Текст книги "Чрезвычайное"
Автор книги: Владимир Тендряков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
– Я тоже предпочитаю ясность и простоту, но что поделаешь – в жизни на каждом шагу сложности. И нет ничего сложнее внутреннего мира человека. Душа человеческая не веревка – с маху не разрубишь, придется терпеливо и бережно распутывать.
Я почувствовал, как Лубков распрямился, подтянулся, выставив грудь вперед.
– Я люблю смотреть правде в глаза. Моя дочь – советская ученица, моя дочь – комсомолка. Она верит в бога. Достойно или недостойно ее поведение? Нет не достой-но! Следовательно, нужно не теряя времени, не ковыряясь в каких-то там душевных петельках, пресечь – решительно и бесповоротно!
В темноте я не видел выражения лубковского лица, зато в голосе его слышал неприкрытое презрение: вместо того чтобы действовать, разводит турусы на колесах.
Я был мало знаком с этим человеком, встречался на собраниях, обменивался вежливыми кивками, не раз слушал его выступления. Вне всякого сомнения, он был неподкупно честен. С подобным качеством люди, как мне кажется, делятся обычно на два вида. Одни не замечают своей честности и неподкупности, как здоровый человек не замечает работу сердца, другие при любом случае громогласно напоминают об этом, мало того, всех без исключения подозревают, что-де недостаточно честны, недостаточно принципиальны. Лубков, судя по его выступлениям, относился ко вторым. И сейчас я почувствовал себя бессильным: объясняй, доказывай, разбейся в лепешку – не поймет.
– Правде в глаза, т-варищ Махотин, правде в глаза! Извините, но у меня нет сейчас времени вести разговоры на свежем воздухе. Я пришел за дочерью. Я раз и навсегда пресеку эти посещения!.. Всего вам хорошего.
Он решительно потеснил меня к изгороди, прямой, преисполненный достоинства, прошагал к калитке. Четкие шаги, громкий стук железной щеколды, голос:
– Таисья! Серафима! Откройте!
Я не стал дожидаться, чем кончится этот ночной отцовский набег, не спеша отправился своей дорогой.
Как упрек, бросил мне: надо смотреть правде в глаза! Правда поверхностная, правда-недоносок, не сродни ли она лжи? "Пресечь – решительно и бесповоротно!" Эх, эти районного масштаба Александры Македонские, направо и налево рубящие гордиевы узлы.
"Пресечь" – в этом слове заложено не созидание, а разрушительство.
Утром Тося пришла в класс и села рядом с Ниной Голышевой.
13
В этот же день собрались на педсовет учителя – мой штаб, мои маршалы в вязаных кофтах, в потертых пиджаках, с кем бок о бок совершал скромные завоевания. Это вместе с ними я оборонялся против страшного врага учебы – очковтирательства. С нас требовали: повышай процент успеваемости – и никаких гвоздей! Повышай, иначе все вы и ваша школа будут числиться в отстающих, на вас посыплются административные пинки, директивные колотушки! Сыпались... Мы от них отбивались, мы их сносили, тех из нас, кто оказывался слаб натурой, брали в оборот, иногда заставляли уходить из школы.
Наши победы не из тех, что заносятся в скрижали истории. Их признали и забыли.
Мой штаб, мои маршалы... Я готов чествовать высокими титулами этих людей в вязаных кофтах и скромных пиджаках, так как то дело, которое они выполняют, считаю более достойным и величественным, чем кровавые обязанности, какие, скажем, несли Мюраты и Неи при наполеоновской армии.
Я сработался с ними, но это не значит, что всех их одинаково уважаю, всеми доволен, не желал бы, чтоб кто-то из них стал лучше, чем он есть на самом деле.
По правую руку от меня сидит завуч школы – Анна Игнатьевна. Как всегда, с дрябловатого лица пятидесятилетней женщины преданно уставились на меня светлые глаза, в них даже не наивность, а какая-то младенческая чистота. Передо мной она преклоняется, всякое мое указание выполняет с усердием, даже с излишним. Если я мимоходом замечаю, что такому-то учителю за то-то следует поставить на вид, то Анна Игнатьевна мчится к нему, сломя голову, устраивает разнос со скандалом, объявляет выговор. Если я прошу доставить мне краткие сведения, Анна Игнатьевна подымет на ноги всех преподавателей, требует от них самых пристрастных отчетов, а я потом утопаю в целом ворохе бумаг и не могу отыскать то, что мне нужно. Мне это осложняет, а подчас сильно мешает в работе. Можно бы среди учителей легко подыскать более толкового заведующего учебной частью, но у нас как-то не принято снимать с работы или понижать в должности за излишнее усердие.
Зато преподаватель литературы в старших классах Аркадий Никанорович постоянно мне противоречит. Если я говорю "да", то он всегда находит повод, чтоб сказать "нет". Острый подбородок, острый нос, остро и внимательно поблескивают из-под очков глаза – колюч и ехиден. Аркадий Никанорович, как это ни странно, мой большой помощник. В моих предложениях не кто другой, а он первый находит слабые места. При нем я невольно становлюсь придирчивее сам к себе, но, разумеется, не всегда с ним соглашаюсь, точнее сказать, соглашаюсь редко. Анна Игнатьевна боится Аркадия Никаноровича, недолюбливает его, а я, если не задерживают в школе дела, с удовольствием провожаю его после работы до дому. И наверно, жители нашего городка не без улыбки поглядывают на две так не подходящие друг к другу фигуры: мою, толстую, грузную, весьма-таки неуклюжую, и Аркадия Никаноровича, тощую, подобранную, вышагивающую энергичной походочкой. Бывает, что я захожу к нему домой, он выставляет на стол настойку и уж тогда засиживаемся до полуночи – разумеется, спорим, разумеется, не сходимся во мнениях.
Я больше всего уважаю не тех, которые делают, что я захочу, а тех, кто может сделать, чего мне невдомек или не под силу. Молодые учителя, муж и жена Тропниковы, отчаянные экспериментаторы, мне постоянно приходится следить, чтобы они не наломали дров. Семь попыток из десяти кончаются у них неудачей, зато три – наверняка успех, причем такой, какого я обычно не в состоянии предвидеть.
За общим столом сидят и такие учителя, как Мария Митрофановна Кологривова. Она более сорока лет проработала в школе, в свое время гремела по области, получила звание заслуженного учителя, награждена орденом, сейчас уже слаба здоровьем, работает через силу, но все еще медлит уходить на пенсию. Сидят и такие, как Наталья Федоровна Ромашкина, – девочка, сама похожа на школьницу. Сидят и вроде Евгения Ивановича Морщихина добросовестные работяги, на кого всегда можно положиться, но пороху они не изобретут.
Случай с Тосей Лубковой... Можем ли мы ручаться, что это редкое исключение, что подобные случаи никогда не повторятся в стенах нашей школы? Так ли?..
Тося Лубкова знает из наших уроков, что человек, например, произошел от обезьяны, вряд ли верит в наивную сказку об Адаме и Еве. Знает – и признает бога. Почему?
В нашем городе вся антирелигиозная пропаганда сводится к одному – раз или два раза в месяц выдавать нагора лекцию вроде "Было ли начало и будет ли конец мира?" Подойдет это нам?..
Верующие тетушки типа Серафимы Колышкиной действуют другим способом. Они не читают лекций, не выступают с докладами, просто находят человека с житейскими неувязками, душевными сомнениями, сочувствуют ему, влезают в душу, интересуются его болями, его сомнениями. Своего рода индивидуальный подход. Может, нам перенять метод Серафимы Колышкиной?
Вопросов много, и это не вопросы повышения активности на уроках, не подведение итогов перед весенними экзаменами, не то, о чем мы привыкли говорить на педсоветах, в чем чувствуем себя уверенно.
За длинным столом тесно сидят учителя. Тридцать с лишним человек, почти у всех высшее образование, добрая половина из них десятилетиями копила педагогический опыт. Отряд культурных людей, пожалуй, самый многочисленный и в городе и во всем районе.
14
Чета Тропниковых выдвинула свой боевой план.
Кто-то из учителей должен взять на себя обязанности воинственного защитника богословских идей, на один вечер перевоплотиться в попа. Другие учителя подготовят учеников, заглянут с ними в Библию и в Евангелие (глупо возражать тому, о чем знаешь лишь понаслышке), познакомятся с работами философов-материалистов, писателей, ученых. Учитель, принявший обличье попа, и ученики встретятся на глазах всей школы. Это будет не столько диспут или поединок, сколько игра. Не война, а маневры. Однако игра должна идти всерьез. Маневры, если они своими трудностями, тяготами, сложностью поставленных задач не будут напоминать настоящую войну, бесполезны. Спор непременно должен быть ожесточенным, поповские выпады – глубоки, содержательны, остры. Легкая победа вызовет или недоверие, или заставит пренебрежительно думать о враге. А нам нужно, чтоб в таких маневрах рождались закаленные бойцы, которые в будущем, при нужде, смогли бы выдержать войну настоящую.
На Тропниковых сразу же набросился Аркадий Никанорович.
Тося Лубкова знает, что человек произошел не от созданного богом Адама, а от обезьяны. Знает – и верит в бога! Причина Тосиной веры не в темноте, не в незнании каких-то истин. Доказывать ей, что Библия обманывает, что Адама не существовало, повторять основы дарвинизма, которые она проходила на уроках, бесполезное дело. Почему Тося верит в бога? Да потому, что перестала верить в людей, в товарищей. Ей не столько нужен диспут, открывающий глаза на научные истины, сколько моральная поддержка.
Чета Тропниковых: он – учитель физики, она – химии. Он высок, плечист, лобастая голова всегда в упрямом наклоне, взгляд решительный, исподлобья – не человек, а стенобитное орудие, всегда готов идти напролом. Она тонкая, светлая, с серыми глазами, мягкая на вид, обманчиво наивная, с женской хитрецой и с женским сумасбродным упрямством. Он глушил Аркадия Никаноровича своим басом, она опутывала лирическим сопрано. Но Аркадий Никанорович, как кремневая сосенка на песчанике, не гнулся, горячо блестел очками в сторону Тропникова-мужа, отпускал отточенные улыбочки Тропниковой-жене.
– Учтите: Тося Лубкова уже вернулась в школу! – напомнили ему.
– И что же? Может, хотите сказать – перестала верить? Тогда о чем спор, разойдемся по домам, довольные и успокоенные.
– Она вернулась, значит, как-то доверилась одноклассникам!
– Ой ли?
– Улыбайтесь сколько хотите, а первый шаг к доверию сделан.
– Дальше?
– Дальше добьемся, чтоб ее доверие к ребятам росло.
– Оч-чень хорошо! Дальше?
– А дальше ее товарищи, которым она как-то доверяет, начнут диспут о боге!
– И разумеется, переубедят ее.
– Пусть Тося не будет принимать прямого участия в диспуте, пусть следит со стороны...
– А если она станет не следить, а избегать?
– Не станет!
– А вдруг да... Вдруг да эти диспуты заставят ее опять отдалиться от товарищей. Не придется ли, уважаемая Ирина Владимировна, снова возвращать ее в лоно нашей матери-школы, тянуть песенку про белого бычка.
– Станет следить! Не может не следить! Любой разговор о боге у нее неизбежно вызовет болезненное любопытство. Понимаете – болезненное! Магнитом потянет! Это ли не сближение! Это ли не решение вопроса!
– Вашими бы устами да мед пить.
Как и должно быть, одни учителя стали на сторону Тропниковых, другие – на сторону Аркадия Никаноровича. Учительская забурлила.
Мало-помалу один за другим все повернулись ко мне.
– Согласен с Аркадием Никаноровичем, – начал я, – согласен, что для Тоси нужнее сейчас не наше просвещение, а наша человеческая поддержка. Мы все силы, все время отдаем обучению. Считай, другим не занимаемся. Уроки, домашние задания, дополнительные занятия... Учим и ревниво напоминаем: слушай объяснения учителя – нужно для тебя, выполняй домашние задания сам, отвечай за себя. Всюду сам и для себя!
– Анатолий Матвеевич! – Верный завуч Анна Игнатьевна, округлив от удивления девичьи наивные глаза, воззрилась на меня. – Разве можно иначе?
– Наверно, можно. Но пока будем и дальше учить, как учили, по-старому.
– И все-таки...
– И все-таки в противовес тому, что над алгебраической задачей или литературным сочинением ученик должен думать в одиночку, нужно найти такое, над чем бы думали все, сообща, коллективно, школой. Думали, искали, спорили, тесно общались. Что-то, помимо той учебы, которая предопределена программой.
– Придется задавать шарады и головоломки в общешкольном масштабе, – усмехнулся Аркадий Никанорович.
– Жизнь сама задает шарады и головоломки. Не так давно зашел спор... Сейчас век техники, век великих научных открытий, должны ли уйти культура и искусство на второй план как менее важная сторона жизни? А если б мы этот спор вынесли за стены учительской, заставляли задуматься над ним всех учеников... Наука или культура, физики или лирики? Не так важно, изменим ли мы вообще взгляд на этот вопрос. Важно, что, решая, сами изменимся...
– Не пойму – наука и культура? Слишком нейтральное. Почему сразу не взять быка за рога и не поднять дискуссию на антирелигиозную тему? – спросила Ирина Владимировна Тропникова.
– Представьте, что завтра возьмем быка за рога, поставим вопрос ребром – есть бог или нет его? Тося Лубкова еще больше замкнется в себе. Саша Коротков произнесет во всеуслышание всем известные истины. Нам же нужен спор, как коллективная форма мышления. Коллективная! Чтоб вглядывались друг в друга, искали единомышленников, убеждали противников, духовно общались между собой. Начнем, скажем, с вопроса – наука или культура. Вы говорите – нейтрален для атеистической пропаганды? Нет! Это трамплин и к разрешению религиозных проблем. Пусть учеба идет своим чередом, пусть на уроках преподаются, как и раньше, законы Ньютона, теоремы Пифагора, пусть там ученик отвечает сам за себя, но зато после уроков, во время перемен он должен попадать в атмосферу неостывающих дискуссий. Будут меняться темы и вопросы, одни отмирать, другие рождаться, а спор пойдет изо дня в день. Культура, наука, мораль, религия – широкий охват, общие интересы, общая жизнь, нельзя остаться в одиночестве. Тося Лубкова в конце концов найдет товарищей, более интересных и более близких духовно, чем тетя Сима с ее ветхозаветным богом.
Я замолчал.
Первым подал голос Аркадий Никанорович:
– Благими помыслами дорога в рай вымощена. Как это сделать? Конкретно!
Как? – обнадеживающий вопрос, с него начинается исполнение замысла.
– Давайте думать, – ответил я.
15
В конце педсовета меня позвали из-за стола к телефону.
– Анатолий Матвеевич, – женский голос, – с вами хочет встретиться товарищ Ващенков. Не смогли бы зайти сейчас?
Ващенков – первый секретарь райкома партии. Он человек сравнительно новый, всего год назад появился в нашем районе. Говорили, что перед приездом сюда он пережил семейную драму – жена его влюбилась в учителя, – что Ващенков до сих пор отправляет ей по два, по три письма в неделю, должно быть, не может ее забыть. Он весь отдался работе, даже жил прямо в райкоме, в комнате, где некогда останавливались командировочные из области. В экстренных случаях какой-нибудь председатель колхоза из отдаленного сельсовета, если не заставал Ващенкова в кабинете, то проходил по этажу и стучался прямо в комнату, иногда подымал секретаря райкома с постели. Не было случая, чтоб Ващенков возмутился, повернул от дверей неурочного посетителя. Высокий, сутуловатый, с длинными руками, неловко болтающимися у самых колен, с замкнутым лицом и внимательным взглядом маленьких, глубоко запавших глаз, одним своим видом он вызывал уважение. Я довольно часто наблюдал за ним на собраниях: всегда сосредоточенно озабочен, быть может, потому, что дела в районе не блестящи. Прежний секретарь Хомяков переусердствовал – сдавал на мясопоставку дойных коров, даже быков-производителей отправлял под нож, – за что и полетел с работы.
Вызывает неспроста! И я не ошибся.
По кабинету Ващенкова вышагивал Лубков, о чем-то говорил, при моем появлении оборвал себя на полуслове.
Коротко остриженная голова слишком кругла, сглажена, напоминает шляпку только что проклюнувшегося из земли подберезовика. Лицо щекастое, румяное, моложавое, по нему никак не подумаешь, что у этого человека дочь десятиклассница. Одет он с претензией на моду. А в нашем городе своя мода, не столичная и отнюдь не западная, – узкие брючки не признаются. Пухлую, выдающуюся вперед грудь Лубкова обтягивает перехваченная широким ремнем гимнастерка, ноги упрятаны в просторнейшие бриджи, напоминающие юбку, широкими складками они ниспадают на узенькие хромовые сапожки.
В сутуловатой осанке Ващенкова чувствовалось что-то подчеркнуто бесстрастное, судейское. Он утомленно взглянул на меня, попросил садиться.
– Анатолий Матвеевич, – голос глуховатый, мягкий, но какой-то отрешенный, таким голосом можно разговаривать и с ребенком, и с человеком, в неправоте которого убежден, – у вас в школе произошел досадный случай! Думается, что его надо принимать как сигнал какой-то опасности? Не так ли?
– Так, – ответил я.
Ващенков секунду-другую глядел мне в лицо своими запавшими голубыми глазами.
– Очень хорошо. Какие вы приняли меры?
Меры?.. Пощечина Тоси – "не верю!". Метель, мечущаяся в пустынном городе, бессонная ночь, голова, распухшая от мыслей, разговор с десятым классом, Костя Перегонов, Саша Коротков, снова Тося Лубкова, наконец – педсовет... Можно ли все это втиснуть в привычную до зевоты фразу: принял меры.
– Меры... Я уже не думаю о них.
Лубков, услышав мой ответ, застыл, как охотничья собака, почуявшая в камышах уток.
– Как вас понять? – вежливо осведомился Ващенков.
– Хочу, чтобы школа жила по-новому, а это несколько шире, чем принять обычные меры.
– По-новому... Переворот?
– В какой-то степени.
– Значит, этим признаете, что до сих пор вы неверно работали?
– Приходится признавать.
– Сколько лет вы директором?
– Двадцать.
– И теперь считаете, что в течение двадцати лет вы действовали ошибочно?
– Не во всем, а в чем-то да.
– Ваша школа была, кажется, не на плохом счету?
– Считалась одной из лучших по области.
Ващенков замолчал, не сводя с меня испытующего взгляда. И тут вступил в разговор Лубков. Энергично вышагивая по крашеному полу, он обрушился на меня:
– Разве можно верить этому? Двадцать лет работы! Школа пользовалась заслуженным успехом. Вдруг перечеркнуть все крест-накрест. Не-ет, т-варищ Махотин, эт-то что-то подозрительно. Не тогда вы впадали в ошибки и заблуждения, а теперь! Да, да! Вглядитесь в себя, с вами что-то произошло. И что-то очень странное...
– Простите, – перебил я его, – вы когда-нибудь в жизни признавались себе, что не правы, что можете ошибиться?
– Я т-варищ Махотин, готов прислушаться к любой критике, а вот вы... Вместо того чтобы принять меры, действовать решительно, пресечь в корне зародыш религиозного дурмана, вы сейчас перед нами рассуждаете о каком-то перевороте, о начинании новой жизни. Готовы даже бить себя в грудь, отказаться от своих прошлых заслуг. Это рисовка! Это желание прикрыть благодушными рассуждениями свою бездеятельность!..
И пошел, и пошел... Я пережидал. Ответственный райкомовский работник, и вдруг – его родная дочь верует в бога. Он не из тех, кто колеблется и сомневается. Раз дочь подвела, значит, она – враг, и он, ее отец, не допустит мягкотелости. Он искренен в своем негодовании.
Ващенков перебил его:
– Попробуем разобраться: в чем же ваши ошибки, Анатолий Матвеевич?
– Шесть лет назад я, скажем, выпустил из школы Костю Перегонова...
– Так, – склонил голову Ващенков.
– Вчера этот Перегонов с легким сердцем требовал исключить Тосю Лубкову из комсомола...
– Правильно требовал! – заявил Лубков.
– Исключить, когда ваша дочь, товарищ Лубков, собралась бросить школу, значит, оттолкнуть ее от себя к верующим, выбросить ее из нашей жизни. Жестоко?.. Да, но Перегонов не жесток по натуре. Он просто не понимает, мы не научили его этому. Разве не грубейшая ошибка – наша ошибка, моя!
И Лубков вновь вскипел:
– Грубейшая ошибка – потворствовать, спускать, не понимать, что принципиальное, строгое наказание есть своего рода воспитание. Да, да! Если на заседании бюро мне по заслугам влепят выговор с занесением в личное дело, что ж, по-вашему, я должен считать – бюро действует ради одной лишь любви к наказанию? Нет, оно пытается воспитать меня, а на моем примере и других!
– Хотите угрозами заставить думать иначе? Не получится. Угрозами можно запугать человека, он сделает вид, что думает, как вам угодно. Сделает вид, не больше того. Можно палкой поднять с постели больного, но от этого он не станет здоровым.
– Ты бы сел, Юрий Петрович. От твоего мелькания в глазах рябит, – с легкой досадой попросил Ващенков.
Лубков понял, что ему предлагают помолчать, опустился на стул, прямой, с отведенными назад плечами, выпуклой грудью, ладонями, симметрично положенными на колени, – ни дать ни взять божок, нагоняющий страх на идолопоклонников.
Ващенков навалился на стол.
– Рассказывайте.
И я стал рассказывать о наших делах: индивидуализм, разобщающий в школе людей, учеба, основанная на требованиях – выполняй сам, отвечай за себя, атмосфера дискуссий и споров, которая заставит сообща искать, сообща думать, объединит учеников...
Худощавое лицо Ващенкова с большим нависшим носом, как всегда, выражало бесстрастную, вежливую замкнутость, но из темных глазниц неяркие голубые глаза глядели напряженно, пытливо. Человек в человеке, один – обычный, скучноватый, другой – таинственный, не совсем для меня понятный.
Ващенков долго молчал, наконец провел крупной рукой по лбу.
– Что-то похожее я уже слышал... От других учителей...
– Почему другие учителя не должны об этом думать – назрело, – ответил я.
– Да... – Ващенков снова погладил лысеющий лоб. – Двадцать лет работали...
Лубков решил – Ващенков колеблется, ему нужна поддержка, вновь подал голос:
– От лукавого! Пытаетесь достать ухо через голову!
Ващенков встал, протянул мне через стол свою широкую ладонь.
– Действуйте... Если нужно, буду рад помочь.
Лубков прикусил язык.
16
В конце коридора поставил две урны для голосования. На одной выведено "Физики", на другой – "Лирики". Над каждой урной, на стене, – по размашистому плакату. Рукой лучшего в школе шрифтовика, Лени Корякина, черной тушью по ватману отпечатано: на левом – "Декларация «физиков», на правом – "Декларация «лириков».
Текст первой декларации писали учителя Тропниковы, самые воинственные представители науки в нашей школе. Он гласит:
История человечества началась с изобретения. Первобытная обезьяна, соорудив из камня топор, перестала быть животным. Труд создал человека! Не картины Рафаэля, а паровые машины, не сонаты Бетховена, а открытие электричества, не стихи «О прекрасной даме», а самолет братьев Райт подымали могущество рода человеческого.
Мы стоим на пороге в космос, в наши дни уже тесна Земля – вот пример человеческого всесилия. И те межпланетные корабли, которые скоро возьмут курс на Марс и Венеру, полетят не потому, что гениальные поэты напишут вдохновенные поэмы, а скульпторы изваяют прекрасные памятники. Расчеты математиков, открытия физиков, химиков, биологов понесут эти корабли к неведомым мирам.
Пусть себе искусство украшает жизнь, движет же ее вперед НАУКА, в ней сила человека, ей по достоинству первое место! КТО – «ЗА»?
Текст же декларации "лириков" сочинял Аркадий Никанорович:
Снимем шапки перед наукой – она воистину всемогуща. Она в состоянии сделать руку более сильной, глаз более зорким, даже мозг более проворным. Она стерла с лица нашей планеты чуму и холеру, черную оспу и желтую лихорадку. Но пусть ответит всемогущая, какими прививками вылечить людей от черствости и равнодушия? Какими формулами высчитать нравственную красоту? А без красоты нравственной, красоты духовной загниет жизнь – ненависть восторжествует над любовью!
О любви можно написать научный трактат. Он объяснит, но не научит любить. А кто возразит, что Левитан своими картинами не учит любить природу, а рассказы Чехова – человека?
Напомним науке, что она дала человечеству не только мирные спутники, но и водородные бомбы. И что, если эти бомбы попадут в руки людей с багажом знаний, но без нравственной красоты, с расчетливым мозгом, но без души? Бездушный человек, наделенный силой разрушения, – что страшнее этого! Сметенные с лица Земли континенты, гибель народов, гибель цивилизации, в том числе и гибель самой науки, – всего можно ждать.
Гордая наука! Шапку долой перед лириками, если хочешь творить счастье! КТО ВОЗРАЗИТ ПРОТИВ ЭТОГО?
Щели обеих урн до поры до времени заклеены бумагой. Пусть ребята поспорят, покричат, поварятся в своем соку, только тогда будет сорвана бумага и начнется голосование.
Лишь старшеклассники более или менее самостоятельно могут разобраться, куда их влечет – к "физикам" или к "лирикам". Большинство же школьного населения – беззаботнейший народец; до сих пор их волновали запруды на ручьях, лапта на непросохшем дворе, нерешенная дома задачка перед уроком математики. "Физики" или "лирики"? – за всю свою короткую жизнь им ни разу не пришлось подумать об этом. А так как они – большинство, то их голоса и решат, на чьей стороне будет победа.
Если ты учишься в восьмом или девятом классе, отдаешь сам себе отчет, что правы, например, только "физики", декларация "лириков" тебе чужда, даже вызывает возмущение, то действуй, не жалей сил и времени! Если тебе поручена опека над пионерами младшего класса, собирай их, если же нет этой возможности, лови на переменах тех, кто незрел, объясняй, убеждай, открывай им глаза на истину, перетягивай голоса к дорогим твоему сердцу "физикам", поноси сколько угодно "лириков" – не возбраняется. Запрещено только одно: действовать угрозами. Если какому-нибудь пареньку из-за простого каприза или по упрямству захочется голосовать "против", что ж, на то его святая воля.
Итак, "физики" или "лирики"?
Тесная толпа ребят заполнила конец коридора. Вразнобой громкое чтение, неопределенные возгласы, легкая давка, юркие малыши протискиваются под локтями старшеклассников и с философским безразличием принимают назидательные тычки. Во всем пока ощущается настороженность, какое-то недоумение. Еще далеко не каждый решил, на чьей он стороне, еще нет горячности.
– "...Не картины Рафаэля, а паровые машины..." – упоенно читает чей-то голос.
А возле него говорок тесно сбившихся пятиклассников.
– Это кто такой – Рафаэль?
– Не слышишь разве – картины рисовал.
Не все знают Рафаэля, не все еще понимают, о чем идет речь. Поймут и узнают, примут чью-то сторону – и уж наверняка со страстью.
Звонок – перемена окончена. Но толпа перед декларациями раскачивается, не желает двигаться с места. Упоенный голос продолжает читать:
– "...И те межпланетные корабли, которые скоро возьмут курс на Марс и Венеру..."
Появляются учителя с классными журналами под мышками.
– Кончайте, кончайте, друзья! На следующей перемене прочтете. На урок, на урок!..
Упоенный голос восклицает;
– ...Кто – "за"? – И умолкает.
Толпа зрителей тает. Вдоль всего коридора хлопают двери классов.
Перед декларациями остаются двое – насупленный и серьезный Саша Коротков, он о чем-то напряженно думает, поигрывая желваками, разглядывает текст, отпечатанный красивым шрифтом на белой бумаге. Рядом с ним, долговязым, коротышка – второклассник Петя Чижов, круглая, щекастая физиономия выражает предельную завороженность, рот открыт. Саша Коротков с усилием отрывает взгляд от деклараций, угловато поворачивается, неровным широким шагом идет к своему классу. Петя Чижов срывается, бежит вприпрыжку, по пути останавливается, круто сворачивает к уборной – эх, загляделся, обо всем забыл. В школе начинается очередной урок.
Как всегда, в этот день в положенное время раздавались звонки, как всегда, деловая тишина уроков сменялась шумом перемен. Но можно было уловить, что сегодняшний шум не похож ни на вчерашний, ни на позавчерашний. Не исчезли смех, крики, возня, но в воздухе какая-то новая возбужденность. Одни кучки быстро распадаются, другие же, наоборот, растут, иногда вдруг раскалываются надвое...
И в учительской оживление. Нина Федоровна Ромашкина, преподавательница истории в пятых, шестых – свежее личико в ямочках, белые руки прижаты к груди, – подходит ко мне.
– Анатолий Матвеевич, пол-урока сейчас пропало: требовали объяснить – за "лириков" я или за "физиков"?
– А все-таки, за кого вы? – поинтересовался я.
Опустила ресницы:
– За "лириков".
Жена и муж Тропниковы, "физики" и по профессии и по убеждениям, не жалуются, что у них уходит на уроках драгоценное время, они, я уверен: воздают хвалу своему кумиру, ниспровергают "лириков". Уверен в этом и Аркадий Никанорович, он открыто заявляет:
– Мы тоже не молчим. Не-ет, не молчим – действуем!
Анна Игнатьевна, должно быть, не решила, чью сторону взять, все время ходит вокруг меня, прислушивается – не проговорюсь ли, за кого я, тогда и она будет знать, каких взглядов держаться.
На последней перемене она ворвалась ко мне в кабинет, красная от возмущения:
– Безобразие творят!
– Кто?
– Коротков подобрал компанию!
– В чем дело?
– Мероприятие срывают! Слушать не хотят! Вы только выйдите, полюбуйтесь...
Выхожу. У стены, где висят декларации, опять столпотворение. В самом центре Саша Коротков, рядом с ним девятиклассники, братья-близнецы Олег и Сергей Зобовы. Олег – лучший во всем районе шахматист, Сергей – без особых увлечений, зато круглый отличник. Олег торжественно держит лист какой-то серой бумаги. Сергей не менее торжественно молчит, а Саша Коротков ораторствует со свирепым лицом:
– А мы не согласны ни с теми, ни с другими! Истина посредине! Да, посредине! Обе стороны ошибаются!.. – Заметил меня, попробовал протолкаться навстречу, застрял в плотной стене любопытствующих малышей. – Анатолий Матвеевич! У нас свой взгляд! Рядом с этим, – он мотнул ершистой головой на декларации, – хотим вывесить свое слово! Почему не разрешают?
– Это же безобразие, Коротков! – строго урезонивает из-за моей спины Анна Игнатьевна.
– Спор с зажимом или свобода мнений?
– Ну-ка, – попросил я.
Десятки рук передают мне через головы широкий лист. На обратной стороне куска старых обоев химическими чернилами вкось и вкривь – новая "декларация":
Мы отказываемся голосовать за тех и за других! Не может быть разделения на «физиков» и «лириков»! В любом деле есть поэзия! В математике, физике, химии ее не меньше, чем в литературе и живописи! Мечта о новом, предчувствие нового, открытие нового – вот поэзия! Истинный физик всегда поэт!! А те «физики», что отрицают лирику, обворовывают сами себя! «Лирики», возражая им, не понимают сути поэзии! Они не «лирики»!! ГОЛОСУЙТЕ ЗА НАШУ ДЕКЛАРАЦИЮ!!!
– Очень хорошо. Повесьте рядом, – сказал я.
И между двумя декларациями, с такой тщательностью и любовью выполненными лучшим в школе шрифтовиком-художником Леней Корякиным, втиснулась третья, варварски кричащая кривыми буквами, изобилующая восклицательными знаками, – воистину бунтарский документ.
