Текст книги "Весенний снег"
Автор книги: Владимир Дягилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
– Поди хватит?-заботливо спрашивал Никита, Вера мотала головой и смеялась счастливым смехом.
– А ишшо гимнастику выделывает,-сообщала старушкам Марья Денисовна. По полчаса, не мене, изгибается.
Старушки качали головами, шамкали, вспоминали, как они носили, как рожали.
По вечерам Вера готовила пеленки-распашонки. Она подшивала края иглой и всякий раз укалывала пальцы.
– Так машинку надо,-пожалел Никита.
– Да ладно, ладно, – отказывалась Вера, довольная, что он жалеет ее.
Однако Никита не отступил, не таковского был характера. Как-то пришел с работы и сообщил Вере:
– На совещание выдвинули. На два дня в область еду. Там и куплю машинку.
– Ну что ты! У нас же с деньгами. ..
– А ничего. В кассе возьму или в кредит.
Над его возвращением из города долго веселились все Выселки.
Шел он по дороге от Медвежьего и перед собой детскую коляску, как тачку, толкал, а в ней вместо ребенка швейная машина лежала.
– Ну ты скажи, Денисовна, Никита-то наш разродился!-в который раз добродушно смеялся старик Волобуев. – Стало быть, механизатор, так он машину-то и принес, значит, согласно уклону.
– Еще полсрока до родов, а у тебя уже все на мач . зи,-сказала Вере золовка Соня.
– Так я ж не прошу, – оправдывалась Вера, привыкшая жить со всеми в ладу и не терпевшая зависти подруг, а тем более родственников.
– Аи проси,-одобрила Соня.-Что ты?! Столько натерпелась. Я бы вся извелась. Ни за что бы не смогла... Теперь твое право... Проси.
До определенного срока Вера была спокойна, а потом начала волноваться.
– Ты чего хмурая? – спросил Никита.
– Ничо, ничо, – шутливо произнесла Вера, но вечером призналась: Что-то боюсь... По сроку должен бы стучаться.
– Ждет указаний, – усмехнулся Никита,
– Тебе смешно.
– Да нет... Это я так.., Но вроде все нормально. Ты и у доктора недавно была, и так.., э-э.., по виду.
Волнение Веры передалось бабушке. Соне, соседям.
– А ты, девка, попарься, вот чо, – советовала бабка Анисья.
Вера не выдержала, пошла на очередной прием к акушерке. Та успокоила:
– Нормально. Сердцебиение прослушивается.
Ночью Вера все равно шепнула Никите:
– А чего он не стучится? Ведь должен.
А под утро растрясла мужа, сообщила:
– Постучался, Никита... постучался...-и заплакала, ткнувшись носом в его плечо.
Никита за завтраком не удержался, передал радостную весть домочадцам.
– Первый звонок, значит,-заключил старик Волобуев, услышав новость от бабушки Марьи. – Стало быть, мужик растет. А потому как не торопится, дисциплину соблюдает.
– А я вот по такому случаю... – сказала за ужином Марья Денисовна и выложила на стол носочки, шапочку и рукавички своей вязки.
– Спасибо, Марья Денисовна,-поблагодарила Вера. – Но ведь еще неизвестно кто.
– А любому сгодится. Любому.
– Девчонка будет, – вставила Соня, любящая девочек.
До последнего дня в семье шел спор: одни доказывали, что родится мальчик, другие-девочка. Каждый приводил свои доводы и свои наблюдения. Вера только тихо улыбалась, слушая спорящих. Меж собой они решили:
кто бы ни появился – счастье. Если родится мальчик, назовут его Сережей, если девочка-Машенькой, в честь бабушки.
Когда Вера пошла в декрет, в школе наступили каникулы. У Никиты самая работа. А ей-ожидание. Она носила ЕГО спокойно, теперь уверенная, что ОН существует.
– Ну как будто со свечой ходишь! – дивилась на нее Марья Денисовна. Вся-то ты светишься, девонька.
Она не давала Вере суетиться по хозяйству, отсылала на волю:
– У тебя, девонька, свое... А тут горшки да ухваты – мое дело.
Вера брала книгу и неторопливо шла к озеру. Ветерок от воды обдавал ее приятной прохладой. Иногда ему навстречу прилетал степной ветер, принося запахи трав и полыни, запахи окружающего мира.
Вера чувствовала эти ветры, вслушивалась в шелест листвы и вспоминала о тех вечерах, когда они с Никитой сидели здесь и мечтали о будущем. Сейчас оно – будущее – у нее наконец-то появилось. Сейчас у нее все есть: прошлое, настоящее и будущее. Вот оно, при ней, ее будущее, шевелится, стучится, напоминает о себе. Вера прислушивалась к этому шевелению, боясь двинуться, помешать ЕМУ, и тихо улыбалась своему счастью.
В лесочке звенели голоса ребятишек. В первые разы она как-то не придавала им значения, а потом ей стало казаться странным то, что ребятишки всегда оказываются за ее спиной, стоит ей .прийти сюда и присесть у березы.
Однажды она не удержалась, поманила дерибасовского Матвейку:
– Вы чего тут крутитесь, а?
Матвейка дернул себя за выцветший хохолок, помолчал, признался:
– А нам дядя Никита наказывает... Он нас за это на мотоцикле катает.
– Ну ладно. Играйте.
Матвейка переступал с ноги на ногу и не– уходил.
– Играй. Я не скажу. Он вас будет катать по-прежнему.
В больницу она попала внезапно. Поехала с Никитой на очередной осмотр, а ее оставили. "На всякий случай, ввиду необычности случая".
Поселок взволновался. Обычно женщин увозили тогда, когда пора подходила. А тут... Необычный случай...
И как он обернется? И чего ждать?
Теперь все свершилось. Родила. Сына. Вес три килограмма сто пятьдесят граммов.
Новость дошла и до Медвежьего. На телеге, запряженной серым жеребцом, прискакали Соня и бабушка Поля, сестра Марьи Денисовны.
Соня влетела в избу, глаза по полтиннику:
– Чо? Чо стряслось?
Марья Денисовна рассказала,
– Вот дьявол чубатый! А мне говорят, ваш Никита сам не свой, машину вытребовал и в Выселки. У меня аж сердце екнуло.
В дом вбежал семилетний Васятка, сын Сони, выпалил:
– Председательша!
За охами и ахами не услышали, как подошла машина. С председательшей на крыльце столкнулись. Высокая, начинающая грузнеть, с загорелым, припудренным пылью крупным лицом,.в сапогах, она походила сейчас на командира, вышедшего из боя (страда началась, для нее – бой).
– Прослышала, Марья Денисовна.
Они обнялись, как старые подруги после долгой разлуки.
– Да вроде бы дождались,-сказала Марья Денисовна.'
– Ну, ежели чего... хоть время и трудное.., поможем.
– Спасибушки, Настасья Захаровна.
К вечеру со стороны Медвежьего послышалось тарахтенье. Первым его уловили мальчишки.
– Дядя Никита едет! Дядя Никита!
Никита остановил мотоцикл подле своего дома, взвалил на плечи что-то завернутое в серую бумагу, крикнул от калитки:
– Бабаня, я дорожку приобрел!
– Ополоумел паря, – произнесла Марья Денисовна, вышедшая на крыльцо. Но по выражению ее лица было видно, что она довольна и внуком, и его странной покупкой, и всем сегодняшним днем.
Глава вторая
– Видать! Видать!-закричали мальчишки и стали подпрыгивать, стараясь разглядеть получше то, что увидели. Они стайкой гудели на околице в ожидании прибытия нового жителя поселка.
Машин еще не было видно, лишь за дальним лесочком появилось редкое облако пыли, похожее на утренний туман. Но у мальчишек были опытные и зоркие глаза. Они различили это облачко и догадались, что оно означает.
Вскоре из-за лесочка действительно появилась машина, или телега, или мотоцикл – из-за пыли нельзя было разобрать детали. Лишь когда дорога повернула и пыль отнесло, оказалось, что к Выселкам движется и то, и другое, и третье, то есть лошадь с телегой, и машина, и мотоцикл.
Часть мальчишек тотчас побежала по поселку, выкрикивая на ходу:
– Едут! Едут!
– В председательском "газике"!
– На мотоцикле!
– На телеге!
– Чо орете-то! В чем едут-то?-закричала появившаяся у заплота бабка Анисья.
Но ребятишки неслись вперед, продолжая галдеть наперебой. ^
Странный кортеж между тем приближался к поселку. Предупрежденные жители высыпали на единственную улочку.
Когда телега подъехала к первой избе, из-за нее, пугая кур, вылетел Никита на своем мотоцикле и помчался вперед. Никто, однако, не обратил внимания на его маневр. Все были заняты мамашей с новорожденным.
Вера Михайловна сидела в телеге, застланной душистым сеном, как птица в гнезде, и крепко, обеими руками держала бело-голубой конвертик. Рядом была Сопя с узелком на коленях. Она не могла сдержать широкой улыбки и по этой причине молчала и не отвечала на поздравительные возгласы, направленные хотя и не ей лично, но все одно родне, Веруше, дорогому человеку.
Соседи окружили телегу, стараясь заглянуть внутрь конвертика, но ничего не могли углядеть, потому что' Вера Михайловна прижимала его к груди, всеми силами стараясь оградить ребенка от посторонних звуков и взглядов.
– Ш-ш-ш-ш,-зашипели вокруг.-Спит ребенок.
– Да он, поди, ишшо и звуков-то не чует.
– Все одно потише.
Приглушенно говорящая толпа поравнялась с Прозоровским домом и изумленно ахнула. Калитка была распахнута, а от нее до самого крыльца тянулась новая ковровая дорожка. Никита с букетом степных колокольчиков шагнул от ворот, передал цветы жене, а сам принял в руки драгоценный конвертик. Он пропустил Веру Михайловну вперед на ковровую дорожку и пошел за лею, чуть приотставая, держа на полувытянутых руках своего долгожданного первенца. Никита был огромный, а кокзертик маленький, но тем не менее Никита двигался по дорожке, как по бревну через реку, боясь оступиться, выронить свою драгоценность. А Вера Михайловна будто плыла перед ним, не поворачивая головы, не скашивая глаз, стараясь не расплескать свою гордость и счастье.
– Будто королева,-слышалось со всех сторон.
– Ай да Никита! Вот это встренул.
– Чо боишься-то? Не мину, чай, несешь.
На крыльце стояли три старушки – бабушки Марья,
Полина и Ольга. Они глядели на приближающихся к ним Веру и Никиту с конвертиком на руках как на чудо.
Как только Вера с Никитой очутились на крыльце,
Марья Денисовна поклонилась всем в пояс, произнесла певуче:
– Вечерком милости просим в гости.
Столы вынесли под навес, накрыли старыми, слежавшимися в сундуке бабушкиными скатертями. "Горючее"
привез на своем мотоцикле Никита. А закуску принесли соседи, кто что мог. Так тут заведено было.
Закатное солнце заливало землю. Люди казались меднокожими, а все вокруг-багряным, необычным, соответствующим празднику, который отмечали Выселки.
На "газике", не замеченном в суете, приехали директор школы и с ним две учительницы, подруги Веры Михаиловны.
Ивану Кузьмичу дали первое слово. Он встал, погладил лысину, мгновение раздумывал, брать ли рюмку, и все-таки взял ее и заговорил просто, спокойно, внушительно, как будто разговаривал с товарищами по работе:
– Я вот что хочу сказать, дорогие товарищи. Если посмотреть на карту, то там не увидишь ни станции Малютка, ни нашего Медвежьего, ни ваших Выселок. Мы, как это говорится, капля в море.
– Стало быть... – не то хотел поддержать, не то возразить старик Волобуев, но на него цыкнулн соседи, и он примолк.
– И событие, так сказать, – продолжал директор, – вроде бы обычное, появился на свет новый человек. Их каждый день по стране нашей огромной, может, не одна сотня рождается. Для Выселок это событие, а для страны вроде бы неприметное дело. Но...
Старик Волобуев опять зашевелился было, на этот раз явно желая возразить директору.
– Но,-повторил директор,-на самом-то деле это не так. На самом-то деле этот новый человек означает многое. Это наше будущее. Это семья, общество, народ – вот какая цепочка получается. Сегодня нашего советского народу прибыло. И уже по всем пунктам идут официальные сообщения: плюс один человек, плюс мальчик, по фамилии Прозоров, по имени... – он покосился на Веру и Никиту, ожидая ответа.
– Сережа, – чуть слышно произнесла Вера Михайловна.
– По имени Сергей, – громко повторил директор. – Он, этот Сергей Прозоров, уже значится во всех сводках, он уже та копеечка, без которой, как говорится, рубля не бывает.
– Это, значит, точно, – не выдержал старик Волобуев.
– Так вот, я хочу, чтобы мы поняли, что от нашей копеечки зависит богатство страны, и берегли ее, как собственный глаз. А вас,-он опять покосился на Веру и Никиту, – я поздравляю и желаю большого семейного счастья.
Люди оживились, зазвенели рюмками и вилками.
Только старик Волобуев все не унимался, все норовил вставить словцо:
– Оно точно. Вроде бы и на карте не обозначено, а между прочим-копеечка... Нет, нет, ты слушай,-тянул он, обращаясь персонально к бабке Анисье: – Копеечка-то, стало быть, золотая...
Вера несколько раз порывалась вскочить, наконец убежала в дом поглядеть, как там новорожденный. Подле младенца дежурил семилетний Васятка, но она ему не очень-то доверяла, тем более что сам дежурный давал повод для недоверия: высовывался из-за дверей, поглядывал, как гуляют взрослые.
Неожиданно шум застолья прервала песня. Марья Денисовна, подперев кулаками голову, затянула:
Раз полоску Маша жала,
Золоты снопы вязала.
Мо-олода-я-я-я.
Ее любили слушать. Все смолкли как по команде.
Мо-олода-я-я.
Тотчас два подголоска, две ее сестрицы, две бабушки, подхватили песню:
Эх, молодая-я, молодая-я.
Голоса звучали чисто, и, если бы не видеть лиц, морщинистых щек, натруженных рук, опущенных на стол, можно было подумать – поют молодые.
Истомилась, изомлела,
Это что уж – бабье дело,
Доля злая-я.
Нет, они не только пели, они будто рассказывали, поверяли душу, выплескивая из нее близкие и понятные всем чувства, как будто уводили людей в воспоминания, в годы молодости.
Парень тут как тут случился, Повернулся, поклонился, Стал ласкаться-я.
Каждый вспоминал свою юность, свою удаль, свою любовь. Было тихо, где-то под стрехой гудела оса да за заплотом шептались прилипшие к доскам ребятишки,
Эх, стал ласкаться-я.
Эх, стал ласкаться-я-я.
– Тетя Вера,-послышался робкий голос Васятки.-Он фыркаит.
Вера Михайловна бросилась в дом, задев краешек стола так, что тарелка полетела на землю. Никита на лету подхватил тарелку и с нею в руках сам побежал следом за женою.
Гости одобрительно заулыбались и даже не попрекнули ушедших за сорванную песню.
Никита Прозоров работал на комбайне в паре с Лехой Обогреловым, по прозвищу Увесистый. Хотя Леха отслужил армию, женился, эта юношеская кличка за ним осталась: он все так же, как в парнях, был неуклюжим, рыхловатым. Играл на баяне и любил смеяться, От любого слова, показавшегося ему смешным, заливался, как жеребчик по весне.
Вот и сейчас он посмеивался, обращаясь к Никите с вопросом:
– Кого ты проведать-то бегаешь? Кого?
Никита делал вид, что не слышит напарника.
Леха не унимался, повышал голос, стараясь пере"
крыть гул мотора:
– К кому ты самоволку-то совершаешь? К кому?
Никите надоело, и, чтобы отвязаться от навязчивых приставаний друга, он показал ему кулак через плечо, Леха залился, а через минуту повторил свое:
– Значит, как его называют? Как?
Работали они круглые сутки. Спали по переменке.
На ходу заправлялись, на ходу ели и пили. Лишь иногда, когда задерживались машины, они останавливали комбайн и отдыхали прямо на полосе.
– Ну, что молчишь-то? Кто у тебя народился?
После памятного гулянья по поводу появления сына в доме Никита два дня и две ночи работал без перерыва. На третье утро не выдержал, попросил Леху:
– Мне бы домой наведаться... Как-то там...-Он представил своего Сережку, крохотного, малюсенького, ладонью головку прикроешь, и сказал: Как. там мой детишка, поглядеть надо.
Леха заржал на всю степь, но отпустил старшого.
А теперь вот потешался над этим "детишкой", уж очень ему смешным казалось, что Никита назвал новорожденного так необычно.
Взятые обязательства они выполняли. Норму дорабатывали. Свой участок на основном поле закончили.
Теперь убирали дальнее Прово-поле. По легенде, будто бы здесь именно выделило общество прапрадеду Никиты пустующую землю. Она оказалась плодородной, и урожай ныне на ней был отменный. Пшеница чуть ли не до плеча. Сверху, от штурвала, видно, как она ходит золотыми волнами. И уж на что надоело сравнение, но они и в самом деле, как на корабле, плывут по этим волнам.
Время шло к ночи. Солнце за леса заходило. Небо как бы раздвоилось. С одной стороны оно еще голубело, с другой-горело шафрановым цветом. И пшеничное Прово-полё отражало эти краски, переливаясь то голубыми, то розовыми тонами.
Неожиданно Никита заглушил мотор.
– Чего? .. – не понял Лоха.
– Горючее на исходе.
– Разъязви их! – выругался Леха.
– Уморились,-проговорил Никита прощающим топом и стал спускаться на землю.-Мы ж на отшибе.
Мы подождем. У нас с нормой порядок.
Он растянулся на стерне, сорвал соломинку и, захватив ее крепкими зубами, уставился в синеющую над ними вышину. Леха, крякнув, с маху сел рядом, хотел что-то сказать, но, видя, что старшой не расположен к разговору, тоже повалился на мягкое, прогретое за день поле. Очутившись на земле, оба почувствовали усталость и несколько минут лежали молча, отдыхали.
Пахло свежей соломой, свежим зерном и полевыми мышами. Видно, где-то поблизости были норы.
– Твоему-то сколько? – после паузы спросил Никита.
– Моему-то три года, – ответил Леха.
– Паря.
– Ишшо какой. Боксом дерется;-захохотал Леха. – Это он в телевизор углядел.
Никита не поддержал шутливого тона.
Мне вот что чудно, – проговорил он таинственным голосом.-Ведь он-как загадка. Никто, ничто, а в то же время-у-у!..-Он не нашел подходящего слова и повторил:-У-у! Кто его знает, что из него получится.
Ведь может, и пузырь мыльный, а может... – ему показалось нескромным произносить громкое слово о только что родившемся сыне, и он оборвал фразу.
Леха покосился на друга, удивляясь мысли, которая тому пришла, а ему никогда не приходила, оттопырил толстые губы, ожидая продолжения разговора.
– Вон она, высунулась, объявилась,-не к месту произнес Никита, указывая рукою на звездочку, первой появившуюся на темнеющей части неба.
Леха поджал губы, недовольный тем, что про загадку все кончилось. Однако Никита соединил, как будто ухватился за эту звездочку:
– Тоже поди знай. Сколько их таких же, а выскочила одна. Это ж чудно. Чу-де-са, – протянул он, будто хотел вникнуть в суть этого слова. – И ведь неизвестно, какое гнездо что родит. Я в армии книг сорок прочитал про жизнь замечательных людей и, вообще, мемуары и воспоминания. По-всякому было... Гении-то не от царей произошли. Ну, Ленин из ученой семьи, а Максим Горький, Ломоносов...
– Верно,-подтвердил Леха.
– Ты не подумай, – спохватился Никита. – Тут разговор общий. Загадка, мол.
– Загадка,-прогудел Леха.
– Я лично хотел бы... – Никита запнулся. Думка о будущем только что родившегося наследника еще не приходила ему в голову. Только сейчас он подумал об этом. – Ты-то как?
Леха хмыкнул в ответ:
– Кто его знает. Пущай растет. Вырастет-учить буду. Выучу, там его дело.
– На самотек, значит?-прервал Никита.
Леха не знал, как отозваться,– Принять за шутку?
Речь вроде бы о серьезном. Поддержать серьезность?
Он не был готов к ней.
– Нет, – выдохнул Никита. – Я и про это читал.
Сейчас как раз об этом в газетах появилось. Вот у тебя до армии кровь брали? Определяли группу?
– Положено, – откликнулся Леха.
– Так вот и это, – продолжал Никита. – Каждому свое уготовлено. Усечь надо.
– Тоже кровь брать? -усмехнулся Леха.
– А может, и кровь,-после паузы произнес Никита. – Конечно, я не одобряю, когда деревню бросают.
Все бросим-землица захиреет. Она-чуешь?-дышит, живая.
– Ну,-поддержал Леха.
– У тебя было – хотел в городе остаться?
– Было, – вздохнул Леха.
– И у меня. Но представил, как все уйдут из наших Выселок, как дома позаколачивают... И что тогда? Знаешь, как бабушка говорила: "Отсюда Россия начинается".
Леха молчал, но в этом молчании,, чувствовалось согласие со словами старшого.
– И мой, ежели не откроются в нем особые талан"
ты, пусть тут робит, вот па этом прадедовом поле, – решительно произнес Никита. – А ежели другой талант какой, держать не стану. Пусть летит высоко.
Леха покачивал головой. По его щекастому лицу блуждала по-детски доброжелательная улыбка.
Ветер донес гудение машины. Через секунду оно отчетливо прослушивалось, оно приближалось.
– Едут, – сказал Никита, вытягиваясь во весь рост.
– Едут, разъязви их,-подтвердил Леха, неохотно поднимаясь с земли,
Сутки для Веры Михайловны как бы прекратили свое существование. Не было ни дня, ни ночи. Время разделилось на то, когда можно поспать, и то, когда нельзя спать. Всем командовал он, розоватый комочек в пеленках. Он вел себя странно и беспокойно. Часто похныкивал, пофыркивал. Встанешь-спит. Возьмешь кормитьпососет немного и уткнется носом в грудь. Вера Михайловна извелась с ним. Поначалу она решила, что будет одна ухаживать за ребенком. Это ж и есть счастье. Она ждала этих дней. Что может быть выше и светлее, чем возиться со своим первенцем, улавливать каждый его вздох, каждое желание? Марье Денисовне Вера сказала:
– Бабушка, не'беспокойтесь. Я сама. Сама.
Марья Денисовна глянула на нее с хитринкой, но промолчала.
Через неделю у Веры появились первые признаки переутомления.
– Ну бабушка, ну чего он хнычет? Может, у нас клопы?
– Да ты что, девонька,господь с тобой.
– Почему он не ест-то?
– Так ведь капелюшечка ишшо.,. Ты вот что, девонька, ты отдохни-ка. Отдохни, а я понянчусь. А нпчо, ничо, я^ж обещала. Вспомни-ка. Говорила, говорила, вы, мол, родите, а мы вынянчим.
Уступила Вера. Стало полегче. Только беспокойство не проходило: младенец продолжал-похныкивать, ел мало, приходилось будить его и чуть ли не силком кормить.
А тут еще Никита, как мальчишка, приревновал к сыну:
– Иду к тебе полночи, а ты ноль внимания.
– Так устаю же, Никита. Он знаешь сколько сил отнимает...
– Да бабаня-то помогает.
– А все равно, все чего-то беспокойство берет.
– Да ну тебя... – Никита устало отворачивался к стене и засыпал.
А потом Веру будила бабушка: кормить пора. А Вера Никиту: в поле надо.
Так они и жили первый месяц.
Соседи в избу не лезли. Разговорами не одолевали.
Подойдет к заплоту бабка Анисья, обопрется на руки, спросит:
– Чо дитё-то?
– Да спит,-отвечала Вера.
– Чо спит-то?
– Да маленький еще.
– Аль не помнишь? – вмешивалась Марья Денисовна. – Поначалу-то они завсегда спят. Такая у них жизнь поначалу. Все перезабыла, а ведь пятерых подняла.
– Позабыла, Марьюшка,-признавалась бабка Анисья. – Память-то отбивать стало. Должно, к возрасту.
Старик Волобуев оперся о суковатую палку, ухмыльнулся в бороду, оглядев развешанные на крыльце пеленки:
– Стало быть, рисует. Оно и ладно. С энтого все начинают.
Жизнь Веры Михайловны будто бы вошла в свою колею. Отличная от прошлой, новая жизнь. Диктатором ее был все тот же розовый комочек, завернутый в синее одеяльце. Он диктовал распорядок этой жизни.
Теперь Вере Михайловне было легче физически, но беспокойство не проходило. Все ей казалось, что счастье ее недолговечно, что оно обманчиво, что обязательно произойдет что-то плохое. Среди ночи она вдруг просыпалась, подбегала к колыбельке, склонялась к ребенку и, чувствуя его посапывание, облегченно вздыхала.
Вскоре беспокойство прошло. И наступило полное счастье. Опять па лице Веры Михайловны появилась тихая улыбка. Опять она ходила, будто свечу перед собой несла. И хотя наступила осень, на улице шел обложной дождь-"бусенец", ей все казалось, что вокруг светит солнце и небо над головой голубое.
Страда прошла. Никита приходил домой каждый вечер. Вера Михайловна и его освещала переполнявшим ее счастьем. Впрочем, он и сам был всем доволен, все шло ладно, все шло гладко. Теперь у него семья, как у всех. Парнишка гулить начал. Он по-прежнему много спал, и они, родители, по вечерам сидели у его колыбельки и смотрели на долгожданного первенца как на чудо.
Все им казалось волшебным – и эта безбровая мордашка, и тонкие губешки, которыми он перебирал во сне, и нос-кнопочка, который он смешно морщил перед очередным кормлением.
Укладываясь на ночь, они еще долго не засыпали, слушая, как бабушка за занавеской поет Сереженьке колыбельную песню. Песня эта была неказистая, какаято нескладная, почти без смысла, но им она казалась красивой и самой нежной. Бабушка пела:
Баю-баюшки-баю,
Колотушек надаю.
Колотушек двадцать пять,
Чтоб Сереже крепче спать.
Баю-бай, баю-бай,
Приходил старик-бабай.
Коням сена надавай.
А-а-а, а-а-а...
Младенец и так спал, без ее колыбельной, но бабушке очень хотелось попеть над ним. Она тоже была счастлива..
Был воскресный день. Никита дожидался его как праздника. Он еще ни разу не участвовал в купанье своего Сережки: то приходил поздно, то бабушка и Вера нарочно отсылали его во двор, находя подходящий предлог, словно боялись, что он своими ручищами раздавит младенца. В прошлый выходной он с мотоциклом провозился. Они обещали позвать, да так и не позвали. Нынче он решил не выходить из дому. Вера, зная его желание, нарочно разыгрывала мужа и смеялась звонко:
– Ой, Никита! Ребятишки твой мотоцикл на улицу выкатили. Ой-ой!
Он выскочил из дому, а через минуту вернулся, ни слова не говоря, подхватил жену на руки, как ребенка, и поднял к потолку.
– Ну пусти же, пусти, – смеялась она. – Пеленки вон перепарятся.
А сама была довольна, что он у нее такой сильный, что у них все хорошо и прекрасно.
Наконец наступил вечер – пора купания. Купали на кухне. Там теплее. Ванночку поставили на лавку и долго разбавляли воду. Делал это Никита, а Вера проверяла температуру. Бабушка наблюдала издали, от порога всю эту процедуру.
– Да горячо же,-говорила Вера и смеялась, потому что Никита подливал холодную воду из ковшика чуть ли не по капельке. -Да лей ты больше. В случае чего добавим горячей. Ну вот, теперь холодная.
Никита старательно вытягивал губы, как первоклассник, сидящий над тетрадкой, и лез с ковшом в чугун с горячей водой.
– Ладно. Вот так,-остановила Вера, давясь нашедшим на нее смехом. Держи вот простынку.
Ребенка раздели и осторожно опустили в ванночку.
Он зафыркал, словно котенок, хлебнувший молока больше, чем надо.
– Зато чистеньким будешь,-приговаривала Вера. – Буль-буль водичка. Буль-буль.
Никита стоял, не зная, что делать,
– Полсй-ка, Никита. Не слышишь, что ли? Да вон тепленькая, в кастрюле'.
Он лил, а она обмывала пофыркивающего младенца, приговаривала:
– Вот какой чистенький Сереженька. Вот какой гладенький.
Марья Денисовна ушла в горницу готовить кроватку.
– Подержи, – Вера передала младенца в огромные ручищи мужа.
Никита с великой осторожностью принял ребенка.
С рождением ребенка Вера не отдалилась ни от своих деревенских, ни от родной школы. В первый месяц, конечно, ей было ни до чего, ни до кого. А потом все образовалось. Она вошла в ритм. У нее выкраивалось время для разговоров с людьми. Веру навещали и учителя и ученики, а о соседях и говорить нечего. К ней приходили, с нею делились, ей по-прежнему поверяли свои тайны и у нее просили помощи и поддержки.
– Да буде вам. Чо вы в самом-то деле,-иногда ополчалась на пришедших Марья Денисовна.
Но все понимали, что это не всерьез, что сама Марья Денисовна никогда не откажет в помощи и совете. Аза невестку так вдвойне довольна, сама говаривала: "Вера-девонька авторитетна".
На этот раз пришла Волобуева Зинка. Лицо заревано. Под глазом фонарь.
Марья Денисовна насупилась было, но глянула помягчала.
– Обожди, покормит покуда.
Минут через пятнадцать вышла Вера Михайловна, Зинка в слезы, ни слова вымолвить не может. Вера Михайловна подсела на лавку, положила руку на Зинкино плечо, сама заговорила:
– Уходить не надо. Маленький у вас. Счастье у вас.
Как от счастья уходить? Выпил-плох,о. Стукнул-безобразие. А все равно это ерунда по сравнению с тем, что вы все вместе-семья. Разве уголек сравнишь с солнышком? А и он жгет.
Зинка растерла слезы по щекам, прерывисто вздохгула.
– То и верно. И если бы он... Трезвый-душа, а наберется – ревнует.
– Так любит.
– Значит, бить можно?
– Нельзя. Но он просто не умеет выразить свое состояние. Ты пришли-ка его.
– Не пойдет.
– Пойдет. Ты так и скажи: просила, мол, Вера Михайловна. А мне не оторваться.
– Попытаю,-выдохнула Зинка.
– А уходить не советую. Когда в войну оставались детишки на руках матери – это одно дело. А сейчас...
Зачем сейчас, как в войну?-Вера Михайловна говорила будто для себя, тихо и просто,-Вот подрастет^твои Володенька, его за обе ручки водить надо, с одной мамина, с другой папина.
Зинка кивала и улыбалась, глядя на Веру Михаиловну. Почти все люди улыбались теперь при разговоре с ней.
Ученики долго не решались зайти к Вере Михаиловне. Не один раз подходили к ее дому, стояли, приглядывались, но ничего интересного не замечали. Самое интересное для них был ребенок, все, что связано с ним.
А они даже пеленок не видели: стояла глубокая осень, белье сушили на кухне, у печки. Однажды они не выдержали, крикнули хором:
– Ве-ра Ми-хай-ло-вна-а!
На крыльцо вышла Марья Денисовна, пожурила молодежь:
– Чо орете-то? Младенца разбудите. А привет передам, передам. Идите.
Давно уже кончила школу любопытная Маша Брыкина. Подросло новое поколение, появилась и новая восторженная натура Леночка Демидова. Она и соблазнила класс:
– Давайте все-таки! В воскресенье нагрянем и все.
В воскресенье выпал первый снег. Всю дорогу от Медвежьего до Выселок они играли в снежки. Быть может, потому обычная робость исчезла, и Леночка от имени класса направилась к дому. Она не появлялась минут тридцать. За это время ребята успели нарисовать на снегу подобие ее фигуры и подписали: "Леночка-девочка..." А напротив этих слов каждый вывел свой эпитет:
"Веселая. Хорошая, Легкая. Умная. С фантазией. Восторг". Пожалуй, последнее слово особенно подходило к ней, когда она вернулась от своей учительницы.
– Ой, девчонки!-выдохнула Леночка, сияя голубыми глазами.
– А пас не касается?-спросил Сеня Рытов.
Леночка понизила голос:
– Она знаете что? Она кормила. Видели бы вы ее лицо... Ой,девочки!
Однажды Веру Михайловну навестил директор школы, Иван Кузьмич.
– Как тут будущий ученик?
– Ест плохо,-пожаловалась Вера Михайловна.
– Экономный, значит.
Директор погладил ладонью лысину, сказал на прощанье:
– Вы, Вера Михайловна, живой агитпункт. Вас молодым показывать надо. Да, да, да. Наши старшеклассники от вас в восторге.
Вера Михайловна и раньше относилась к директору с большой теплотой, а теперь ей показалось, что он не посаженый, а настоящий ее отец. И она попросила его:
– Вы приезжайте почаще.
– Чего тебе, Ивашка?-спросила Вера Михайловна.
– Пример не сходится.
– Тогда проходи. Не студи избу.
– Пимы-то отряхни,-крикнула из горницы Марья
Денисовна.-В сенцах голичок. Им и отряхни.
Ивашка стряхнул снег с валенок, скинул шапчонку и шубейку у порога,присел к столу.
– Давай твой пример,-сказала Вера Михаиловна и ободряюще улыбнулась парнишке.
Всю эту зиму она занималась с выселковскими реоятами Как-то само собой, можно сказать случайно, так получилось. Однажды вышла она погулять^с ребенком^ Навстречу попался дерибасовский Матвейка, плачет мальчишка.
– Ты чего это? – остановила его Вера Михаиловна
и наклонилась участливо.
– Мамка по шеям надавала. Двойку по письму от
– Ты вот чего... Через часок заходи. Я уложу Сереженьку, и посмотрим, что там у тебя не получается.
