Текст книги "Белая ворона. Повесть моей матери"

Автор книги: Владимир Фомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

14. Как мы строили коммунизм.

Когда Никита Сергеевич Хрущёв на двадцатом съезде КПСС провозгласил, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», я, ученица девятого класса, поверила и обрадовалась, но не потому, что мне плохо жилось при социализме. Я и при социализме жила как при коммунизме. Лозунг коммунизма «от каждого по способностям, каждому по потребностям» уже осуществился для меня. По своим способностям я могла работать как на физической работе, так как была физически сильной, так и поступить в любой вуз. Все мои потребности были удовлетворены, так как отец присылал большие алименты, Мария Васильевна шила и зарабатывала больше мамы, а мама была на готовом питании. Но я хотела, чтобы и все так же жили, как я, чтобы не было тяжёлого изнурительного труда, чтобы все, как моя мама, ходили на работу, как на праздник, чтобы труд становился потребностью. И как же можно не отдавать все силы труду, если знаешь, что от этого процветает твоя Родина, что результаты твоего труда идут на улучшение жизни каждого члена общества. Ведь мы дружная единая семья. Я была готова к самоотверженному труду.

Кроме этого, я тогда считала, что живу в самом справедливом государстве, где всё правильно и законно. Я гордилась тем, что мы первые прорвались в космос, и у нас самая передовая медицина. Я верила своим любимым учителям, книгам и фильмам.

Но школа и институт ушли в прошлое, я оторвала свои глаза от книг и, взглянув на окружающий меня мир, поняла, что ни о каком коммунизме и речи быть не может. Достаточно было взглянуть на то, как люди лезут в переполненный автобус, расталкивая друг друга локтями, каждый сам за себя. Дружбы и единства не было и в помине. В это трудно поверить, но в нашем городе толпа затоптала ребёнка. Автобусов было недостаточно, и для того, чтобы усталому рабочему, простоявшему 8 часов у станка, уехать домой, а не стоять целый час и дольше на остановке, нужно было брать автобус штурмом. Однажды изрядно вымерзшая толпа ринулась в давно ожидаемый автобус. Задние напирали на передних, не зная, что впереди упала шестилетняя девочка. Передние не могли отступить назад и шли вперёд по девочке, их проталкивали вперёд задние. Вся толпа прошла по ней, разламывая ребра и выдавливая кишки. Девочку растоптали. Никто не хотел её смерти, но она умерла. Её мать лечилась у меня по поводу невроза, потом у неё появились другие тяжёлые заболевания, и дальнейшая её судьба мне неизвестна. Но, думаю, что она, если бы дожила до этого, то голосовала бы за перестройку, а если бы дали ей в руки автомат, то она стреляла бы по Белому дому.

Сейчас каждые 3-5 минут подходят автобусы и ждут людей. Нет очередей. В магазинах десятки сортов колбас и сыров. За апельсинами к Новому году больше не надо ездить в Москву. А девочки нет.

Был лозунг "догоним и перегоним Америку по производству мяса, молока и масла на душу населения". Вместо этого последовало постепенное год от года исчезновение этих продуктов с прилавков магазинов. Появились изнурительные очереди. В магазинах оставались только надоевшие кефир, минтай, пшено и макароны. Дефицитные продукты были только в холодильниках у продавцов. Остальные получали их только по знакомству с продавцами или по блату. Те, кто зарабатывали достаточно, имели возможность ездить за продуктами в Москву. По этому поводу сочинили загадку: "длинный, зелёный, пахнет колбасой". Все знали, что это поезд "Москва – Кинешма". Был дефицит и промышленных товаров. О магнитофоне и телевизоре можно было только мечтать. Чтобы красиво одеться, нужно иметь знакомство с заведующим магазином. Так в самом начале моей работы на приём пришла заведующая отделом готового платья с головной болью, привыкшая часто сидеть на больничном листе. Я ей отказала, так как строго следовала тому, чему меня учили: для выдачи больничного листа больному с жалобой на головную боль должны быть объективные признаки наличия сильной головной боли при наличии какого-то органического заболевания нервной системы, то есть должно быть обострение этого заболевания. Этого не было, а только по жалобам больного больничный лист не выдавался. От головной боли существовали обезболивающие таблетки в большом ассортименте. После отказа в выдаче больничного листа ко мне в кабинет приходили и стыдили меня, как врачи, так и медсёстры: как это я могла не выдать больничного листа человеку с такими сильными головными болями? До этого приходила ткачиха с аналогичными головными болями, и ей было отказано в больничном листе, но никто не заступился за неё. Я поняла, что они продались за возможность хорошо одеваться. Я же ходила в одном и том же пальто много лет, износив его до полного обветшания, так как в магазине висели только унылые серые пальто с чёрной цигейкой, а моё пальто, купленное только ещё в начале развала страны, было очень красивым.

У нас была плановая экономика и дефицит всего. Потребности формировали сверху по принципу: вы должны хотеть того, что вам спланируют. Как же надоели эти очереди! Чтобы накормить ребёнка молоком, надо занять очередь в 5 часов ура и до 7 часов мёрзнуть на улице, потом, 2 часа в магазине ждать, а иначе молока не достанется. Однажды в магазин привезли колбасу. Магазин был переполнен до отказа. Одна несчастная старуха забыла, где её очередь, ей очень хотелось колбасы, она лезла к прилавку, её озверело отталкивали, она упала, получила сотрясение мозга, долго лечилась у меня.

При социализме в СССР кусок хлеба в столовой стоил одну копейку, в некоторых столовых лежал на столе бесплатно, картошка – 10 коп. за 1 кг. На стипендию студенты жили без помощи родителей, изредка подрабатывая. Была единая компартия, пронизывающая все сферы деятельности сверху донизу, были лозунги, приписки, и видимость порядка, но вот в колхозах никто не хотел работать и выращивать эту десятикопеечную картошку, и поэтому мы, студенты, будущие врачи, ежегодно в сентябре-октябре ездили на уборку картошки, а когда стали врачами, то не только ездили на уборку осенью, но и всю зиму разбирали гнилую картошку в хранилище, а весной всю сгнившую картошку выбрасывали в качестве навоза на улицу. Картофель, который не успевали убрать осенью, запахивали, а для пропитания народа закупали картофель в Польше.

Вот привезли нас однажды, медиков, на двух автобусах, тёплым солнечным днём, в количестве 60 человек на уборку картофеля, а на соседнее поле – рабочий класс, 30 человек. Поработали наши один час, перекусить захотели, решили сделать перекур; едим, некоторые бутылочки принесли, делятся друг с другом, развеселились, шутки, смех, анекдоты А я – в меньшинстве всегда, не с народом, а со своими убеждениями, говорю им:

– Хватит отдыхать, трактор целое поле выкопал картошки, только подбирай сухую. А вот начнутся дожди и холода – тогда придётся из грязи оледенелыми руками выковыривать картошку, сырую в хранилище засыпать, а потом вонючую гниль из хранилища выбрасывать.

Но они не понимают, им наплевать на всё это:

– А нам не платят за это.

– Как не платят? – говорю – Вы же освобождены от работы в больнице, и должны работать в своё рабочее время.

Отвечают:

– Пусть колхозники работают.

Но колхозников нет, и никто своих детей в колхозы не посылает работать. После таких проповедей никто и не пошевелился. Я встала и пошла работать одна, всем стало смешно и непонятно, почему человек идёт работать, если никто не заставляет, и коллективным разумом решено хорошо отдохнуть. Через некоторое время на поле стали возвращаться самые совестливые, но тут и время кончилось, в 13 часов кончается рабочая смена медиков – пора домой. Набрали себе по полведра картошки и уехали. Это медики, которые по своему статусу обязаны служить людям. Рабочие вообще работать не стали, ушли за грибами.

У многих были свои участки, и свою картошку каждый из них собрал в солнечный день, просушил, и своя картошка у них не гнила. У всех было глубокое безразличие к этим чужим бескрайним полям, к гибнущей картошке, к напрасно и бесполезно затраченному чужому труду. У земли не было хозяина. Сироту землю весной пахали и сажали картофель, осенью часто оставляли урожай на полях, не успев убрать; или непросушенную картошку сваливали в хранилище, где она превращалась в навоз, и беспокоиться об этом было некому.

Убирая эту невыносимо пахнущую гниль из овощехранилища, наблюдая издевательство над землёй, осознавая ненужное принудительное всеобщее среднее образование и медицину, калечащую людей, я умом и сердцем остро желала, чтобы рухнул этот фальшивый строй, называемый социализмом. Думаю, что и другие этого желали, поэтому и не радели об общем деле, заботясь только каждый о своём личном.

Мы не строили коммунизм, мы единодушно коллективно разваливали социализм. Мы были недостойны его. Он нам не подходил, как прекрасное платье, но не со своего плеча, как шапка не по Ваньке. Я согласна с марксистами в том, что историю движет народ, а не личности. И народ выдвигает такого лидера, который ему удобен. Когда затянулась удавка на шее народа при царизме, появился Ленин и повёл за собой народ на революцию. Потребовался порядок, так как бандитизм и отсутствие совести процветали – появился Сталин, и народ боготворил его. Развалил народ социализм (вместе с чиновниками и партией, так как они тоже из народа) – появился Горбачев и жажда перестройки, и Ельцин – олицетворение духа и чаяний народа, и народ голосовал за них почти единогласно. А сейчас – Владимир Путин, он угоден народу, его рейтинг более 60 процентов. Народу требуется стабильность, он устал от реформ и перестройки – для того и Путин и его будущий последователь. Путин делает то, что нравится большинству народа, и этот факт ещё раз подтверждает, что каков народ – такова и власть.

Для того, чтобы построить новое справедливое общество, нужен строитель этого общества. Революция путём передела собственности значительно улучшила материальное положение народа, но почти не изменила психологию человека, не сделала его хозяином жизни. Раб оставался рабом. Если раньше в большинстве своём народ покорялся царю, помещикам, учению церкви, зависел от произвола чиновников, то в течение следующих 70 лет вновь беспрекословно подчинялся партии и правительству, единодушно голосуя "за" (за всех и за всё, чтобы ему ни предложили), страдая от произвола новых чиновников из народа. Бунтари, герои, инакомыслящие были всегда, но без них спокойнее, то есть стабильнее.

Перестройка – это счастливое время, которое проявило все скрытые и замаскированные пороки общества, показав, кто есть кто. Колесо истории, сделав один оборот, вновь вернулось на круги своя. Вновь появились богатые и бедные, но только разрыв между ними значительно увеличился. В страну поголовной грамотности вернулось средневековое мракобесие. Упала рождаемость, выросла смертность, возродились разврат и проституция, но этого уже не стыдились, это считалось нормальным явлением. Появились бездомные дети, бомжи, как голодные собаки, обитали на помойках и свалках. Коррупция? Взяток никто бы не взял, если бы их не давали. В коррупции заинтересован весь народ: надо дать взятку врачам, чтобы спасти сыновей от службы в армии; надо купить тупым детям диплом, чтобы облегчить им жизнь; надо заплатить инспектору ГИБДД, чтобы нарушать правила; надо заплатить всем, от кого зависит благополучие жизни. Это уже не стыдно, об этом уже говорят вслух. Аварии на дорогах, крушение самолётов и мостов, взрывы домов и шахт, терроризм и т. д. – это нормальное явление, потому что оно закономерно. Каков народ – таковы и избранники народные, таковы законы и такова жизнь. Мудрый народ с этим согласился и вновь голосует "ЗА".

15. Наша бесплатная доступная медицина и моё место в ней.

Я считала, что врач – самая гуманная профессия на Земле, и главное дело врача – борьба за каждый день жизни человека, борьба с болезнью и смертью. Ещё я думала, что наша медицина самая лучшая в мире. Так нам внушали. Разочарование в профессии наступило с первых дней работы. Медицина была бессильна против хронических болезней, приобретаемых с возрастом, а мне достался самый тяжёлый контингент больных, имеющих прогрессирующие дегенеративно-дистрофические заболевания нервной системы, инсульты, как итог длительной терапии гипертонической болезни и атеросклероза, тяжёлые последствия травм головного и спинного мозга, а также неврозы. Знания, полученные в медицинском институте, позволяли безошибочно поставить диагноз, но спасти больного удавалось не всегда.

К смерти больного я за 30 лет работы так и не смогла привыкнуть. Смерть человека, доверившего мне свою жизнь, отягощала всегда мою совесть чувством вины, откладывалась в памяти, и "мой компьютер" анализировал, накапливал опыт, сравнивал, искал причины неудач и не находил. Эти болезни плохо поддавались лечению и в кремлёвских больницах. Больные с неврозами не умирали, но чтобы вылечить их, необходимо было изменить их среду обитания, убрать причину, вызвавшую невроз, а это от врача не зависело. Такая работа вызывала глухую неприязнь и желание уйти. Если моя мать ходила на работу как на праздник, то я как на каторгу.

Кроме этого с первых дней работы начались конфликты с моими начальниками, которые, будучи винтиками в бездушной бюрократической системе здравоохранения, выполняли все антигуманные приказы, идущие из министерства, и принуждали меня к этому. В терапевтическом отделении мне было выделено 10 коек для неврологических больных, и заведующая терапевтическим отделением Ксения Алексеевна Кадникова поставила меня в известность о порядке, о каком я никогда не слышала в институте: оказывается, нужно было госпитализировать преимущественно работающих, а пенсионеров и инвалидов должно быть не более 25 процентов. Я привыкла слушать своих учителей, а теперь у меня были руководители, которых я также должна была слушать. Был строгий регламент: среднее пребывание больного на койке должно было быть не более 21 дня, хотя для некоторых больных требовалось лечение 1-2 месяца. С этим показателем работы у меня было всё в порядке, так как некоторые больные выздоравливали за 10-14 дней, но как можно лечить больных в таких пропорциях: 75 процентов работающих и 25 % пенсионеров? Пенсионеры болели чаще и тяжелее, чем молодые рабочие, и поэтому нуждаемость в лечении у них была больше. Пенсионерам и инвалидам тяжелее, чем молодым, (а иногда и невозможно) ходить ежедневно на процедуры, следовательно, они должны лечится стационарно. Рабочие часто отказывались от стационарного лечения, так как не могли оставить детей или пьяниц мужей без присмотра, и тогда эти 75% коек заполнялись больными с легко протекающими болезнями, а тяжело больным пенсионерам приходилось отказывать. Должно было быть всё наоборот: 75 % пенсионеров и 25% работающих, но советское здравоохранение служило не больному человеку, а показателю "хорошей" работы в процентах. мне было выделено 10 коек для неврологических больных Приказ есть приказ – тяжело, но надо выполнять. Как тяжело и стыдно мне было смотреть в глаза ветеранов, отказывая им в госпитализации! Они отдали свои лучшие годы производству, а под старость не имели возможности лечиться в стационаре: 75% престарелых больных никак не уложишь в необходимые 25%. Одна старушка говорила: "В Америке хоть за деньги можно помощь получить, а у нас и за деньги в стационар не попадёшь". Я не находила слов, чтобы защитить наш социалистический строй в глазах больных – его антигуманность была налицо. За деньги больные в стационар, наверное, не попадали, но для скандалистов там всегда место находилось, так как они писали жалобы, а это было нежелательным. Показателем хорошей работы являлось отсутствие жалоб на работу врачей, поэтому врачи госпитализировали в первую очередь не тех, кто в этом больше нуждался, а тех, кто наглее, и для кого очереди не существовало. Такая система порождала всё новых и новых жалобщиков и требовала таким образом расширения коечной сети, построения новых больниц.

Кроме того, тяжёлых и трудноизлечимых больных лечить в стационаре было нежелательно, так как нужно было думать о показателях работы. (Увы, не о больных). При выписке пациента из стационара в истории болезни нужно было подчеркнуть один из четырёх результатов лечения: выздоровление, улучшение, без перемен, смерть. А тяжелобольные портили эти показатели, да и пребывание их в стационаре превышало 21 день. Я не могла с этим согласиться и госпитализировала тех, кто больше нуждался в стационарном лечении. Однажды я госпитализировала на свои койки 50-летнего мужчину с кровоизлиянием в мозг в крайне тяжёлом состоянии. Заведующая отделением была недовольна:

– А что вы подчёркнете при выписке?" – спросила она, как бы утверждая этим, что главное – не спасение больного от смерти, а хорошие показатели.

– Подчеркну то, что получится, – ответила я, и глазом не моргнув.

– А вы уверены в том, что он у вас не умрёт?

– Нет, не уверена, но приложу все силы, чтобы его спасти.

– Как вы посмели положить без моего разрешения такого тяжёлого больного?

– Для спасения жизни ему нужна была срочная госпитализация, а не ваше разрешение.

Ксения Алексеевна возмутилась моим поведением. Она была очень строгим руководителем. В отделении был идеальный порядок, медперсонал вымуштрован так, что не только возражать, но и глаз поднять не смели, когда она всех распекала, и все "ходили по струнке". Но меня возмущала её чёрствость по отношению к больному. Я была уверена в том, что права, и мне было очень обидно. Я не лила слёзы потихоньку, я разразилась громким плачем с выкриками упрёков в её адрес. Всё полотенце для рук было сырым от слёз и обильной слизи, идущей из носа. Я не стеснялась, зная, что разрядка нужна моей нервной системе. Горечь обиды нельзя держать в себе, её необходимо излить из себя сразу же для сохранения нервной системы. Заведующая, видя такую истерику, примолкла. Медсёстры сочувственно глядели на меня, зная характер своей начальницы. Больной стал поправляться, я научила его ходить с палочкой, и в истории болезни подчеркнула слово "улучшение".

В больнице был строгий контроль за выдачей лекарств, и медсёстры ежедневно представляли отчёт по каждой таблетке и инъекции, потому что расход лекарств на каждого больного полагался в размере 19 копеек в день. (Может, и 29 копеек, точно не помню). Это было ужасно! Качественно, как меня учили в институте, лечить больного было невозможно. Зато это называлось бесплатной и общедоступной медициной, и этим гордилась наша страна. Однако, выход всегда находился. Для того, чтобы качественно лечить тяжелобольных, нужно было положить в больницу людей с пустяковыми болезнями, которым лекарств достаточно было выдавать на 3 копейки. Это были любители отдохнуть от работы и хорошо поесть. Питание было замечательным, так как повар Семёныч вкладывал душу в свою ремесло, и всё, сделанное его руками, было необыкновенно вкусно. Это также привлекало пенсионеров полежать в больнице и отдохнуть от дел.

Работая в терапевтическом отделении, я должна была дежурить по ночам. Тогда на мои плечи сваливалась ответственность за всех больных в стационаре, и особенно за тех тяжелобольных, которых привозили на скорой помощи. Мне приходилось решать, госпитализировать больного или оказать помощь и отпустить домой, советоваться было не с кем, а, значит, мне нужно было знать не только невропатологию, но и терапию. Это расширяло кругозор и помогало в диагностике.

Чтобы стать хорошим врачом, необходимо приобретать опыт, анализировать все случаи смерти больного. Ничто лучше не раскрывает глаза врачу, как участие во вскрытии трупов. Я ездила на все вскрытия, чтобы знать, правильно ли поставлен диагноз, не было ли скрытых заболеваний, которые могли привести к смерти. Вскрытия, как и ночные дежурства, способствовали профессиональному росту врача. Иногда врачи не знали, отчего умер больной, и писали диагноз более вероятный. Случалось, что лечили от одной болезни, но он умирал от другой. Было ещё один важный показатель работы больницы – это расхождение диагнозов. На вскрытия ездили зав. отделением и главврач по обязанности, а я, одна из врачей, ездила на вскрытие из интереса к медицине. Они трепетали: что скажет патологоанатом? А меня интересовало, отчего же умер больной? Цели у нас были разные. Так однажды они склоняли патологоанатома к своей версии, и, увидев большие изменения в сосудах сердца, попросили патологоанатома не вскрывать дальше, чтобы было совпадение диагнозов. В истории болезни и амбулаторной карте этого больного зафиксированы приступы, непохожие на необычные гипертонические кризы. Такие бывают у больных с феохромоцитомой. Я недавно окончила институт и ещё помнила редко встречающиеся болезни, а они их уже забыли. Я попросила патологоанатома посмотреть надпочечники – там оказалась феохромоцитома. Своевременно не удалённая, она мучила больного много лет и, наконец, привела к смерти. У врачей появилось расхождение в диагнозах, а я обогатилась опытом. Этого мне не простили и больше на вскрытие меня не брали.

Мне отомстили. Все врачи получали квартиры через два года. Моё место в очереди на квартиры в горисполкоме была девятым. Студенты, окончившие вместе со мной институт, уже получили квартиры и обменяли их на другие города. Моё же место в очереди стало через два года одиннадцатым. Мне объясняли это тем, что очередь на квартиры для врачей сделали общей со средним медперсоналом и посоветовали обращаться по месту работы. Глав врач Зинаида Дмитриева Кульпова ответила мне:

– У меня квартир нет. Больница квартиры не строит.

– Но дома строит наш Красноволжский комбинат, рабочих которого мы лечим.

– Вот и идите к директору комбината.

Я пришла к директору комбината, и он мне отказал:

– Я не знаю, кто вы, и вижу вас в первый раз. Ваш главный врач мне ничего о вас не говорил. Если вы нужны больнице, то главврач будет ходатайствовать о вас.

Я была не нужна. Ежегодно на моих глазах рядом с больницей вырастало по одному пятиэтажному дому, построенному комбинатом для рабочих. Семь процентов жилой площади комбинат отдавал горисполкому. Я ходила в горисполком, но там опять ссылались на главврача.

Квартиру я все-таки получила. Однажды, второго апреля, когда Волга была ещё подо льдом, я бежала в Заречный к своему малышу и провалилась в полынью. В Заречном тогда на короткое время появился детский врач, который не разбирался в нервных болезнях. Я продемонстрировала все симптомы ишиаса и получила больничный лист на один месяц, то есть до того времени, как по Волге пошли пароходы. Больные узнав, что я провалилась под лёд, перепугались. Активисты-коммунисты написали заявление в горисполком, собрали очень много подписей и пришли большой толпой на приём в горисполком. Благодаря им я получила двухкомнатную квартиру со всеми удобствами, на пятом этаже, с видом на Волгу. Пятый этаж меня устраивал: никто не бросит окурок и не вытрясет половик на мой балкон, да и давление атмосферы там было меньше. Но я ещё долго не верила, что у меня собственная квартира, и я независима.

Уволить меня было невозможно и придраться было не к чему. В неврологической службе, которая не имеет никакого отношения к нашей больнице, меня ценили. Я занималась статистикой заболеваемости по больничным листам на Красноволжском комбинате, на котором работали более 5000 человек. Меня интересовала связь заболевания с условиями труда, полом, возрастом, профессией. Я еженедельно выходила на Красноволжский комбинат, знакомилась с условиями труда, участвовала в трудоустройстве своих больных. Был накоплен огромный статистический материал, и моя статья была напечатана в сборнике научных трудов Ивановской области. Под статьёй подписались ещё двое. "Так у нас положено", – объяснила мне мой куратор из областной больницы, под руководством которой я работала. Кроме этого, я была председателем общества "Знание". Председатель из меня – никакой, но я охотно читала лекции о здоровом образе жизни везде, где только можно: по радио, на производстве, в вытрезвителе, в следственном изоляторе. Самое главное было в том, что показатель заболеваемости нервными болезнями у меня оказался самым низким по Ивановской области, и мне обещали дать высшую категорию, но для этого кроме собеседования нужно было сделать ещё одну работу по статистическим талонам – проанализировать заболеваемость и обращаемость по нервным болезням за три года и эффективность лечения. Это была каторжная работа: нужно было пересмотреть тысячи амбулаторных карт, находя их по статистическим талонам. Но оказалось, что статистические талоны писались не на каждое заболевание, так как у меня не было постоянной медсестры. За последний год сменилось 12 человек медсестёр, и талоны они не писали. Я не могла обманывать и отказалась делать эту работу. Получать категорию я не хотела, так как в деньгах не нуждалась. Кроме того, имея высшую категорию, я попадала в зависимость, потому, что должна была бы и все показатели своей работы подтягивать под высшую категорию и подавать такие сведения, какие мне прикажут.

Заболеваемость по больничным листам у меня была низкой не только потому, что я быстро расправилась с симулянтами, любителями посидеть на больничном листе, строго подходила к выдаче больничных листов, и за всю свою деятельность поликлинике не выдала ни одного больничного по блату или знакомству. Это не делало погоды. Дело было в другом. Я заметила, что одно и то же заболевание при одинаковом лечении у каждого протекает по-разному: один выздоравливает быстро, а у других болезнь затягивается. Это зависело не только от разной способности иммунной системы противостоять болезни, но и от настроя больного: желательна или нежелательна болезнь, верит он в скорейшее выздоровление или верит в тяжесть её и длительное течение, подключает страх за своё здоровье или спокоен, мнителен и ипохондричен или оптимист. Я внедрялась в психику каждого больного, стараясь изменить его мышление. Я не гипнотизировала, я проводила внушение наяву и давала установку на скорейшее выздоровление. Я снимала страх перед болезнью и назначала минимум необходимых медикаментов. Больного убеждало и слово, и то, что так мало лекарств нужно для выздоровления – это подтверждало то, что болезнь его неопасная. Здоровый дух повышал его защитные силы. Такая работа требовала больших энергетических затрат. Больные были разными, многие уже годами были поглощены своими болячками, считая себя тяжело неизлечимо больными, зависимыми от лекарств.

В том, что помогало слово, а не лекарство, я убеждалась на опыте. Как приятно было слышать (и не жаль для этого своих сил), когда больной, ещё находясь в кабинете, говорил: "А мне уже стало лучше, только поговорив с вами". Тогда больные стали приходить ко мне регулярно, как к священнику на исповедь, рассказывая мне о своих бедах, а я назначала им какой-нибудь пустяк: витамины или траву пустырник с валерьяной. Меня беспокоило то, что я занимаюсь не своим делом – делом утешителя, а не врача. Но я не могла отказать им, потому что им становилось легче жить, если их кто-то выслушает. Я часто была свидетелем своих пациентов в суде, защищая их права, так как других защитников у них часто не было.

Я убедилась на практике, что огромную роль в выздоровлении пациента играет авторитет врача. Показывает мне больной упаковку витаминов и говорит: "Вот, помогло мне ваше лекарство, а другой врач выписал мне плохие таблетки". Я листаю карточку и вижу, что выписаны те же самые витамины, но в другой расфасовке. Также я замечала, что большую роль в выздоровлении играют не лекарства, а собственные защитные силы организма. Так была у меня больная престарелая женщина, которая перенесла уже три инсульта. Я лечила её, и наступало улучшение. Но в четвёртый раз, когда она вновь потеряла сознание, родственники больной врача не вызвали. Они устали с ней. Женщина была дальней родственницей с несносным характером. Без врачебной помощи она пролежала пять дней без сознания, естественно, без пищи и питья. Все готовились к похоронам, а на пятый день сознание возвратилось. Осмотрев её на десятый день, я увидела, что движения хорошо восстанавливаются в конечностях и без врачебной помощи. Это заставило меня глубоко задуматься о необходимости (бесполезности) врачебной помощи. Три раза она лечилась медикаментами, четвёртый раз – только вынужденным воздержанием от пищи и питья. Потом я видела интенсивное лечение капельницами в неврологическом стационаре, а результат был хуже, чем у меня на дому. Внутренний врач, данный каждому человеку, лечил лучше, чем все академики и профессора, придумавшие интенсивную терапию. Старый Гиппократ был прав. Правы были мои предки, которые не обращались к врачам, а лечились народными средствами и верой в выздоровление.

Я лечила не только городских больных. Ежемесячно один раз с бригадой врачей я выезжала в отдалённые сёла, где врачей не было, а был один медпункт на несколько деревней, куда больные обращались только в случае крайней нужды. У городских больных амбулаторные карты превращались в толстые тома. Больные регулярно лечились, принимая килограммы лекарств. У сельских больных амбулаторные карты содержали 2-3 листа, лечились они изредка и были здоровее городских. Следовательно, не количество врачей и походов в больницу определяет здоровье человека. Наблюдается закономерность: чем меньше врачебное вмешательство на ранних стадиях заболевания – тем лучше для пациентов.

Врачи, с которыми я работала, доказали всю вредность раннего лечения артериальной гипертензии на собственном примере. Доступная медицинская помощь была всегда под рукой, и их карманы были постоянно отягощены всевозможными средствами, снижающими артериальное давление. Под рукой был процедурный кабинет. В результате этого Тамара Семёновна Великанова умерла в 58 лет от множества ишемических инсультов и деменции. Людмила Мартиновна Гульбе умерла скоропостижно в 61 год от кровоизлияния в мозг, Белова Мария Ивановна не дожила и до 50 лет, Жаров Алексей Васильевич скончался в 61 год от ишемической болезни сердца, у главного врача Кульповой З. Д. развился рак лёгких с метастазами в позвоночник, она не дожила до 60 лет и т. д. Врачи по сравнению с учителями не жили долго.

Ивановская область занимала первое место по заболеваемости в Российской Федерации, хотя укомплектована врачами была гораздо лучше других областей. Тут возникала совсем уже кощунственная мысль: уж не от большого ли количества врачей зависит высокая заболеваемость? Чем больше врачей – тем больше больных.