Текст книги "Воспоминания (1915–1917). Том 3"

Автор книги: Владимир Джунковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

«Глубокоуважаемый Евгений Николаевич,

Благодарю Вас за Ваши письма и уведомление о сомнении насчет прибавки. Я тотчас телеграфировал товарищу министра финансов Кузьминскому, прося его содействия. Прилагаю Вам при сем прошение Давыдовой, прошу Вас разобраться в нем и обдумать положение. Может быть, после такого серьезного урока он изменится. Не зная подробностей, не считаю себя возможным просить, прошу только вникнуть в дело с разных сторон. Сегодня моя дивизия переходит на новое место.

Адрес для писем: 149-я запасная полевая почтовая контора, для депеш 2-ое телеграфное полевое отделение.

Шлю Вам самый сердечный привет к Новому году, сожалею, что не видал Вас, когда приезжал в Москву встречать тело брата.

Душевно преданный Вам и уважающий

В. Джунковский».

«21 января 1917 г. № 145

Глубокоуважаемый Евгений Николаевич!

Благодарю Вас сердечно за Ваше любезное письмо от 8 января и за привет к Новому году. С большим интересом я прочел Ваше описание Вашей поездки в Петроград и очень доволен ее результатами. Это очень хорошо, что Вам удалось съездить, познакомиться со всеми, а главное с Михайловым.

Лагорио Вы отлично определили, это тип чиновника, и потому затронуть его школой более чем трудно. Отлично, что Вам удалось выяснить вопрос об увольнении преподавателей и относительно немецкого языка, относительно капитала Зосимы, придется значит, пойти обычным путем. Очень меня беспокоит вопрос о прибавках – я телеграфировал Кузьминскому и имею сведение, что он близко к сердцу принял мою депешу и хотел мне написать, это мне сообщила моя сестра, которая виделась с ним. Кузьминский ей сказал, что постарается, насколько возможно удовлетворить мое ходатайство, но это очень трудно и за полный результат он не ручается, но сделает все возможное. Неутешительно, но лучше чем отказ.

Вот судьба – мы собираемся сокращать уроки немецкого языка, и вот бедный Грунер уже освободил свои 32 урока. Не знаю, семейный ли он, сообщите мне, пожалуйста, а также и адрес вдовы, если таковая есть.

Благодарю за присланный отчет за минувший год. Я просмотрел его с интересом. Наибольший % пропущенных уроков по русскому языку: Никуленко[340]340
  …Никуленко Михаил Федорович, (1872–1954), коллежский советник, в 1916 г. преподаватель Московской практической академии коммерческих наук.


[Закрыть] 14 % и Каллаш[341]341
  …Каллаш Владимир Владимирович, (1861–1918), русский и украинский литературовед, фольклорист, библиограф, в 1916 – статский советник, преподаватель Московской практической академии коммерческих наук.


[Закрыть] 31 % – это печально. Получил я и ведомость сумм на ноябрь и отчет по успехам младшего возраста за вторую четверть 1916-17 учебного года, и обратил внимание на неуспешность I С и IV А.

Сейчас моя дивизия на позиции и на очень серьезной, т. ч. приходится быть не особенно покойным. К тому же замучили морозы, просто беда, упорно стоят. Пишите по-прежнему или на Петроград или 149-я полевая почтовая контора. А для депеш – 2-е полевое телеграфное отделение.

Шлю Вам привет и Сергею Михайловичу.

Душевно преданный Вам

В. Джунковский».

Ответ Е. Н. Ефимова

«г. Москва. 6-го февраля 1917 г.

Глубокоуважаемый Владимир Феодорович!

Очень извиняюсь, что так долго не отвечал на Ваши письма от 11-го и 21-го января с.г. Единственная причина – недостаток времени и масса хлопот, не позволяющих сосредоточиться на письме.

Я очень благодарен Вам за присланное ходатайство Давыдовой – оно очень интересно для характеристики установившихся школьных нравов академии. С этим делом мне пришлось выдержать большой натиск и притом с самых разнообразных и неожиданных сторон: со стороны воспитателя, трех классов учеников, некоторых преподавателей, наконец, священника. Во время панихиды, устроенной старшими воспитанниками у тела покойного Грунера, в присутствии воспитанников он сказал речь, в которой критиковал постановление педагогического комитета, называл его жестоким, нарушающим добрые нравы академии, раскрывая многие моменты заседания, составляющие обычно его тайну. Кстати сказать, о. Диомидов сам подал голос за увольнение Давыдова, выступление священника даже на учеников-товарищей Давыдова произвело отрицательное впечатление, и они не повторяли своего ходатайства.

Мотивы увольнения Давыдова я подробно излагал в одном из предыдущих писем; я и педагогический комитет по отношению к нему сделали абсолютно все, чтобы предотвратить такую меру, как увольнение. Но он, как и два других, цинично относились ко всем предупреждениям. При таких условиях оставлять их в школе значило бы ставить крест над всеми попытками поднять работоспособность учеников. И я глубоко признателен Вам, что Вы не настаиваете на пересмотре состоявшегося постановления.

Был ли я невнимателен к Давыдовой, Вы можете судить по тому, что в то самое время, как она писала Вам свою жалобу, я устраивал и уже устроил ее сына в 7-й же класс другого коммерческого училища. Круглый, окружной инспектор, только благодаря моей личной просьбе дал разрешение на прием Давыдова в училище Горбачева[342]342
  …училище Горбачева… – частное мужское 8-классное коммерческое училище Н. Ф. Горбачева в Москве.


[Закрыть] в Москве. И г-жа Давыдова, зная это, писала Вам. Теперь этот вопрос ликвидирован: Давыдов взял документы и поступил к Горбачеву, где, надеюсь, после полученного урока будет учиться.

Каллаш – очень небрежный и неаккуратный преподаватель. В этом году он, все удивляются, сравнительно очень мало пропускал, но очень жалуется, что классы плохо работают, забывая, что пропустив треть уроков в прошлом году, он хочет жать там, где не сеял. При случае я ему это скажу. Никуленко, по крайней мере в этом году, аккуратен, но преподаватель серый. Вообще состав очень и очень слабый – здесь, по-моему, и объяснение слабой успешности учеников, так как последние производят на меня вполне благоприятное впечатление, значительно лучшее, чем в других училищах. Приложить бы к нему хорошие руки. Только теперь после смерти открылось со всей полнотой отрицательное влияние на учеников Грунера, а, впрочем, de mortuis aut bena aut[343]343
  О мертвых либо хорошо, либо ничего.


[Закрыть].

В конце января я получил из учебного отдела требование о дополнительных сведениях бюджетного характера, выходящие за пределы его первоначального циркуляра. Эти сведения я уже отправил и воспользовался случаем, чтобы на основании цифровых данных рассеять неправильное преувеличенное представление об обеспеченности академии. Очевидно, решение вопроса о прибавках затягивается. В связи с этим позвольте мне рассказать интересное событие в академии.

После Рождества занятия начались при очень хорошей атмосфере в учительской. Она не понравилась определенной кучке, которая и задалась целью ее разрушить. И вот в учительской появляется анонимный лист, извещающий о «собрании, которое состоится 27-го янв. в 7 часов вечера в академии по вопросу о материальном положении в связи с неполучением министерской прибавки». Я знал, что это дело затеяли Пичета, Кислицын, Казаков, Арабаджи, но никто не обратился ко мне за разрешением. Лицам же, предлагавшим вопрос: «а директор знает?» – они отвечали – это с его разрешения и, ссылаясь на разрешение, данное мною 18-го ноября по вопросу «о выяснении своего отношения к полученной прибавке», потерявшему всякий смысл, так как все прибавку приняли.

Лист быстро стал покрываться надписями. Я обратился к Казакову с вопросом, не он ли инициатор собрания, т. к. он – инспектор и его подпись на листе. Он категорически отверг это и подчеркнул, что считает собрание бесцельным, так как все осведомлены о ходе дела и Вашем в нем участии. Тот же вопрос я предложил Кислицыну, так как он передал лист для сбора подписей лицу, обычно делающему это по поручению директора. Он ответил, что не он инициатор (хотя заголовок листа написан им), лист же просил его передать Пичета.

Дальнейшие расспросы я прекратил и ждал дня собрания 27-го. Когда собрались, я пошел к ним, застал небольшое собрание (многих отпугнул слух о его неразрешенности), человек 14, в полном молчании. Я молча занял председательское место и сказал буквально следующее: «Я очень извиняюсь, господа, что я незванным пришел в ваше собрание, но я должен был это сделать, так как многие, я знаю, введены в заблуждение, будто это собрание мною разрешено. Между тем я сам узнал о нем из анонимного листа, положенного в учительской, инициаторы собрания не сочли нужным даже осведомить меня о нем. И я их не знаю. Я обратился к А. В. Казакову, как к своему помощнику, подпись которого стояла на листе, – не он ли инициатор? Но он категорически ответил отрицанием и добавил, что считает собрание бесцельным и оскорбительным по форме. Я обратился к Н. Ю. Кислицыну, но он сослался на В. И. Пичету. Мне стало ясно, что, если я пойду путем таких расспросов, то я пойду путем розыска, который считаю ниже достоинства Академии, достоинства педагога, наконец, своего собственного достоинства. Не зная инициаторов, я и пришел сюда, чтобы сказать то, что сказал бы им – именно, что считаю такой способ созыва собрания совершенно недопустимым: он нарушает элементарную общественную дисциплину и вводит в школу анархию тем более опасную, что мы боремся с анархией среди воспитанников. Ссылаются на разрешение, данное мною 18-го ноября, но предметы различны, самый вопрос об отношении к полученной прибавке ликвидирован уже тем, что все прибавку получили и взяли. Ясно, что при таких условиях ссылка на разрешение 18-го ноября лишена основания.

Но толкуя даже самым широким образом разрешение 18-го ноября, все же устроители настоящего собрания, казалось бы, должны были прийти ко мне и спросить, не имею ли против того, чтобы они использовали мое разрешение именно 27-го января в 7 часов вечера. Из уважения к педагогической корпорации и лицам, введенным в заблуждение, я не закрываю настоящего собрания, но из сказанного ясно, что сам я не могу остаться в нем и принять участие в вашем совещании. Еще раз извиняюсь и до свидания».

Пичета пытался остановить меня, считая, что я должен его выслушать до конца, т. к. сказал ему много резкого. Я ответил, что говорил не ему, а всем, что из его слов только сейчас узнаю, что он один из инициаторов, наконец, его объяснения имели бы смысл не после, а до собрания. После этого Пичета совершенно потерял равновесие и начал бессвязно выкрикивать что-то о Вашей к нему телеграмме, что мне, как товарищу, не нужно было специальное приглашение, что я наговорил много бранных слов. Последняя фраза вызвала протесты со стороны присутствующих. После своей реплики – я здесь не товарищ, а директор и ни одного бранного слова не сказал – я повернулся и ушел. О последующем я знаю по многим рассказам, которые меня убедили в целесообразности моего выступления. На другой день ко мне явилась депутация с просьбой о разрешении собрания. Я дал такое разрешение. Но это заседание не состоялось: пришло всего 7–9 человек.

Трудно формулировать результаты моего выступления, но оно было необходимо и, по моим наблюдениям, произвело переворот в их психике в смысле признания директорской власти. Все идет гладко, хотя не льщу себя надеждой, что это был последний натиск; впрочем, это меня уже не волнует.

Мною изготовлен отчет о манкировках за декабрь и январь; я представлю Вам в скором времени. Эти месяцы дали значительное число, превосходящее число манкировок прошлого года. Но данный случай объясняется сильными морозами, которые стоят в Москве до сих пор, повальной инфлюэнции в тяжелой форме, расстройством трамвайного движения, принимающим характер общественного бедствия.

В этом отношении нет надежд на улучшение перспектив, наоборот, приходится готовить себя к худшему. Утешаю себя той мыслью, что в Академии нет еще ни малейших признаков дезорганизации школьного дела. Хотя со стороны других учебных заведений идут такие грустные жалобы.

После смерти Грунера осталась семья из взрослых детей и вдовы; ее имя Берта Адольфовна Грунер, адрес же: Старая Басманная, д. 15, кв. 26.

Боюсь, что я неловко и неуместно врываюсь в Вашу первостепенной важности работу со своими маленькими академическими заботами. Здесь, в тылу, непроходимо мрачно и все мрачнеет еще. Но все, конечно, забудется и повеселеет с первой же ласточкой с фронта.

Горячо желаю Вам здоровья.

Сердечно преданный Вам

Евгений Ефимов».

Это было последнее его письмо, адресованное мне как попечителю. В последних числах февраля совершился переворот, самодержавие пало, власть перешла к Временному правительству. Я не счел возможным оставаться попечителем академии, считая свои функции оконченными и обратился с нижеследующими бумагами от 4 марта 1917 года к министру торговли и промышленности:

«По учебному отделу.

Принимая во внимание совершившийся переворот в государственном управлении Россией, я не считаю себя в праве оставаться в должности попечителя Императорской Московской практической академии коммерческих наук, так как считаю, что одновременно с изменившимся образом правления в России § 15 Устава академии, в силу которого я был назначен попечителем, теряет в настоящее время силу. Кроме того в настоящее время, когда требуется особо упорная энергичная работа всех граждан России на благо нашей Родины, я, находясь в силу военных обстоятельств вдали от академии, лишен возможности с пользой для дела продолжать исполнять мои попечительские обязанности, указанные в уставе.

В силу этого, передав главное заведывание Академией Совету и уведомив о сем Общество любителей коммерческих знаний, я прошу ваше высокопревосходительство не отказать в освобождении меня от обязанностей попечителя академии.

Попечитель академии

Свиты генерал-майор Джунковский».

К Обществу любителей коммерческих знаний:

«Принимая во внимание совершившийся переворот в государственном управлении Россией, я не считаю себя в праве оставаться в должности попечителя Императорской Московской практической академии коммерческих наук, т. к. считаю, что одновременно с изменившимся образом правления § 15 Устава академии, в силу которого я был назначен попечителем, теряет в настоящее время силу. Входя одновременно с сим представлением по сему поводу к министру торговли и промышленности об освобождении меня от должности попечителя академии и передавая свои обязанности по должности попечителя Совету академии, я поставляю об этом в известность Общество любителей коммерческих знаний, прося с сего числа не считать меня президентом общества, т. к. в настоящее время, когда требуется особо упорная энергичная работа всех граждан России на благо нашей Родины, я, находясь в силу военных обстоятельств вдали от Академии, не могу с полной добросовестностью продолжать исполнять попечительские обязанности, возложенные на меня уставом.

Не скрою от Общества, что мне очень грустно расставаться с Академией, которая за время моего попечительства сделалась мне родной и близкой.

Расставаясь с Академией и Обществом любителей коммерческих знаний в качестве его президента, я прошу всех членов общества принять мою самую сердечную благодарность за то отзывчивое предупредительное и снисходительное отношение, которое я всегда встречал со стороны всех членов на общих собраниях, бывших под моим председательством.

Дай Бог нашей Академии славы процветания успеха на благо нашей великой Родины.

Президент общества

Джунковский».

Одновременно я написал председателю Совета С. М. Долгову письмо следующего содержания:

«Милостивый государь Сергей Михайлович!

Принимая во внимание совершившийся переворот в государственном управлении Россией, я не считаю себя в праве оставаться в должности попечителя Императорской Московской практической академии коммерческих наук, т. к. считаю, что одновременно с изменившимся образом правления в России § 15 устава Академии, в силу которого я был назначен попечителем, теряет в настоящее время силу. Входя одновременно с сим с представлением по сему поводу к министру торговли и промышленности об освобождении меня от должности попечителя академии, прошу председательствуемый Вами Совет ныне же временно до получения указаний от министра или постановления общего собрания Общества любителей коммерческих знаний взять на себя главное заведывание Академией согласно ее устава.

Расставаясь ныне со ставшей мне дорогой, близкой сердцу Академией, я с грустью расстаюсь с моими дорогими сотрудниками в лице Совета, который всегда так баловал меня и своим доверием и своей сердечностью, от всего сердца благодарю Вас глубокоуважаемый Сергей Михайлович и всех членов Совета дорогих Алексея Александровича, Василия Васильевича, Клавдия Николаевича и Николая Константиновича за ту неоценимую помощь и поддержку, которые я всегда видел и чувствовал с Вашей стороны и которые так облегчили мои заботы об академии. Скажу прямо – мне было истинное удовольствие работать с Вами.

Благодарю от души директора академии глубокоуважаемого Евгения Николаевича Ефимова. Жаль мне, что так недолго пришлось поработать с ним, с этим идейным честнейшим педагогом и администратором, преданным науке и делу воспитания, столь далекому от всяких личных целей. Благодарю отца протоиерея Диомидова, всех гг. преподавателей и служащих Академии, я никогда не забуду их всегда доброго и предупредительного отношения ко всем моим предначертаниям.

Желаю Академии счастья и успеха процветания, я буду всегда помнить с отрадным чувством годы моего попечительства и каждый успех в академической жизни будет мне радостью, каждая неудача будет больно отражаться в моей душе. Будем надеяться, что их не будет и сильная крепкая в своей основе, руководимая Советом, Академия будет идти по намеченному пути неукоснительно вперед, совершенствуясь в деле обучения и воспитания молодежи на благо нашей Родины.

Не откажите принять и передать сердечные пожелания счастья всем членам совета, директору, инспекторам, преподавателям и служащим, желаю всем здоровья и сил на продолжение их работы на пользу нашей Академии. Воспитанникам шлю мой задушевный привет, дай Бог им усердно трудиться, относиться с полной добросовестностью к своим обязанностям, любить и беречь свою Академию. С чувством глубокой признательности за все то добро лично к себе, которое я всегда видел от Академии за время моего попечительства, я остаюсь искренно преданный Вам и уважающий Вас

В. Джунковский».

Пока это мое письмо шло в Москву, я успел получить от С. М. Долгова следующее письмо от 7 марта:

«Ваше превосходительство,

глубокоуважаемый Владимир Феодорович.

Вы, конечно, беспокоитесь за академию. Беспокоимся за нее и мы, и это заставляет меня обратиться к Вам с настоящим письмом.

Происходящие события, благодаря Бога и осторожной тактике директора, отразились на академии пока еще не особенно сильно. Пришлось, конечно, распустить учеников на несколько дней, пока движение по улицам могло представлять опасность. Перерыв занятий продолжался с 1-го по 6-е марта, когда учение происходило в нормальном порядке. Думается, что, при выдержанной, умелой тактике Е. Н., положение можно бы назвать совсем хорошим, если б не существовало в среде нашего преподавательского персонала тех отрицательных элементов, которые и раньше являлись тормозом для нормальной жизни академии.

К сожалению, настроение общества опять, как и в 1905 году, носит признаки повального психоза и в силу этого представляет благоприятную обстановку для осуществления своих низких, преступных стремлений людям, ищущим не общего блага, а удовлетворения своих личных интересов и честолюбий. Вам, конечно, известно, кто эти лица. На грех, комиссар по учебному делу в Москве (некий Алферов)[344]344
  …Алфёров Александр Данилович (1862–1919), русский педагог, в 1917 г. и. о. комиссара средних учебных заведений в Москве. Расстрелян большевиками.


[Закрыть] обратился к здешнему начальнику учебного округа с предложением дать циркулярно разрешение находящимся в ведении министерства народного просвещения школам допускать собрания не только учащих, но и учащихся для обсуждения интересующих их вопросов.

Такое собрание, пока только учащих, уже было в воскресенье, но, по словам присутствовавшего там Е. Н., не пришло к определенным результатам. Завтра, 8-го марта, будет вторичное собрание, на котором, будто бы будет указано на желательность установления за учителями и чуть ли не за учениками права избирать начальство данной школы и, кажется, преподавателей. Со стороны наших местных интриганов уже раньше выдвигался вопрос о таком праве выбирать начальство.

Конечно, в нормальное время можно было бы отнестись к таким попыткам только с усмешкой, особенно в нашем училище. Но теперь, когда разыгрались так долго сдерживавшиеся вожделения, когда разумное стремление к свободе переходит порою в самый тиранический произвол, потребуется уже некоторая борьба, чтобы провести корабль Академии целым и невредимым. Беда в том, что в эту низкую интригу о выборном начальстве втягиваются и ученики. Кто знает, не будет ли попыток распространить такие демагогические стремления и на положение Совета, О. Л. К. 3. и самого попечителя.

Может быть, я слишком мрачно смотрю на дело, но мне хотелось бы знать, как Вы смотрите на настоящее положение, какими средствами полагали бы отстаивать независимость академии, сохранить ее самобытность при столь коренным образом изменившихся обстоятельствах.

Нужно надеяться на то, что благоразумие большинства учебного персонала не даст своей поддержки агитации, но в случае открытого выявления таких поползновений на применение существующего строя Академии, пожалуй, придется устроить общую беседу Совета и педагогической конференции, а затем и общего собрания О. Л. К. 3. на усмотрение которого и предложить вопрос о дальнейшем способе действий, попросив, на случай крайней необходимости, право удалить враждующие элементы из академии немедленно, или, если бы такая мера оказалась недостаточной или по обстоятельствам времени не выполнимой – временно закрыть академию.

Большой портрет Николая II в актовом зале занавешен, а малый совсем снят.

Вполне сознавая трудность для Вас издалека принимать быстро те или другие решения, но ради пользы академии я очень прошу Вас сообщить Вам взгляд на положение и указание, какой линии следовало бы держаться Совету и не следует ли обратиться в министерство торговли и промышленности за поддержкой в сохранении status quo для Академии.

Глубоко уважающий и сердечно преданный Вам

С. Долгов

P. S. Из только что выслушанного сообщения Е. Н. узнаю, что сегодня он обратился к ученикам с речью, призывал их к спокойной работе, как необходимой для сохранения и упрочения истинной свободы. Эта речь была принята очень сочувственно, и настроение учеников сегодня вполне спокойное, деловое. В учительской среде пока настроение тоже спокойное по внешности, но еще не так определенно выяснилось в положительную сторону. Об этом Е. Н. сам напишет Вам на днях подробнее».

Вслед за письмом я получил следующую депешу:

«Вотумом недоверия большинства преподавателей директор и новый инспектор вынуждены подать отставку. Совет, признавая, что в таких условиях нравственно не возможным исполнение директором обязанностей, освободил его от таковых до ближайшего собрания членов общества поручив Казакову временно исполнять обязанности

писал 7-го [марта] Долгов».

То, что надо было ожидать – случилось. Страсти разнуздались. Поддерживающего начала не было, и кучка меньшинства беспринципная, не брезговавшая ничем, одержала верх.

Хотя я и ждал этого, но мне все же было очень больно получить такую весть, т. к. это предвещало начало конца, и, действительно, скоро от Академии осталось лишь одно воспоминание. Когда весть о моем уходе дошла до Академии, я получил следующее письмо от С. М. Долгова, депешу от инспектора Казакова и письмо от бывшего директора Е. Н. Ефимова.

Письмо С. М. Долгова:

«г. Москва. 23 марта 1917

Ваше превосходительство,

глубокоуважаемый Владимир Феодорович!

Меня до глубины души тронуло Ваше письмо от 19 марта. Очень жалею, что не успел до сих пор, как мне хотелось, написать Вам о положении дел в Академии, зная, что и сложив с себя звание попечителя, Вы, по-прежнему принимаете близко к сердцу все совершающееся в Академии и сильно беспокоитесь за нее в такую тяжелую ответственную минуту. За последние 2–3 недели и сейчас я очень страдаю за нашу школу и боюсь, что не по силам мне будет вести борьбу с элементами, для которых благо и процветание Академии служат лишь ширмами для прикрытия своих личных интересов и вожделений.

Оба Ваши официальные письма я получил своевременно. Ваш привет Совету и Е. Н. передал тотчас же, а учителям прочел на совместном с ними заседании совета, состоявшемся 17 марта под председательством приглашенного по желанию обеих сторон комиссара по всем средним школам всех ведомств в Москве А. Д. Алферова. Обе стороны видели в нем наиболее подходящего посредника в конфликте, а потому, желая соблюсти нейтральность, я передал ему председательство в этом заседании. К сожалению, пришлось несколько разочароваться в объективности г. Алферова, т. к. по тону, в каком он вел заседание, нужно думать, что, благодаря, вероятно, старанию забежавших к нему первыми и настроивших его в своем смысле педагогов он, по-видимому, явился с предвзятым убеждением в полной справедливости возведенных на директора обвинений, а потому, когда после целого ряда очень продолжительных выступлений Пичеты (ок. 1 часа), Каллаша, Борзова, Никуленко и других, занявших более 2 часов времени, слово нужно было дать Евгению Николаевичу.

Алферов, спешивший к тому же на какое-то заседание в Думе, выслушивал его объяснения уже далеко не так терпеливо, как речи его оппонентов, и не раз останавливал его, строго требуя держаться только тех пунктов, которые выдвигались противной стороной. Такое далеко не объективное отношение, видимо, нежелание услыхать от Е. Н. что-либо шедшее вразрез с составленным заранее мнением председательствовавшего, явилось подавляющим моментом как для самого Е. Н., так и для членов совета. Под впечатлением такой предвзятости председателя Е. Н. просто растерялся и не сказал многого из того, что готовился сказать. В таком же положении оказался и я, и другие члены совета. У нас не хватило подъема, чтобы выступить с опровержением некоторых пунктов в речах педагогов, расходившихся с истиной. Таким образом, могло получиться впечатление, что Совет как бы вполне солидарен с противниками директора.

Конечно, я имею в виду высказать точку зрения Совета и перед общим собранием О. Л. К. 3., и перед педагогами, которые, впрочем, через бывшую у меня дважды депутацию должны знать, насколько критически относится Совет к их действиям. О том же я намерен написать и Алферову, т. к. считаю своим долгом опровергнуть предположение о солидарности Совета с педагогами, чтобы по возможности не дать опорочить в общественном мнении Е. Н. как педагога и администратора. На этих днях думаю устроить частное совещание с О. Л. К. 3., чтобы ознакомить их с положением дела и обменяться мнениями предварительно общ. собрания, имеющего быть после Пасхи.

Ваше обращение к ученикам я поручил передать Казакову, т. к. не мог сделать этого сам, как бы мне хотелось. Ученики готовят посылки для солдат и пошлют их в Ваше распоряжение. Мне сказали, что и учителя собираются послать Вам телеграфный ответ на Ваше приветствие. Е. Н. просил меня передать свою глубокую благодарность и сам напишет Вам, как только соберется с духом. Совет весьма огорчен, теряя в лице Вашем такого горячего защитника и покровителя академии. Он не теряет надежды, что при переменившихся обстоятельствах, ему вновь выпадет счастье работать под Вашим руководством. Что же касается меня лично, то вряд ли нужно говорить, как я удручен вынужденностью Вашего ухода и как я страшусь тяжести возложенного Вами на меня бремени и какие невеселые перспективы рисуются для меня при создающихся обстоятельствах.

Жена и дочери очень благодарят Вас за добрую память и просят передать Вам свой сердечный привет.

Всем сердцем преданный, уважающий и благодарный Вам

С. Долгов

Р.S. К Совету предъявлено учителями и материальные требования, которые будут нами рассматриваться на днях и возможной мере удовлетворяться в виде получения крупной субсидии (около 90 000 руб. от Общества взаимного кредита. Как слышно, в казенной помощи нам будет отказано, разве, м.б., новый министр будет подобрее. Буду счастлив сохранить установившиеся между нами столь ценимые мною добрые отношения».

Письмо Е. Н. Ефимова:

«г. Москва. 27 марта 1917 г.

Глубокоуважаемый Владимир Феодорович!

Письмо с изложением всех обстоятельств осталось недописанным, и, признаюсь, у меня нет сил его докончить: теперь я переживаю лишь тупую моральную боль, восстановление же событий принесет с собой прежнюю остроту. В двух словах – под шум революции и под флагом самых лучших слов и принципов были сведены счеты со мной все той же группой, причем было сказано так много лжи, клеветы, что я поражен был низменностью человеческой природы. Вся тяжесть моего положения заключалась в невозможности бороться, так как мои возражения и опровержения повисали в воздухе среди лжесвидетельства. Огорчил меня и Совет: в соединенном заседании он молчал, и мне пришлось играть роль или лучше сказать переживать положение доктора Штокмана[345]345
  Доктор Штокман – герой одноименной пьесы Г. Ибсена.


[Закрыть]. Ну, Бог с ними! Верным и благородным до конца остался П. И. Шелков, вместе со мной подавший в отставку.

В истории Академии вряд ли я займу место, так как все теперь делается, чтобы замарать мое имя; и они это успеют сделать, так как низкий моральный уровень не стесняет их в выборе средств. Если Вы были во дворце дожей в Венеции, то Вы заметили пустое место среди портретов дожей. Это место принадлежит дожу, который попытался в аристократическую республику Венеции провести чуть-чуть демократические тенденции. Я попытался провести в Академию принцип: школа есть общественное дело, меня свергли, замарали, и среди портретов директоров мне будет отведено также пустое место.

Единственную опору я нахожу в своем глубоком сознании своей правоты и нравственной чистоты. Я ни в одном шаге не раскаиваюсь. Ни себя, ни Вас не виню. Наоборот, с Вашим образом у меня связывается самое теплое и задушевное чувство, так как Ваша вера в меня, очевидно, не поколебленная событиями и теперь мне бесконечно дорога. Кроме того, я всегда был уверен в Вашей готовности меня поддержать и помочь, но события разыгрались раньше, чем Вы могли помочь, чем эта помощь могла бы оказаться действительной.

В прошлом, повторяю, нет ошибок, и извинять мне Вас не в чем. Просто: в России теперь рубят лес и, конечно, летят и будут лететь щепки. Такой щепкой являюсь и я. Но Академию мне бесконечно жаль – началось разнузданное хозяйничанье клики и вряд ли Совет в силах будет справиться: он никогда не был хозяином, но этого не сознавал, теперь у него есть представление, чем бы должен был бы быть Совет, но у него не найдется силы не идти за педагогами, и какими еще педагогами – в этом трагизм Академии!

Как я живу? – плохо, откровенно говоря, так как оказался выброшенным на мель. Всеми силами стремлюсь из академической квартиры и должен в ней оставаться неопределенное время, так как найти квартиру в Москве невозможно. Во всех отношениях мне необходима работа, но и работы не нахожу – здесь мешает мое директорство, с грустью приходится констатировать. Тем не менее я бодр и горячо верю, что к.н. устроюсь, когда пройдет муть, поднятая революцией.

Вам, дорогой Владимир Феодорович, шлю горячий привет, крепко жму руку и прошу верить, что уходя из Академии, уношу с собой самые светлые воспоминания о Вас, о Вашей любви к Академии, о Вашем горячем желании сделать ей добро.

Искренно преданный Вам Евгений Ефимов».

Моя связь с Академией все же не порвалась, воспитанники (см. [письмо] Казакова ниже) вспомнили меня в пасхальные праздники и собрали массу подарков для моей новой дивизии, которой я командовал. Я был этим очень тронут, но при этом вышло какое-то недоразумение, ответная моя депеша Казакову не дошла до назначения, и Казаков подумал, что я не хочу иметь с ним дело. Я был озадачен, когда получил от С. М. Долгова сначала депешу, а потом письмо следующего содержания: