постель, если снился ночной горшок, страдала упорной бессонницей. Но самое плохое – это мои сны. Современные фильмы ужасов – ничто по сравнению с тем, что снилось мне в детстве. Я бежала от преследования страшных чудовищ, а они настигали меня. Я постоянно падала в пропасть, но никогда не достигала дна, и чудовища не сжирали меня, потому что я натренировалась пробуждаться от сна. Я делала усилия над мышцами век, и изо всех сил таращила глаза, открывала их наяву и пробуждалась. И всегда, когда мне снились ужасы или ночной горшок, я знала, что это сон, и нужно всего лишь раскрыть глаза. В 13 лет у меня сформировался порок сердца – недостаточность митрального клапана, развилась близорукость, появились боли в желудке после приёма пищи.

Кроме этого были комплексы: я стеснялась своей внешности, а также не могла надеть новое платье, смотреть на себя в зеркало, надеть очки. В раннем детстве в детском саду мне нужно было звать маму по имени отчеству, а мама демонстративно не обращала на меня внимания, чтобы её не упрекали, что своего ребёнка она выделает из среды. Она ласкала и хвалила других детей, говорила, какие они хорошенькие. Одна женщина сказала, что я совсем не похожа на свою маму. Мама ответила: "Она вся в отца", и добавила: "Он у нас был некрасивый". Мне стало понятно, что я некрасивая, и поэтому мама и не ласкает меня. И как же мне жить на свете некрасивой? Это очень прочно вошло в мою голову. Но потом песня утешила меня: "Не родись красивой, а родись счастливой. Красота увянет, счастье не обманет". И это так.

В средней школе города Заволжска мне вновь повезло с учителями. Они были строгими и справедливыми: оценки не завышали, за процентом успеваемости не гнались, на медали никого не тянули, у них не было любимчиков. И поэтому я без труда поступила в ИГМИ – Ивановский государственный медицинский институт, куда был огромный конкурс. По профилирующим предметам (физике и химии) нужно было набрать 10 баллов. Я их набрала, хотя в школе по этим предметам получила "четыре" и "пять". Вот такая строгость была в школе. Дети из других школ поступали по три, четыре, пять раз. В нашей группе только я и Таня Соловьёва поступили с первого раза. Галя Смирнова поступила на седьмой раз – это рекорд.

После того, как я рассталась со своей любимой подругой, девочки перестали интересовать меня. Они все казались мне скучными, их разговоры о тряпках, моде, танцах – неинтересными. Я хорошо чувствовала себя среди мальчишек своего класса. Они были более разносторонне развитыми, более остроумными, немелочными, меня считали "своим парнем в доску" и относились ко мне с уважением, не как к девочке. Мы бегали, боролись, а если на полу случалась "куча мала", то частенько из неё торчала и моя нога в голубых панталонах.

Однажды во время перемены мы бегали по классу "сломя голову", а я, предполагая, что дверь в класс мальчишки держат с другой стороны, изо всех сил рванула её на себя и выдрала дверь из коробки. После уроков директор школы отпустил всех девочек домой, а мальчиков выстроил в одну шеренгу, а меня, как старосту класса, поставил в самом её начале. Он предполагал, что выдрать массивную дверь могли только мальчики, и требовал признания, кто из них это сделал. Я, конечно, хотела сделать шаг вперёд и сказать, что это я. Я вовсе не предполагала скрывать свой проступок, если бы он не заорал на нас диким голосом. Лицо у него налилось кровью, глаза выкатилась, изо рта брызгала слюна. Он размахивал руками и орал беспрерывно, что всем поставит двойки по поведению, и "всех нас надо отправить в милицию", и он нам напишет такие характеристики, с которыми нас не примут ни в какое учебное заведение, а только в тюрьму, и т. д. Я несколько раз собиралась сказать, что это я сделала. "Вот сейчас", – думала я, – "он остановится, и я сознаюсь". Время шло, но страх сковывал меня всё сильнее. Директор напоминал мне чудовище из детских снов, и мне казалось, что он разорвёт меня на части, если я выйду из шеренги. Мальчишки стояли, опустив головы, и молчали. Молчала и я. Так и осталось для педагогов тайной, кто же выломал дверь. В том, что мальчишки не выдали меня, не было ничего особенного. Стукачество в детском коллективе было осуждено ещё с первых классов. Меня удивляло то, что они никогда не напомнили мне о том, как пострадали из-за меня, не укоряли в трусости. Девочки на их месте трепались бы очень долго, напоминая, какую жертву они принесли, как они пострадали невинно из-за меня, и говорили бы, что я теперь обязана им по гроб жизни. У меня же осталось чувство вины, благодарности и уважения к мальчишкам. И я стала подсознательно выбирать из их среды самого лучшего для себя друга.

Мы были дружным классом. Принцип "один за всех, все за одного" продолжал действовать. По одиночке уроки не прогуливали, с уроков сбегали всем классом. Хотелось свободы, уроки угнетали и казались бессмысленными. Писать сочинения надоело до чёртиков. Сколько я ни старалась писать грамотно, хотя и получала за содержание "пять" – за грамотность я получала только "три". Я не только делала ошибки в словах и в знаках препинания, но и неправильно строила предложения, начиная их с любимых слов "поэтому", "потому что", "чтобы", "но", "а", как будто спорила, доказывая что-то.

Однажды на уроке литературы я выразила общее мнение: уроки литературы нам не нужны, мы не собираемся стать писателями. Зачем мы столько мучаемся, если в жизни нам это не пригодится? Например, инженеру надо знать математику, а не уметь сочинять. Книги мы прочитаем и дома. На все другие мои веские доводы о бесполезности уроков преподаватель литературы смогла лишь сказать, что при поступлении в любое учебное заведение нам придётся писать либо сочинение, либо диктант. На это я ей возразила: "А если мы всем классом поедем на целину, на стройки или в колхозы, тогда зачем?"

Это было только вопросом к взрослым, которые всё знают, и которым мы должны слепо подчиняться. Но родители и учителя поняли иначе и решили, что мы как стая птиц вдруг снимемся с места и улетим неизвестно куда. Все переполошились. Директор школы заверил нас, что у нас ничего не выйдет: "Таких хулиганов ссадят с поезда на первой же остановке".

Это было время, когда Н. С. Хрущёв на съезде Коммунистической партии заявил: "Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме". Коммунизм ожидался уже через 20 лет, то есть, в 1980 году. Мы поверили, как верили всему. Хотя я и не слышала, чтобы кто-то сомневался вслух, вернее было бы сказать, не "мы поверили", а "я поверила". Но кто же будет строить коммунизм, если не мы – молодые выпускники десятого класса? Сколько бы ни получали мы отличных и хороших оценок, но из этих знаков на бумаге коммунизм не построишь.

В сёлах, пока мы учились десять лет, работать в колхозах стало уже совсем некому. Как же мы "догоним и перегоним Америку по производству молока и мяса на душу населения"? Этот лозунг был знаком нам всем. Если мы все поступим в техникумы и институты, кто же будет стоять у станков? Рабочих на фабриках и заводах хронически не хватало. С другой стороны, выходила опять несправедливость: если мы не будем поступать в техникумы и институты, тогда зачем десять лет мучились, изучая то, что в жизни не пригодится? Это только у меня были проблемы с одним русским языком. У других проблемы были и с физикой, и с математикой, и с другими предметами.

Зачем ребёнку отрицательные эмоции, болезни, которые он приобретал за время учёбы? Зачем и для каких великих целей лились детские слёзы? В чём смысл насилия над детьми и принудительного всеобщего среднего образования, если не все пойдут учиться дальше в институты, а только определённый процент детей? Зачем тратить государственные средства на обучение огромного количества детей? Неужели для того, чтобы с детства привыкали к цепям, к рабству? Но раб построит только рабское государство, но не коммунизм – царство свободы. Ну, да ладно. Никому ничего не докажешь, да и не надо. За нас думала, решала единая коммунистическая партия Советского Союза, которая пронизывала и контролировала все сферы нашей жизни.

Лозунг: "партия сказала: надо, комсомол ответил: есть". А мы все до одного были комсомольцами и верили в нашу партию и самый справедливый строй в мире. Пороху хватило только на один холостой выстрел: задать вопрос и не получить ответ. Кроме трёх человек все ученики нашего класса поступили в высшие и средние учебные заведения, в какие желали нашего поступления в основном наши родители и учителя, но некоторые из нас – по призванию. По пути к коммунизму постепенно с прилавков магазинов стали исчезать мясо, молоко, масло.

У меня же руки чесались: так хотелось работать своими руками и видеть результаты своего труда. Мне, деревенскому человеку, в городе было тесно, тянуло к просторам полей. Я бы коров доила, например. Нравилась мне и работа у станков. В девятом классе мы проходили практику на фибровой фабрике. Работа на конвейере, когда ритм станка совпадал с ритмом движения человека, и каждое движение было целесообразным, и результат труда был видимым – такая работа доставляла радость. А в голове звучали стихи Владимира Маяковского: "Радуюсь я. Это мой труд вливается в труд моей республики" После окончания девятого класса мы делали пристройку к школе, разгружали кирпичи, таскали песок, гравий. Я же быстро освоила навыки каменщика. Мастерок быстро мелькал в ловких руках, стены росли на глазах, усталости не было. Была радость труда, праздник для души.

Обучение в ИГМИ началось очень хорошо для меня, с рытья картошки в колхозе. Кроме студентов работать там было некому. Это повторялось ежегодно в сентябре и нередко в октябре. Городские жители не могли выполнить норму (двадцать огромных корзин), уставали, работая до пяти часов вечера. Я же, как землеройка, быстро работая лапками, успевала нарыть двадцать корзин картошки до 12 часов дня и после обеда на работу не возвращалась, отдыхала в лесу, собирая грибы и ягоды. Хорошо!!! После работы никто не уставал, жгли костры в лесу, пели под баян.

Учиться было легко и интересно. Учила только то, что интересно, и то, что спрашивали в течение учебного года. Остальное – только во время сессии. Пяти дней хватало, чтобы прочитать учебник и все лекции по два раза, а в третий – только пролистать, проверяя себя, всё ли запомнилось. Память была фотографической. Я запоминала не только содержание, но и место нахождения информации. Мне не надо было писать шпаргалки. На экзамене я как бы держала перед собой и раскрытый учебник, и лекции, перелистывая их. Всё, как бы сфотографированное, держалось в моей голове. Перед экзаменом я тряслась, как осиновый лист на ветру. Казалось, что я ничего не знаю, но, получив билет, я убеждалась, что знаю всё. Всё было записано в памяти моего "хорошо натренированного компьютера". Наступало спокойствие, и я излагала материал уверенно, обстоятельно, говорила выразительно. Мало было иметь знания, но надо было уметь их продемонстрировать. Я умела. (За артистичность можно было поставить шесть баллов). Однажды седой профессор, поставив в зачётку "отлично", встал, пожал мне руку и сказал: "Спасибо". Однажды на практических занятиях, когда нужно было ответить на вопрос, где требовались не только знания, но и умение логически мыслить, я быстро нашла ответ, и преподаватель, ставя меня в пример, сказал, что надо в голове иметь царя. В школе преподаватель истории говорил, что в голове у меня золото. Мне это очень нравилось, и я росла в собственных глазах. "Красота приглядится, а ум пригодится".