Текст книги "Весенний снег"

Автор книги: Владимир Дягилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

В конце концов решила твердо: "Все возьму на себя. Буду скрывать от него правду. Я-то ее уже знаю... Почти знаю... А он... Пусть он поживет спокойно. Пусть пока это будет моей тайной. Может, не так опасно".

Последние слова она произнесла для себя, чтобы иметь хоть какую-то отдушину, хоть какую-то слабую надежду на благополучное будущее своего сына.

Слушая слова бабушки и приходивших в дом людей, Вера Михайловна еще больше укреплялась в правильности своего решения: "Да, да. Так и буду делать".

И в школе она сказала: "Еще ничего не ясно. Нужно в город ехать. Обследоваться". Все восприняли се сообщение с удовлетворением и доверием. Лишь два человека не поверили Вере Михайловне-Софья Ромапоана и директор. Софья Романовна, как бы случайно встретив ее в коридоре, произнесла, не то извиняясь, нс то сочувствуя:

– Я очень хочу, чтобы все обошлось. Вы, Вера Михайловна, вызываете у меня симпатию. Это честно. Будем надеяться на лучшее.

– Так ведь еще ничего не известно,-прервала Вера Михайловна, потому что ей вовсе не хотелось откровенного разговора с Софьей Романовной.

Директор пригласил Веру Михайловну в кабинет.

– Я задержу ненадолго. Докладывайте.

– Еще нечего. Поедем обследоваться.

Директор погладил свою лысую голову ладошкой, поморщился:

– Вижу. Все вижу. Я же две войны прошел. Что вы мне... Докладывайте.

Он так на нее посмотрел, с таким чистосердечным отцовским участием, что Вера Михайловна все рассказала, что предполагала, что предчувствовала, и даже всплакнула, отвернувшись к окошку.

Директор не перебил, не успокоил, не произнес дежурных слов. Дал ей выговориться и выплакаться, а потом сказал:

– Слезами горю не поможешь. Пока нет ясности, изводиться нечего. И, вообще, держитесь...

– Я и стараюсь.

– Ну и молодец. Когда надо ехать?

– Обещали сообщить заранее.

– Скажете. Я адресов на всякий случай дам. Там у меня дружок фронтовой живет.

Потянулись дни ожидания. Вера Михайловна присматривалась к сыну и не находила ничего нового. Все так же он больше играл сам с собой, чем с ВолодькоГ;, все так же приседал, как курочка, во время игры, все так же смеялся лишь тогда, когда отец щекотал его, играя с ним, все так же временами замирал отрешенно, прислушиваясь к себе. Вера Михайловна вроде бы успокоилась и старалась держаться так, чтобы передать свое спокойствие родным. Получалось, что она играла, а они подыгрывали ей. Еще в день возвращения от врача Никита успел шепнуть бабушке: "Вера шибко переживает, так что..." Он и сам был взволнован не меньше жены, но потом вспомнил: "Это же было (то есть он увидел ее чужое, поразившее его лицо)... было именно до того, как она окончательно поговорила с доктором. .. А после совсем другое. После она и сама сказала:

"Еще ничего не ясно. Нужно обследоваться". Точно. Так это и было". Эта простая мысль вернула Никите всегдашнее самообладание. Ему хотелось, чтобы и Вера не расстраивалась раньше времени, потому что он по глазам ее видел, что на душе у нее неспокойно. Однажды Никита перед сном обнял жену и сказал полушутливополусерьезно:

– А что, ежели постараться, может, и второй появится?

Она ничего не ответила, но посмотрела на него отчужденно-строго. И Никита замолк. И уже никогда не заговаривал об этом.

Позже он догадался, чем была вызвана ее реакция.

"Можно подумать, что я на Сереге уже крест поставил.

Действительно, предложил не вовремя".

В очередной понедельник в школу позвонили из больницы. Ехать надо в среду. Прием от двенадцати до шести.

Сооры были спокойными. Взрослые старались не напугать ребенка и приободрить Веру.

– Ничо, девонька, съезди, съезди, – повторяла Марья Денисовна. – И для верности, и для отвлечения,

– О чем вы говорите, бабуля?

– А и не зря, и не зря.

Она прошла на кухню, достала с божнички старый сверток, повязанный крест-накрест цветастым платком.

– – Вота они, сбережения. Купи чо хошь и себе, и Сергуньке.

– Ну, бабуля, разве мне до покупок? Ведь времени не будет,-отказывалась Вера Михайловна.

– А вдруг появится? Вдруг...

Пришлось принять сбережения, спрятать их в надежное место.

Поезд шел рано. Поднялись на рассвете. Ехать нужно было до станции Малютка, а это еще тридцать километров в сторону от Медвежьего.

Сережа проснулся безропотно, послушно оделся и сел за стол, ожидая бабушкиных оладушек. Вера^ Михайловна вновь обратила внимание на его взрослый взгляд и взрослое поведение, как будто все он заранее знал и делал осознанно. С вечера она сказала:

– Ложись пораньше. Завтра спозаранку в город поедем.

Он согласился, улегся, но когда подошла бабушка и нараспев стала объяснять: "Сереженька город повидает, все увидит, все узнает",-он возразил:

– Я в больницу еду. К доктору. Не знаешь, что ли?

Сейчас он наблюдал, как бабушка хлопочет у плиты, и вдруг сделал ей замечание:

– Хоть бы причесалась, что ли.

Бабушка охнула от неожиданности и принялась заправлять волосы под вылинявшую косынку.

Пришли соседи. Как же, событие! Самый младший житель впервые едет в город. А на самом деле всех волновал вопрос: "Да неужто? Да как же так? Да что же с ребенком-то?" Все они хотели еще раз взглянуть своими глазами на мальчика и для себя определить серьезность его положения.

– Стало быть, в дорожку, Серега, – произнес старик Волобуев, подсаживаясь на лавку у печи. – Приглядывай там, потом, значит, расскажешь, Сережа кивнул утвердительно, продолжая жевать оладьи.

– Ешь-то чо? Скусно, поди? – подала свой голос бабка Анисья.

– Попробуй, – Сережа протянул ей оладушек.

– Ой ты, чадушко ненаглядно! Да спасибо те, спасибо.

Вбежала невестка Волобуевых с сыном Володькой.

– Не уехали ишшо? – перевела дыхание. – А то мой с вечера завел: проводить дружка хочет.

С улицы донеслось гудение мотора. Никита разогревал мотоцикл. Это был сигнал к отправлению.

– Ну, Сереженька,-всполошилась Вера Михайловна.-Давай одеваться.

Вес заговорили, засуетились бестолково. Самым спокойным был Сережа, делал то, что велела делать мама, и молчал.

– Ну, с богом,-проговорила Марья Денисовна и перекрестила мальчика.

Сережа ответил недовольно:

– Не крести меня. Я, когда вырасту, пионером буду.

– Так будешь, будешь, – поспешно согласилась Марья Денисовна. – Это я так, по старости.

Утро выдалось легкое, свежее, светлое. Земля, покрытая росой, блестела слюдяным блеском. Над нею полосами поднимался туман. А за дальними лесами вставало солнце. Лесов па востоке не было видно. Только старики знали, что там лес. Небо покрылось багрянцем, и этот багрянец с каждой секундой набирал силу.

Сережа, закутанный в бабушкину пуховую шаль, прижался к матери и смотрел во все глаза на набрякшее восходом небо. За всю дорогу он, пожалуй, и не произнес ни слова.

Поспели как раз к поезду. Едва Никита купил билеты, показался дымок паровоза. Сережа смотрел на него с любопытством, все сильнее прижимаясь к матери.

Когда послышалось пыхтение, он не выдержал:

– Мам, а нас не задавит?

– Нет, Сереженька. Он по рельсам идет,-успокоила Вера Михайловна и прижала сына к коленям.

С Никитой поговорить не пришлось. Они лишь взглянули друг на друга, и Вера Михайловна заметила в глазах мужа то же не свойственное ему новое выражение растерянности и детской беспомощности, что уже заметила там, в больнице.

Поезд стоял всего минуту. Они побежали к своему вагону-Вера Михайловна с сумкой, Никита с сыном на руках.

– Не волнуйтесь! Я не отправлю, покуда не "посажу!-крикнула им старая проводница и выкинула красный флажок, как милиционер на перекрестке вскидывает свою палочку.

Но они не задержали отправления. Сперва Никита протянул проводнице сына, а потом помог подняться Вере. Как только они очутились в тамбуре, вагон качнуло и поезд тронулся.

Вера Михайловна не услышала звука колокола, но увидела дежурного в красной фуражке и даже успел, углядеть, что у него на тужурке загнулся ворот с одной стороны.

До конца платформы за поездом бежал Никита.

А затем он остановился, бессильно опустил свои большие руки. Вера Михайловна поднесла палец к лицу и вздернула нос, что означало: держись, выше голову. Заметил ли он ее жест, она не знала. Но сама была довольна собой: держится.

Замелькали березы станционной рощицы. Сережа спросил:

– А почему деревья побежали?

– Это мы поехали, Сереженька,-сказала Вера Михайловна и, взяв сына за руку, повела в вагон.

Глава четвертая

Всю дорогу Сережа смотрел в окно. Только раза два он попросил попить. Вера Михайловна поглядывала искоса на него и думала: "Боже мой! Какие же мы были дураки! Особенный! Да никакой он не особенный, он больной. Как это могла заметить с первого взгляда Софья Романовна и не увидели мы?" Она снова поглядела на сына и обратила внимание на его глаза, устремленные в окошко, полные удивления и радостного открытия. "Нет, все-таки он особенный. Как смотрит... Как взрослый. И какой серьезный".

Из поезда она вышла в нерешительности. У нее даже мелькнула мысль: "Быть может, не ходить к врачам?.

Так еще ничего не ясно, есть хоть какая-то надежда".

Она покачала головой, осудив себя за малодушие, и ускорила шаг. "Что-то меня ожидает... Что-то, что-то, что-то? Скорее бы. Неясность еще хуже. Это мучительно. .. А вдруг что-нибудь страшное?"

Она вновь придержала шаг.

– Ну мама же,-сказал Сережа.-Что ты то бе"

жишь, то останавливаешься?

– Прости, сынок.

А мысленно сказала другие слова: "Ты еще не знаешь, куда идешь, что тебя ожидает". Он не дал ей задуматься, начал задавать вопросы:

– Л эти люди зачем приехали? А -почему на дороге камень? А здесь много председателей? А потому что на машинах ездят.

В городской поликлинике Вера Михайловна показала направление. Им предложили раздеться и подождать доктора. В коридорчике было много ожидающих, тоже, как видно, приезжих. Они сидели робко и терпеливо, не сводя глаз с дверей врачебного кабинета. Городские были посмелее, совались прямо к врачу, заводили громкие разговоры, останавливали вопросами сестер. Напротив Веры Михайловны сидела бабушка, перетянутая платками, как матрос эпохи гражданской войны пулеметными лентами. Она, казалось, состояла вся из морщинок-руки в морщинах, лицо в морщинах, даже на кончике носа морщины. Она взглянула на Сережу, тотчас переместила морщинки, и они превратились в добрые лучики.

– И ты к дохтуру?

–Угу,-доверительно ответил Сережа.-У меня сердце стукает.

– Стукаит? А вот у меня не стукаит. Дай мне маненько твово стуку.

Сережа кивнул согласно и тут же покосился на мать.

Не видя возражений, он произнес:

– Возьмите. А как?

– А дохтур укажет. Он, ета, знает как.

Сережа наклонился к маминому уху, зашептал:

– Пусть доктор отдаст бабушке мой стук. Ладно?

Вера Михайловна погладила сына по мягким волосам, прижала к себе плотнее.

Приоткрылась дверь. Появилась сестра в белой косынке на такой высокой прическе, что было непонятно, как косынка держится на этакой башне.

– Прозорова с ребенком, проходите.

У Веры Михайловны екнуло сердце. Она тотчас забыла и о сестре, и о ее прическе, повернулась к бабушке, словно желая согласиться на предложенный ею обмен.

Но ничего не сказала, взяла Сережу за руку и пошла.

"Господи",-произнесла .она про себя. Никогда она не верила в бога и никогда не произносила этого слова, но тут подумала: "Господи, ну сделай так, чтобы все хорошо было, чтобы ничего страшного".

Их приняла крупная щскастая женщина. Она добродушно кивнула Вере Михайловне, улыбнулась глазами Сереже.

– Присаживайтесь. Слушаю.

Вера Михайловна уже имела некоторый опыт и рассказала ей так, как рассказывала Владимиру Васильевичу. Врачиха смотрела в упор, словно желала убедиться в точности ее слов, и ни разу не перебила. Когда Вера Михайловна кончила, она распорядилась:

– Разденьте мальчика. Здесь не холодно?

– Вроде нет.

– Ну-ка, иди сюда,-позвала врачиха, .-сосредоточив все внимание на Сереже.

Она долго слушала мальчика и пожимала плечами, точно удивлялась тому, что слышит.

– Подождите,-наконец произнесла она.-Накиньте что-нибудь,-и вышла из кабинета.

Она вернулась через несколько минут с маленьким мужчиной в больших очках. Вера Михайловна не запомнила его лица, лишь заметила залысины на высоком лбу. Она смотрела на то, что они проделывают с Сережей, вернее на выражение их лиц, стараясь по ним угадать, насколько серьезна болезнь сына. Врачи не обращали на нее внимания. Они занимались мальчиком, выстукивали его и выслушивали, крутили из стороны в сторону, просили дышать или не дышать, иногда перебрасывались короткими малопонятными фразами:

– Комбинированный.

– Врожденный.

– Баталлов.

– Систолический.

– А в пятой точке?

Затем они переглянулись между собой, и врачиха снова предложила:

– Накиньте что-нибудь.

А очкастый ушел.

Через некоторое время он появился с седой маленькой женщиной. Халат на ней был накрахмаленный, и шапочка накрахмалена. Она напомнила Вере Михайловне школьницу-выпускницу перед первым экзаменом, особенно со спины, когда не видно было седых прядок, выглядывающих из-под шапочки.

Врачи втроем начали выслушивать мальчика. Только теперь, как почувствовала Вера Михайловна, они не обращали внимания не только на нее, но и на Сережу. Их увлек случай, болезнь, а сам мальчик был лишь иллюстрацией, экспонатом, заслуживающим внимания.

"Да нет, что я",-устыдила себя Вера Михайловна и снова стала следить за лицами врачей. Но на них была лишь профессиональная замкнутость да разве что все та же заинтересованность случаем. Опять повторялись слова "врожденный", "комбинированный" и новое странное слово – "фалло".

– Хотя бы рентген, кровь, ЭК.Г,– распорядилась маленькая женщина.

Крупная врачиха послушно кивнула и записала что^ то на бумажке. Мужчина и маленькая женщина, ушли.

а щекастая опять -взялась за ручку, проговорив между прочим:

– Оденьте.

Пальцы у Веры Михайловны дрожали, и она старалась, чтобы Сережа не заметил этой дрожи.

– Ну вот,-произнесла врачиха, закончив писани"У–Пройдете на анализы, а завтра и решим. У вас есть где переночевать?

– Есть адрес.

– Я машину попробую организовать. Вас подбросят по адресу.

"Спасибо", – мысленно поблагодарила Вера Михайловна и, подумав, почему же она не сказала громко, повторила про себя: "Спасибо".

Фронтового друга директора школы звали Орест Георгиевич. Жил он на Базарной улице, в потемневшем домике с двумя тополями по бокам. Когда машина с красным крестом на кузове остановилась напротив старых ворот, с крыльца сбежала .грузная женщина, а в соседнем доме раскрылось окошко.

– Не пугайтесь, – успокоила Вера Михайловна женщину, – это нас просто подвезли к вам.

Женщина прерывисто вздохнула, покачала головой и улыбнулась приветливо.

– Орест Георгиевич!-позвала она все еще дрожащим от волнения голосом и пригласила:-Проходите, что же вы?

На крыльце уже стоял Орест Георгиевич. Даже издали по прямой осанке можно было признать в нем человека, долго служившего в армии. Бросалась в глаза круглая голова, покрытая коротенькими седыми волосами. Она почему-то напомнила Вере Михайловне поле после жатвы с аккуратно срезанной стерней. Она удивилась этому пришедшему вдруг сравнению и тому, что оно пришло именно сейчас ей в голову, и неуверенно шагнула навстречу хозяину дома.

– Шире шаг,-резким голосом произнес Орест Георгиевич. – Ну-ка, молодой человек, как солдаты ходят?

Сережа неожиданно вытянул ножку и широко шагнул, будто лужу переступил.

Взрослые засмеялись. Смех разрядил обстановку.

– Шершиев, – представился Орест Георгиевич и подал Вере Михайловне жесткую руку.

Она легко пожала ее и стала извиняться:

– Напугала вас. А нас прямо из больницы подбросили. Машину дали.

Орест Георгиевич сделал рукою жест, означающий "добро пожаловать", и одновременно приказал грузной женщине:

– Позаботься насчет довольствия.

– Что вы,-начала было отказываться Вера Михайловна.-У нас |Вот...

– Разговорчики,-шутливо прервал Орест Георгиевич.

Как-то незаметно Вера Михайловна почувствовала себя свободно, будто встретилась со старыми знакомыми. Она быстро привыкла к внешней резкости хозяина и доброй улыбке хозяйки. И Сережа нисколько не смущался. Это было для нее открытием. И в поезде, и в больнице, и здесь Сережа держался легко, только, как всегда, не смеялся, и все говорили ей: "Какой у вас серьезный ребенок". И сейчас хозяйка сказала:

– Уж больно ты, Сереженька, серьезный.

– Мы ведь после дороги. Устали,– сказала Вера Михайловна еще и для того, чтобы не заводить сейчас тяжелого для нее разговора о болезни сына.

Их быстренько определили в комнате на диване, закрыли двери и затихли, ушли во двор.

Сережа, утомленный долгой дорогой и долгим осмотром, почти тотчас уснул. А Вера Михайловна лежала с открытыми глазами, стараясь не шевельнуться, косясь на угол комнаты, где маленький паучок ловко вил свою паутинку. Она ощутила на губах солоноватый вкус и лишь тогда поняла, что плачет.

"Что же это?-думала она.-За что мне такое?"

Теперь уже у нее никаких сомнений не было: Сережа болен. И болен тяжело. Не напрасно врачи так старательно слушали и крутили его. Не напрасно они собрались втроем.

Она стала вспоминать консилиум, врачей, их отрешенные лица. Да, да, это не совсем обычное заболевание, иначе они не возились бы с Сережей столько времени.

Она припоминала слова, что они произносили,– "врожденный", "комбинированный", "фалло". Два первых она еще как-то понимала, но что такое "фалло"?

Неизвестное слово вызывало у нее настороженность и страх. Быть может, то, что заключено в этом непонятном слове, и таило особую опасность.

Вера Михайловна почувствовала, что внутри у неевсе дрожит и она еле сдерживает эту дрожь, боясь разбудить сына.

"И как я не спросила? Конечно, это что-то необычное, иначе они не приглашали бы седую докторшу".

Тут она вспомнила о Сидоре Петровиче, стареньком докторе, к-" которому когда-то, когда еще не было ребенка, обращалась за советом. Она осторожно встала, оделась и вышла из дому.

Хозяев Вера Михайловна застала в садике, спросила о Сидоре Петровиче и очень обрадовалась, когда узнала, что он еще жив, хотя уже давно на пенсии.

– Это на Баррикадной. Недалеко. Ориентиры...– начал было объяснять Орест Георгиевич.

– Найду,-прервала Вера Михайловна.-Я знаю город. Я здесь училась.

Дождавшись, когда проснется Сережа, она произнесла так, чтобы не напугать ребенка:

– Давай-ка вставай. Мы сходим к одному дедушке.

Я тебе помогу одеться.

Она почувствовала под рукой его вялую кожу и стук сердечка. Ей показалось, что оно стучится прямо ей в ладошку, как у пойманного воробушка.

К счастью, они застали Сидора Петровича дома. Он безотказно их принял.

– Ага, ага!-воскликнул он, едва Вера Михаиловна напомнила ему о своем давнишнем посещении.

Голос у него был еще более жиденький, чем тогда, а пос он морщил по-прежнему, словно приглашал и Веру Михайловну и Сережу улыбнуться вместе с ним.

Он долго слушал Сережу прямо ухом. Оно было покрыто седыми волосками, которые, видимо, щекотали кожу мальчика, потому что Сережа временами вздрагивал и отстранялся от доктора.

Сидор Петрович в последний раз наморщил нос и кивнул Вере Михайловне, чтобы она одевала ребенка потом вздохнул и произнес сокрушенно:

– Война... Ее последствия.

– А что такое "фалло"?-спросила Вера Михайловна упавшим голосом,

– Фалло? Это тетрада такая. Ага, ага. Несколько пороков вместе.

Он покачал головой и посмотрел на нее с сочувствием. Вера Михайловна подумала: "А раньше он умел сдерживать свои чувства". Перед глазами снова промелькнули отрешенные лица сегодняшних врачей. "Это у них профессиональное и вырабатывается годами. А он уже, отвык или расслабился". Она удивилась своим мыслям: "О чем это я?! Да разве об этом надо? Ведь у Сережи, у моего сына, оказывается, несколько пороков".

Она хотела спросить, насколько это опасно, да не смогла. Сама испугалась своего вопроса.

Вера Михайловна не спала всю ночь. Просто лежала с закрытыми глазами, стараясь не разбудить спящего рядом сына. Тело у нее занемело, и внутри все тоже занемело.

Где-то у соседей выла собака, и этот ноющий звук как нельзя лучше подходил к ее состоянию.

"Что же теперь? Что же теперь?"-повторяла она без конца и не находила ответа.

Сейчас она знала, что сыну ее, вот этому прижавшемуся к ней комочку, грозит опасность, что он самой природой обречен на боли и страдания, а возможно... Тут она обрывала себя: "Нет, нет. Я должна... Что я должна?" Этого она не знала. Беспомощность больше всего сковывала ее. Она-то и приводила к тому состоянию, которое Вера Михайловна сама определила как занемение.

Откуда грозит опасность? Насколько она страшна?

И что делать?

"Точно так, наверное,-думала она,-чувствует себя человек перед казнью. Спасения нет. Он уже ничего не может изменить. Ну а тут... Тут еще хуже. Если бы меня, а то его..."

Она снова прислушалась к завыванию собаки и удивилась: "Как это хозяева спят? Привыкли, что ли?.. Ко всему можно привыкнуть, но к мысли, что его, тихо посапывающего, единственного... Нет, нет. Этого не может; не должно быть".

Она опять представляла лица врачей и про себя повторяла слова: "врожденный", "комбинированный", "фалло". Теперь она знала, что они означают. Каждое из них несет угрозу ее сыну, каждое из них как пуля, как приговор судьбы.

Даже Сидор Петрович не утешил. Даже он посочувствовал.

"Война...-вспомнила она его слова.-Неужели через столько лет? Неужели не только мы – дети войны, но и наши дети?"

Перед глазами у нее поплыли отдельные кадры.

В этом кино она, Вера Зацепина, главная героиня.

Вот она в разгаре зимы, в чужих подшитых пимах идет к станции. Ее нагоняет запыхавшаяся баба Катя интернатская сторожиха.

– Ет куды ж ты пошастала?

– К маме. Блокаду прорвали. Я по радио услышала.

Вот она уже восьмиклассницей прочитала в газете о том, как мать нашла сына, и принялась писать письма во все газеты. А затем ждала с замирающим сердцем ответа. Все они были на один лад: "Неизвестно", "Не числится", "Помочь не можем". Но они еще оставляли надежду. Но вот, уже в пятьдесят втором, пришло письмо, перечеркнувшее все надежды: "Зацепина Маргарита Васильевна погибла в блокаду и похоронена в братской ыогиле на Пискаревском р;ладбище Ленинграда".

"Неужели и сейчас безнадежно?" – прошептала Вера Михайловна и замерла, испугавшись своего шепота.

Утром она с трудом поднялась. Несколько минут не могла сдвинуться с места. Потом стала энергично массировать мышцы и с удовлетворением ощутила, как они наполняются силой. "Я должна быть сильной, я должна",-внушала она себе.

За утренним чаем хозяйка спросила:

– Что Сидор Петрович?..

Орест Георгиевич бросил на нее строгий взгляд, и она замолкла, виновато улыбнулась.

Вера Михайловна сделала вид, что не заметила этого взгляда, произнесла как можно спокойнее:

– Еще неясно. Вот за анализами пойдем.

В душе она была благодарна этим по существу чужим, но таким чутким людям, которые, видимо, понимали ее состояние и сочувствовали ей.

– Может, вам из деревни что нужно? – спросила Вера Михайловна.

– Все есть, – отмахнулся Орест Георгиевич. – Вот директору вашему поклон передайте.

Несмотря на протесты Веры Михайловны, он. пошел провожать их до больницы, нес ее сумку и подбадривал Сережу:

– Шире шаг-! Не отставай, солдатик!

Вера Михайловна шла с неохотой. Ведь результаты анализов-это минус надежда. Она и без них уже все знала.

Орест Георгиевич оказался кстати. Вера Михайловна, пользуясь его присутствием, не стала сдавать пальто на вешалку, сняла и уложила его на сумку. Орест Георгиевич и Сережа, остались внизу, а она одна поднялась наверх, туда, где находились кабинеты врачей.

Она рассчитывала возвратиться скоро. Однако ее задержали, попросили пройти к главному врачу.

Главный врач, та самая маленькая седая женщина, со спины напоминающая школьницу-выпускницу, приняла ее радушно, усадила рядом с собой в кресло и все медлила с разговором, как бы прикидывая, с чего начать.

– Как у вас самой со здоровьем?-спросила она.

– Нормально,-ответила Вера Михайловна.

– Тогда наберитесь мужества. Приготовьтесь к самому худшему. Быть может, его и не будет или случится оно не так скоро, но вы приготовьтесь.

– Что у него? – спросила Вера Михайловна и не узнала своего голоса.

– Комбинированный порок -сердца. Врожденный. То есть несколько пороков.

– Это я понимаю,-вставила Вера Михайловна, желая услышать не то, что ей уже известно, а то, чего она еще не знает.

– На сто процентов мы решить не можем, – продолжала главный врач тем ровным, сдержанным тоном, какой вырабатывается у врачей за долгие годы службы.– Его нужно в клинику, в область. Там решат окончательно. А в наших условиях это невозможно.

– Что такое "фалло"? – произнес кто-то другой голосом Веры Михайловны.

Главный врач снова помедлила, будто прикинула, стоит ли отвечать на этот вопрос.

– Это тетрада, то есть четыре порока.

– Сразу?

– Да, сразу. Случай редкий. Его обязательно возьмут в клинику.

– Случай? – спросила Вера Михайловна, потому что в душе не могла смириться с тем, что о ее сыне говорят не как о человеке, а как о каком-то, пусть редком, случае.

– Ну, это наше профессиональное, – сказала главный врач.-Если это действительно Фалло, то прогноз плохой. Обычно они погибают рано.

– Когда?

– В подростковом возрасте... Но это, повторяю, еще неопределенно. Вот в клинике вам скажут точно.

Вера Михайловна опять почувствовала, как все в ней занемело и вся она будто оцепенела в этом черном потертом кресле.

– Адрес ваш есть. Мы сами договоримся с клиникой и известим вас о сроке.

Вера Михайловна с трудом встала, вышла из кабинета. Ноги у нее подкашивались, и она, спускаясь по лестнице, крепко держалась за перила. Но как только увидела сына, его взрослые глаза, тотчас вся внутренне напряглась, выпрямилась и подошла к нему уверенным шагом.

Орест Георгиевич посмотрел на нее вопросительно, и она произнесла:

– Еще неясно. Нужно в область, в клинику ехать.

Хотя теперь эти слова были сплошным обманом, она

сказала себе: "Так и надо. Так и надо".

Орест Георгиевич проводил их до вокзала, посадил

на поезд и, уже когда вагон дрогнул, произнес своим

резким военным голосом:

– Верьте в хорошее. Верьте.

Позже, в дороге, вспоминая его слова, Вера Михайловна поняла, что он обо всем догадался, по не расспрашивал, не терзал ее душу. Спасибо!

Мотоцикл с коляской был виден издали. Он стоял у березы за коричневым станционным домом. А Никиты не было. Веру Михайловну это никак не тронуло, просто она отметила для себя, что мужа нет.

Поезд сбавлял ход. Медленно проплывали знакомые привокзальные постройки. Все тот же дежурный в красной фуражке стоял на платформе. И ворот у него был все так же подогнут с одной стороны.

"Только мы. Только мы", – подумала Вера Михайловна и никак не продолжила своей мысли, потому что находилась в состоянии отрешенности, как будто то, что произошло в городе, те слова, что она услышала от главного врача, контузили ее и лишили внутреннего слуха, ощущения реальности всего, что происходило вокруг нее. Все знакомо и в то же время незнакомо. Она чувствовала себя бесконечно одинокой. Она и Сережа. Все, что касалось сына, она выполняла: поила, кормила его дорогой, сказки рассказывала. И сейчас вывела в тамбур, как только проводница сообщила ей: "Ваша станция".

Поезд остановился. Вера Михаиловна шагнула на ступеньку, и тотчас ее подхватили сильные руки Никиты. Тут же он принял из рук проводницы Сережу и несколько шагов сделал с ними на руках. Потом поцеловал и не выдержал, спросил:

– Ну, как?

– Еще ничего не ясно,–повторила Вера Михайловна свою заученную фразу и, чтобы успокоить его, добавила:-Дома расскажу.

Всю дорогу они молчали. Никита уловил ее настроение и больше не задавал вопросов. А она снова вошла в то состояние отрешенности, в котором находилась с момента выхода от главного врача, вернее сказать, после ее слов. Она ехала как по чужой земле, все видела, все узнавала и ничего не замечала, словно не видела ничего.

К их удивлению, всю дорогу говорил Сережа. Он был настолько переполнен впечатлениями, что не мог молчать:

– А там дома во-о какие. До неба. А на станции народу во-о сколько. А вагонов знаешь сколько? На всех хватит.

Лишь один раз он отвлекся от городских впечатлений, задрал головенку и спросил;.

– А луна почему? Ведь день уже.

Из-за лесочка выглянул знакомый пригорок-родные Выселки.

"Там наш дом,-подумала Вера Михайловна.-Там мы будем, жить и ожидать, когда же это произойдет".

Ей вдруг захотелось остановить машину, попросить Никиту не ехать туда, свернуть в сторону, умчать их в другое место, где не будет терзаний и страшных дней ожидания конца, развязки, гибели Сереженьки. Она.

уже потянулась к мужу, но вовремя остановилась, понимая, что от неизбежного не уйдешь. Никуда не уйдешь и не-спрячешься.

И Марье Денисовне юна сказала:

– Еще не все ясно. Надо в область ехать. В клинику.

– Да чо же это тако?

– Надо, бабуля. Для него же.

– Это-то да. Это-то да.

Бабушка занялась Сережей, а Вера Михайловна прошла в свою комнату и, как была, не раздеваясь, села у окна. За окном покачивались голые ветки акаций.

И почему-то эти потемневшие ветви навеяли на нее такую грусть, что на глаза выступили слезы.

Никита еще при первом взгляде на жену там, на станции, понял, какое у нее настроение, и не заводил разговора. И сейчас он ничего не сказал, только положил свою тяжелую руку на ее плечо. Так они и сидели молча, слушая, как Сережа разговаривал с бабушкой:

– Она думала, я не вижу, а я подглядывал.

– Ай, да чо же это ты так?

– А потому что маму маленькая докторша обидела, Она после нее плакала.

Вера Михайловна снова представила сосредоточенные лица врачей и будто услышала их слова. Ей сделалось душно в комнате.

– Идем погуляем.

– Так устала же?

– Идем.

Они подошли к озеру, к тем березам, у которых мйо-.

го раз сидели в молодости, в годы своей влюбленности.

Короткий осенний день кончался. На-воде играли угасающие краски. Мелкие кудрявые облака проплывали по небу и отражались в озере, напоминая улетающих белых лебедей.

– Около нашего детского дома было точно такое же озеро,-заговорила Вера Михайловна.

– Ты рассказывала, – отозвался Никита.

– Когда я тосковала по маме, то уходила туда, подходила к воде и тихонько звала: "Мамочка, где ты? Мамочка, отзовись".

Она вдруг всхлипнула протяжно, будто вскрикнула, уронила голову на грудь Никиты и зарыдала.

– Плохо, Никитушка!-произносила она сквозь слезы. – Плохо. Недолго жить нашему сыночку. У него врожденный порок сердца. Не один, а много.

Он гладил ее осторожно, и пальцы у него дрожали.

Когда Вера Михайловна затихла, они медленно пошли домой. За всю дорогу больше не-проронили ни слова. У самого дома Вера Михайловна попросила:

– Только бабуле не говори, ладно? Пока не надо.

И никому не говори. Пока это наша тайна. Наша тайна, – повторила она шепотом.